Славяно-русские древности в «Слове о полке Игореве» и «небесное» государство Платона. Часть третья. СИЛА ИСКОННОГО СЛОВА ДАЕТ ЧЕЛОВЕКУ… СЛОВО (Л. А. Гурченко, 2015)

Проблема авторства «Слова о полку Игореве» связана с проблемой носителей национального сознания: кто формировал государственную идеологию и одновременно сохранял местные славянские традиции на Руси. Безымянность многих древнерусских произведений – это явление поэтики, как признается сейчас, поэтому входит в систему художественных средств и охватывается авторским замыслом (Лихачев, 1984. С. 3).

Это соображение смыкается с идеями архаичного искусства вообще и русского в частности: оно основывалось на обязательных канонах и не беспокоилось об оригинальности, а только о совершенстве, и потому было анонимным (Татаркевич, 1977. С. 205, 206). Однако автор был независим от канона, он сразу заявил о своем праве описывать «как было», хотя признается, что ему подобало («лепо ны бяшеть») писать «старыми словесами», то есть как было принято описывать трагические события, случавшиеся «по грехам нашим», как отмечают летописцы. Но почему автору подобало описывать события, основываясь на обязательных канонах, – об этом скажем в своем месте. Автор прославил неудачный поход Игоря, поэтому не обошлось без мифотворчества. И создал он произведение не каноническое, а со всеми признаками плодотворной новизны. Поэтому вопрос об авторе остается волнующим: это произведение оригинально, в нем присутствуют воля автора и его стиль, и в нем заключена, кроме того, огромная информация. Знание имени автора даст, по крайней мере, более достоверное представление о русской культуре XII в., если мы установим еще и социальную принадлежность автора. Потому что имя – это духовное дарование, а дарование – уровень культуры как всего народа, так и той части, к которой принадлежит одаренный человек. Но проблема авторства должна быть связана с проблемой носителей национального сознания: кто формировал государственную идеологию и одновременно сохранял местные славянские традиции на Руси. Потому что в этом произведении мы видим синтез новой для Руси христианской государственной мысли с местными славянскими традициями язычества. При этом реальные детали, языческие символы и фольклорные приёмы преобразования языческих символов в христианские определённым образом соотносятся друг с другом. Но если говорить более определенно, то есть с большей уверенностью, соблюдая методичность и логику, то окажется, что языческие божества и фантастические животные – Велес, Дажьбог, Стрибог, Троян, богиня Дева, грифоны, сирины, кентавры, – лишенные культового содержания, сохранялись в христианстве как стандарты значения. Наиболее выразительные примеры сохранялись до XII в. включительно в Византии, в России и в Ирландии. Выходит, что по этому признаку нельзя определить социальное положение автора.

По мысли автора, движение вперед русского общества должно вести к цели, и целью этого движения должна быть самодержавная власть великого князя. «О! стонать Русской земле, помянувши первое время и первых князей. Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам Киевским», – говорит автор, вспоминая первых русских князей-самодержцев и завоевательные походы Владимира I. Но дает он и перспективу, надеясь на возрождение самодержавного порядка, когда подвластная одному князю земля была ему рада. «Солнце светится на небе, Игорь-князь в Русской земле… села рады, города веселы…» – так он описывает возвращение Игоря из плена. Но князь должен быть борцом за христианские идеалы: «Правы князья и дружина, поратовав за христиан на поганые полки», – так он заканчивает свое произведение.

Тогда речь может идти о представителях государственной и церковной идеологии, о разработке византийской идеи священной миссии царской (княжеской) власти, – когда княжеская самодержавная власть становится фактом внутрицерковного порядка, когда становится возможным «создание ее силою церковного благочестия». Если среди русских князей в XII в. только проявляется слабая тенденция к передаче столицы по наследству, и князья в деле наследования власти в значительном своем числе не отличались христианским поведением, то и сам русский народ, «своей многочисленностью подобный звездам», – по замечанию западных авторов, – «не желает сообразовываться ни с Латинской, ни с Греческой Церковью» (Пашуто, 1968. С. 154, 163, 180). Следовательно, идея самодержавия не принадлежала ни князьям, ни народу.

С другой стороны, «во всех славянских странах Центральной и Восточной Европы… христианство… формирует государственную идеологию раннефеодальной монархии» (Королюк, 1985. С. 38).

Автор сравнивает Игоря с солнцем и называет его головой, а Русскую землю телом. И этому телу тяжко без головы: «…тяжко ти головы, кроме плечю; зло ти телу, кроме головы». – «Русской земле без Игоря». Так сказано о плененном половцами Игоре, князе не Киевском, а Новгород-Северском, провинциальном князе из рода О́льговичей. Сказано решительно и «несмотря»: автор не только не учитывает порядка престолонаследования, существовавшего тогда, и что Игорь в то время никак не мог стать великим князем Киевским, – он открыто провозглашает идею главенства на Руси рода О́льговичей, что резко противоречило преимущественному праву на киевский престол князей Мономаховичей.

Таким образом, О́льговичи представлены автором как носители идеи самодержавной власти на Руси. В этом случае, чтобы понять ход мыслей автора и получить представление о его социальном положении, необходимо принять в расчет несколько фактов из Жития св. Феодосия, а также из жизни Олега Святославича, князя Тмутороканского, а затем Черниговского, родоначальника черниговских князей О́льговичей.

Игумен Киево-Печерского монастыря Феодосий (XI в.) перед кончиной сказал великому князю Киевскому Святославу Ярославичу, отцу Олега Тмутороканского, что он передает ему монастырь на соблюдение: «Да не обладает им ни архиепископ, ни другой кто из священства Софии Киевской, но только заведает им твоя держава и по тебе дети твои и до последних роду твоему» (Соловьев, 1963. С. 66. Примеч. № 181). Фактически он благословил род Ульговичей на царство; столица должна была передаваться по наследству. Завет Феодосия был также «несмотря»; тогдашний порядок престолонаследования в Ярославовом потомстве был иным. Что Ульговичи не только знали, что благословением св. Феодосия они являются носителями наследственной самодержавной власти, но и претендовали на заведование Киевом по наследству, – я думаю, в этом случае имеют силу следующие доводы.

Олег-Михаил Святославич был лишен стола во Владимире-на-Волыни и содержался в заключении в Чернигове у своего дяди Всеволода Ярославича, откуда бежал в Тмуторокань, «убежище князей обделенных»: князь Тмутороканский не имел статуса великого князя. После неудачной попытки Олега захватать Чернигов, свою отчину, где некогда правил его отец, он был схвачен Всеволодом с помощью хазар и отправлен в ссылку в Византию, точнее, в насильственную эмиграцию, под надзор властей императора Никифора III Вотаниата. Там он пробыл четыре года, из них два на острове Родос. На чужбине он женился на греческой аристократке Феофании из рода Музалонов. Вскоре Олег вновь вернулся в Южную Россию, в Тмуторокань. Известно, что в это время он имел высокий византийский титул севаста[80]. Мало того, Олег третьим в Киевской Руси, после Владимира I и Ярослава Мудрого, чеканит свою монету, управляя провинциальным Тмутороканским княжеством. Причем его серебряные монеты чеканились по типу византийских милиаресиев императора Михаила VII Дуки (1071–1078). На лицевой стороне погрудное изображение архангела Михаила впрямь, вокруг головы нимб, в правой руке жезл, в левой сфера; на оборотной стороне надпись «Господи, помози Михаилу». Не менее замечательна и свинцовая привесная печать Олега-Михаила периода его тмутороканского правления (1083–1894). На лицевой стороне изображен архангел Михаил в рост, на обороте надпись: «Печать севаста Михаила автодуки». Римское dux (государь) употреблялось и в Византии. Таким образом, автодука равнозначно русскому «самовластец» и «самодержец». Титул этот в древнерусских текстах употреблялся иногда – но только по отношению к великим князьям Киевским («самовластец») (Орешников, 1936. С. 83, 84).

