Слова сияния. Интерлюдии (Брендон Сандерсон, 2014)

Когда Эшонай достигла плато в центре Расколотых равнин, ее переполняла решимость.

Центральное плато. Нарак. Место их ссылки.

Их дом.

Она сорвала с головы осколочный шлем и полной грудью вдохнула прохладный воздух. Доспех чудесно проветривался, но даже в нем становилось душно после продолжительных физических усилий. Рядом с ней приземлялись другие солдаты – на эту вылазку Эшонай взяла с собой примерно пятнадцать сотен. К счастью, они прибыли задолго до людей и добыли светсердце с минимумом усилий. Трофей нес Деви: он заслужил эту привилегию, поскольку заметил куколку издалека.

Ах, она почти жалела, что эта вылазка оказалась такой легкой…

«Где же ты, Черный Шип? – подумала Эшонай, глядя на запад. – Почему ты не пришел, чтобы снова со мною сразиться?»

Ей показалось, что она видела его во время той вылазки примерно неделю назад, когда им пришлось покинуть плато под натиском его сына. Эшонай не участвовала в битве; раненая нога болела, и прыжки с одного плато на другое разбередили рану, невзирая на осколочный доспех. Возможно, ей не стоило покидать Нарак.

Она хотела быть рядом с битвой, на случай если ударный отряд попадет в окружение и им понадобится осколочник – пусть и раненый, – чтобы вырваться. Ее нога все еще болела, но вскоре ей придется вновь сражаться. Возможно, если Эшонай примет участие в сражении, Черный Шип опять появится.

Ей очень нужно было с ним поговорить. Настойчивое желание сделать это как будто навеяли сами ветра.

Солдаты помахали друг другу, и каждый отправился своей дорогой. Многие негромко пели в ритме скорби, иной раз без слов. В эти дни мало кто пел в ритме волнения или даже решимости. Шаг за шагом, буря за бурей ее соплеменники поддавались унынию. Ее народ – слушатели, как они сами себя называли. Слово «паршенди» придумали человеки.

Эшонай уверенным шагом направилась к руинам посреди Нарака. После стольких лет мало что уцелело. В каком-то смысле это руины руин. Как сотворенное человеками, так и сотворенное слушателями недолго продержалось перед мощью Великих бурь.

Каменный шпиль впереди, наверное, был когда-то башней. За века она покрылась толстым слоем крема, который нанесли неистовые бури. Мягкий крем просочился в щели и забил окна, а потом медленно затвердел. Теперь башня казалась громадным сталагмитом, обращенным к небу, с округлой вершиной и каменными, будто оплавленными выпуклостями по бокам.

У шпиля, наверное, сильный стержень, раз он так долго противостоял ветрам. Другим образцам древнего инженерного мастерства не так повезло. Эшонай шла мимо бесформенных холмов и курганов, оставшихся от разрушенных зданий, которые медленно поглощали Расколотые равнины. Бури были непредсказуемы. Иногда огромные куски камня откалывались от скал, оставляя глубокие выбоины с неровными краями. В другой раз шпили держались веками и росли, а не уменьшались, по мере того как ветра одновременно истощали и укрепляли их.

Эшонай довелось открыть похожие руины во время разведывательных экспедиций – вроде той, в ходе которой ее соплеменники впервые повстречали людей. Всего лишь семь лет прошло, а казалось – целая вечность. Она любила те дни, когда можно было открывать для себя огромный мир, казавшийся бесконечным. А теперь…

Теперь вся ее жизнь проходит на этом плато, словно в ловушке. Неосвоенные просторы звали ее, пели о том, что она должна собрать все, что можно унести с собой, и отправиться в поход. К несчастью, у нее теперь другая судьба.

Эшонай вошла в тень большой бесформенной скалы, которая, как ей казалось, могла быть в прошлом городскими воротами. Те крупицы сведений, что они раздобыли за годы благодаря шпионам, свидетельствовали, что алети ничего не понимали. Враги маршировали по неровной поверхности плато и видели только природный камень, даже не догадываясь, что пересекают костяк давно умершего города.

Воительница вздрогнула и настроилась на ритм потери. Он был медленный, но все-таки интенсивный, с резкими, четкими нотами. Она настроилась на него ненадолго. Было важно помнить о павших, но трудиться ради защиты живых – важней.

Потом снова настроилась на решимость и вошла в Нарак. Здесь слушатели обустроили лучшее жилище, на какое могли рассчитывать во время войны. На скалистых склонах соорудили казармы со стенами и крышами из брони большепанцирников. На подветренной стороне холмов, в которые превратились древние здания, теперь выращивали камнепочки для пропитания. Бо́льшая часть Расколотых равнин когда-то была обитаемой, но самый значительный город располагался здесь, в центре. И теперь остатки ее народа сделали своим домом руины мертвого города.

Они назвали его Нарак – «изгнание», – ибо пришли сюда для того, чтобы отделиться от своих богов.

Слушатели, муже- и женоподобные, приветственно подымали руки, когда Эшонай проходила мимо. Их осталось так мало. Человеки были безжалостны в своем стремлении к возмездию.

Она их не винила.

Эшонай повернула к Залу искусств. Он был поблизости, а воительница не появлялась там уже много дней. Внутри солдаты занимались нелепым делом – рисованием.

Она шла среди них, по-прежнему одетая в осколочный доспех и со шлемом под мышкой. У длинного здания не было крыши – так внутрь поступало достаточно света, чтобы рисовать, – а стены покрывал толстый слой давно затвердевшего крема. Сжимая в пальцах кисти с толстой щетиной, солдаты изо всех сил пытались изобразить цветущую камнепочку, что располагалась на пьедестале в центре. Эшонай обошла художников, разглядывая их работы. Бумага была драгоценной, а холстов вовсе не осталось, так что они рисовали на панцирях.

Рисунки были ужасны. Кричаще яркие мазки, аляповатые лепестки… Эшонай задержалась возле Вараниса, одного из своих лейтенантов. Громила стоял перед мольбертом, деликатно удерживая кисть бронированными пальцами. Пластины хитиновой брони росли из его рук, плеч, груди и даже головы. Под осколочным доспехом у нее были такие же.

– У тебя получается все лучше, – сказала ему Эшонай в ритме восхваления.

Он посмотрел на нее и негромко прогудел в ритме скепсиса.

Эшонай рассмеялась, положила руку ему на плечо:

– Цветы и впрямь вышли похожими на самих себя. Я серьезно.

– Они похожи на грязную лужу на коричневом плато, – сказал он. – Может, в луже плавают несколько коричневых листьев. Почему цвета делаются коричневыми, когда смешиваются? Если взять три красивых цвета и соединить, они станут самым некрасивым цветом. Генерал, в этом нет никакого смысла.

Генерал. Время от времени она испытывала на своем посту такую же неловкость, как и те, кто пытался рисовать картины. Эшонай была в боеформе, поскольку ей требовалась броня для битвы, но предпочитала трудоформу. Та была гибче, проще. Не то чтобы ей не нравилось командовать этими слушателями, но каждый день повторялось одно и то же – тренировки, вылазки на плато, – и ее разум от этого словно цепенел. Она хотела видеть новые вещи, новые места. А вместо этого принимала участие в затянувшейся погребальной церемонии, хороня соплеменников, которые умирали один за другим.

«Нет. Мы разыщем выход».

Она надеялась, что искусство поможет. По ее приказу все мужчины и женщины по очереди в назначенный час занимали места в Зале искусств. И они старались, отчаянно старались. Пока что успехи были такие же, как при попытке перепрыгнуть расщелину, другого края которой не видно.

– Спренов нет? – спросила она.

– Ни единого. – Он проговорил это в ритме скорби. В последнее время Эшонай слышала этот ритм слишком часто.

– Продолжайте. Мы не проиграем эту битву из-за недостатка усердия.

– Но, генерал, – взмолился Варанис, – зачем все это?! Если среди нас появятся художники, человечьих мечей это не остановит.

Стоявшие поблизости солдаты повернулись в ожидании ее ответа.

– Художники нам не помогут, – пояснила Эшонай в ритме умиротворения. – Но моя сестра уверена, что вот-вот откроет новые формы. Если мы поймем, как создавать художников, то она сможет больше узнать о том, как происходит изменение, – и это станет подспорьем для ее изысканий. Позволит ей открыть что-то сильнее боеформы. Художники не выведут нас отсюда, но у какой-нибудь другой формы это может получиться.

Варанис кивнул. Он был хорошим солдатом. Не все были такими – боеформа, по сути, не делала слушателя более дисциплинированным. И к несчастью, подавляла творческие способности.

Эшонай пыталась рисовать. Она не могла мыслить правильно, отвлеченно, как того требовало искусство. Боеформа была хорошей, разносторонней формой. Не мешала думать, как бракоформа. Как и в трудоформе, в боеформе слушатель оставался самим собой. Но у каждой из них были особенности. Трудяга едва ли смог бы прибегнуть к насилию – некий заслон в сознании мешал этому. Такова была одна из причин, по которым трудоформа нравилась Эшонай. Она вынуждала решать проблемы нестандартно.

И ни одна из форм не позволяла творить. По крайней мере, развивать хорошее искусство. Бракоформа лучше остальных, но у нее имелась уйма недостатков. Заставить таких слушателей сосредоточиться на процессе творения было почти невозможно. Были еще две формы, хотя первую – тупоформу – использовали редко. Она была пережитком прошлого и применялась до того, как они открыли кое-что получше.

Оставалась лишь шустроформа – общая форма, гибкая и осмотрительная. Они использовали ее для воспитания малышей и той работы, где требовалось больше проворства, чем силы мышц. Лишь немногим разрешили принять такую форму, хотя для искусства она подходила наилучшим образом.

В старых песнях говорилось о сотнях форм. Теперь они знали только пять. Ну, шесть, если считать рабоформу – ту, у которой не было ни спренов, ни души, ни песен. К этой форме и привыкли люди, они называли ее «паршун». На самом-то деле она была не формой, а полным ее отсутствием.

Эшонай покинула Зал искусств, держа шлем под мышкой, и нога у нее болела. Она прошла через площадь водосбора, где шустрики вылепили из крема большой бассейн. Во время охвостья бури в нем собиралось много питательной дождевой воды. Отсюда трудяги разносили ее в ведрах. Их формы были сильны, почти как боеформы, но с более тонкими пальцами и без брони. Многие ей кивали, хотя она была генералом и не обладала властью над ними. Эшонай была их последним осколочником.

Трое в бракоформе – две женщины, один мужчина – весело плескались. Едва одетые, они играли в воде, которую другим предстояло пить.

– Вы трое! – рявкнула Эшонай. – Отчего не займетесь делом?

Пухлые и пустоголовые, они уставились на нее с ухмылками.

– Иди к нам! – позвал один. – Тут здорово!

– Вон отсюда! – рявкнула она, махнув рукой.

Троица забормотала в ритме раздражения, выбираясь из бассейна. Несколько рабочих поблизости покачали головами, когда те прошли мимо; один запел в ритме восхваления, благодаря Эшонай. Трудяги не любили ссориться.

Отговорка. Такая же, какие приводили те, кто принял бракоформу, чтобы оправдать свои бестолковые занятия. Будучи трудягой, Эшонай приучила себя вступать при необходимости в споры. Она даже была один раз брачницей и доказала самой себе, что от нее есть толк и в такой форме, несмотря на… желание развлечься.

Конечно, остальной ее опыт в качестве брачницы был полной катастрофой.

Она говорила с брачниками в ритме порицания и с такой страстью, что даже привлекла спренов гнева. Эшонай предположила, что спрены явились издалека, примчались с невероятной скоростью, притянутые ее эмоциями – точно молнии, стрельнувшие от далеких скал. У ее ног молнии собрались, и камень сделался красным.

От этого на брачников снизошел божественный ужас, и они бросились со всех ног в Зал искусства. Оставалось надеяться, что в итоге они не окажутся в какой-нибудь укромной нише, совокупляясь. От одной лишь мысли об этом у нее внутри все скрутилось. Она никогда не могла понять соплеменников, которые оставались брачниками. Большинство пар, желая завести ребенка, входили в бракоформу, отделялись от всех на год – и, как только рождался ребенок, меняли форму на что-то другое. Ну кто, в конце концов, мог захотеть разгуливать перед всеми в таком виде?

Человеки так и делали. Это сбивало Эшонай с толку в те давно минувшие дни, когда она проводила время, изучая их язык, торгуя с ними. Люди не просто не меняли формы, они были всегда готовы спариваться, и их вечно отвлекали сексуальные потребности.

Она что угодно отдала бы за возможность побыть среди них незамеченной, на год принять их одноцветную кожу и бродить по их широким дорогам, глядеть на их великие города. Но Эшонай и остальные приказали убить короля алети в отчаянной попытке предотвратить возвращение слушательских богов.

Что ж, у них получилось – король алети не смог воплотить свой план в жизнь. Но в результате ее народ теперь медленно погибал.

Эшонай наконец-то достигла места, которое звала своим домом, – маленького обвалившегося купола. Вообще-то, он напоминал ей те, что располагались на краю Расколотых равнин – громадные, которые люди называли «военными лагерями». Ее народ тоже жил там, но им пришлось отправиться вглубь равнин, где было относительно безопасно, потому что люди не могли прыгать через ущелья.

Ее жилище, конечно, было намного, намного меньше. Когда они только поселились здесь, Венли соорудила крышу из брони большепанцирника и построила стены, чтобы разделить пространство на комнаты. Она покрыла все кремом, который затвердел со временем, и получилось что-то похожее на дом, а не на лачугу.

Эшонай положила шлем на стол у входа, но остальной доспех не сняла. Ей нравилось ощущать его на себе, нравилась сила, которую он даровал. В этом мире еще оставалось что-то надежное. И потом, благодаря мощи осколочного доспеха она могла почти не обращать внимания на раненую ногу.

