Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе вечером в Великий Пяток при обношении Плащаницы 26 марта 1871 г.[5]
«Кто даст главе моей воду, и очесем моим источник слез, да плачуся ден и нощь о побиенных дщере людей моих?» (Иер 9: 1). В плачевное для Иерусалима время раздавался пророческий вопль сей. Время то прошло. Настало другое – еще плачевнейшее. В Иерусалиме произошло новое побиение, которому имени нет, примера не было, подобия не будет. Пророче Божий! Прекрати свой плач о Иерусалиме, остави мертвым погребсти своя мертвецы (Мф 8: 22), не рыдай над тем, что можно забыть, исправить, заменить, исцелить… восплачь над неисцельным и безвозвратным! Сюда приди с своею высокою богословною иеремиадою, с нами стань сокрушен и скорбен, в ужасе объятый болезнями, яко рождающия (Иер 8: 21), у Креста сего всеродного ищи слез всего мира о побиении не дщере людей твоих, законопрестутых (Иер 9), гнусных, постыдных (Иер 8: 12) по твоему же слову, а Сына человеческого, яко агнца непорочна и пречиста, Христа.
Боголюбцы братия! На месте сем, в минуты крайней тревоги и всякого неудобства, люди, ничем не приготовленные для богомыслия – разбойники и воины – богословствовали. Нам ли, от святой купели крещения богословам, в воспоминательный день страдания и смерти Богочеловека, под неумолкающий глас церковных богохвалений, не открыть здесь устен для слова о Боге-Слове?
Но… кто даст главам нашим воду и очесем нашим источник слез, да плачемся и мы день и нощь о том, что в лице избранного из поколений человеческих сделали мы с Божеством, благоволившим облечься в наш смиренный образ? То, о чем в самые редкие минуты самого высокого увлечения духовного мог только сладостно мечтать земнородный – явление Бога в очертательном и всем доступном виде совершилось, к утешению, похвалению и ублажению всего человеческого рода. И иудействующий и язычествующий мир могли отселе беспрепятственно видя Сына, видеть Отца и не иметь нужды более спрашивать у мира и у всего творения Божия: покажи нам Отца. Над чем усиленно и болезненно бился в течение многих веков (увы! продолжает и в наш век без нужды «бить себя») блуждающий разум мудролюбцев, явилось, открылось, воссияло на весь мир непредвиденным и немыслимым событием – рождением от непорочной Девы младенца – превечного Бога. Увидели все, имевшие очи видеть, что зиждительное Начало всего сущего не есть отрешенное от всего мыслимого, безличное, бессвойственное и безымянное бытие, а есть живой, умный, благой, правый, правящий, судящий и воздающий предобраз нас самих. Какая радость для бедного и смертного рода нашего! До сего бы только и дойти человеку. Здесь бы и остановиться человеческому уму.
Но… блаженные те очи, видевшие то, чего не видел Авраам, беседовавший с Богом, как с своим другом, не источали неудержимых и непрестающих слез умиления от единственного и неповторимого видения. Люди не знали, какой цели сокровище имели в руках своих, и на какое позднее раскаяние обрекали себя. Не только мысль о Боге в образе человека, но и мысль о Христе в лице Иисуса, простого галилеянина, не могла привиться к понятиям предубежденного народа. Богочеловек ведал это и охотно укрывал себя под пророческим именем Сына Человеческого. Божественные дела Его, между тем, не переставали глашать за Него, и в обществе учеников Его не обинуясь считали Его Христом и Сыном Божиим… Пусть бы хотя на этом остановился человек!
Нет. Чем гласнее было свидетельство дел, убеждение учеников и само, наконец, многократное неложное исповедание «отца лжи», тем упорнее осчастливленный мир восставал против новоявленного Божества. Учителю и Чудотворцу на каждом шагу перечили, поставляли вопрос о праве, отказывали в божественной власти (даже тогда, как видели ее неотразимо перед собою), смеялись над Ним, обзывали Его лжецом, обманщиком, грешником, беснующимся, сообщником диавола (Он… сообщник диавола!), хулителем, возмутителем, и, вместо того чтобы, так сказать, исчезать в радости от небывалого и неслыханного сочетания божества с человечеством, всеми силами старались отречься от него, обличить или разоблачить, в разглашаемом и прославляемом Сыне Божием простого, всем подобного, человека, и ничего более! Но… пусть бы, наконец, уже этою, видимо напрасною, борьбою ограничился человек!