Этот пример, когда Олег Святославич был почтён при императорском дворе дарами и придворными званиями, вполне соответствует исторической действительности – это была древняя византийская практика выделять перефирийных для хрстианской империи властителей-христиан из среды других властителей и удостаивать их большой чести с определённой целью. Византийский историк XIV в. Никифор Григора сделал такую запись: «…Могущество римлян превозносилось до небес… со всех сторон стекались в Рим правителя парфян, персов и других народов, каждый из них получал сначала какое-нибудь название. Так, при Великом Константине (умер в 337 г. – Л. Г.) правитель российский получил титул и чин стольника». – А. Н. Боханов, автор значительного по своему содержанию труда «Русская идея. От Владимира Святого до наших дней», уделивший внимание этому высказыванию Никифора Григоры, поясняет, что оно не является отражением подлинного факта по причине хронологической несуразицы. Тут спора как бы нет. Потому что на самом деле лучше видеть здесь «важнейший постулат греко-римской имперской мифологемы… (что) без моральной санкции Рима-Константинополя… правитель лишался как бы своей исторической легитимизации» (Боханов, 2005. С. 65). Однако представить на этот счёт своё соображение имеет всё-таки некоторый мысл. Уже в III в. часть готов размещалась в Приазовье, которых традиционно называют остроготами или грейтунгами. Но у них было ещё прозвище тетракситы или тетрапекситы «четвероногие» «в смысле быстроты военных набегов на врагов» (Карташев, 1993. Т. 1. С. 55, № 2. См. аналогичное прозвище Рос-Дромиты «быстро бегающие» у Псевдо-Симеона для призванных на Русь князей. – Карпозилос, 1988. С. 117). В период с 315 по 332 гг. император Константин Великий трижды побеждал готов в Подунавье и три раза получал титул Gothicus maximus. В 332 г., «согласно условиям договора, готы отправили в Константинополь заложников, среди которых был сын готского короля Ариариха. По предположению X. Вольфрама, сопровождение заложников было поручено будущему епископу придунайских готов Ульфиле» (Буданова, 1988. С. 104, 106, № 42; 109, № 74, 77). По сведениям казачьего словаря, изданного в 1970 г. в США (составитель Г. В. Губарев), «от середины IV в. известны епископы и митрополиты Скифии Томитанской» (Таманской). В числе пяти епископов и одного митрополита значится имя епископа Ульфилы (Богословский, 1998. С. 12). «Средоточием… руссов был, по словам арабов, город Русия в устье Русской реки (см. нижеизложенное, получается р. Кубань. – Л. Г.)… то есть до условного «начала» русского государства, мы пришли уже в самую Русь» (Карташев, 1993. Т. 1. С. 55, 57).

Продолжаем. Подтверждает доводы о стремлении Олега «по праву» стать самодержцем Русской земли и печать его жены, Феофании Музалониссы, того же тмутороканского периода. На лицевой стороне – изображения Богоматери и св. Феофании, патронессы владелицы печати. Между ними вверху, в диске, поясное изображение Эммануила (Христа-юноши). На оборотной стороне надпись: «Господи, помози рабе Твоей Феофании, архонтиссе Ро́сии, Музалониссе» (Орешников, 1936. С. 80, 81). (В подлиннике «Росия» с одним «с»: в греческих текстах слово «Росия» с одним «с» всегда, а форма с двумя «с» встречается только с XIV в. – Об управлении, 1991. С. 308. № 3). Формула «архонт», как и «игемон», часто употреблялась византийцами в отношении к иностранным властителям (Чичуров, 1980. С. 112. № 266; С. 169. № 4). Так именовались и великие князья Киевские. Видеть в данном случае под именем России Керчь, как это принято, едва ли будет правомерным, хотя в арабских источниках встречается город Русиййа в восточном Крыму, который отождествляется с Корчевым (Керчью).

Такой подход не учитывает надписи на Тмутороканском камне 1068 г. и текста Выголексинского сборника (конец XII в.). Еще за 15 лет до возвращения Олега в Тмуторокань (1083 г.) с женой Феофанией, в 1068 г. его родной брат, Глеб Святославич, измерил расстояние между двумя портами – Тмутороканью и Корчевым, измерил зимой по льду. Об этом событии была высечена памятная надпись на камне, которая сохранилась до наших дней. Город на противоположном берегу Керченского пролива назван Корчевым, а не Россией (Медынцева, 1979. С. 9). В греческих текстах употреблялась эта же форма – Корчев: в Выголексинском сборнике, имеющем греческое происхождение, есть производное от слова Корчев – «кърчевьскыи» (Сборник, 1977. Л. 65 об., 1–18). Кроме того, известный археолог начала XX в., А. А. Спицын, «добросовестнейший и тщательный ученый», считал, что арабами указывался город Россия – при устье Дона (Медынцева, 1979. С. 10). То есть Ро́ссия и Корчев (Керчь) – это были разные города. Поэтому представляется необходимым привести данные о результатах исследований Голубицкого городища, проведённых Таманской экспедицией ИА АН СССР в 1986 году. «В 8 км западнее города Темрюка, пишет участник работ Ю. М. Десятчиков, расположена станица Голубицкая, стоящая на высоком холме и выросшая из Темрюкского городища, которое существовало ещё с эллинистической эпохи до позднего средневековья… Арабский историк Идриси, живший в XI в., даёт расстояние от города Тмутаракани до Руссии в 27 арабских милях, что в переводе на современное измерение составляет 54 км. Эта цифра точно соответствует расстоянию от Таманского до Голубицкого городища». До «острова русов» арабских источников, добавим от себя. – «Небольшие охранные раскопки, пишет другой участник работ О. В. Богословский, позволяют археологически подтверждать существование здесь сильной крепости, начиная с античных времён по XIII в…Даже сейчас, глядя на ст. Голубицкую с территории археологического памятника, она кажется островом, омываемым с севера Азовским морем, с юга – Ахтанизовским лиманом, а с запада и востока высохшими руковами Кубани. В древности же это был остров-крепость естественного происхождения. Этот остров и облюбовала, вероятно, какая-то группа причерноморских русов» (Десятчиков; Богословский, 1998. С. 9; 22).

Еще менее правдоподобно предположение, что Феофания, жена Олега, находясь в Тмуторокани, осуществляла управление Корчевым-Россией или даже находилась в этом городе, так как в тех же арабских источниках сообщается, что «между жителями Матрахи (Тмуторокани) и жителями Русиййи постоянная война» (Бейлис, 1984. С. 12, № 30). Так что «считать себя архонтом России (Киевской Руси. – Л. Г.) соответствовало целям и стремлениям князя» (Олега) (Орешников, 1936. С. 83: ссылка на Н. П. Лихачёва). Впрочем, объяснение этих обстоятельств – присвоение Олегу-Михаилу высоких византийских титулов севаста и автодуки, применение формулы «архонтисса Росии» по отношению к его жене Феофании – может быть добыто и в сакральном обосновании особой миссии константинопольсих правителей, императорского служения, когда Император ромеев воспринимался главой всего христинского мира, и местный властно-церковный сепаратизм встречал резкое противодействие в Царьграде. Мы уже упоминали в главе о Бояне-Иларионе случай 1044 г., и его последствиях, когда митрополит русин Иларион был смещён с киевской кафедры после смерти его покровителя Ярослава Мудрого в 1054 г.

Преемство православной веры тогда на определённый период прервалось. На место Илариона был поставлен грек Ефрем. Поэтому объяснением разбираемых обстоятельств может быть тот смысл, что Константинопольская власть могла рассчитывать в лице Олега «самодержца» и его жены Феофании «архонтиссы» на то, что они будут поборниками и представителями византийской Церкви и защитниками её прав на Руси. Об этом же (о стремлении Олега) говорит и его высокомерное отношение к остальным русским князьям, засвидетельствованное летописцем уже после того, как Олег отвоевал у Владимира Мономаха Чернигов, русское княжение. В 1096 г. великий князь Киевский Святополк и князь Переяславский Владимир Мономах звали Олега в Киев на княжеский съезд с целью прекращения междоусобиц. Этот съезд должен был проходить с участием духовенства и киевлян. «Олег же, въсприимъ смыслъ буй и словеса величавы, рече сице: несть мене лепо судити епископу, ли игуменомъ, ли смердомъ». – «Олег же, исполнясь отваги и словес величавых (гордых), сказал так: не подобает судить меня епископу, или игуменам, или народу» (перевод наш).

В этом жесте не только личное высокомерие Олега, но слова эти – слова князя-«автодуки», стремившегося стать самодержцем Русской земли. После отказа Олега участвовать в коллективном управлении Русской землей Святополк и Владимир заподозрили, что он зло мыслит на них, и вызвали его на «суд Божий»: «а Бог промеж нами будет» – объявили ему войну и силою принудили к согласованным действиям коллективного управления государством. Однако Олег не стремился к упрочению такого порядка и не раз уклонялся от обязанностей соправителя Русской земли. Но самодержцем он не стал. И все же есть основания полагать, что отец его, Святослав, готовил его в самодержцы. Он завещал построить в Вышгороде новый каменный храм Бориса и Глеба и перенести туда мощи святых из ветхой церкви. Он даже указал Олегу, в каком месте будущего храма поставить раки (гробницы) их, – на правой стороне, в устроенной комаре.

Со стороны Олега это был бы патриотический шаг, и он привлек бы к нему симпатии народа, так как св. Борис и Глеб являлись небесными заступниками Руси. Поэтому когда в 1115 г. Владимир Мономах, уже будучи великим князем Киевским, принял решение вместе с Олегом и его братом Давыдом перенести мощи святых, и они были перенесены в построенную церковь, и Владимир хотел поставить их посредине церкви, – то возникла распря между ним и Олегом и Давыдом. Олег хотел поставить их в комару, «где отец мой, по его словам, назнаменовал». По совету священства был брошен жребий; и вынулись жребии Давыда и Олега (Шахматов, 1916. С. 352–354). Это было 1 мая, а через три месяца, 1 августа, Олег скончался. Перед его смертью «бысть знамение: погыбе сълньце, и бысть яко месяцъ» (солнечное затмение).