Генерал прошла, пригнувшись, через несколько комнат, кивая людям, которые встречались по пути. Помощники Венли были учеными, хотя никто не знал, какой должна быть форма, подходящая для научных изысканий. Шустроформа служила временной заменой. Эшонай нашла сестру у окна в дальней комнате. Демид, бывший брачник Венли, сидел рядом с ней. Венли три года держалась шустроформы – столько лет они про эту форму знали, – но в памяти Эшонай сестра всегда оставалась трудягой с толстыми руками и крепким торсом.

Это в прошлом. Теперь Венли была стройной женщиной с узким лицом, покрытым изящными спиралевидными узорами из красного и белого цветов. В шустроформе у слушателей отрастали длинные волосы, которым не мешал шлем-панцирь. Темно-красная шевелюра Венли опускалась до талии, где была перевязана в трех местах. Она носила платье с тугим поясом, облегающее грудь – небольшую, поскольку сестра была не в бракоформе.

Венли и ее бывший брачник были близки, хотя в бракоформе так и не завели детей. На поле сражения они стали бы боевой парой. Взамен же сделались научной парой… или чем-то вроде этого. То, чем они занимались дни напролет, противоречило природе слушателей. В том-то и дело. Народ Эшонай не мог себе позволить быть таким же, как в прошлом. Прошли те дни, когда они предавались безделью на этих уединенных плато, пели друг другу песни и лишь время от времени сражались.

– Ну что? – спросила Венли в ритме любопытства.

– Мы победили. – Эшонай прислонилась к стене и сложила руки на груди. Пластины доспеха звякнули. – Светсердце наше. У нас будет еда.

– Это хорошо, – сказала Венли. – А твой человек?

– Далинар Холин. Он не пришел на эту битву.

– Он не выйдет против тебя опять. Ты едва не убила его в прошлый раз. – Венли проговорила это в ритме забавы.

Сестра встала, выбрала лист бумаги – они делали ее из высушенной мякоти камнепочек, оставшейся после сбора урожая, – и вручила его партнеру. Проглядев написанное, он кивнул и начал делать заметки на собственном листе.

Изготовление бумаги отнимало много драгоценного времени и сил, но Венли настаивала, что они будут вознаграждены. Лучше бы она оказалась права.

Сестра внимательно посмотрела на Эшонай. Проницательный взгляд блестящих, темных, как у всех слушателей, глаз. Казалось, что взгляд Венли прячет какие-то секреты, неизвестные другим. В правильном свете ее глаза обретали фиолетовый оттенок.

– Сестра, что бы ты сделала, если бы вы с этим Холином смогли по-настоящему сдержаться и не убивать друг друга достаточно долго для разговора?

– Попросила бы о мире.

– Его брат умер из-за нас, – сказала Венли. – Мы зверски убили короля Гавилара в ночь, когда он пригласил нас в свой дом. Такое алети не забудут и не простят.

Эшонай опустила руки, и ее рука в латной перчатке сжалась в кулак. Та ночь. Отчаянный план, который она придумала вместе с пятью другими. Эшонай была частью этого, несмотря на молодость, поскольку хорошо знала человеков. Решение приняли единогласно.

Убить человека. Убить его, рискуя существованием. Потому что, если бы он выжил и сделал то, о чем рассказал им той ночью, все было бы потеряно. Те, кто был той ночью с ней, теперь мертвы.

– Я открыла секрет буреформы, – сообщила Венли.

– Что?! – встрепенулась Эшонай. – Ты же должна была искать форму, которая поможет нам! Форму для дипломатов или для ученых.

– Они нас не спасут, – возразила Венли в ритме веселья. – Если мы хотим разобраться с человеками, нам понадобятся древние силы.

– Венли… – Эшонай схватила сестру за руку. – Наши боги!

Сестра не дрогнула.

– У людей есть заклинатели потоков.

– Может быть, и нет. Может, это был клинок чести.

– Ты сражалась с ним. Разве это клинок чести ударил тебя, пронзил твою ногу так, что ты теперь хромаешь?

– Я… – Ее нога болела.

– Мы не знаем, какие из песен правильные, – сказала Венли в ритме решимости, но слова прозвучали устало, и она привлекла спренов изнеможения. Они явились с таким звуком, словно ветер подул сквозь открытые окна и двери, и были похожи на струи полупрозрачного дыма, которые стали плотнее и заметнее, а потом принялись кружиться вокруг ее головы.

«Бедная моя сестра. Не жалеет себя, как любой солдат».

– Если заклинатели потоков вернулись, – продолжила Венли, – нам требуется что-то важное, способное обеспечить нашу свободу. Эшонай, нужны мощные формы… – Она бросила взгляд на руку сестры, которая все еще сжимала ее собственную. – Ты хоть сядь и послушай, а то возвышаешься надо мною, точно гора.

Эшонай убрала пальцы, но не села. Вес ее осколочного доспеха сломал бы стул. Она наклонилась, изучая разбросанные на столе бумаги.

Способ записи Венли изобрела сама. Этому они научились у людей – запоминание песен было хорошим способом, но не совершенным, хоть ритмы и могли направить любого. Сохранять сведения на бумаге было удобнее, особенно для изысканий.

Эшонай выучила алфавит, но читала все-таки с трудом. У нее было мало времени, чтобы совершенствоваться.

– Итак… буреформа?

– Достаточное количество слушателей в этой форме, – объяснила Венли, – смогут управлять Великой бурей или даже призвать ее.

– Я помню песню, в которой говорится об этой форме. Такие дела вершили боги.

– Большинство форм так или иначе с ними связаны, – заметила Венли. – Можем ли мы и впрямь верить в правильность слов, что были спеты впервые так давно? Когда эти песни запоминали, наш народ был большей частью в тупоформе.

Эта форма не могла похвастать ни умом, ни способностями. Они теперь использовали ее, чтобы шпионить за людьми. Когда-то ее народ знал лишь ее и бракоформу.

Демид прошуршал бумагами, перемещая стопку.

– Венли права. Мы должны пойти на риск.

– Мы могли бы переговорить с алети, – упорствовала Эшонай.

– И к чему это приведет? – спросила Венли, снова в ритме скепсиса, и спрены изнеможения наконец-то исчезли – унеслись прочь в поисках более свежих источников эмоций. – Эшонай, ты только о переговорах и твердишь. Думаю, это потому, что люди тебя очаровали. Ты думаешь, они позволят тебе свободно разгуливать среди них? Тебе, в ком они видят взбунтовавшуюся рабыню?

– Много веков назад, – проговорил Демид, – мы сбежали и от наших богов, и от людей. Наши предки отказались от цивилизации, власти и мощи, чтобы сохранить свободу. Я бы не стал ее отдавать. Буреформа. С ней мы разгромим армию алети.

– После нашей победы, – добавила Венли, – ты вернешься к путешествиям. Никакой ответственности – будешь странствовать, рисовать свои карты и открывать места, которые еще никто не видел.

– То, что я желаю для себя, бессмысленно, – произнесла Эшонай в ритме упрека, – до тех пор, пока всем нам грозит уничтожение. – Она просмотрела знаки на странице – записанные песни. Песни без музыки, отображенные как есть. Их обнаженные души.

Неужели спасение слушателей и впрямь заключается в чем-то столь ужасном? Венли и ее подручные потратили пять лет, чтобы записать все песни, расспросить старейшин о всех деталях и запечатлеть их на этих страницах. Посредством сотрудничества, изысканий и глубоких размышлений они открыли шустроформу.

– Это единственный путь, – сказала Венли в ритме умиротворения. – Мы покажем это Пятерке. Ты должна нас поддержать.

– Я… я подумаю над этим.

Им аккуратно обстругал боковину маленькой деревяшки, потом поднес ее к сферному фонарю возле верстака, другой рукой сжав очки и держа их поближе к глазам.

До чего восхитительное изобретение эти очки. Жить – означало быть фрагментом космера, который познает самого себя. Как можно предаваться познанию, если не видишь как следует? Азирец, создатель этой штуки, давно умер, и Им выдвинул предложение признать его одним из Почтенных мертвецов.

Он опустил деревяшку и продолжил ее обстругивать, аккуратно срезая переднюю часть, чтобы получился изгиб. Некоторые его соратники по ремеслу покупали деревянные колодки, нужные башмачнику для изготовления обуви, у плотников, но Има научили делать их самостоятельно. Так работали раньше, на протяжении веков. Он рассуждал следующим образом: если что-то делали столь долгое время, тому должна быть веская причина.

Позади него располагалась уютная мастерская башмачника, где мыски десятков ботинок выглядывали из теней, словно носы угрей из норок. Это были примерочные башмаки, нужные для того, чтобы подобрать размер, материалы и определить стиль, а уже потом он мог соорудить безупречные ботинки, подходящие ногам и характеру заказчика. Примерка занимала довольно много времени, если ее проводили как положено.

Справа что-то шевельнулось среди теней. Им покосился в том направлении, не меняя позы. Спрен в последнее время являлся чаще – рой световых пятен вроде тех, что порождала хрустальная подвеска, на которую упал солнечный луч. Им не знал, к какому виду относится этот спрен, потому что раньше не видел подобных.

Спрен двигался по поверхности верстака, подбираясь ближе. Когда он остановился, окружавший его свет продолжил движение – словно маленькие растения выпустили побеги. Когда спрен снова начал двигаться, они ретировались.

Им опять принялся за резьбу.

– Это нужно для того, чтобы сделать башмак.

В вечерней мастерской было тихо, если не считать царапание его ножа по дереву.

– Баш-шмак?.. – спросил голос, нежный и певучий, почти девичий.

– Да, друг мой. Башмак для малыша. В последнее время мне приходится их делать все чаще и чаще.

– Башмак, – повторил спрен. – Для малыш-ша. Маленького человека.

Им смел стружки с верстака на пол, чтобы прибраться позже, а потом положил колодку на верстак рядом со спреном. Тот отпрянул, как полупрозрачный мерцающий блик на поверхности зеркала.

Им убрал руку и стал ждать. Спрен пополз вперед – несмело, точно кремлец, выглянувший из своей щели после бури. Остановился и отрастил несколько маленьких побегов из света. До чего странное зрелище.

– Ты представляешь собой весьма интересное явление, друг мой, – сказал Им, когда блик переполз на саму колодку. – И для меня большая честь в нем участвовать.

– Я… – начал спрен. – Я… – Внезапно он вздрогнул всем телом и стал ярче, как сфокусированный свет. – Он идет!

Им в тревоге поднялся. На улице что-то двигалось. Тот самый человек в мундире, что следил за ним?

Но нет, это оказался просто ребенок, который заглядывал в открытую дверь. Им улыбнулся, отпер ящик со сферами, и в комнате стало светлее. Ребенок отпрянул, в точности как спрен до него.

Сам спрен исчез. Он всегда так делал, стоило появиться чужакам.

– Не надо бояться, – сказал Им, снова усаживаясь на табурет. – Входи. Дай-ка я на тебя посмотрю.

Грязный мальчишка-беспризорник заглянул через порог. На нем были только рваные штаны, никакой рубахи, хотя здесь, в Ири, где дни и ночи, как правило, теплые, такое в порядке вещей.

Ноги у бедняги были грязные и поцарапанные.

– Ну нет, – возмутился Им. – Так не пойдет. Иди сюда, малыш, присядь. Давай что-то примерим на твои ноги. – Он подвинул один из табуретов поменьше.

– Болтают, ты ничегошеньки не берешь за работу, – сказал мальчик, не шелохнувшись.

– Тот, кто это говорит, весьма ошибается. Но думаю, моя цена тебя устроит.

– Сфер нету.

– Они и не нужны. Оплатой будет твоя история. Твой жизненный опыт. Я хотел бы о нем послушать.

– Говорят, ты чудной. – Мальчик наконец-то вошел в лавку.

– А вот это правда. – Им похлопал по табурету.

Беспризорник робко подошел к нему, тщетно стараясь не хромать при ходьбе. Он был ириали; толстый слой грязи покрывал его кожу и волосы, но на самом деле и то и другое было золотым. Кожа в меньшей степени – чтобы ее рассмотреть, требовался свет, – но с волосами не было никаких сомнений. Такая была у его народа особенность.

Им жестом велел мальчишке поднять здоровую ногу, потом достал полотенце, намочил и вытер грязь. Он не собирался делать примерку на такой грязной ноге. Было заметно, как оборванец прячет больную ногу, словно и впрямь можно было как-то скрыть, что она обвязана какой-то тряпкой.

– Итак, – сказал Им, – твоя история?

– Ты старый, – пробормотал беспризорник. – Старше всех, кого я знаю. Старый, как дедушка. Ты должен уже все знать. Зачем тебе моя история?

– Это одна из моих причуд. Ну давай выкладывай ее.

Мальчик сердито фыркнул, но начал рассказ. Тот оказался коротким. Ничего удивительного. Он хотел придержать свою историю для себя. Не спеша, задавая осторожные вопросы, Им вызволил историю на свободу. Мальчик был сыном шлюхи, и его вышвырнули на улицу, как только тот смог заботиться о себе сам. Это случилось, как он думал, три года назад. Сейчас ему было лет восемь.

Слушая, Им вымыл ногу беспризорника, потом подрезал и подпилил ногти. Закончив, он жестом велел дать другую ногу.

Мальчик неохотно поднял ее. Им развязал тряпку и обнаружил неприятного вида рану на стопе. Она была уже заражена – вокруг ползали спрены гниения, мельчайшие красные пылинки.

Им поколебался.

– Мне башмаки ой как нужны, – тихонько сказал беспризорник, не глядя на него. – Без них хоть помирай.

Рана была рваная. «Через забор, наверное, перелезал?» – подумал Им.

Мальчик посмотрел на него с деланым безразличием. Такая рана, вне всяких сомнений, ужасно замедлила беспризорника, что с легкостью может привести к смерти. Им это очень хорошо знал.

Он посмотрел на мальчика, заметив тень тревоги в юных глазах. Инфекция уже распространялась вверх по ноге.