Еще раз: нет! Напрасно свидетельствовал Иоанн. Напрасно глашали на весь мир исцеленные глухие, немые, слепые, хромые, прокаженные и расслабленные. Напрасно вопияли камение земли. Напрасно гремели пространства неба. Все, все напрасно! И утаивал Он свою божественную силу, и показывал ее всенародно. И оставлял без внимания толки наветников, и пытался опровергать их. И запрещал называть себя Сыном Божиим, и доказывал свое не только сыновство, но и единство с Богом. Еще и еще: напрасно! Закоснелое неверие домогалось последнего, решительного и завершительного доказательства его простого человечества, Его смерти. «Иные спасе, да спасет и Себе. Аще царь есть Израилев, да снидет со Креста, и веруем в Него» (Мф 27: 42). Не снидет Он и не уверуете вы, «косные сердцем, еже веровати» (Лк 24: 25)! Не можем мы сказать уже: пусть бы они и оставались навек с своим домогательством. Нет. Чуть мысль о Кресте зародилась в уме людей, как Невидимая Рука уже двинула его на Голгофу!
Что сказать? Вещь, достойная изумления: на сей самый Крест указывал и отвергаемый Пророк из Галилеи, как на последнее, и предуставленное, доказательство Своего божества. «Егда вознесете Сына Человеческого, – говорил Он, – тогда уразумеете, яко Аз есмь, и о Себе ничесоже творю» (Ин 8: 28). О Кресте сем, как о пределе своей проповеди и жизни, Он давно уже и многократно говорил частию намеками, частию прямо и поименно, давно предрекал Свое осуждение на казнь, указывал подробности Своих страданий и готовился к неминуемому исходу. Время наконец наступило и было до невероятности кратко. Предреченное все, одно за другим, исполнялось с поражающею точностию от предания учеником до оставления Богом… Ах, братия слушатели! Насколько просто и понятно первое, т. е. предательство ученика, настолько невместимо уму последнее. Как? Бог, оставленный Богом!.. Что это значит? Значение знает только Оставленный. Мы употребляем собственное выражение Его и затем предоставляем всякому самому доискаться искомого. Спешим, однако же, оговориться. Оставление не должно означать отделения, ни отдаления, еще менее поглощения, исчезновения и т. п. В нем можно видеть одно разобщение бесстрастного божества с страждущим человечеством. Божество до последней минуты Богочеловека оставалось присущим Ему в создании цельного единоличного бытия, но отсутствовало в Нем своею присноточною (Лк 8: 46) силою и своим преестественным действием. Оттого Он и не мог спасти Себя, спасавший иных, к торжеству неверия. Оттого Он и вопиял на Кресте горестно и страшно: Боже мой, Боже мой! Вскую Мя еси оставил, – к отчаянию верующих.
О, Крест, Крест! И был ты, и пребудешь, верно, во век, иудеом убо соблазн, эллином же безумие, самим же званным – Божия сила и Божия премудрость (1 Кор 1: 23–24). Божия премудрость… каким образом? На Кресте неумолимая Истина сретилась с молящею Милостию, а, с другой стороны, взыскующая Правда облобызала всепрощающий Мир. Прикровенное псаломническое богословие объяснилось, таким образом, вполне на блазненном для иудея Кресте. Премудрость Божия здесь обрела себе исход из нерешимых отношений свободной твари к всемогущему Творцу. Божия сила… в каком роде? «Аще зерно пшенично, пад на землю, не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, мног плод сотворит» (Ин 12: 24). Так бывает и должно быть не только в недрах земных, но и в высотах поднебесных. Умер на Кресте Победитель смерти, единый и единственный из смертного рода нашего, и вся, исшедшая из Него, нова тварь оплодотворилась зачатком такой же победы, т. е. залогом воскресения и жизни вечной. Еще ли не сила Божия, крепкая, поборающая и претворяющая, была там, где мудрование эллина видит (да! продолжает нередко доселе видеть) одно последнее бессилие и прямое постыждение?
Но довольно богословствовать там, где сам Бог-Слово в течение шести часов только седмь крат отверзал уста свои. Переведем в памяти сия последние отголоски отходящего с земли Богочеловечества.
Отче! отпусти им. Не ведят бо, что творят, говорит, очевидно, Бог.
Жажду! вопиет, видимо, человек.
Днесь со Мною будети в раи, определяет Бог.
Или, Или, лима савахфани, жалуется человек.
Совершишася! объявляет Бог.
Се сын твой. Се мати твоя. Заботится человек.
Отче! В руце Твои предаю дух мой…
Кто произносит сии последние, печатственные слова Евангелия? Богочеловек.
Больше сего, братия, нечего услышать, и выше сего нечего сказать – с места сего.
К тебе утреннюю, милосердия ради Себе истощившему непреложно, и до страстей бесстрастно преклоньшемуся, Слове Божий! Мир подаждь ми падшему, человеколюбче!
Аминь.