Олег не стал самодержцем, но сын его Всеволод в 1139 г. взял штурмом Киев, выгнал Вячеслава, сына Мономаха, стал великим князем Киевским и передал столицу по наследству своему брату Игорю О́льговичу. Однако киевляне, не любившие О́льговичей, вынудили Игоря отречься от престола, он принял схиму. Но киевляне на этом не успокоились. Собираясь идти войной на Черниговских О́льговичей, они схватили Игоря в церкви монастыря св. Феодора «в самый час Божественной литургии», вывели в город и убили. Причтен к святым. Память 25 июня. Впоследствии икона, перед которой, по преданию, молился Игорь О́льгович во время литургии в день его убийства, была названа «Игоревская Богоматерь» и передана в Успенский собор Киева-Печерского монастыря. Игорь был предан земле в монастыре св. Симеона; кроме того, в Киеве был родовой монастырь О́льговичей, основанный Всеволодом-Кириллом О́льговичем, братом Игоря. Однако примечательно, что икона была передана в Киево-Печерский монастырь, что обращает внимание на связь этого монастыря с О́льговичами по завету св. Феодосия.

И для автора «Слова о полку Игореве» О́льговичи – «храброе гнездо», оно «не было обиде порождено», умело постоять за свою честь. А самого Олега, поднявшего оружие за свою честь и права наследственного самодержца Русской земли, несмотря на бедствия, причиненные Русской земле его войнами, и что прав своих он не добился, потерпел поражение и вынужден был просить князей-соправителей не лишать его Русской земли, а дать ему «хлеб» – волость в управление, – автор сочувственно называет «Гориславичем». Что напоминает сочувственное отношение летописца к прабабке Олега Рогнеде, которую называет «Гориславой», возможно, в связи с тем, что она подняла оружие (нож) на мужа, Владимира I, за то, что он предпочел ей других жен, то есть отстаивая свою честь великой княгини, – и после покушения она была удалена из Киева.

Таким образом, с высокой степенью вероятности можно предположить, что именование Игоря Святославича в «Слове о полку Игореве» солнцем и главою Русской земли свидетельствует о том, что автор принадлежал к Киево-Печерскому монастырю, знал о благословении св. Феодосием рода О́льговичей на киевский престол и чтобы столицу они передавали по наследству, – и своим произведением поддержал завет Феодосия.

Олег одарен был красотой, как и его брат Глеб и его дядя Изяслав (Словарь, 1793. С. 137; Шахматов, 1916. С. 253, 256). По происхождению он славяно-рус с коренным значением второй части этого термина; представитель активного, организующего меньшинства, и не только по происхождению, а именно в силу психофизической своей природы он «глава или главнейший», «наилучший», – таково значение самого слова рос (Об управлении, 1991. С. 296).

Жестокость, храбрость и достоинство отличали весь род О́льговичей. Киевляне ненавидели их и называли врагами Мономахова рода. О́льговичи не находили удовлетворения в том, чтобы думать и поступать как все. По отцу Олег прибалтийский славянин Рюрикович, седьмое колено от Рюрика, а его матерью была немка, бабка – шведка, а прабабка – дочь «варяга», прибалтийского славянина Рогволода, Рогнеда-«Горислава» (Топоров, 1988. С. 26, № 31). Автор «Слова о полку Игореве» говорит об Олеге, что он мечем крамолу ковал. И его сын Всеволод-Кирилл в 1139 г. мечем утвердился на киевском престоле.

В усыпальнице О́льговичей на окраине древнего Киева, в Дорогожичах, в Кирилловской церкви, в центральном нефе изображен, как предполагают, основатель церкви Всеволод-Кирилл. Ростовая фигура богатырского склада, в горделивой позе, с рукой на правом бедре, левой придерживает щит. В парадной княжеской одежде, стянутый сухожильями, как целительный лист подорожника, – О́льгович. Рука Всеволода на бедре напоминает позу воина-всадника, поражающего копьем змея, на шиферной плите XI в. из Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве, – жест достоинства и уверенности (Заповедник, 1984. С. 160, 197). Великим и грозным назвал наш автор Святослава III, Олегова внука, героя «Слова о полку Игореве». О других внуках Олега, Игоре и Всеволоде, автор сказал, что их храбрые сердца из крепкого харалуга, священной стали, скованы, а в заносчивости и отваге, «в буести», закалены. Правнук Олега Владимир, сын Игоря, заняв галицкий престол, пытался истребить весь род своего предшественника, галицкого князя Романа. Брат Владимира, Роман, занял тогда звенигородский престол. И чтобы обезопасить себя от местного боярства, «Игоревичи сговорились против галицких бояр, как бы их истребить… всего было убито пятьсот человек, а другие разбежались», – сообщает Галицко-Волынская летопись (ПЛДР, 1981. XIII в. С. 239, 243 и след.). Вскоре оба брата попали к венграм в плен и по требованию галицких бояр были повешены.

Страшны и дивны (горды и славны) были Ульговичи, но монархами не стали. Помешали обстоятельства, но обстоятельства в данном случае – это русское общество второй половины XI – до начала XIII в. и совокупность окружающих О́льговичей убеждений. Недаром в 1142 г., когда убит был киевлянами Игорь, сын Олега, киевские бояре и дружинники говорили Изяславу, великому князю Киевскому, который по сговору с киевлянами изгнал Игоря из Киева, чтобы он (Изяслав) не имел веры О́льговичам и в путь с ними не ходил, а если нужно, то они на О́льговичей и с детьми пойдут. Ненависть к избранному меньшинству и к представителям результата вообще, – в конечном счете ненависть к наследственной власти и к государству. Данный подход позволяет нам привести сообщение летописи о знамении, случившемся в год смерти Игоря (1202), героя «Слова о полку Игореве», последнего из О́льговичей, который замышлял крупные перемены в Русской земле (отвоевание у половцев древних русских земель и свое главенство в Русской земле). «Знамение было в пятый час ночи, и потекло небо все, и было красно, на земле же, и по домам, и на снегу виделась как будто кровь пролитая, и многие с небес звезды отторгались». И еще один «мистический» факт, имеющийся в нашем распоряжении. Есть возможность настаивать на том, что благодаря О́льговичам Москва вошла в историческое письменное бытие. В 1147 г. Юрий Долгорукий дал роскошный пир в Москве, в одном из своих сел, в честь Святослава О́льговича, отца Игоря. Это и послужило поводом летописцу сделать запись о Москве. И с этого года, как известно, ведется отсчет существования Москвы, со временем ставшей «главою обширнейшей монархии в свете» (Н. Карамзин).

По мысли автора «Слова о полку Игореве», русские должны дорожить своей честью крещеного народа и стремиться к успехам христианской системы идей. Проповедь «русской идеи» увязана с образом действий первых князей, первого среди них – Владимира Святославича. Эти князья расширяли территорию государства, покоряя и христианизируя окрестные племена язычников, но прежде всего укрепляли христианские нормы в среде своего народа. Но такие действия, мы знаем, в первую очередь должны быть одобрены Церковью, потому что воинствующая Церковь, как преодоление языческого прошлого, была современной идеей для Средневековья, как на Западе, так и на Руси.

С идеей воинствующей Церкви хорошо согласуется тот факт, что поход на половцев в 1185 г. в марте, во главе с великим князем Киевским Святославом Всеволодовичем, был предпринят по инициативе Церкви. Хотя Киевский митрополит учитывал просьбу византийского императора Андроника Комнина, умолявшего киевских князей предпринять половецкий поход (Пашуто, 1968. С. 200). В этом походе Игорь не смог принять участие из-за распутицы, а его поход в конце апреля следует считать продолжением мартовского. У нас нет надобности доказывать, что Всеволод, брат Игоря, произнес свою известную фразу, обращаясь к Игорю: «Седлай, брат, своих борзых коней, а мои тебе готовы, оседланы у Курска», – произнес не у р. Оскола, как принято считать, где Игорь ожидал войско Всеволода, но на совещании в Переяславле Южном, на левом берегу Днепра. Ибо зачем Игорю седлать коней, когда он ждет Всеволода у р. Оскола на оседланных конях, а кони Всеволода, оказывается, всё ещё под Курском, когда он произносит свою фразу о полной своей готовности выступить в поход, – дело в том, что перед выступлением в поход князья совещались в Переяславле, как упомянуто об этом в Лаврентьевской летописи (ПЛДР, 1980. С. 366). И не надо сомневаться, что совещание проходило по благословению или даже в присутствии представителей духовенства. В летописях мы постоянно сталкиваемся с подобными фактами, так как это было проявлением христианского сознания князей. В 1096 г. Новгородский князь Мстислав, упреждая захват Новгорода Олегом Святославичем, одержал победу над ним, и произошло это, пишет летописец, «молитвами преподобного епископа Никиты». О великом князе Киевском Святополке в 1107 г. тот же летописец сообщает, что Святополк имел такой обычай: если шел на войну или еще куда, то приходил в Киево-Печерский монастырь поклониться гробу Феодосиеву и молитву брал у игумена, тогда только шел в путь свой. В 1111 г. Владимир Мономах на Дону одержал крупнейшую победу над половцами. Перед сражением впереди полков ехали священники, пели тропари и кондаки Кресту Честному и канон Пресвятой Богородице.