– Друг мой, – прошептал Им, – кажется, мне понадобится твоя помощь.

– Что? – спросил беспризорник.

– Ничего, – ответил Им и потянулся к ящику стола.

Свет, изливавшийся оттуда, давали всего-то пять бриллиантовых светосколков. Каждый уличный мальчишка, что приходил к нему, видел только их. Пока что Има обворовывали лишь дважды.

Он запустил руку подальше, открыл тайное отделение в ящике и достал оттуда более мощную сферу – броум, – быстро прикрыл ее свет ладонью, в то время как другая его рука искала антисептик.

Теперь, когда мальчик не мог опираться на ногу при ходьбе, одного лекарства не хватило бы. Нежиться в постели неделями, постоянно применяя дорогостоящие снадобья? Невозможно для беспризорника, который каждый день сражается ради пропитания.

Им вытащил из ящика руки, пряча в одной сферу. Бедный ребенок. Наверное, боль просто ужасная. Ему и впрямь полагалось лежать в постели, но каждый уличный мальчишка знал, что можно пожевать гребнекорник и тогда останешься внимательным и бодрым дольше.

Поблизости из-под стопки кожаных квадратов выглянул блестящий спрен. Им смазал ногу лекарством, потом отложил его и, обхватив ладонью ступню мальчика, тихонько запел, не открывая рта.

Сияние в его другой руке исчезло.

Спрены гниения покинули рану.

Когда Им убрал руку, порез зарубцевался, кожа сделалась обычного цвета и все признаки инфекции исчезли. До сих пор Им использовал свой дар лишь несколько раз, прикрываясь обычными лекарствами. Ему ни разу не доводилось слышать о чем-то похожем. Возможно, потому он и получил этот дар, чтобы космер смог испытать что-то новое.

– Ого, – воскликнул мальчик, – так гораздо лучше!

– Я рад. – Им вернул сферу и лекарство в ящик стола. Спрен спрятался. – Давай посмотрим, найдется ли у меня подходящая обувь.

Началась примерка. Обычно после нее Им отсылал клиента и принимался за работу над безупречными башмаками для заказчика. К несчастью, этому ребенку придется сделать и вручить башмаки сразу. Слишком часто беспризорники не возвращались к Иму за обувью, и ему оставалось лишь теряться в догадках. Что-то случилось? Или они просто забыли? Или же природная подозрительность взяла верх?

Хорошо, что у него было в запасе несколько готовых крепких пар, которые должны подойти этому мальчику. «Надо заказать больше обработанной свиной кожи», – подумал он, давая себе наказ. Дети не будут надлежащим образом ухаживать за башмаками. Ему нужна кожа, которая не испортится со временем, даже если за ней не присматривать.

– Ты и впрямь дашь мне пару башмаков? – изумился беспризорник. – Просто так?!

– Я обменяю их на твою историю, – напомнил Им, примеряя еще один башмак на ногу мальчишки. Он уже не пытался приучить беспризорников носить носки.

– Почему?

– Потому что, ты и я – одно.

– Одно что?

– Одно существо, – пояснил Им, откладывая башмак и беря другой. – Давным-давно жило только Одно. Одно знало все, но ничего не испытывало. И потому Одно стало многими – нами, людьми. Одно, которое одновременно мужского и женского пола, поступило так, чтобы испытать все возможное.

– Одно существо… Ты говоришь о боге?

– Можно сказать и так, – согласился Им. – Но это не совсем правильно. Я не признаю никакого бога, и ты не должен признавать. Мы ириали, мы часть Долгого пути, на котором эта земля – Четвертая.

– Ты говоришь как священник.

– Священников тоже признавать не следует. Они из других краев и пришли к нам, чтобы проповедовать. Но ириали не нужны проповеди, только опыт. А каждый опыт – особенный, и он несет с собой завершенность. В конце концов, достигнув Седьмой земли, мы соберем все заново – и снова превратимся в Одно.

– Так мы с тобой, – уточнил беспризорник, – одинаковые?

– Да. Два разума единого существа, которое проживает разные жизни.

– Глупость.

– Это лишь вопрос точки зрения. – Им посыпал ноги мальчишки тальком и надел очередную пару примерочных башмаков. – Пожалуйста, походи в них немного.

Мальчик бросил на него странный взгляд, но послушался и сделал несколько шагов. Он больше не хромал.

– Точка зрения, – сказал Им, подняв руку и шевельнув пальцами. – С очень близкого расстояния пальцы на руке могут показаться отдельными и одинокими. В самом деле, большой палец вполне мог бы считать, что у него мало общего с мизинцем. Но с нужной точки зрения понимаешь, что пальцы – часть чего-то куда большего. И они действительно Одно.

Беспризорник нахмурился. Наверное, кое-что из сказанного было выше его понимания.

«Мне надо говорить проще…»

– Почему ты палец с дорогим перстнем, – произнес мальчик, шагнув прочь от Има, – а вот я мизинец со сломанным ногтем?

Башмачник улыбнулся:

– Знаю, это звучит несправедливо, но несправедливости не существует, потому что в конечном счете мы все одинаковые. Кроме того, я не всегда владел этой лавкой.

– Правда?

– Правда. Думаю, ты удивился бы, узнав, откуда я пришел. Пожалуйста, сядь обратно.

Мальчик послушался.

– Это лекарство очень сильное. Очень-очень сильное.

Им снял с него башмаки и, разглядывая тальк, который местами стерся, оценил, насколько хорошо они сели. Разыскал готовую пару и немного поработал над ней, сгибая и разгибая башмаки в руках. Надо бы сделать подушечку для раненой ступни, но такую, чтобы можно было оторвать через несколько недель, когда рана заживет окончательно…

– То, о чем ты говоришь, – нарушил молчание мальчик, – кажется мне глупым. Ну, если мы все на самом деле один и тот же человек, мы ведь должны об этом знать?

– Когда мы были Одно, мы знали правду. Но будучи множеством, мы нуждаемся в невежестве. Мы такие разные, потому что должны познать все образы мыслей. Это значит, что кто-то из нас должен знать, а кто-то – нет, так же как кто-то должен быть богатым, а кто-то – бедным. – Он еще немного размял ботинок. – Когда-то большинство людей и впрямь все знало. Теперь об этом говорят куда реже, чем следовало бы. Давай-ка посмотрим, подойдет ли тебе эта пара.

Он вручил мальчику башмаки; тот надел их и завязал шнурки.

– Может, у тебя неприятная жизнь… – начал Им.

– Неприятная?

– Ну ладно. Просто ужасная. Но все станет лучше, малыш. Я обещаю.

– Я думал, – сказал мальчик, топая здоровой ногой, чтобы проверить башмаки, – ты сейчас начнешь мне трындеть о том, что жизнь ужасная, но в конечном счете это не имеет значения, потому что все мы окажемся в одном и том же месте.

– Правда, но сейчас от этого не слишком-то легче, верно?

– Ага.

Им снова повернулся к своему рабочему столу.

– Постарайся не очень наступать на раненую ногу, если сможешь.

Беспризорник направился к двери с внезапной поспешностью, словно намереваясь скрыться из вида до того, как Им передумает и заберет у него башмаки. Но все-таки у порога задержался и сказал:

– Если мы все Одно существо, которое пытается прожить разные жизни, тебе не надо раздавать башмаки. Потому что это ведь не имеет значения.

– Ты ведь сам себя по лицу не ударишь, верно? Сделав твою жизнь лучше, я делаю собственную жизнь лучше.

– Чушь какая-то. Как по мне, ты просто хороший человек.

И, не сказав больше ни слова, мальчик исчез за дверью.

Им улыбнулся, качая головой. В конце концов он вернулся к работе над колодкой. Спрен опять выглянул наружу.

– Спасибо за помощь, – поблагодарил Им.

Мастер не знал, почему может делать то, что делает, но понимал, что к этому причастен спрен.

– Он все еще здесь, – встревоженно прошептал спрен.

Им посмотрел на дверной проем, за которым простиралась ночная улица. Так беспризорник не ушел?

Позади Има что-то зашуршало.

Обувщик вздрогнул и повернулся. Мастерская состояла из темных углов и закутков. Может, он услышал крысу?

Почему дверь в заднюю комнату, где Им спал, открыта? Он обычно ее закрывал.

Там, во тьме, шевельнулась тень.

– Если ты пришел за сферами, – сказал Им, дрожа, – у меня только эти пять светосколков.

Опять что-то зашуршало. Тень отделилась от тьмы и превратилась в мужчину с темной кожей макабаки, не считая бледного полумесяца на щеке. Он был в черной с серебром военной форме, но Им не знал, в какой армии такие носят. На руках у него были плотные перчатки с жесткими раструбами.

– Мне пришлось проявить усердие в поисках, – проговорил незнакомец, – чтобы обнаружить твою неосторожность.

– Я… – Им запнулся. – Только… пять светосколков…

– Ты праведник, который в юности был кутилой, – продолжил тот ровным голосом. – Человеком со средствами, который пропил и растранжирил все, что ему оставили родители. Это не противозаконно. А вот убийство – совсем другое дело.

Им рухнул на свой табурет.

– Я не знал. Я не знал, что это ее убьет!

– Ты дал ей яд, – напомнил мужчина, входя в комнату, – в бутылке с вином.

– Мне сказали – год урожая сам по себе был знаком! – воскликнул Им. – Что она поймет, от кого это послание, и вспомнит, что должна платить! Мне так нужны были деньги. Я голодал, понимаешь. Обитатели улиц жестоки…

– Ты был соучастником убийства, – прервал его незнакомец, туже натягивая перчатки – сначала одну, потом другую. Его тон был удивительно спокойным, словно они вели беседу о погоде.

– Я не знал… – взмолился Им.

– Тем не менее ты виновен. – Мужчина отвел руку в сторону, и вокруг нее возникло облако тумана, превратившееся в оружие, упавшее в подставленную ладонь.

Осколочный клинок? Что же это за блюститель закона? Им уставился на удивительное серебристое лезвие.

А потом побежал.

Похоже, он еще не растерял полезных привычек, приобретенных во время жизни на улицах. Он сумел швырнуть в незнакомца стопку кож и ушел из-под удара клинком, потом выбрался на темную улицу и бросился бежать, крича. Может, кто-то услышит. Может, кто-то придет на помощь.

Никто не услышал.

Никто не пришел.

Им теперь был стариком. Достигнув первого перекрестка, он уже задыхался. Остановился возле старой цирюльни: внутри темно, дверь заперта. Маленький спрен неотступно следовал за ним, окруженный мерцающим кругом света. Красиво.

– Кажется, – выговорил Им, еле дыша, – настал… мой час. Пусть Одно… найдет это воспоминание… приятным.

На улице позади раздались шаги. Они приближались.

– Нет, – прошептал спрен. – Свет!

Им сунул руку в карман и вытащил сферу. Может, он с ее помощью…

Ударом плеча блюститель закона отбросил Има к стене цирюльни. Он застонал и выронил сферу.

Человек в черной с серебром одежде схватил его и встряхнул. Он был тенью в ночи, силуэтом на фоне черного неба.

– Это было сорок лет назад, – прошептал Им.

– У правосудия нет срока давности.

Блюститель закона вонзил осколочный клинок в грудь Има.

Познание завершилось.

Рисн предпочитала притворяться, что шинская трава в ее горшке не тупая, а просто задумчивая. Тайленка сидела на носу катамарана, держа горшок на коленях. Спокойную гладь Решийского моря нарушали только движения весла в руках проводника, что сидел позади нее. В теплом и влажном воздухе на лбу и шее Рисн выступили капли пота.

Наверно, все шло к дождю. Дожди здесь, на море, были хуже не придумаешь – не могучие и внушительные, как Великие бури, и даже не настойчивые, как обычные ливни. Здесь просто все накрывала смутная дымка – уже не туман, еще не морось. В самый раз, чтобы испортить макияж, одежду и все то, над чем аккуратная девушка трудится, желая в лучшем виде предстать перед своим торговым партнером.

Рисн подвинула горшок на коленях. Она назвала траву Тивнк, «Угрюмец». Бабск рассмеялся, услышав это имя. Он понял. Назвав траву таким образом, ученица признала его правоту и свою ошибку; его торговля с шинцами в прошлом году принесла невероятную прибыль.

Рисн решила не сердиться из-за своей оплошности. Пусть вместо нее сердится растение.

Они путешествовали по этим водам вот уже два дня, и это после того, как пришлось несколько недель ждать в порту промежутка между Великими бурями, подходящего для путешествия по внутреннему морю. Сегодня оно было потрясающе спокойным. Почти таким же безмятежным, как Чистозеро.

Сам Встим ехал через две лодки от нее в их нестройной флотилии. Шестнадцать гладких катамаранов с новыми гребцами-паршунами были нагружены товарами, купленными на доходы от их последней экспедиции. Встим все еще отдыхал в задней части своей лодки. Он выглядел точно еще один тюк с тканью, и отличить его от мешков с товаром было почти невозможно.

С ним все будет хорошо. Люди болеют. Всякое бывает, но он выздоровеет.

«А как быть с кровью на его носовом платке?»

Она прогнала эту мысль и демонстративно повернулась в другую сторону, переставив Тивнк на сгиб левой руки. Она содержала горшок в полном порядке. Эта «почва», в которой трава нуждалась, чтобы жить, была еще хуже крема и обладала склонностью портить одежду.

Гу, проводник флотилии, ехал в той же лодке, что и она. Он во многом походил на чистозерца – с длинными руками и ногами, обветренной кожей и темными волосами. Но все чистозерцы, которых она встречала, с трепетом относились к своим богам. Рисн сомневалась, что Гу мог так относиться к чему бы то ни было.

Включая и обещание вовремя доставить их на место.

– Ты сказал, что мы близко, – упрекнула она Гу.

– Да, так и есть, – ответил проводник, поднял весло и опять опустил в воду. – Теперь уже скоро. – Он говорил по-тайленски довольно хорошо, поэтому его и наняли. За пунктуальность его бы точно никто не нанял.