Естественно, что после неудачного похода Игоря часть ответственности за воздвигнутое негодование киевлян на О́льговичей Церковь должна была взять на себя и попытаться переломить общественное мнение в пользу О́льговичей. Но это не последняя задача и самого «Слова о полку Игореве». Наблюдательность автора, его исторический и жизненный опыт также ставят проблему о принадлежности автора к священнослужителям. У нас нет надобности отказываться от мысли, что этими качествами мог обладать в то время только христианин-священнослужитель. Дело в том, что умение наблюдать, обладание историческим и жизненным опытом, а также умение поставить внимание князей и бояр в подчиненное положение к историческим и современным фактам, сделать правильные выводы о причинах бедствий на Руси, что в свою очередь равнялось обладанию разумом как «плодом опыта ума и любви», – все это совершенно несвойственно было князьям и боярам того времени, исключая редкие личности, как, например, личность Владимира Мономаха.

Если князья, претендуя на владения друг друга, говорили: «То мое, а то – мое же»; если виноватым считался тот, кто в данный момент причинил обиду, за которую обязательно, дескать, нужно было мстить; а если нападали половцы, то считалось, что их подговорил кто-то из обидчиков, то есть длилось языческое разрушение категорий причины и следствия, – то сказать так, как это сказано в «Слове о полку Игореве», что князья сами виноваты в бедах Русской земли, потому что «сами на себе крамолу коваху, а половцы сами (без подстрекательства со стороны, пользуясь неурядицами среди князей) победами нарищуще на Русскую землю», и что тяжко Русской земле без высшего арбитра и защитника низов, тяжко без князя-самодержца («головы»), – так говорила тогда только Церковь. «Услышьте, князья, противящиеся старшей братии и рать воздвигающие и язычников на свою братию возводящие, – пока не обличил вас Бог на Страшном Судище», – говорит автор церковной проповеди «Слово о князьях», современник автора «Слова о полку Игореве» (ПЛДР, 1980. С. 338). И даже не Церковь так говорила, а монастыри, потому что «строй монастыря совпадал со строем развивавшихся (тогда) в Европе монархических систем», потому что «монастыри всегда были друзьями сильной власти, полной покорности» (Розанов, 1990). Наконец всё можно свести к тезису об особом политическом статусе автора в идеологической и политической жизни Киевской Руси.

Современные исследования показали важность монастырского компонента в идеологической и политической жизни Киевской Руси XI–XII вв. Именно в связи с этим возник во второй половине XII в. в Киеве особый институт в форме архимандритии – руководящего монастыря города, и носитель титула архимандрита обладал определенными политическими и административными функциями. Но уже до этого, в конце XI в., епископы и игумены осуществляли демонстративный контроль над князьями, участниками съезда 1096 г., наряду с великокняжеской, боярской аристократией и киевскими горожанами. А «во второй половине XII века, – как уже сказано, – в Киеве утверждается архимандрития: глава Киево-Печерского монастыря получил титул архимандрита Печерского, присваивавшийся настоятелю важнейшего монастыря в городе, обладавшему определенными правами и вне своего монастыря» (Щапов, Соколова, 1988. С. 173–175).

Именно в Киево-Печерском монастыре в 80-х гг. XII столетия находился человек, исключительный по своим дарованиям, Василий из Щековиц, – личность достаточно яркая, многогранная и согласованная с выдающимися деятелями русского Средневековья: «сохраняет привычные свойства других явлений, с которыми мы часто встречались» (Лейбниц, 1984. С. 111), ну хотя бы анонимность авторства. Тем более, что произведения государственного и общенационального значения, как, например, произведения Илариона, Кирилла Туровского и другие произведения русской средневековой литературы и живописи – иконопись и фреска, – создания духовных лиц. И предположение об авторстве Василия является наименее противоречивым и в то же время находит больше доказательств, чем все вместе взятые доводы, имеющие хоть какую-то силу, обо всех кандидатах в авторы.

До 1183 г. отношения между митрополитом Киевским и игуменом Киево-Печерского монастыря были натянутыми, после того как в богословском споре о едении мяса в праздники, если они приходились на постные дни, среду или пятницу, Киевский митрополит – грек, настаивавший на постах в праздники, «запретил» игумена Поликарпа, отстаивавшего русскую традицию едения мяса в указанных случаях.

В 1183 г.[81] был уже новый митрополит, Никифор, тоже грек. Но в этом же году, 24 июля, скончался игумен Киево-Печерского монастыря Поликарп, носивший титул архимандрита. Иноки долго не могли выбрать себе игумена. Наконец игумен был избран «чудесным» образом. После долгих споров иноки решили стать на молитву перед иконой Богородицы. И во время их общей молитвы имя нового игумена было «сообщено» каждому в отдельности свыше, Самой Богородицей, как повествует об этом Киево-Печерский Патерик, а также Ипатьевская летопись. «И вот что было удивительным, – сообщает Патерик, – как едиными устами многие сказали: “Пошлем к Василию-попу на Щековицу, чтобы был он нам игуменом и правителем иноческого стада Феодосиевого монастыря Печерского”» (ПЛДР, 1980. С. 621).

В ту же неделю он был пострижен в монахи. И в присутствии епископов и игуменов всех значительных русских монастырей митрополит Никифор поставил его игуменом Киево-Печерского монастыря, также с титулом архимандрита. И во весь период управления Никифора Русской Церковью, а Василия русскими монастырями, в источниках нет сведений о конфликтах между этими двумя лицами. Следовательно, можно предположить их взаимное сотрудничество в идеологической и политической жизни Киевской Руси. Сведения о личности Василия сохранились в Послании к нему выдающегося писателя XII в., епископа Туровского Кирилла, жителя Турово-Пинского княжества. Кирилл называет Василия своим благодетелем и учителем. Он же называет его «воистину славным, великим во всем мире архимандритом», который знает обо всем, и знания его «богоразумные».

Постараемся понять это выражение: «воистину славный, великий во всем мире». Если титул «великий» обозначал игумена, то выражение из Послания Кирилла «воистину славный, великий во всем мире архимандрит» имеет силу доказательства того, что Кирилл подразумевает не титул Василия, а его исключительные качества, благодаря которым он славен не только в киевском мире, но воистину славным, великим был архимандрит во всем, должно быть, русском христианском мире, то есть известен в главных православных центрах России[82]. Наиболее привлекательные свойства Василия охарактеризованы Кириллом такими словами: «тонкоразумная душа, умом все богодухновенные книги проницающий». Такая способность тонко все понимать, а также осмысливать проницательным умом библейские книги и богословские труды, – эта способность во все времена сочеталась в человеке со словесным дарованием. И косвенные сведения о том, что Василий был искусен в писательских делах, содержатся в конце Послания к нему Кирилла Туровского. Недовольный стилем своего Послания, а точнее – тревожась о том, что стиль его Послания может показаться Василию слабым, он обращается к нему: «…разодрав, брось мои словеса – как паутина, сами раздираются: не могут быть к пользе связаны, не имея власти (силы) Святого Духа…» (Прибавления, 1851. С. 341–357). Бесспорно, это церковная традиция – ставить ни во что свои способности. Однако оценка своего стиля – писательская, и к человеку, не владеющему словом, так не обращаются. Эти заключительные слова Послания Кирилла вызовут еще больший интерес, если мы обратимся к новозаветному учению о дарах Святого Духа. «…Каждому дается проявление Духа на пользу, – сказано апостолом Павлом. – Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания (в славянском тексте “слово разума”)…» (1 Кор. 12, 7–8). Таким образом, мудрость и знания связаны с даром слова. Мудрость и знания предполагают разносторонние дарования в человеке. И Василий не только «умом все богодухновенные книги проницающий», но его «богоразумные» знания обо всем включали и выдающиеся дарования строителя. Об этой его стороне деятельности мы также узнаем из Послания Кирилла. Он говорит, что игумен Феодосий не успел достроить монастырскую церковь Успения Богородицы[83]. Василий же не только церковь устроил, но и создал каменную ограду вокруг монастыря. Эта стена считалась выдающимся сооружением, о ней знали современники и долго помнили потомки[84]. О существовании этой стены знали до XVII в. (Раппопорт, 1982. С. 26. № 34). В Послании Кирилла, как видим, нет прямых сведений, что Василий – выдающийся писатель, хотя о строительных его дарованиях сведения есть. Его Послание – ответ на «грамоту», письмо Василия, в котором тот вопрошает его о великом образе схимы. Но по ответу Кирилла мы также не видим, чтобы и Василий упоминал о писательских достоинствах самого Кирилла, но это не означает, что Василий не знал Кирилла как писателя. Однако для понимания всего дела нет более специальной фразы, связанной с проблемой авторства Василия в Послании Кирилла, чем такие его слова: «Василий, – пишет ему Кирилл, – (ты) вторый Феодосий, игумен Печерский, хотя не по имени, но по делам и вере». – Короче говоря, Василий не второй Феодосий, а человек, совпадающий с Феодосием. Таким образом, Кирилл настаивает на цельности двух лиц по отношению друг к другу, на принципе соответствия. И как бы мы ни были осторожны, сравнивая Феодосия и Василия, но их дела сравнить мы обязаны, потому что только так мы сможем выявить личность того и другого. И еще потому, что сам Кирилл говорит, что оба эти человека сходны по делам своим.

Вот физические дела Феодосия по его Житию, их немного, в отличие от чудес, совершенных им «верою и святостию», но дела эти очень ценны для нашего изыскания. «Блаженный отец наш Феодосий, – сообщает его Житие, – заступался за многих перед судьями и князьями, избавляя их, ибо не смел никто его ослушаться, зная праведность его и святость». – Но если Василий – второй Феодосий, то и он совершал такие же поступки. И Кирилл пишет ему: «Ты в бельцах (когда был священником на Щековице. – Л. Г.) и в иночестве (будучи игуменом Киево-Печерского монастыря. – Л. Г.) вел жизнь богоугодную и душеполезную». – Таков, видимо, отголосок дел милосердия и заступничества Василия за обижаемых.

А вот другого рода дела Феодосия. Задумал он перенести монастырь на новое место и построить большую каменную церковь, «и сам блаженный Феодосий каждый день трудился с братией, возводя храм», по словам Жития. Но Василий, как мы знаем, тоже строил и, несомненно, сам трудился с братией на строительстве каменной ограды вокруг монастыря. И в этом деле Василий оказался даже более Феодосия «возвеличенный Христом»: ибо Феодосий, начав строить церковь, скончался, пишет Кирилл, «тебе же даровал Бог не только церковь устроить, но и создать каменную ограду вокруг Лавры». Однако общественно-политический поступок Феодосия, его гнев на Святослава Ярославича, представлен как одно из главных дел в его Житии: тогда его поучения «Святым Духом кипели в устах его» (ПЛДР, 1978. С. 305–391).

В то время князья Ярославичи, Святослав и Всеволод, изгнав своего старшего брата Изяслава из Киева, пригласили Феодосия через посланного на обед к себе. Феодосий ответил, что «не прикоснется к яствам, пропитанным кровью убиенных». Долго еще укорял он их и велел передать его слова князьям. Те не вняли ему, поднялись еще раз на брата и совсем изгнали его из Русской земли, и Святослав сел на великокняжеский стол в Киеве. Феодосий стал укорять князя, посылая ему письма и осуждая его поступок перед вельможами, приходившими в монастырь, и настаивал, чтобы его слова передавали князю. Святослав не уступал. Тогда Феодосий создал целое литературное произведение: написал Святославу огромное послание, «епистолию велику зело», в которой, привлекая обширный исторический материал, а также в притчах обличал Святослава как притеснителя, убийцу и братоненавистника. «Когда же прочел князь это послание, – говорится в Житии Феодосия, – то пришел в ярость и, словно лев, рыкнув на праведного, швырнул письмо его на землю». Святослав пригрозил Феодосию заточением и смертью. Феодосий отвечал, что готов принять смерть, и по-прежнему обличал его, а затем начал со слезами уже умолять князя, чтобы вернул брату Киев. Святослав остался при своем: Киев брату не отдал. В наступившем затишье князь посетил Феодосия в монастыре, и тот перед князем, боярами и монастырской братией положил завет будущим игуменам Печерским: «подобает нам обличать вас (князей. – Л. Г.) и поучать о спасении души. А вам следует выслушивать это». Борьба с князем, видимо, подорвала силы Феодосия, потому что неоднократно собирался он, уйдя куда-нибудь, скрыться от всех в неизвестном месте и жить один. Однако уступил мольбам князя, вельмож и монастырской братии.

Василий должен был совершить равноценные дела в идеологической и политической жизни Киева, иначе не могло быть впечатляющего совпадения с Феодосием. Он должен был, исполняя завет Феодосия, выступить с обличением князей за идейные шатания и междоусобицы, а также слезно умолять их вступиться за землю Русскую, защитив ее от половецкого нарыскивания. Но как раз автор «Слова о полку Игореве» и выступает с обличением князей, он же призывает их к защите Русской земли. А если Василий и автор «Слова о полку Игореве» одно и то же лицо, то он взвалил на себя нешуточное бремя: вступился за ненавистных киевлянам О́льговичей, при этом неодобрительно отозвался о Владимире Мономахе, что он не пресекал междоусобных войн Олега Святославича («Гориславича»), не желая слышать призывов князей выступить на борьбу с ним («по вся утра уши закладаша»); а также обличил Давида Ростиславича, брата Рюрика Ростиславича, соправителя великого князя Киевского Святослава Всеволодовича, за его предательский шаг, когда он отказался помочь осажденному половцами в Переяславле князю Владимиру, когда прервал поход своих войск в составе полков Рюрика и Святослава и ушел на Дунай: «розино ся им хоботы пашут, копия поют на Дунае» – «розно им хоботы полотнищ реют, копья (Давида) поют на Дунае». Такое поведение Василия и его дела были единственным условием, при котором Кирилл мог сказать ему: (ты) «второй Феодосий, игумен Печерский… по делам» (своим).

Теперь, обратив внимание на раздражение людей разговорами об авторе, причем раздражение обоснованное, коль скоро исследователи не могут дать справку о том, кто же он, – мы, возможно, сами собой дойдем до необходимости согласиться с тем, что было сказано здесь об авторе, если более пристально рассмотрим оба сочинения Кирилла Туровского, обращенные к Василию Щековицкому: его Послание и Повесть-притчу. Однако эта задача толкает нас прежде всего к осмыслению времени написания этих произведений.

Василий был поставлен игуменом Феодосиева Киево-Печерского монастыря 1 августа 1183 г. (Макарий, 1995. С. 304). «Событием бытия» в этот день был праздник Православной Церкви – Происхождение (изнесение) честных древ Животворящего Креста Господня, который связан с изнесением из дворца византийских императоров в храм Софии сохранившейся части Креста Господня. На Василии был отсвет события этого поворота из потаенности – в открытость: «поп на Щековице» становился главою славнейшего монастыря. Праздник также был предзнаменованием испытаний на пути жизни, который показал ему Бог.

Послание Кирилла к Василию и его «Повесть к Василию, игумену Печерскому. Притча о белоризце человеке, и о монашестве, и о душе и о покаянии» не датированы (Прибавления, 1851). Источники, находящиеся в научном обороте, годом кончины Кирилла считают 1183-й или, более неопределенно, «около 1183». Дату кончины 27 апреля 1183 г., обозначенную М. В. Толстым в «Истории Русской Церкви» (Толстой, 1991. С. 84), следует считать недоразумением, потому что день памяти Кирилла по месяцеслову 28 апреля, а сама дата взята из Пролога, так как под ней дан рассказ о Кирилле, епископе Туровском, однако без обозначения года его кончины. В связи с этим Макарий в «Истории Русской Церкви» пишет, что Кирилл скончался неизвестно в каком году (Макарий, 1995. С. 498. № 44; С. 300). Кроме того, если принять дату 27 (28) апреля 1183 г., то скончался Кирилл в таком случае за три месяца до поставления игуменом Василия, которому он уже после этого события написал Послание и Повесть-притчу.

Для обоснования факта знания года написания Послания необходимо учесть взаимосвязи реальной ситуации, отображенной в самом Послании, являющемся ответом на письмо Василия. Тот спрашивал Кирилла «о великом и святом образе схимы, в который издавна желал облечься». Эта фраза снимает вопрос о том, что письмо Василия и ответ на него Кирилла могли быть написаны в год поставления игуменом Василия, в 1183-й. Во времена Кирилла и Василия монашество было разделено на два образа: на монашество и схиму как совершенную степень монашества, которой облекали всех добропорядочных чернецов, в соответствии с порядком, введенным преподобным Феодосием в Киево-Печерском монастыре на основании Студийского устава, по редакции Константинопольского Патриарха Алексия (XI в.) (Карташев, 1993. С. 231).

После обычной процедуры пострижения в монахи чернец приобретал навыки во всем устройстве монастырском до тех пор, пока становился чернецом искусным, «житием чист си», тогда только сподоблялся принять «святую схиму» (Там же). По смыслу этого требования, исключения для новопоставленных игуменов не предусматривалось. Поэтому для приобретения навыка во всем устройстве монастырском и чтобы стать чернецом искусным оставшихся семи месяцев 1183 г. (по мартовскому счету лет), после того как был поставлен игуменом Василий, было, как видно, недостаточно. Помимо этого, с точки зрения строительной практики того времени, мы также должны отвергнуть 1183-й как год написания Послания к Василию. Существующая информация на этот счет и та, которую дает сам Кирилл в Послании, смыкаются с изложенными сейчас соображениями. Он пишет: «Ты создал вокруг всего Печерского монастыря высокие и прекрасные каменные стены на твердой основе. Для сего, во-первых, заготовил ты денежные средства; потом при помощи огня приготовил плинфу и, наконец, совершил дело при помощи воды и извести» (Макарий, 1995. С. 357). Итак, собрал средства, приготовил плинфу (широкий и плоский обожженный кирпич), добыл и доставил известь и наконец совершил дело: создал вокруг всего монастыря «высокие и прекрасные каменные стены», причем стеною были обнесены оба монастыря, старый и новый, разделенные между собой двором для приема нищих. Кроме того, он достроил церковь Успения Богородицы, начатую в 1073 г. Феодосием, затем продолженную его приемником Стефаном. И все это за 7 месяцев 1183 г.? В таком случае должна существовать принципиальная возможность доказать это. Однако реальные ситуации говорят о другом: храмы, например, строились от года до семи лет. Не вынуждает признать этот вывод неправильным и тот факт, что подпорная каменная стена под церковью святого Михаила Михайловского Выдубецкого монастыря в Киеве была возведена за короткий период: с 10 июля по 24 сентября 1198 г. (Бережков, 1963. С. 209, 210). По объему работ и по затрате средств она уступает, естественно, стене Василия, тем более что строил ее великий князь Киевский Рюрик Ростиславич на собственные средства.