– Определи, что значит «скоро», – потребовала Рисн.

– Определить?..

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь «скоро»?

– Скоро. Может, сегодня.

«Может». Прелестно.

Гу продолжил грести, и, хотя он это делал только с одной стороны, ему как-то удавалось удержать их от движения по кругу. На корме лодки Рисн глава их охранников, Килрм, игрался с ее зонтиком, открывая его и закрывая. Он, похоже, считал зонтик чудесным изобретением, хотя в Тайлене об этих штуках знали уже целую вечность.

«Вот и доказательство того, что работники Встима нечасто возвращаются в цивилизованные края». Еще одна бодрящая мысль. Что ж, она сделалась ученицей Встима из желания увидеть экзотические страны – и недостатка в экзотике у нее не было. Конечно, девушка ожидала, что экзотика будет благоустроенной. Будь в ее голове хоть чуточку ума – а в последнее время Рисн в этом сомневалась, – она бы поняла, что по-настоящему успешные торговцы не ездили туда же, куда желали попасть все остальные.

– Трудно, – сказал Гу, продолжая грести с видом сомнамбулы. – Нынче все узоры перепутались. Боги не ходят там, где всегда ходили. Мы все найдем. Да, мы найдем.

Рисн подавила вздох и повернулась вперед. Поскольку Встим вновь оказался недееспособным, руководство флотилией перешло к ней. Как бы ей хотелось знать, куда они направляются – или хотя бы как отыскать их пункт назначения.

В этом-то и была проблема с островами, которые двигались.

Лодки скользнули мимо скопления веток. Порожденные ветром волны нежно касались жестких ветвей, которые тянулись из воды, точно тела утопающих. Это море было глубже Чистозера с его непостижимо мелкими водами. В этих деревьях с каменной корой, должно быть, не один десяток футов высоты. Гу называл их «и-на», и это означало что-то плохое. Они могли разрезать корпус лодки.

Иногда флотилия проплывала мимо веток, которые прятались прямо под поверхностью прозрачной воды и были почти невидимы. Она не знала, каким образом Гу умудряется их обходить. В этом, как и во многом другом, оставалось лишь довериться ему. Что они сделают, если он заведет их в ловушку посреди этих тихих вод? Внезапно она порадовалась, что Встим велел охранникам следить за фабриалем, который предупреждал о появлении поблизости людей. Это…

Земля.

Рисн вскочила, и катамаран опасно закачался. Что-то точно было впереди – какая-то далекая темная линия.

– Ага, – сказал Гу. – Видишь? Скоро.

Рисн осталась стоять и, когда начался моросящий дождь, махнула рукой, чтобы ей дали зонтик от солнца. Тот едва помог, хотя был пропитан воском и мог служить в качестве обычного зонта. От возбуждения она лишь мельком подумала об этом и о том, с какой скоростью ее волосы все сильней завиваются от сырости.

«Наконец-то!»

Остров оказался гораздо больше, чем Рисн ожидала. Девушка думала, он будет вроде очень большой лодки, а увидела громаднейшую скалу, которая вздымалась над водой точно валун посреди поля. В отличие от других островов, что ей довелось увидеть, здесь не было ни одного пляжа, и, вообще, он оказался не плоским и низким, а гористым. Разве склоны и вершина не должны обсыпаться с течением времени?

– Он такой зеленый, – проговорила Рисн, когда они подплыли ближе.

– Тай-на́ – хорошее место для растений, – сказал Гу. – Хорошее место, чтобы жить. Если только нет войны.

– С другим островом, который подплывает слишком близко, – добавила Рисн.

Она читала об этом, пока готовилась, хотя не так уж много ученых сочли реши достаточно интересной темой для того, чтобы о них писать. В этом море имелись десятки, возможно, сотни движущихся островов. Люди на них вели простую жизнь, толкуя поведение островов в духе божественной воли.

– Не всегда. – Гу рассмеялся. – Иногда близко от Тай-на́ хорошо. Иногда плохо.

– От чего это зависит? – спросила Рисн.

– Ну конечно от самого Тай-на́.

– Остров решает, – ровным голосом сказала Рисн, подыгрывая ему. Дикари. На какую выгоду от торговли рассчитывал ее бабск, заявившись сюда? – Как может остров…

И тут земля впереди них пошевелилась.

Она-то думала, острова просто дрейфуют. Но на самом деле он весь пришел в движение: камни сдвинулись, склоны пошли волнами, громадная скала поднялась – движение казалось сонным, пока не удавалось осознать всю его величественность.

Рисн шлепнулась на свое место, вытаращив глаза. Скала – лапа! – поднялась, и потоки воды текли с нее водопадом. Передвинулась вперед и с немыслимой силой опустилась обратно в море.

Тай-на́, боги Решийских островов, оказались большепанцирниками!

Это чудище было самым громадным из всех, кого она видела или о ком слышала. Достаточно громадным, чтобы мифические твари вроде ущельных демонов из далекого Натанатана показались по сравнению с ним галькой!

– Почему меня никто не предупредил? – требовательно спросила она, глянув на двух других пассажиров лодки. Килрм уж точно должен был что-то сказать.

– Такое лучше видеть, – пояснил Гу, продолжая грести все в той же расслабленной манере.

Она даже не обиделась, заметив его ухмылку.

– И лишить тебя такого открытия? – усмехнулся Килрм. – Помню, как я впервые увидел остров в движении. Такое лучше не портить. Мы и новичкам в отряде никогда об этом заранее не рассказываем.

Рисн сдержала раздражение и перевела взгляд обратно на «остров». Будь прокляты все неточные описания из ее книг! Слишком много слухов, слишком мало жизненного опыта. Она с трудом могла поверить, что никто и ни разу не написал правды. Наверное, ей просто попались не те книги.

Моросящий дождь укутывал огромного зверя покрывалом тумана и тайны. Чем питалось такое большое существо? Замечало ли оно людей, что жили на его спине, думало ли о них? Келек… А как же эти чудища спаривались?

Оно точно было древним. Лодка вошла в его тень, и Рисн видела теперь зеленые заросли на каменной коже. Курганы из сланцекорника образовывали целые поля ослепительных цветов. Почти все было покрыто мхом. Лозы и камнепочки облюбовали стволы невысоких деревьев, которые сумели закрепиться в щелях между броневыми пластинами большепанцирника.

Гу повел караван вокруг лапы – к облегчению Рисн, по очень широкой дуге – и вышел к задней части монстра. Здесь панцирь опускался в воду, образуя что-то вроде платформы. Она услышала людей раньше, чем увидела: они плескались в воде, смеясь. Дождь перестал, так что Рисн опустила свой зонт и стряхнула его над водой. Она наконец-то заметила группу местных – это были юноши и девушки, которые взбирались на гребень панциря и оттуда прыгали в море.

Ничего удивительного. Вода в Решийском море, как и в Чистозере, оказалась потрясающе теплой. Рисн как-то осмелилась войти в воду неподалеку от родных мест. Это событие запомнилось леденящим холодом, с которым ни один человек в здравом уме связываться не станет. Как правило, к погружениям в океан имели некоторое отношение алкоголь и чрезмерная хвастливость.

Здесь купальщики обычное дело, как она и ожидала. А вот чего не ожидала, так это того, что они будут голыми.

Рисн покраснела до ушей, когда по выступу панциря, похожему на причал, пробежали несколько молодых людей, нагих как новорожденные младенцы. Юношам и девушкам явно все равно, кто их видит. Рисн была не какой-нибудь ханжой-алети, но… Келек! Неужели нельзя надеть хоть что-нибудь?!

Вокруг нее посыпались спрены стыда – белые и красные лепестки цветов, которые унес ветер. Позади хихикнул Гу.

Килрм поддержал его:

– Об этой вещи мы тоже новичков не предупреждаем.

«Дикари», – подумала Рисн.

Нельзя же так краснеть. Она ведь взрослая! Ну, почти.

Флотилия продолжила путь к той части панциря, где можно было причалить, – ею оказалась низкая пластина, висевшая большей частью над водой. Там они принялись ждать, хотя чего именно, Рисн не знала.

Через некоторое время пластина дернулась – с нее потекли потоки воды, – когда животное сделало еще один неторопливый шаг. От движения впереди поднялись волны, на которых лодки затанцевали. Когда все успокоилось, Гу подвел катамаран к причалу.

– Прошу, – сказал он.

– Разве мы не привяжем лодки к чему-нибудь? – спросила девушка.

– Нет. Небезопасно, когда он двигается. Мы отойдем.

– А ночью? Куда вы деваете лодки ночью?

– На ночь мы отходим подальше, связываем лодки. Спим там. Утром снова находим остров.

– А-а, – протянула Рисн.

Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и проверила, надежно ли устроен ее горшок с травой на дне катамарана. Потом встала. Это добром не кончится для ее весьма дорогих туфель. У нее было предчувствие, что реши на это наплевать. Но нельзя же отправиться к их королю босиком. Во имя Стремлений! Хотя, судя по увиденному, она может встретиться с ним и полуголой.

Тайленка осторожно выбралась на «причал» и, к собственному удивлению, обнаружила, что тот, хоть и погружен примерно на дюйм в воду, совсем не скользкий. Килрм забрался туда вместе с ней. Девушка вручила ему сложенный зонт, шагнула назад и стала ждать, пока Гу отведет лодку прочь. Ее место занял другой катамаран – подлиннее, и лодочнику помогали гребцы-паршуны.

Ее бабск съежился внутри, завернувшись в одеяло, несмотря на жару и опустив голову на корму. Его бледная кожа приобрела восковой оттенок.

– Бабск… – У Рисн сжалось сердце. – Надо было повернуть назад.

– Чушь, – слабым голосом ответил тот и улыбнулся. – Я бывал и в худших передрягах. Торг должен состояться. Мы слишком много в это вложили.

– Я отправлюсь к королю и торговцам этого острова, – сказала Рисн. – И попрошу их прийти сюда, чтобы вести переговоры с вами на причале.

Встим закашлялся, прикрывая рот ладонью:

– Нет. Эти люди не такие, как шинцы. Моя слабость все испортит. Смелость. С реши надо быть смелым.

– Смелым? – переспросила Рисн, покосившись на лодочника, который болтал рукой в воде. – Бабск… реши кажутся племенем бездельников. Я не думаю, что они придают большое значение многим вещам.

– Тогда тебя ждет сюрприз, – усмехнулся Встим. Он проследил за ее взглядом, устремленным на расположившихся поблизости пловцов, которые с веселым смехом прыгали в воду. – Жизнь здесь может быть простой, верно. Она привлекает людей, как война привлекает спренов боли.

Привлекает… Мимо пробежала женщина, и потрясенная Рисн осознала, что у нее тайленские брови. Кожа незнакомки загорела на солнце, так что разница в цвете не бросалась в глаза. Разглядывая купальщиков, Рисн увидела среди них еще кое-кого. Двое были, скорее всего, гердазийцами, а еще одни… алети?! Невероятно.

– Люди стремятся сюда, – пояснил Встим. – Им нравится жизнь реши. Здесь можно просто плыть вместе с островом. Сражаться, когда он сражается с другим островом. А в остальное время отдыхать. Такие люди есть в любой культуре, потому что каждое общество состоит из отдельных личностей. Ты должна это усвоить. Не позволяй своим предположениям о какой-нибудь культуре мешать твоей способности оценивать отдельных людей, иначе потерпишь неудачу.

Девушка кивнула. Он казался таким слабым, но говорил твердо. Она постаралась выкинуть из головы мысли о купальщиках. Тот факт, что среди них была по меньшей мере одна соотечественница, еще сильнее сбивал Рисн с толку.

– Если вы не можете с ними торговать… – начала ученица.

– Это сделаешь ты.

Рисн стало холодно, несмотря на жару. Но ведь она ради этого и присоединилась к Встиму! А сколько раз желала, чтобы он позволил ей руководить торгом? Почему же сейчас ее охватила робость?

Она глянула на свою лодку – та удалялась, увозя горшок с травой, – а потом перевела взгляд на своего бабска.

– Скажите мне, что делать.

– Они многое знают о чужаках. Больше, чем мы знаем о них. Это потому, что наши часто приходят сюда, чтобы жить среди них. Многие из реши беспечны, как ты и говоришь, но есть и совсем другие. Они предпочитают драться. А торг для них все равно что битва.

– Как и для меня, – сказала Рисн.

– Я знаю этих людей, – продолжил Встим. – Если Стремления будут нам благоволить, Талика здесь не окажется. Он лучший среди них и часто отправляется торговать с другими островами. С кем бы ты ни встретилась на торге, он или она будут судить о тебе как о противнике в сражении. А для них суть сражения в том, чтобы нагнать страху. Меня как-то угораздило попасть на остров во время войны…

Он закашлялся, но отверг питье, которое поднес Килрм.

– Пока два острова неистовствовали, люди забрались в лодки и устроили обмен оскорблениями и хвастливыми заявлениями. Каждое племя начинало с того, что слабейшие похвалялись своими достоинствами, а потом доходило до чего-то вроде словесной дуэли между главарями. После наступил черед стрел и копий, сражений на лодках и в воде. К счастью, они больше орали, чем резали друг друга.

Рисн сглотнула, кивая.

– Дитя, ты к этому не готова, – заметил Встим.

– Знаю.

– Хорошо. Ты наконец-то это поняла. Теперь иди. Они не станут долго терпеть нас на своем острове, если только мы не согласимся остаться тут навсегда.

– А для этого нужно…

– Ну, для начала отдать все свое имущество королю.

– Мило. – Рисн встала. – Интересно, как бы он выглядел в моих туфлях. – Она тяжело вздохнула. – Вы так и не рассказали мне, ради чего мы участвуем в торге.

– Они в курсе. – Бабск закашлялся. – Ты не на переговоры идешь. Условия были определены много лет назад.

Она повернулась к нему, нахмурившись:

– Что?