Таким образом, если мы предположим, что реально на все виды деятельности Василия, связанные с таким объемом работ, и усилия по сбору средств ушло не менее 2-х лет, то для условий истинности никакой проблемы не будет: наше утверждение соответствует объективным стандартам правильности. А если мы прибавим к 1183 г. два года, то оказываемся перед лицом событий 1185 г. И будет уместным сказать, что в Послании Кирилла, в нижеследующих его словах, мы имеем отклик современника на поступок Василия как автора «Слова о полку Игореве», который, находясь вблизи Бога, в «доме Его», «вышел» из монастыря в мир, видя, как «тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускый», – осудил поступки князей и призвал их не делать зла Русской земле междоусобными раздорами. Поэтому возникает убеждение, что именно в этой ситуации Кирилл написал Василию, потому что он все-таки ему написал это: «Заботы о земном считай поделием (мелким делом)… Не подражай Лоту в печалях, но с трезвением подражай Христову житию». – Это на будущее, если Василий желает «обновиться святою схимою» и «воспринять на себя иго совершеннейших подвижников». Для обсуждения проблемы важно раскрыть смысл данного предложения, для чего необходимо обозначить идеи, воплощенные в образе Лота и в образе Христа. Совершенно ясно, что мы должны обратиться к сюжету о Лоте в книге Бытия.

Когда два Ангела (из Святой Троицы) пришли в Содом, чтобы посмотреть, точно ли содомляне поступают так, каков вопль на них, восходящий к Господу, то они остановились в доме племянника Авраама Лота, поселившегося в Содоме. Содомляне, окружив дом Лота, требовали вывести пришедших: «…выведи их к нам, мы познаем их». Лот вышел из дома, где находились Ангелы, запер за собою дверь и кротко сказал им: «Братья мои, не делайте зла». Но в ответ он услышал только негодование: «Вот пришлец, и хочет судить? теперь мы хуже поступим с тобою, нежели с ними». Но Ангелы спасли Лота, ввели к себе в дом, а собравшихся вокруг дома поразили слепотою (Быт. 18; 19). Следовательно, образ Лота служит обозначением обличителя пороков, покидающего дом Божий. Далее Кирилл говорит Василию, чтобы он с трезвением подражал Христову житию. Христос, как известно, «Своей жизнью явил в Себе Доброго Пастыря» (Ин. 10) и в Своем учении заповедовал пастырям Свой образ. Поэтому Кирилл продолжает: «Господь всем апостолам даровал в Себе общение – и ты имей все общее со всею братиею».

Все сказанное касается смысла предложения о Лоте и Христе, но предложение имеет вторую часть – утверждение: Кирилл утверждает, что в печали Василий поступил как Лот, в то время как должен был подражать Христу. Продвигает нас в решении вопроса об авторстве Василия и следующая фраза из Послания Кирилла: «…не надмевайся величанием и не осуждай других». Эти слова Кирилла обращены к Василию, несмотря на только что произнесенные им слова с другим значением в начале Послания: «…поистине славный и великий во всем мире архимандрит, отец отцов, великий для всех путеводитель к горнему… Конечно, не по неведению вопрошаешь о сем» (о святом образе схимы). Поэтому слова Кирилла к Василию о гордыне и осуждении других, при указанных обстоятельствах, были бы неуместны: «ведения» на этот счет у самого Василия было достаточно. Недоразумение это может быть устранено только в том случае, если Василий уже поступил так: проявил гордыню и склонность к осуждению других. В связи с этим, должно быть, Кирилл и написал ему: когда он примет схиму и станет искусным черноризцем («поставит душе опору, как столп, Божию помощь, чтобы она пребывала неколебима, как наковальня, ни от добрых, ни от худых людей»), то чтобы он «не надмевался величанием и не осуждал других» (Макарий, 1995. С. 358).

Если я прав, утверждая, что Послание Кирилла к Василию содержит отклик на событие поступка Василия, связанного с походом Игоря на половцев в 1185 г., то можно говорить и о втором сочинении Кирилла – «Повести к Василию, игумену Печерскому…» как о заключающем в себе потаенную связь с этим же событием. Но если это не так, тогда зачем архимандрита-игумена, «отца отцов, великого для всех путеводителя к горнему», убеждать, что монастырь есть «гора Божия, гора тучная, гора усырйнная… <…> Гора, юже благоволи Бог жити в ней» (Пс. 67, 16–17)?

Для своей Повести Кирилл воспользовался притчей из Повести о Варлааме и Иоасафе, индийском царевиче. Но у Кирилла не та же самая притча, она, в соответствии с обстоятельствами ее написания, значительно усложнена. В первоисточнике эта притча представлена так. Один хороший царь заблуждался только в одном: одержим был идолопоклонством. Однажды ночью царь со своим мудрым советником вышел походить по городу. Увидели они жилище под землей в виде пещеры, из оконца исходил луч света. В жилище находился человек, одетый в убогое рубище, перед ним стояла его жена, наливая ему вино в чашу, она пела и плясала, увеселяя его, и ублажала мужа похвалами. Советник изъяснил царю, что это те, кто видит истину вечной жизни и славу превосходящих всё благ. Далее царь стал жить в истинной вере и благочестии.

Однако в Притче Кирилла видны взаимосвязи реальной ситуации: почти все образы, предметы и события являются отражением объективно существовавших вещей. Они сравнимы с «иероглифами» на горных породах – валиками и бороздками, которые являются следами жизнедеятельности вымерших организмов. Мало того, что в Притче Кирилла ситуация другая, но и заблуждение царя иного рода: «Только в одном он был неосторожен – не принимал никаких мер на случай военных тревог и не держал ратного оружия». – Здесь предложение о заблуждении царя наполнено реальным смыслом событий XII в.: отсутствие мер на случай военных тревог было бедствием русских княжеств той эпохи. Князья-соправители Русской земли нападали друг на друга, почти не встречая сопротивления, а тем более степные кочевники-грабители вторгались без особых затруднений. О нехватке ратного оружия и воинов во время военных тревог есть косвенные упоминания в «Повести временных лет», относящиеся к XI в. В 1068 г. напали половцы на Русскую (Киевскую) землю. В ночном сражении половцы победили русских князей. Киевляне прибежали в Киев, собрали вече на торгу, послали к великому князю Изяславу с требованием выдать оружие и коней, «и мы еще сразимся с ними», говорили посланные. Изяслав и его воевода Коснячек не послушали киевлян. О причине отказа летопись умалчивает, но догадаться можно: оружия не было. Еще одно упоминание относится к 1075 г. Великий князь Святослав Ярославич, гордясь, показал немецким послам богатство свое: бесчисленное множество золота, серебра и шелковых тканей. Немцы остались равнодушны и сказали: «Это ничего не стоит, ведь это лежит мертво. Лучше этого воины. Ведь мужи добудут и больше того». – Богатства много, а воинов и, следовательно, оружия мало. Не было исключением и положение дел в XII в., иначе не приходилось бы русским князьям во время междоусобных тревог пользоваться вражеским оружием, призывать на помощь половецких воинов.

Итак, образ неосторожного царя связан с военными тревогами и внезапными несчастьями 80-х гг. XII в. в Киевской Руси. У царя была дочь отличного ума, были советники и друзья, и среди них один советник, скорбевший о неосторожности царской. Однажды ночью, то есть в мирской, суетливой жизни, по истолкованию Кирилла, случился сильный мятеж в городе, то есть внезапное несчастье. Царь вышел с советниками, чтобы усмирить мятеж, но не нашел виновных, а город был в ужасном волнении. Тогда умный советник повел царя и дочь его к великой горе, где в пещере лежало много разного оружия, то есть к Феодосиеву Киево-Печерскому монастырю, стоящему на горе, в котором есть духовное оружие против дьявола. И здесь мы сталкиваемся с существом проблемы того времени: что делать, чтобы предотвратить внезапные несчастья, постигающие народ? (Хотя открытый контекст притчи подразумевает человека, так как город – человеческое тело; люди, живущие в нем, – телесные чувства.) Благочестивые составители русских летописей отвечали на этот вопрос так же, как в данном случае Кирилл, бывший епископ Туровский, а в момент написания Повести – монах Туровского монастыря: следует обратиться к Богу всем сердцем в посте и плаче. «Обратитесь ко Мне, и Я обращусь к вам, – говорит Господь, – и отвращу от вас гнев Мой…» (Мал. 3, 7). «Казни всяческие принимаем от Бога и набеги врагов: по Божьему повелению принимаем наказание за грехи наши» (ПВЛ. Статья под 6576 г.).

Царь и его дочь отличного ума взглянули через отверстие внутрь пещеры, и увидели они то же, что царь и его советник в Повести о Варлааме и Иоасафе. Но кроме мужа в рубище и его жены, в этой притче пред ними стоял Некто высокий и прекрасный на твердом камне, то есть Христос, и Он-то давал сидящему вино в чаше. Когда муж принимал пищу, тогда венчали его похвалами. Как и в притче-первоисточнике, царь изумился увиденному. Далее Кирилл дает истолкование образов. Царь – ум; дочь – душа; шум и тревога – болезнь или какое-либо внезапное несчастье; советники и друзья – житейские мысли; муж, сидящий в пещере, – весь иноческий чин; жена – смертная память; предстоящий мужу, как уже говорилось, Сам Христос. Здесь не только иносказательное поучение, но обозначено движение от образов к стоящим за ними реальным событиям, которые, взаимодействуя с образами в реальном времени, приводили к общим выводам христианского содержания.

Переведем иносказание на язык конкретных суждений. Некто, обладающий высоким сознанием, то есть обладающий отличным умом (ср.: царь-ум, имеющий дочь-душу отличного ума), во время шума и тревоги в городе (город – человеческое тело), которые могут быть отождествлены с шумом и тревогой во время нападения половцев на Переяславль после поражения Игоря, когда великий князь Киевский Святослав Всеволодович в спешке и смятении, при возбужденном поведении киевлян, послал за помощью к Рюрику и Давыду, когда воины последнего, не желая идти на помощь, затеяли совещания при попустительстве Давыда, – так вот этот некто во время шума и тревоги в городе, возникшими вследствие внезапного несчастья, был охвачен печалью – горем и заботой. Случилась беда, совершился вражеский набег, а виноватых нет, точнее, установить конкретных виновников практически невозможно. И вот он, охваченный печалью, приходит к мысли, что главное не в том, чтобы осудить неосторожных, тех, кто не принимает мер на случай военных тревог и не держит побольше ратного оружия, а в том, чтобы направить свой ум к горе, к Феодосиеву Киево-Печерскому монастырю, где много есть духовного оружия против дьявола. И к этой горе печаль приводит ум.

Для того чтобы обрести ясность в вопросе о том, как соотносится Притча о белоризце-человеке и о монашестве с образом Василия, созданным Кириллом в Послании к нему, нужно сопоставить начало Послания и конец Повести-притчи, заключающий обращение к Василию, а также к инокам его монастыря. В Послании Кирилл, обращаясь к Василию, подчеркивает его исключительную способность мыслить, его высокое сознание, его дела и веру, выходящие из ряда: «Всечестный, богоблаженный Василий, поистине славный и великий во всем мире архимандрит, отец отцов, великий для всех путеводитель к горнему, душа, проникающая тонким умом своим все богодухновенные писания, вторый Феодосий, игумен Печерский, хотя не по имени, но по делам и вере равный ему святостию… Ты в бельцах и в иночестве вел жизнь богоугодную и душеполезную» (Макарий, 1995. С. 304). Откуда тогда взялось желание у Кирилла давать указания человеку с такими качествами? Ведь он придает чрезвычайное значение своему поучению-притче: «Бог же мира многою милостию да сотворит, чтобы усвоено было вами настоящее сказание…» – говорит он в конце сочинения, обращаясь к Василию и черноризцам его монастыря (Макарий, 1995. С. 356).

Но если для него существенно значение Притчи, следовательно, была и скрытая цель. Тогда в чем она заключалась? Ведь если белоризец, то есть или мирянин, или представитель белого духовенства, человек Притчи, направляет в печали свой ум к монастырю, то случай с Василием еще более положительный: его «избрала» игуменом Сама Богородица. Казалось бы, нет повода для указаний и наставлений. Однако Кирилл наставляет и поучает Василия словами псалмов: «Ибо монастырь есть гора Божия, гора тучная, гора усыренная, гора, на которой благоволит Бог жить» (Пс. 67, 16–17). И далее: «глас радости и спасения в селениих праведных» (Пс. 117, 15); «богатство если течет, не прилагайте к нему сердца». Но первая часть предложения опущена: «Не надейтесь на неправду и не желайте хищения» (Пс. 61, 11). Следовательно, Василию, черноризцу, от кого-то и за что-то могло притечь богатство! Едва ли подразумевались вклады в монастырь и пожертвования. И снова: «Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты, кому не вменит Господь греха» (Пс. 31, 1–2). Далее идет: «и в чьих устах нет лести», – но говорить Василию в данном случае о лукавстве и лести Кирилл считает неуместным. Однако Кирилл еще раз цитирует Священное Писание: «Радость на небеси бывает о грешнике кающимся: радуйтесь со Мною, – говорит Христос, – так как нашел драхму потерянную» (Лк. 15, 7–10).

В результате навязывается вывод, что скрытая цель сочинения Кирилла «Повесть к Василию, игумену Печерскому. Притча о белоризце-человеке, и о монашестве, и о душе и о покаянии» заключалась в предостережении Василия от поступка, связанного с событиями 1185 г., в предостережении на будущее, чтобы он не поступал впредь как Лот и не выходил на борьбу со злом, оставляя дом, в «котором благоволит Бог жить», чтобы, «надмеваясь величанием, не осуждал других», если воспользоваться словами самого Кирилла. В этом случае есть возможность предположить, что после создания «Слова о полку Игореве», в котором О́льговичи, участники неудачного похода, оправданы, а великий князь Киевский из О́льговичей, Святослав Всеволодович, выставлен как могучий, победоносный и грозный князь, то есть как человек разумный, обладающий единством знания и воли, – надо полагать, что благодарность этих князей автору не заставила себя ждать.

Ср. фразу Кирилла из псалма: «Богатство если течет, не прилагайте к нему сердца». Конечно, остается упомянуть о том, что, независимо от наличия этого «богатства» и отношения к нему, оно требовалось и монаху в описываемый период, так как великая схима, о святом образе которой Василий спрашивал Кирилла, «представляла собой необходимое условие полноты монашеского звания», однако «вследствие грубого нарушения равенства монастырских братий» добиться великой схимы в то время мог «привилегированный», денежный монах (Карташев, 1993. С. 231).

Выходит, Кирилл не одобрил Василия за создание «Слова о полку Игореве», но в то же время приравнял его к делу Феодосия. Однако противоречия здесь нет. Борьбу Феодосия со Святославом не считает Кирилл святым делом, тем более что Феодосий потом примирился с князем, его святость в другом, как и святость Василия: «Всечестный, богоблаженный Василий… вторый Феодосий… по делам и вере равный ему святостию, но и более того возвеличенный Христом как угодный Ему раб и Его Матери, ибо Феодосий, начав строить церковь, позван был Богом и к Нему отошел; тебе же даровал Бог не только церковь устроить, но и создать каменную ограду вокруг Лавры, где жилища святых и дворы преподобных…» (Макарий, 1995. С. 304).

Поэтому мы должны сказать несколько слов и о друзьях Василия, именно несколько, потому что более этого ничего о них не известно. Монахи со вторника до пятницы уговаривали Василия стать их игуменом и в этот день привели его в монастырь, а в воскресенье прибыл туда митрополит Никифор, а с ним епископы Туровский Лаврентий и Полоцкий Николай, «Никола Гречин», прибыли также игумены Киевских монастырей. Но Лаврентий и Николай в этот момент были только «будущие епископы». Лаврентий, черноризец Киево-Печерского монастыря, был, по-видимому, в это время только что настолован – возведен в Киевской Георгиевской церкви на епископскую кафедру Туровской земли. Церковь эта построена Ярославом Мудрым, он же утвердил и настолование епископов в ней (Макарий, 1995. С. 538). Лаврентий упомянут только в связи с поставлением Василия в игумены в 1183 г. – как епископ. Находился он в это время, как и Никола Гречин, надо думать, в Киеве, так как с пятницы успеть известить их из Киева, чтобы они прибыли в воскресенье утром – один из Турова, другой из Полоцка, – было практически невозможно.

О Лаврентии больше ничего не известно. Можно только добавить, что участники поставления в игумены должны были знать поставляемого. Однако о Николае дошло до нас больше сведений, чем о Лаврентии. Во-первых, он был грек. А то, что он был образованный, можно судить по тому, что «епископ должен был обладать образованностью, так как становился лицом высокого ранга, сановником, вхожим к боярам и князьям». Во-вторых, если Николай не обладал знатностью, то, по крайней мере, – богатством. В то время практиковалось завезенное из Греции установление: платить значительные ставленые пошлины поставляющему, то есть митрополиту (Карташев, 1993. С. 187), если он сам ставил епископа, а не князь и люди избирали его, посылая затем на утверждение к митрополиту (Макарий, 1995. С. 398). Сохранившиеся сведения дают нам первый тип ситуации: Николай в 1183 г. был поставлен митрополитом Никифором в громадную Ростовскую епархию епископом «на мзде». В таком случае, был, видимо, близок к Никифору, который тоже был грек и не стал подвергать Николая риску «избрания». Однако великий князь Владимирский и Суздальский Всеволод Юрьевич воспротивился и сказал: «Не избирали его люди земли нашей». – Никифор с большой неохотой уступил требованиям Всеволода, которые поддержал и великий князь Киевский Святослав. Николай был отозван и находился в Киеве, когда был призван участвовать в поставлении Василия: оказался под рукой, имея святительский чин епископа. И знал Василия. А в 1184 г., после смерти епископа Полоцкого Дионисия, он был возведен на полоцкую кафедру.