– Речь не о том, что ты получишь, – пояснил Встим, – но о том, решат ли они, что ты этого достойна. Убеди их. – Он поколебался. – Да пребудут с тобой Стремления, дитя. Ты справишься.

Это прозвучало как мольба. Если их флотилию отправят прочь… Они потратились не на товар – древесина, ткань и простые припасы были куплены по дешевке, – но на снаряжение каравана. Забрались очень далеко, платили проводникам, тратили время на ожидание паузы между бурями, а потом – на поиски правильного острова. Если ее прогонят, они смогут, конечно, продать свой груз, но, учитывая высокие накладные расходы на путешествие, убытки будут чудовищные.

Двое из охранников, Килрм и Нлент, присоединились к ней, когда девушка покинула Встима и отправилась вдоль похожего на причал выступа на панцире. Теперь, когда они были так близко, трудно помнить о том, что это живое существо, а не остров. Прямо впереди нее патина лишайника делала панцирь почти неотличимым от скалы. Поблизости росли деревья, чьи корни падали в воду, а ветви стремились ввысь, образовывая лес.

Она нерешительно ступила на одну из тропинок, что вели вверх от воды. Здесь в «земле» были ступеньки, слишком прямые и правильные, чтобы иметь естественное происхождение.

– Их вырезают в панцире? – спросила Рисн, поднимаясь.

Килрм фыркнул:

– Чуллы не чувствуют своих панцирей. Эти чудища, скорее всего, тоже.

Пока они шли, он держал руку на гтете – разновидности традиционного тайленского меча. Эта штука имела большое треугольное лезвие-клин; ее нужно было держать, сжав кулак, и длинный клинок начинался прямо от костяшек, а запястье защищали специальные выступы эфеса. Пока Килрм не вынимал оружие из ножен и лук был заброшен на спину.

Почему он так тревожился? Предполагалось, что реши не опасны. Возможно, наемнику сподручнее считать опасными всех вокруг.

Тропа вилась сквозь густые джунгли, уходя вверх. Деревья здесь были гибкими и крепкими, их ветви почти все время шевелились. А когда чудище шагало, все сотрясалось.

Лозы дрожали и скручивались на пути или падали с ветвей, отстраняясь при ее приближении и быстро занимая прежнее место, едва путники удалялись. Вскоре Рисн перестала видеть океан. Пропал даже запах соли. Джунгли поглотили их. Густо-зеленые и коричневые, они лишь изредка перемежались розовыми и желтыми курганами сланцекорника, которые росли, похоже, столетиями.

Сырость и до того казалась Рисн тягостной, но здесь она была просто невыносима. Девушка чувствовала себя так, словно плыла, и ее тонкая льняная юбка, блуза и жилет стали тяжелыми, как зимняя одежда, которую носили в тайленских горах.

После бесконечного восхождения она услышала голоса. Справа от нее лес расступился, открывая вид на раскинувшийся внизу океан. Рисн затаила дыхание. Голубая вода, облака, роняющие дождевую дымку пятнами, которые казались такими отчетливыми. А вдалеке…

– Еще один? – спросила она, указывая на тень у горизонта.

– Ага, – подтвердил Килрм. – Надеюсь, плывет в другую сторону. Мне бы не хотелось тут сидеть, когда они начнут сражаться. – Он крепче сжал рукоять своего меча.

Голоса раздавались откуда-то сверху, и Рисн безропотно продолжила восхождение, хотя ноги уже болели.

Хотя слева от нее джунгли оставались непроходимыми, справа простиралась открытая местность, где массивный бок большепанцирника покрывали гребни и выступы. Она заметила людей, которые сидели вокруг шатров, расслаблено созерцая воду. Те едва взглянули на нее и двоих охранников. Наверху девушка обнаружила еще больше реши.

Они прыгали.

Мужчины и женщины – в разной степени раздетые – по очереди прыгали с выступов на панцире, оглашая окрестности воплями и криками, камнем падая в воду. Рисн затошнило от одного вида. Как же высоко они поднялись?

– Они это делают, чтобы шокировать тебя. Местные всегда прыгают с выступов повыше, если рядом чужак.

Рисн кивнула, а потом с содроганием поняла, что замечание сделал вовсе не один из ее охранников. Она повернулась и увидела слева от себя окруженный густыми зарослями высокий гребень, похожий на скалу. К верхушке «скалы» за ноги, головой вниз был привязан человек – долговязый, с бледной, синевато-белой кожей, в одной набедренной повязке. Его тело покрывали сотни замысловатых небольших татуировок.

Рисн шагнула к нему, но Килрм схватил ее за плечо и потянул назад.

– Аймианец, – прошипел он. – Держись от него подальше.

Синие ногти и темно-синие глаза должны были это ей подсказать. Рисн отступила, так и не увидев тени этого пустоносца.

– Да-да, держись подальше, – сказал повешенный. – Этот совет не перестает быть мудрым.

Он говорил на тайленском очень хорошо – хотя и с акцентом, какого она ни разу не слышала, – и мило улыбался, словно не придавая ни малейшего значения тому факту, что висел вниз головой.

– С вами… все в порядке? – спросила Рисн.

– Хм? – отозвался мужчина. – О, в перерывах между обмороками – да. Вполне. Кажется, я перестал чувствовать боль в лодыжках, и это просто восхитительно.

Рисн прижала руки к груди, не смея приблизиться. Аймианец. Очень дурной знак. Она была не особо суеверной – даже иной раз сомневалась в Стремлениях, – но… это ведь аймианец!

– Чудище, какие лютые проклятия ты навлек на этот народ? – требовательно спросил Килрм.

– Непристойные каламбуры, – рассеянно отозвался повешенный. – И вонь от того, что я съел, но не смог переварить как надо. Полагаю, ты собираешься побеседовать с королем?

– Я… – начала Рисн, и позади нее еще один реши завопил и сиганул с выступа. – Да.

– Тогда, – продолжило существо, – не спрашивай о душе их бога. Оказывается, они не любят говорить на эту тему. Она должна быть поразительной, раз эти существа вырастают такими здоровенными. Даже больше спренов, которые обитают в телах обычных большепанцирников. Ммм… – Он казался весьма довольным чем-то.

– Не сочувствуй ему, торгмастер, – негромко посоветовал Килрм, увлекая ее прочь от болтающегося на веревке пленника. – Он может спастись, если захочет.

Нлент, другой охранник, кивнул:

– Они могут отделять конечности. И кожу тоже снимают. У них нет настоящих тел. Они просто что-то злое, принявшее форму человека.

Крепыш-охранник носил на запястье амулет, дарующий храбрость; он снял его и крепко сжал в руке. У амулета не было никаких свойств, разумеется. Он просто служил напоминанием об одном из Стремлений, придающим храбрость. Желай того, в чем нуждаешься, со всем пылом, со всей страстью – и оно станет твоим.

Если Рисн в чем-то и нуждалась, так это в том, чтобы бабск оказался рядом. Она снова направилась вверх, расстроенная встречей с аймианцем. Справа все новые и новые люди разбегались и прыгали в воду. Безумие.

«„Торгмастер“, – вспомнила она. – Килрм назвал меня торгмастером». Она не была таковым, еще нет. Девушка – собственность Встима; пока что – просто ученица, которая время от времени трудилась для него, как рабыня.

Она не заслужила этот титул, но услышанное придало ей сил. Рисн первой поднялась по ступеням, которые шли все выше, огибая панцирь чудища. Они миновали место, где земля расступалась, и сквозь щель в панцире можно было увидеть кожу далеко внизу. Разлом зиял точно пропасть; попытавшись его перепрыгнуть, она бы обязательно сорвалась.

Реши, с которыми она встречалась на тропе, отказывались отвечать на вопросы. К счастью, Килрм знал дорогу, и, когда тропа разделилась, он указал правильное направление. Время от времени попадались довольно большие ровные участки, но потом каждый раз снова начинались ступени.

С гудящими от боли ногами, в мокрой от пота одежде, они достигли вершины очередной лестницы и – наконец-то – увидели, что ступени закончились. Здесь джунгли полностью исчезли, превратившись в чистое поле, на котором тут и там теснились небольшими группами камнепочки, а вокруг поля простиралось лишь безоблачное небо.

«Голова, – подумала Рисн. – Мы все это время взбирались к голове чудища».

Тропу с двух сторон окружали солдаты, вооруженные копьями с разноцветными кистями. Их нагрудники и наручи были из панциря, покрытого зловещими резными узорами, и хотя из одежды – только накидки, они стояли смирно, как любые солдаты-алети, и с соответствующими суровыми лицами. Значит, ее бабск сказал правду. Не все реши бездельники и купальщики.

«Смелее», – приказала она себе, вспоминая слова Встима. Этим людям нельзя демонстрировать робость.

В конце тропы из стражников и камнепочек стоял король – маленькая фигура на краю панциря, глядящая на солнце.

Рисн решительным шагом направилась вперед, сквозь двойной ряд копий. Она ожидала, что король будет одет так же, как остальные, но тот оказался в закрытом пышном одеянии ярко-зеленого и ярко-желтого цветов. Наверное, в такой одежде было ужасно жарко.

Приблизившись, Рисн поняла, насколько высоко забралась. Внизу блестела на солнце вода – так далеко, что если бросить камень, то не услышишь всплеска от его падения. Достаточно далеко, чтобы от одного лишь взгляда ее желудок свело судорогой, а ноги подкосились.

Чтобы подойти ближе к королю, нужно было ступить на железную пластину, на которой он стоял. То есть оказаться на волосок от падения в пропасть в сотни и сотни футов глубиной.

«Успокойся», – приказала себе девушка.

Рисн докажет бабску, что может заниматься делами. Она уже не та невежественная девчонка, которая вынесла ошибочное суждение о шинцах или оскорбила ириали. Она усвоила урок.

Хотя, наверное, стоило одолжить у Нлента его амулет храбрости.

Она ступила на край панциря. Король казался молодым, по крайней мере со спины. Сложен как юноша или…

«Нет», – потрясенно поняла Рисн, когда король повернулся.

Это была женщина – достаточно старая, чтобы ее волосы поседели, но еще не согбенная от прожитых лет.

Еще один человек вышел на край панциря позади Рисн. Он был моложе, и в обычном одеянии из накидки с кистями. Волосы, заплетенные в две косы, падали на загорелые обнаженные плечи. Когда он заговорил, в его голосе не было даже намека на акцент.

– Король желает знать, почему его старый торговый партнер Встим не явился лично, а прислал вместо себя ребенка.

– А ты король? – спросила незнакомца Рисн.

Он рассмеялся:

– Ты стоишь пред ним и задаешь мне такие вопросы?

Рисн посмотрела на человека в пышных одеждах, перехваченных поясом. Вырез спереди был достаточно глубоким, чтобы показать: у «короля» определенно имеются груди.

– Нами правит король, – объяснил мужчина. – Его пол не важен.

Рисн казалось, что пол был частью понятия «король», но спорить об этом не стоило.

– Моему хозяину нездоровится, – объяснила она, обращаясь к мужчине, который был, видимо, торгмастером этого острова. – Я уполномочена говорить от его лица и совершить эту сделку.

Мужчина пренебрежительно фыркнул и сел на край панциря, свесив ноги. Желудок Рисн кувыркнулся.

– Зря он так поступил. Значит, сделки не будет.

– Я полагаю, ты Талик? – спросила Рисн, скрестив руки на груди.

Мужчина больше не смотрел на нее. Похоже, это демонстративное неуважение.

– Да.

– Хозяин предупреждал о тебе.

– Значит, он не полный дурень, – сказал Талик. – Всего лишь почти полный.

У него потрясающее произношение. Она невольно поискала взглядом тайленские брови, но он был явно реши.

Рисн стиснула зубы, потом вынудила себя сесть с ним рядом на краю панциря. Девушка попыталась сделать это с той же небрежностью, что и он, но не сумела. Она просто опустилась на корточки – это было нелегким делом в модной юбке – и устроилась на небольшом расстоянии от него.

«Ох, ради Стремлений! Я упаду отсюда и умру. Не смотреть вниз! Только не смотреть вниз!»

Но она не смогла сдержаться и, бросив всего один взгляд вниз, тотчас же ощутила головокружение. С этого места была видна боковая часть головы, массивная линия челюсти. Неподалеку, справа от Рисн, на выступе над глазом люди сталкивали с края связки фруктов. Обвязанные лозами, фрукты опускались, раскачиваясь, прямо в расположенную внизу пасть.

Жвала двигались медленно, затягивая подношение в глотку, дергая веревки. Реши тянули их назад и привязывали новые фрукты, и все это на глазах у короля, который наблюдал за кормлением с самого кончика носа слева от Рисн.

– Угощение, – пояснил Талик, заметив, куда она смотрит. – Подарок. Эти маленькие связки фруктов, конечно, не насытят нашего бога.

– А что насытит?

Он улыбнулся:

– Почему ты еще здесь, девочка? Разве я тебя не отпустил?

– Нет нужды отменять сделку, – ответила Рисн. – Хозяин сказал мне, что условия уже обговорены. Мы привезли все, что вы попросили в качестве оплаты. – «Хотя я и не знаю за что». – Отвергать меня сейчас бессмысленно.

Король, как она заметила, придвинулся чуть ближе, чтобы слушать.

– Это послужит той же цели, что и все в жизни, – проговорил Талик. – Это порадует Релу-на.

Видимо, так звали их бога-большепанцирника.

– И ваш остров одобрит подобное расточительство? Пригласить торговцев так далеко лишь ради того, чтобы отправить их восвояси с пустыми руками?

– Релу-на одобряет отвагу. И что еще важнее – уважение. Если мы не уважаем тех, с кем хотим заключить сделку, то нам и не следует этого делать.

Что за нелепая логика. Торговец, руководствующийся ею, не смог бы торговать. Хотя… за месяцы, проведенные с Встимом, она заметила, что учитель часто выискивал людей, которым нравилось заключать с ним сделки. Людей, которых он сам уважал. Такие люди, безусловно, были в меньшей степени склонны к обману.

Возможно, эта логика не была плохой… всего лишь неполной.

«„Думай за другого торговца“, – вспомнила она. Это было одно из наставлений Встима, такое непохожее на все, что она усвоила дома. – Чего он хочет? Почему он этого хочет? Почему никто не сможет удовлетворить его желание лучше тебя?»

– Наверное, тяжело жить здесь, посреди воды, – заговорила Рисн. – Ваш бог впечатляет, но вы не можете обеспечить себя всем необходимым.

– У наших предков не возникало затруднений с этим.

– У них не было лекарств, которые могли бы спасти жизни. Не было тканей из волокон, которые растут только на материке. Ваши предки выживали без этих вещей, потому что у них не было выбора. А у вас он есть.

Торгмастер подался вперед.

«Не делай этого! Упадешь!»

– Мы не дураки, – бросил Талик.

Рисн нахмурилась. Почему…

– Я так устал это объяснять, – продолжил мужчина. – Мы ведем простую жизнь. Это не делает нас глупцами. Чужаки годами являлись сюда, пытаясь воспользоваться нашим невежеством. Мы от этого устали, женщина. Все, что ты говоришь, правда. Очевидная правда. Но ты говоришь это так, словно мы никогда о ней и не задумывались. «О! Лекарства!» Конечно, нам нужны лекарства! Спасибо, что объяснила. А то я бы просто сидел тут, пока не помер.

Рисн залилась краской:

– Я не хотела…

– Да, ты именно это и хотела сказать, – перебил Талик. – Снисходительность так и лилась из твоего рта, юная госпожа. Мы устали, что нами пользуются в своих интересах. Мы устали от чужаков, которые пытаются всучить мусор в обмен на сокровища. Мы не знаем, какова текущая экономическая ситуация на материке, так что не можем быть уверены в том, дурят нас или нет. Поэтому мы торгуем только с теми людьми, которых знаем и которым доверяем. Только и всего.

«Текущая экономическая ситуация на материке?..»

– Ты учился в Тайлене, – наугад заявила Рисн.

– Ну разумеется. Надо изучить повадки хищника, чтобы поймать его. – Талик откинулся назад, и Рисн немного расслабилась. – Родители отправили меня туда учиться, когда я был еще ребенком. У меня был один из ваших бабсков. Я сам стал торгмастером, прежде чем вернуться сюда.

– Твои родители, вероятно, король и королева? – снова предположила Рисн.

Он смерил ее взглядом:

– Король и супруг короля.

– Можно ведь просто называть ее королевой.

– Сделка не состоится, – объявил Талик, вставая. – Ступай и скажи своему хозяину, что мы сожалеем о его болезни и надеемся, что он выздоровеет. Если выздоровеет, сможет вернуться в следующем году во время сезона торговли, и мы с ним встретимся.

– Ты намекал, что вы уважаете его, – напомнила Рисн, вскочив и отпрянув от края пропасти. – Так давай вы совершите сделку с ним!

– Он нездоров, – возразил Талик, не глядя в ее сторону. – Это будет несправедливо по отношению к нему. Мы бы воспользовались своим преимуществом.

Воспользовались преимуществом… Ради Стремлений, до чего же эти люди странные! Еще чуднее было слышать такие вещи от человека, который говорил на безупречном тайленском.

– Ты бы торговал со мной, если бы уважал меня, – сказала Рисн. – Если бы считал, что я этого достойна.

– На это понадобятся годы. – Талик присоединился к матери на краю панциря. – Уходи и…

Торгмастер осекся, потому что король негромко заговорил на решийском.

Потом он поджал губы.

– Что? – спросила Рисн, шагнув вперед.

Талик повернулся к ней:

– Похоже, тебе удалось впечатлить короля. Ты яростно споришь. Хотя ты и пренебрегаешь нами, считая нас дикарями, ты не такая плохая, как некоторые. – Он явственно заскрипел зубами. – Король выслушает твои доводы в пользу сделки.

Рисн моргнула, переводя взгляд с торгмастера на короля. Разве она только что не выдвинула доводы в пользу сделки, которые король выслушал?

Женщина внимательно и спокойно смотрела на Рисн темными глазами. «Я выиграла первую битву, – поняла Рисн, – точно воительница на поле боя. Я участвовала в дуэли, и меня сочли достойной для поединка с более влиятельным соперником».

Король заговорил, и Талик перевел его слова:

– Король говорит, что ты талантлива, но сделку – несомненно – нельзя продолжать. Ты должна вернуться вместе с бабском, когда он явится сюда опять. Лет через десять, возможно, мы будем торговать с тобой.

Рисн поискала нужные слова.

– Встим так и добивался уважения, ваше величество? – Она не потерпит неудачу! У нее нет на это права! – На протяжении многих лет, вместе с его бабском?

– Да, – сказал Талик.

– Ты не перевел, – заметила Рисн.

– Я… – Талик вздохнул и перевел ее вопрос.

Король улыбнулась с явной нежностью. Она произнесла несколько слов на языке реши, и Талик потрясенно уставился на свою мать.

– Я… Ого!

– Что? – требовательно спросила Рисн.

– Твой бабск убил коракота вместе с нашими охотниками, – сообщил Талик. – Собственными руками? Чужак? Я о таком еще не слышал.

Встим убил какого-то зверя? На охоте?! Немыслимо.

Хотя он явно не всегда был старым и морщинистым книжным червем, как сейчас, она в глубине души считала, что в прошлом наставник все же именно таковым и был.

Король заговорила опять.

– Сомневаюсь, что ты способна убить хоть какого-то зверя, дитя, – перевел Талик. – Иди. Твой бабск со всем справится. Он мудр.

«Нет, – подумала Рисн. – Он умирает».

Мысль пришла непрошенной, но была до жути правдивой. Она была страшнее высоты, страшнее всего, что знала Рисн. Встим умирал. Это, скорее всего, его последняя сделка.

И Рисн ее вот-вот испортит.

– Мой бабск доверяет мне, – заявила она, шагнув ближе к королю, двигаясь вдоль носа большепанцирника. – А вы сказали, что доверяете ему. Разве вы не можете довериться и его суждению о том, что я достойна совершить эту сделку?

– Личный опыт ничем не заменишь, – перевел Талик.

Чудище шагнуло, земля дрогнула, и Рисн стиснула зубы, вообразив, как все они падают в пропасть. К счастью, на этой высоте движение ощущалось как легкое покачивание. Деревья зашелестели листвой, и желудок девушки скрутился, но это было не опаснее, чем слабые морские волны для корабля.

Рисн подошла ближе, к тому месту на носу чудища, где стояла король.

– Вы король – вы знаете, как важно доверять своим подданным. Вы не можете быть повсюду и все знать. Время от времени вам надо принимать суждения тех, кого вы знаете. Мой бабск – из их числа.

– Это весомый довод, – перевел Талик с явным удивлением. – Но ты не понимаешь, что я уже его учла. Я уважаю твоего бабска и потому согласилась говорить с тобой сама. Я бы не сделала этого ради кого-то другого.

– Но…

– Возвращайся вниз, – велела король посредством Талика, и голос ее сделался строже. Похоже, она считала, что разговор окончен. – Передай бабску, что тебе удалось добиться беседы со мною. Несомненно, это превосходит его ожидания. Ты можешь покинуть остров и вернуться, когда Встим поправится.

– Я…

Рисн не могла говорить и чувствовала себя так, словно ей кулаком разбили гортань. Она не могла его подвести – только не сейчас.

– Передай ему мои наилучшие пожелания выздоровления. – Король отвернулась.

Талик улыбнулся, довольный. Рисн посмотрела на своих охранников – лица у них были мрачные.

Она шагнула назад, чувствуя оцепенение. Ее отвергли, словно ребенка, который клянчил конфетку. Проходя мимо мужчин и женщин, которые готовили новые связки с фруктами, она покраснела до ушей.

А потом остановилась. Посмотрела налево, на бесконечный голубой простор. Вновь повернулась к королю и громко произнесла:

– Я считаю, что должна поговорить с тем, кто наделен большей властью.

Талик повернулся к ней:

– Ты говорила с королем. Нет никого, наделенного большей властью.

– Прошу прощения, но я уверена, что есть.

Одна из веревок дернулась, когда привязанный к ней фруктовый подарок съели.

«Это глупо, это глупо, это…

Не думай».

Рисн рванулась к веревке, вынудив своих охранников вскрикнуть, схватила ее и бросилась за край, спускаясь к голове большепанцирника. Голове бога.

Ради Стремлений! В юбке это было непросто. Веревка резала кожу на руках и дергалась, когда чудище внизу жевало привязанные к другому концу фрукты.

Наверху появилась голова Талика.

– Что, во имя Келека, ты делаешь, дурища? – завопил он.

Ей показалось забавным, что за время учебы тот усвоил и тайленские проклятия. Она крепко держалась за веревку, чувствуя, как бешено колотится сердце. А ведь и в самом деле, что она творит?

– Релу-на, – заорала она в ответ Талику, – одобряет отвагу!

– Есть разница между отвагой и глупостью!

Рисн продолжила спускаться. Это больше походило на скольжение вниз.

«Ох, Жажда, Стремление обладать…»

– Поднимите ее! – приказал Талик. – Вы, солдаты, помогайте.

Он что-то еще приказал на языке реши.

Когда рабочие схватились за веревку, чтобы затащить Рисн обратно, она подняла голову и посмотрела наверх. Там появилось еще одно лицо, глядевшее вниз. Король. Она подняла руку, останавливая рабочих, и выжидающе посмотрела на Рисн.

Рисн продолжила спуск. Она продвинулась не очень далеко – может, футов на пятьдесят. Даже до глаза чудища не дошла. Остановилась с трудом, ощущая жгучую боль в пальцах, и громко провозгласила:

– О великий Релу-на! Твой народ отказывается заключить со мною сделку, и вот я обращаюсь к тебе с мольбой. Твоим людям нужно то, что я привезла, но еще сильнее мне нужна эта сделка. Я не могу просто так уйти.

Существо, конечно, не ответило. Рисн зависла возле его панциря, покрытого лишайником и маленькими камнепочками.

– Прошу тебя, – взмолилась она. – Прошу…

«Чего я жду?» – растерянно подумала Рисн. Девушка не надеялась, что большепанцирник ей как-то ответит. Но возможно, она смогла бы убедить тех, наверху, в том, что достаточно отважна и достойна. Это точно никому бы не навредило.

Веревка в ее руках задрожала, и она совершила ошибку – посмотрела вниз.

Вообще-то, ее поступок мог навредить ей самой. И очень сильно.

– Король, – донесся сверху голос Талика, – приказывает тебе вернуться.

– Наши переговоры продолжатся? – уточнила Рисн, посмотрев наверх.

Король и в самом деле выглядела обеспокоенной.

– Это не важно, – ответил Талик. – Тебе были даны указания.

Рисн стиснула зубы, вцепившись в веревку, глядя на хитиновые пластины перед собой.

– А ты что думаешь? – спросила она негромко.

Где-то внизу существо заглотило фрукты, и веревка внезапно сильно натянулась, а Рисн ударило о громадную голову. Наверху закричали рабочие. Король заорала на них с неожиданной яростью.

«О нет!..»

Веревка натянулась еще сильнее.

И лопнула.

Крики наверху сделались безумными, но охваченная паникой Рисн этого почти не заметила. В ее падении не было изящества, она рухнула вопящим клубком одежд, рук и ног, ее юбка полоскалась на ветру, а желудок кувыркался. Что она натворила? Она…

Девушка увидела глаз. Глаз бога. Он промелькнул, громадный, как дом, блестящий и черный, и в нем отразилась ее падающая фигура.

Казалось, на краткий миг она зависла перед ним, и крик застыл в ее горле.

Потом все исчезло. Шум ветра, новый крик – и удар о твердую как камень воду.

Тьма.

Очнувшись, Рисн решила, что плывет. Она не открыла глаза, но чувствовала, что плывет. Дрейфует, покачиваясь на волнах…

– Она полная дура.

Знакомый голос. Талик – тот, с кем она торговалась.

– Значит, мы друг другу подходим, – заметил Встим и закашлялся. – Должен сказать, старый друг, ты должен был помочь обучить ее, а не скинуть с утеса.

Плыть… дрейфовать…

Стоп.

Рисн вынудила себя открыть глаза. Она была в постели, в хижине. Было жарко. Перед глазами все плыло, и сама она плыла… плыла, потому что ее разум был затуманен. Что они ей дали? Она попыталась сесть. Ноги не слушались. Ноги не слушались!

Девушка ахнула и часто задышала.

Над ней появилось лицо Встима, а с ним – лицо обеспокоенной реши с лентами в волосах. Не королева… король… Не важно. Женщина что-то быстро произнесла на лающем языке островитян.

– Успокойся, – сказал Встим, опускаясь на колени рядом с Рисн. – Успокойся… Они принесут тебе что-нибудь попить, дитя.

– Я выжила, – прохрипела Рисн.

– С трудом, – с нежностью проговорил Встим. – Спрен смягчил твое падение. С такой высоты… Дитя, о чем ты думала, вот так перебираясь через край скалы?

– Мне нужно было что-то сделать, – объяснила Рисн. – Чтобы доказать свою храбрость. Я думала… что должна быть отважной…

– Ох, дитя. Это я во всем виноват.

– Вы были его бабском. Бабском Талика, их торгмастера. Вы с ним все это подстроили, чтобы я смогла заключить сделку сама, но под вашим контролем. Сделке ничего не угрожало, а вы не так больны, как кажется. – Слова кипели, опережая друг друга, словно сотня людей разом пыталась пройти в одну и ту же дверь.

– Когда ты это поняла? – спросил Встим и закашлялся.

– Я… – Она не поняла. Просто осознала все и сразу. – Прямо сейчас.

– Что ж, тогда знай, что я чувствую себя законченным идиотом, – сказал Встим. – Я думал, это отличный шанс для тебя. Настоящее дело с высокими ставками. А потом… Потом ты взяла и упала с головы острова!

Появилась реши с чашкой какого-то напитка. Рисн зажмурилась и тихо спросила:

– Я буду снова ходить?

– Выпей-ка это.

– Я буду снова ходить?

Она не взяла чашку, не открыла глаз.

– Не уверен, – признался Встим. – Но торговать ты точно будешь. Клянусь Стремлениями! Отважная до такой степени, что король ей не указ? Спасенная самой душой острова? – Он невесело рассмеялся. – Другие острова будут драться за место в очереди, чтобы торговать с нами.

– Значит, чего-то я все же добилась. – Она чувствовала себя полной и безнадежной дурой.

– О, ты и впрямь кое-чего добилась, – согласился Встим.

Девушка ощутила колючее прикосновение к руке и резко открыла глаза. Там что-то ползло – существо размером примерно с ее ладонь, похожее на кремлеца, но с крыльями, которые были сложены вдоль спины.

– Что это? – спросила Рисн.

– За этим мы сюда и прибыли, – объяснил Встим. – Это предмет нашей сделки – сокровище, о котором лишь немногие знают, что оно все еще существует. Видишь ли, принято считать, что они погибли вместе с Аймией. Я сюда пришел и приволок весь наш груз, потому что Талик прислал весточку и сообщил, что у него есть на обмен труп. Короли за них платят целое состояние.

Он подался вперед:

– Живых я раньше никогда не видел. Мне достался труп, как я и хотел. А этого отдали тебе.

– Кто отдал, реши? – уточнила Рисн, все еще не до конца соображая. Она не знала, что и думать об этом.

– Реши не могут распоряжаться ларкинами, – объяснил Встим, поднимаясь. – Его дал тебе сам остров. Теперь выпей лекарство и спи. У тебя раздроблены обе ноги. Мы останемся на острове, пока ты не поправишься и пока я не заслужу прощение за свою безграничную, бескрайнюю глупость.

Рисн приняла чашку. Пока она пила, маленькое существо взлетело к стропилам хижины и устроилось там, глядя на нее глазами из чистого серебра.

Так что же это за спрен? – спросил Тьюд в медленном ритме любопытства.

Он поднял самосвет, разглядывая дымчатое существо, что двигалось внутри.

– Моя сестра говорит – спрен бури. – Эшонай сложила руки на груди и прислонилась к стене.

В пряди бороды Тьюда были вплетены кусочки необработанных самосветов, которые дрожали и переливались, когда тот почесывал подбородок. Он протянул большой шлифованный самосвет Биле, которая взяла его и осторожно постучала по одной из граней кончиком пальца.

Они были боевой парой в личной дивизии Эшонай. Тьюд и Била носили простые одежды, скроенные так, чтобы оставлять открытыми хитиновые броневые пластины на руках, ногах и груди. Тьюд также обычно облачался в длинный мундир, но не надевал его на битву.

Эшонай, в противоположность им, была в облегающей военной форме из красной ткани, которая обтягивала ее природные доспехи, и в шапке поверх костяного шлема. Она никогда не говорила о том, что эта форма стесняла ее, словно оковы, лишавшие свободы.

– Спрен бури, – протянула Била в ритме скепсиса, поворачивая камень так и этак. – Он поможет мне убивать человеков? В противном случае не понимаю, какой мне от него толк.

– Он способен изменить мир, – сказала Эшонай. – Если Венли права, если она сможет соединиться с этим спреном и получить в итоге не тупоформу, а нечто иное… что ж, в худшем случае у нас будет совершенно новая форма, в лучшем – мы обретем власть над бурями и сможем почерпнуть их мощь.

– Она лично опробует это? – спросил Тьюд в ритме ветров, который они использовали, чтобы оценить, насколько близка Великая буря.

– Если Пятерка позволит. – Сегодня они должны все обсудить и принять решение.

– Здо́рово, – согласилась Била. – Но оно поможет мне убивать человеков?

Эшонай настроилась на ритм скорби.

– Если буреформа и впрямь одна из древних сил, то да, она поможет тебе убивать человеков. В больших количествах.

– Тогда меня все устраивает. Ты-то отчего переживаешь?

– Утверждают – древние силы произошли от наших богов.

– Ну и что? Если боги помогут нам перебить эти армии, тогда я прямо сейчас присягну им на верность.

– Била, не говори так, – возразила Эшонай в ритме упрека. – Никогда не говори ничего подобного!

Женщина замолчала, бросила камень на стол, потом негромко загудела в ритме скепсиса. Это было на самой грани неповиновения. Эшонай посмотрела Биле прямо в глаза и неожиданно для самой себя загудела в ритме решимости.

Тьюд перевел взгляд с Билы на Эшонай и поинтересовался:

– Поесть не хотите?

– Таков твой ответ на любые разногласия? – спросила Эшонай, прервав свою песню.

– Тяжело спорить с набитым ртом.

– Уверена, я видела, как ты именно это и делал, – заметила Била. – Многократно.

– И те споры заканчивались хорошо, – не сдался Тьюд. – Потому что все были сыты. Ну так что… поедим?

– Ладно, – согласилась Била, глянув на Эшонай.

Пара удалилась. Эшонай села за стол, чувствуя себя опустошенной. Когда это она начала беспокоиться о том, что друзья ведут себя непокорно? Все из-за этой жуткой военной формы.

Взяв самосвет, она заглянула в его сердцевину. Это был большой камень, почти с треть ее кулака, хотя самосветам не обязательно быть большими, чтобы служить ловушкой для спренов.

Она ненавидела ловить спренов. Поступая правильно, нужно было отправиться навстречу Великой буре с соответствующим настроем и спеть подходящую песню, которая привлечет нужного спрена. Связав себя с ним посреди яростной стихии, ты рождался заново, в новом теле. Ее соплеменники так поступали с той поры, как пришли первые ветра.

Слушатели узнали о том, что спренов можно помещать в ловушки от человеков, а потом сами научились это делать. Спрен-пленник делал преображение куда более надежным. Раньше все подчинялось случаю. Можно было отправиться навстречу буре, желая стать бойцом, а выйти из нее брачником.

«Это прогресс, – подумала Эшонай, глядя на маленького дымного спрена внутри камня. – Прогресс означает умение управлять окружающим миром. Строить стены, чтобы остановить бури, самому выбирать момент, чтобы стать брачником». Прогресс означал возможность взять природу и поместить ее в ящик.

Эшонай положила камень в карман и проверила время. Ее встреча с остальной Пятеркой была назначена на третье колебание ритма мира, и у нее еще оставалось не меньше половины колебания.

Пришла пора поговорить с матерью.

Эшонай вышла в Нарак и направилась по тропе, кивая в ответ на приветствия встречных. Они были в основном бойцами. Очень многие из ее соплеменников носили теперь боеформу. Их осталось так мало. Когда-то по этим равнинам были рассеяны сотни тысяч слушателей. Выжило меньшинство.

Даже в то время слушатели были единым народом. О, у них случались разногласия, ссоры и войны. Но они были единым племенем, которое отвергло своих богов ради свободы в безвестности.

Билу уже не волновало их происхождение. Наверняка существовали и другие, такие же как она, – те, кто пренебрегал опасностью, которую представляли собой боги, и сосредотачивался исключительно на битве с человеками.

Эшонай прошла мимо домов – лачуг из панцирей, покрытых слоем затвердевшего крема, – что ютились с подветренной стороны громадных валунов. Большинство теперь пустовали. За время этой войны они потеряли тысячи.

«Мы обязаны что-то предпринять», – подумала она, пробуждая ритм мира на задворках своего разума. Эшонай искала приюта в его спокойных, размеренных тактах, плавно перетекающих друг в друга. Он как будто баюкал ее.

А потом увидела тупиц.

Они очень походили на тех, кого человеки называли «паршунами», хотя были чуть выше и не такими уж тупыми. И все-таки тупоформа была ограничена в возможностях, не обладала способностями и преимуществами новых форм. Откуда здесь взялись тупицы? Может, эти слушатели по ошибке связали себя с неправильными спренами? Такое иногда случалось.

Эшонай подошла к троим соплеменникам: двое были женоподобными, один – мужеподобным. Они тащили камнепочки, собранные на одном из ближайших плато, где растения росли быстрее обычного благодаря заряженным самосветам.

– Как это понимать? – спросила Эшонай. – Вы выбрали эту форму по ошибке? Или вы новые шпионы?

Они посмотрели на нее невыразительными глазами. Эшонай настроилась на ритм тревоги. Она как-то раз пробовала тупоформу – хотела знать, что придется вытерпеть их шпионам. Думать о сложных вещах было не легче, чем проявлять здравомыслие во сне.

– Кто-то попросил вас принять эту форму? – медленно и четко проговорила Эшонай.

– Никто не просил, – ответил мужеподобный без всякого ритма. Его голос казался мертвым. – Мы сами.

– Почему? – изумилась Эшонай. – Зачем вам это понадобилось?

– Человеки не убьют нас, когда придут. – Мужеподобный поднял тяжелую камнепочку и вновь пустился в путь. Другие последовали за ним без единого слова.

Эшонай потрясенно разинула рот; ритм тревоги гремел в ее разуме. Несколько спренов страха, похожих на длинных пурпурных червей, выбрались из скалы поблизости, собрались стайкой и подползли к ее ногам.

Нельзя приказать принять ту или иную форму; каждый сам выбирал ее для себя. Можно было добиваться преобразования с помощью лести или настойчивости, но не силой. Их боги не позволяли такой свободы, поэтому слушатели во что бы то ни стало ее сохранят. Ее соплеменники имели право выбирать тупоформу, если хотели. Эшонай ничего не могла с этим поделать. Не напрямую.

Она ускорила шаг. Нога все еще ныла, но рана заживала быстро. Одно из преимуществ боеформы. Генерал уже почти не обращала внимания на боль.

В городе, полном пустых строений, мать Эшонай выбрала для себя лачугу на самой окраине, почти беззащитную перед бурями. Мать работала снаружи среди рядов сланцекорника, негромко гудя себе под нос в ритме мира. Она была трудягой; всегда предпочитала трудоформу. Даже после открытия шустроформы мать не переменилась. Считала, что не следует внушать людям, будто одна форма ценнее другой, потому что подобное расслоение может их уничтожить.

Мудрые слова. Таких слов Эшонай не слышала от матери уже много лет.

– Дитя! – воскликнула мать, когда Эшонай приблизилась.

Крепкая, несмотря на годы, мать была круглолицей и заплетала волосы в косу, перевязанную лентой. Эшонай принесла ей эту ленту после встречи с алети много лет назад.

– Дитя, ты видела свою сестру? Это день ее первого преображения! Мы должны ее подготовить.

– Об этом позаботились, мама, – сказала Эшонай в ритме мира, присев рядом с женщиной. – Как идет подрезка?

– Скоро закончу. Мне нужно уйти, прежде чем вернутся хозяева этого дома.

– Ты его хозяйка.

– Нет-нет. Дом принадлежит одной паре. Они были здесь прошлой ночью и сказали, что мне следует уйти. Я только закончу с этим сланцекорником – и сразу уйду. – Мать достала пилу, сгладила одну сторону гребня и смазала ее соком, чтобы поощрить рост в нужном направлении.

Эшонай отпрянула, настроившись на скорбь, и мир покинул ее. Возможно, следовало избрать ритм утраты. Она переключилась на него, потом с усилием отвергла. Нет. Нет, ее мать еще не умерла!

Но и не была полностью живой.

– Вот, возьми это, – сказала мать в ритме мира, вручая Эшонай пилу. По крайней мере, сегодня она узнала свою дочь. – Обработай вот тот нарост. Я не хочу, чтобы он так и продолжал расти вниз. Надо направить его вверх, к свету.

– Бури с этой стороны города слишком сильные.

– Бури? Чушь. Нет тут никаких бурь. – Мать помедлила. – Даже не знаю, куда мы поведем твою сестру. Для преображения ей потребуется буря.

– Не переживай об этом, мама, – ответила Эшонай, вынуждая себя говорить в ритме мира. – Я обо всем позабочусь.

– Венли, ты такая хорошая. Такая предусмотрительная. Сидишь дома, не бегаешь непонятно где, как твоя сестра. Эта девчонка… вечно ее нет там, где она должна быть.

– Она именно там, – прошептала Эшонай. – Хоть это и трудно.

Мать загудела себе под нос, продолжая работать. Когда-то эта женщина обладала едва ли не лучшей памятью в городе. В каком-то смысле так оно было и сейчас.

– Мама, мне нужна помощь. Думаю, должно произойти что-то ужасное. И не могу понять, ужаснее ли оно, чем то, что уже происходит.

Мать подпилила кусок сланцекорника и сдула пыль.

– Наш народ рассыпается на части, – продолжила Эшонай. – Наши силы истощаются. Мы переселились в Нарак и выбрали изматывающую войну. Она вылилась в шесть лет постоянных потерь. Люди начали сдаваться.

– Это нехорошо, – сказала мать.

– Но какова альтернатива? Играть с вещами, которых лучше не трогать, – с тем, что может обратить на нас взор Несотворенных.

– Ты не работаешь, – проговорила мать многозначительно. – Не будь как твоя сестра.

Эшонай положила руки на колени. Не помогло. Видеть мать такой…

– Мама, – обратилась она в ритме просьбы, – почему мы покинули темный дом?

– Ах, Эшонай, это старая песня. Темная песня, не для ребенка вроде тебя. Ты ведь даже не достигла дня первого преображения.

– Я достаточно взрослая. Прошу, расскажи.

Мать подула на сланцекорник. Неужели она наконец-то потеряла и эту последнюю часть былой себя? У Эшонай упало сердце.

– Миновали давно те дни, когда обиталищем нашим был темный дом, – негромко пропела мать в одном из ритмов воспоминания. – Последний легион – вот как мы звались тогда. Воины, которых послали сражаться на самые дальние равнины – сюда, где некогда было государство, а теперь остались лишь развалины. Свобода для большинства из нас умерла. Формы, неведомые ранее, были навязаны нам. Формы силы – да, но также и формы подчинения. Боги командовали, а мы подчинялись – всегда. Всегда.

– Не считая того дня, – сказала Эшонай в унисон с матерью.

– Дня бури, когда Последний легион сбежал, – продолжила песню мать. – Трудна была избранная тропа. Воины, испытавшие прикосновение богов, сумели лишь погасить разумы свои. Искалечив себя, мы обрели свободу.

Спокойная, звучная песня матери танцевала вместе с ветром. Когда мать пела другие старые песни, она казалась хрупкой, а теперь выглядела собой. Родительницей, которая время от времени ссорилась с Эшонай, но одновременно той, кого Эшонай всегда уважала.

– Это был дерзкий вызов, – пела мать, – когда Последний легион отказался от разума и власти ради свободы. Они рисковали забыть все. И потому сочинили песни – сотню историй, которые можно было рассказывать и помнить. Я рассказываю их тебе, а ты – своим детям, и так до тех пор, пока снова не будут открыты формы.

А потом мать пустилась петь одну из ранних песен – о том, как их народ строил свой дом на руинах брошенного королевства. Как они расселялись, изображая дикарей. Таков был их план, позволявший прятаться или, по крайней мере, не быть у всех на виду.

Песни многое упускали. Последний легион не знал, как превращаться во что-то иное, кроме тупиц и брачников, – по крайней мере, без помощи богов. Откуда же они узнали о том, что другие формы возможны? Может, эти сведения изначально были записаны в песнях, а потом потерялись с годами, когда те изменялись слово за словом?

Эшонай слушала, и, хотя голос матери и впрямь помог снова настроиться на мир, она поняла, что все равно обеспокоена в глубине души. Она пришла сюда в поисках ответов. В былые времена срабатывало.

Теперь нет.

Эшонай встала, чтобы уйти.

– Я нашла кое-что из твоих вещей, – сказала мать, прерывая пение, – когда прибиралась в доме сегодня. Ты должна их забрать. Они захламляют дом, а я ведь скоро отсюда уйду.

Эшонай негромко загудела в ритме скорби, но отправилась посмотреть, что же такое мать «нашла». Еще одну кучу камней, в которых ей виделись детские игрушки? Лоскуты, казавшиеся одеждой?

У дверей Эшонай обнаружила небольшой мешок и, открыв его, увидела внутри бумагу.

Не человечью бумагу, а сделанную из местных растений. Грубую, разноцветную, изготовленную старым способом, известным слушателям. Шершавую и плотную, а не безжизненно-гладкую. Чернила уже начали бледнеть, но Эшонай узнала рисунки.

«Мои карты, – подумала она. – Мои старые карты».

Против собственной воли воительница настроилась на ритм воспоминаний. Дни, проведенные в путешествиях по дикому краю, который человеки называли Натанатаном; она пересекала леса и чащобы, рисовала свои собственные карты и расширяла мир. Эшонай начала одна, но ее открытия воодушевили весь народ. Вскоре, несмотря на юный возраст, она уже водила целые экспедиции к новым рекам, новым руинам, новым спренам, новым растениям.

И человекам. В каком-то смысле происходящее было на ее совести.

Ее мать снова начала петь.

Просматривая свои старые карты, Эшонай почувствовала сильную тоску. Когда-то мир казался ей чем-то новым и увлекательным. Свежим, как цветущий после бури лес. Она умирала – медленно и столь же неотвратимо, как ее народ.

Эшонай собрала карты и покинула дом, направившись к центру города. Материнская песня, по-прежнему красивая, звучала позади, точно эхо. Эшонай настроилась на ритм мира. Благодаря этому и узнала, что вот-вот опоздает на встречу с остальной Пятеркой.

Генерал не ускорила шаг. Она позволила спокойным и размеренным тактам ритма мира нести себя вперед. Если не сосредотачиваться на выборе и настройке ритма, тело естественным образом выбирало тот, что соответствовал настроению. Поэтому решение слушать тот ритм, который не соответствовал чувствам, всегда было осознанным. Она именно так сейчас и поступила с ритмом мира.

Много веков назад слушатели приняли решение, которое отбросило их на уровень дикарей. Убийство Гавилара Холина подтвердило тот давний выбор. Эшонай не была одним из вождей, но они прислушались к ее совету и дали ей право голоса.

Выбор, хоть он и казался ужасным, был проявлением смелости. Они надеялись, что долгая война наскучит алети.

Эшонай и остальные недооценили жадность своих врагов. Светсердца все изменили.

В центре города, возле бассейна, высилась башня, которая дерзко выстояла под натиском бурь, что приходили век за веком. Когда-то внутри ее были ступени, но проникший сквозь окна крем обратил все свободное пространство в камень. Поэтому трудяги вырезали лестницу, которая огибала башню снаружи.

Эшонай начала подниматься, ради безопасности держась за цепь. Это был долгий, но знакомый путь наверх. Хотя нога болела, боеформа обладала значительной выносливостью – но в то же самое время для поддержания ее в силе требовалось больше еды, чем для прочих формы. Эшонай добралась до вершины без труда.

Она увидела, что другие члены Пятерки уже ждут. Каждый из них пребывал в одной из известных форм: Эшонай была бойцом, Давим – трудягой, Абронай – брачником, Чиви – шустриком, а тихая Зульн – тупицей. Венли тоже была здесь, вместе со своим бывшим брачником, который весь раскраснелся от трудного подъема. Шустроформа, хоть и годная для многих занятий, требовавших деликатности, не отличалась особой выносливостью.

Эшонай вышла на плоскую вершину бывшей башни, и на нее обрушился восточный ветер. Сидений здесь не было, и Пятерка устроилась прямо на голых камнях.

Давим гудел в ритме раздражения. С ритмами, звучавшими в каждой голове, случайное опоздание представлялось маловероятным. Они справедливо подозревали, что Эшонай задержалась нарочно.

Она села на камень и достала из кармана самосвет с заточенным внутри спреном, положила на скалу перед собой. Фиолетовый кристалл лучился буресветом.

– Я беспокоюсь из-за испытания, – сказала Эшонай. – Считаю, нам не следует его позволять.

– Что? – Венли настроилась на тревогу. – Сестра, что за нелепость! Наши люди нуждаются в этом.

Давим подался вперед, упершись руками в колени. Он был широколицым, его трудоформа обладала почти черной кожей, на которой лишь изредка попадались небольшие завитки красного цвета.

– Если это сработает, мы сделаем удивительный шаг вперед. Мы заново откроем первую из древних форм силы.

– Те формы связаны с богами, – напомнила Эшонай. – Что, если, избрав эту форму, мы пригласим их вернуться?

Венли загудела в ритме раздражения.

– В стародавние времена все до единой формы были от богов. Мы открыли, что шустроформа нам не вредит. Отчего с буреформой все должно быть иначе?

– Это другое, – возразила Эшонай. – Спой песню; спой ее без слов, самой себе. «Оно грядет и приносит с собой ночь богов». Древние силы опасны.

– У людей они есть, – сказал Абронай.

Он был брачником, холеным и упитанным, но держал свои страсти под контролем. Эшонай никогда не завидовала его положению; она знала из личных бесед, что Абронай предпочел бы другую форму. К несчастью, остальные носили бракоформу лишь недолгое время или не обладали достаточной важностью, чтобы стать частью Пятерки.

– Эшонай, ты сама принесла нам донесение, – продолжил он. – Ты видела среди алети воина, который использовал древние силы, и многие это подтвердили. Способность заклинать потоки вернулась к людям. Спрены снова предали нас.

– Если умение заклинать потоки вернулось, – проговорил Давим в ритме размышления, – то это может означать, что боги в любом случае возвращаются. Если так, нам лучше подготовиться к встрече с ними. Формы силы в этом помогут.

– Мы не знаем наверняка, что они придут, – возразила Эшонай в ритме решимости. – Мы ничего наверняка не знаем. Может, люди и не обрели опять способность заклинать потоки, а это был лишь один из клинков чести. Мы ведь оставили такой в Алеткаре той ночью.

Чиви загудела в ритме скепсиса. В шустроформе у нее было удлиненное лицо и собранные в длинный хвост волосы.

– Мы угасаем как народ. Я сегодня видела нескольких, ставших тупицами и забывших о прошлом. Они это сделали, потому что боятся – человеки их убьют! Они готовятся стать рабами!

– Я тоже их видел, – сказал Давим в ритме решимости. – Эшонай, мы должны что-то сделать. Твои солдаты такт за тактом проигрывают эту войну.

– Следующая буря, – заговорила Венли. Она настроилась на ритм мольбы. – Я могу все проверить во время следующей бури.

Эшонай закрыла глаза. Мольба. На этот ритм настраивались нечасто. Отказать сестре в просьбе было тяжело.

– Мы должны решить единогласно, – заявил Давим. – Другого я не приемлю. Эшонай, ты настаиваешь на возражении? Нам придется провести здесь часы, чтобы достичь согласия?

Она тяжело вздохнула, приходя к решению, которое прокладывало путь из глубин разума. Это было решение исследовательницы. Взгляд упал на мешок с картами, который лежал на земле рядом с ней.

– Я согласна на эту проверку, – сдалась Эшонай.

Поблизости Венли загудела в ритме признательности.

– Однако, – продолжила Эшонай в ритме решимости, – я должна стать первой из тех, кто опробует новую форму.

Все гудение стихло. Пятерка уставилась на нее, разинув рты.

– Что? – спросила Венли. – Сестра, нет! Это мое право.

– Ты слишком ценна, – сказала Эшонай. – Ты слишком много знаешь о формах, и бо́льшая часть изысканий хранится исключительно в твоей голове. Я просто солдат. Мною можно пожертвовать, если что-то пойдет не так.

– Ты осколочник, – возразил Давим. – Последний из наших.

– Тьюд умеет обращаться с моим клинком и доспехом. Я оставлю ему и то и другое на всякий случай.

Остальные члены Пятерки загудели в ритме размышления.

– Это хорошее предложение, – согласился Абронай. – Эшонай наделена и силой, и опытом.

– Но это же мое открытие! – воскликнула Венли в ритме раздражения.

– И его оценили по достоинству, – сказал Давим. – Но Эшонай права: ты и твои ученые слишком важны для нашего будущего.

– Более того, Венли, – прибавил Абронай, – ты принимаешь этот эксперимент уж очень близко к сердцу. Твои слова это подтверждают. Если Эшонай войдет в бурю и обнаружит, что что-то с этой формой не так, она сможет все остановить и вернуться к нам.

– Это хороший компромисс. – Чиви кивнула. – Мы пришли к согласию?

– Полагаю, да, – сказал Абронай, поворачиваясь к Зульн.

Представительница тупоформы говорила редко. Она носила робу паршуна и считала своим долгом представлять их – лишенных песен – вместе с теми соплеменниками, что пребывали в тупоформе.

Это была не менее благородная жертва, чем решение Аброная сохранить бракоформу. И даже более. Тупоформу трудно переносить, и лишь немногие пребывали в ней дольше паузы между бурями.

– Я согласна с этим, – сказала Зульн.

Остальные загудели в ритме признательности. Только Венли не присоединилась к песне. Если буреформа окажется настоящей, добавят ли они еще одного слушателя к Пятерке? Изначально все Пятеро были тупицами, потом – трудягами. Лишь после открытия шустроформы решили, что каждый будет представлять одну из форм.

Это могло подождать. Остальные члены Пятерки встали и начали спускаться по длинной лестнице, вьющейся спиралью вокруг башни. Дул восточный ветер, и Эшонай повернулась к нему лицом, устремив взгляд поверх Расколотых равнин – к Изначалью.

Во время грядущей Великой бури она войдет в ветра и станет чем-то новым. Чем-то могущественным. Чем-то, что изменит судьбу слушателей и, возможно, человеков навсегда.

– Сестра, я почти обрела повод возненавидеть тебя, – заговорила Венли в ритме упрека, приостановившись возле сидящей Эшонай.

– Я не запретила проверку, – напомнила Эшонай.

– Ты просто собираешься присвоить всю славу.

– Если слава вообще будет, – возразила Эшонай в ритме упрека, – она достанется тебе за открытие формы. Это не подлежит обсуждению. Только наше будущее имеет значение.

Венли загудела в ритме раздражения:

– Тебя называют мудрой, опытной. Можно лишь подивиться тому, что все забыли, какой ты была: безрассудно уходила в дикие земли, не заботясь о своем народе, а я оставалась дома и заучивала песни. С каких это пор все уверились в том, что из нас двоих ты более ответственная?

«Все из-за проклятой военной формы», – подумала Эшонай, вставая.

– Почему ты не сказала нам, что ищешь? Ты позволила мне поверить, что предмет твоих изысканий – форма искусника или посредника. Вместо этого ты искала одну из форм древней силы.

– А это имеет значение?

– Да. Венли, в этом вся суть. Я тебя люблю, но твое тщеславие меня пугает.

– Ты мне не веришь, – обвинила Венли в ритме предательства.

Предательство. Эту песню пели редко. Укол оказался болезненным, и Эшонай поморщилась.

– Посмотрим, на что способна эта форма, – проговорила она, забирая карты и самосвет с заточенным внутри спреном. – Потом продолжим разговор. Я всего лишь проявляю осторожность.

– Ты хочешь все сделать сама! – воскликнула Венли в ритме раздражения. – Ты всегда стремишься быть первой. Ладно, хватит. Решено. Пойдем со мной; я должна обучить тебя образу мышления, нужному для формы. Потом мы выберем Великую бурю для преобразования.

Эшонай кивнула. Она всему научится. И хорошенько поразмыслит. Может, есть другой путь. Если удастся заставить алети выслушать ее, отыскать Далинара Холина, попросить о мире…

Возможно, тогда буреформа и не понадобится.