Неприязнь Всеволода и его людей к Николаю летописец запечатлел с доброй старой выразительностью: «наскакал на святительский чин на мзде». Однако это выглядит не главным аргументом против Николая. Более важным обстоятельством Всеволод, скорей всего, считал личные качества Николая, так как просил митрополита Никифора, чтобы вместо него поставлен был «смиренный игумен Спасского монастыря на Берестове Лука». Смирением Николай, следовательно, не обладал. Поэтому ростовский летописец, проявляя обычную сдержанность, однако с заметным удовлетворением отзывается о Луке, антиподом которого был Николай, что Лука был «молчалив… ласков ко всякому… смирен и кроток… пас словесные овцы, как добрый пастырь… победил мирскую похоть и дьявола, укрепляясь оружием крестным» (Макарий, 1995. С. 299).

В изложенном ранее Послании Кирилл требовал от Василия таких же качеств, которыми не обладал, как мы видим, и «друг» Василия – Никола Гречин, – хотя в поведении того и другого относительно «чина» была существенная разница. Если о Николае упомянутый летописец говорит, что «несть бо достойно наскакати на святительский чин на мзде, но егоже (которого) Бог позовет и Святая Богородица, князь восхощет и людье» (Макарий, 1995. С. 398), то Василия, как мы знаем, Богородица позвала и монахи пожелали.

Комплекс аналитических действий, примененный нами, позволяет упомянуть о том, что к моменту поставления в игумены Василий был вдовцом: белоризец, священник Церкви, не мог быть холостяком, а черноризец не мог быть женатым. Может быть поэтому воспринятое на опыте и недавно утраченное супружество, как мир и счастье, стало образом и мыслью о жене Всеволода, Ольге Глебовне, «своя милыя хоти красныя Глебовны свычая и обычая», а также о молодой жене Игоря, Ефросинье Ярославне.

Фраза из Послания Кирилла о том, что Василий знает обо всем, причем знания его «богоразумные», представляется примечательной, потому что так называемые лаврские плиты – рельефы, изображающие борьбу Самсона (вариант – Геракла) со львом, Кибелу (вариант – Диониса) в колеснице, запряженной львами, – по мнению некоторых исследователей, могли служить оградой хоров Успенского собора Киево-Печерского монастыря (Архiпова, 1990. С. 95). С учетом местного происхождения материала, пирофилитового сланца из овручских каменоломен, можно предположить, что они могли быть изготовлены во время возведения Василием знаменитой каменной ограды вокруг Киево-Печерского монастыря, о которой с таким восхищением пишет Кирилл в своем Послании к Василию.

Семантика рельефов была рассмотрена в исследовании Е. И. Архиповой, отличающемся научной цельностью, в котором подвергнут анализу принцип соответствия научных мыслей предыдущих исследователей о сюжетах этих плит действительным традиционным сюжетам: библейскому и мифологическому – о богатыре, разрывающем пасть льву и персонаже в колеснице, запряженной львами.

Вывод Е. И. Архиповой: на плитах изображены не Геракл и Дионис, а Самсон и Кибела, синкретический образ Богоматери, защитницы городов. И что киевские рельефы «были выполнены для украшения церкви. Тем более что символика борьбы (Самсон) и символика защиты и покровительства (Кибела) носят не только светский, но и политический характер, а также функции отвращения беды» (Архiпова, 1990. С. 95–100). (В частности, добавим от себя: отвращения от «диких детей пардуса» – половцев. Ср.: в «Слове о полку Игореве» половцы – выводок пардуса. В сюжетах на киевских плитах – мотив покорения зверей.)

Следует заметить, что об изображении Кибелы в колеснице напоминает событие византийской истории X в., когда император Иоанн Цимисхий после победы в Болгарии над языческой Русью, предводительствуемой Святославом Игоревичем, празднуя триумф, «устлал золотое сиденье колесницы (запряженной белыми лошадьми) пурпурными мисийскими (болгарскими) одеждами и венками, водрузил на нем вывезенное из Мисии изображение Богородицы, заключающей в Свои объятия Богочеловеческий Логос. Сам он следовал на резвом коне сзади…» (то же самое несколькими столетиями позже сделал император Иоанн Комнин (Диакон, 1988. IX, 12; С. 215. № 65). На основании этого следует согласиться, что примеры язычества в «Слове о полку Игореве», тем более с не выясненными до конца значениями этих символов, не могут иметь силы доводов об авторе с языческим мировоззрением и что автором не мог быть христианин духовного звания.

Мысль о том, что автором мог быть Василий из Щековиц, может приобрести еще некоторое приращение, если мы учтем факты построения Васильевских церквей в последние полтора десятилетия XII в. в Киевской Руси. Василий, как было сказано, в конце июля 1183 г. чудесным образом был избран игуменом Киево-Печерского монастыря. Возможно, с этим событием связано построение великим князем Киевским Святославом Всеволодовичем на княжем дворе в Киеве церкви св. Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, так называемой Васильевской церкви, которая была освящена 1 января 1184 г. (Бережков, 1963. С. 202). Но построена она была не так быстро, как можно подумать, не за полгода, а за 17 месяцев, так как новолетие наступало 1 марта: с августа 1183-го по январь 1184 г. – 17 месяцев. Василий принимал участие в «великом священии» этой церкви вместе с митрополитом Никифором и епископом Юрьевским Андрианом, а также в «пире духовном» по этому случаю (ПСРЛ, 1962. В лето 6691).

Христианское имя великого князя Святослава не известно, но обычно летописец отмечал, что князь построил церковь «во имя свое». На этот раз такого примечания нет. Но соправитель Святослава Рюрик носил христианское имя Василий. Однако трудно предположить, что Васильевская церковь, построенная Святославом, могла быть связана с Рюриком, так как Святослав неприязненно относился к Ростиславичам, Рюрику и Давыду. «Эти мне во всем делают досады в Русской земле», – говорил он (Соловьев, 1963. С. 559). Кроме того, резиденция Рюрика находилась в Белгороде. Но Рюрик не остался в долгу. Он еще при жизни Святослава, в 1190 г., строит Васильевскую церковь «во имя свое», как отмечает летописец, в городе Овруче, в подвластной ему земле древлян. А через год, в 1191 г., также еще при жизни Святослава, он строит вторую Васильевскую церковь «во имя свое» на Смядыне в Смоленске, где княжил его младший брат Давыд Ростиславич, но фактическим правителем Киевской земли был Рюрик (Раппопорт, 1982. С. 80, 83. № 40, 134).

В 1197 г., после смерти Святослава, Рюрик-Василий становится единодержавным правителем, великим князем Киевским, и в этом же году была освящена построенная им опять «во имя свое», как отмечает летописец, Васильевская церковь – на новом княжем дворе. В этом случае прежняя Васильевская церковь в Киеве, построенная Святославом в 1184 г., переименовывается в Трехсвятительскую, во имя святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста (ПСРЛ, 1962. В лето 6705; Раппопорт, 1982. С. 10, 17). В самом деле, ничто не мешает тому, чтобы в этих фактах увидеть «самоутверждение» Рюрика-Василия и его направленные действия против какого-то другого Василия, его противника. Если же идти дальше и утверждать, что этим противником был игумен Киево-Печерского монастыря Василий как автор «Слова о полку Игореве», то, возможно, выясняется значение и следующих сообщений летописи, также связанных с Василием и Рюриком. Напомним, что в 1184 г. Васильевская церковь, построенная Святославом на княжем дворе, была освящена «великим священием» – митрополитом Киевским Никифором, епископом Юрьевским Андрианом и игуменом Киево-Печерского монастыря архимандритом Василием. После смерти Святослава Рюрик строит храм святых Апостолов в Белгороде, своей бывшей резиденции, и 6 декабря 1197 г. церковь была освящена также «великим священием», освятили ее тот же митрополит Никифор и тот же епископ Андриан, однако архимандрит Василий уже не был включен в «великое священие», хотя на «пире духовном» после освящения он присутствовал (ПСРЛ, 1962. В лето 6705). В следующем месяце того же 1197 г., 1 января (мартовский стиль), была освящена также Никифором и Андрианом упомянутая Васильевская церковь, построенная «во имя свое» Рюриком-Василием на новом княжем дворе в Киеве. В этом случае наш архимандрит Василий не упомянут вовсе. Это умолчание о Василии не было связано с его кончиной к моменту освящения храма, так как упоминание о нем встречено еще в следующем, 1198 г. (Щапов, Соколова, 1988. С. 175).

Далее. В 1198 г. Рюрик построил подпорную стену к церкви св. Михаила в Выдубецком монастыре, стоявшем на крутом берегу Днепра. Строил стену зодчий Петр Милонег. К этому времени, после смерти Святослава, летописание перешло из Киево-Печерского монастыря в Выдубичи, под надзор Рюрика. И в летописи подробно говорится о закладке стены и ее окончании. О том, что Рюрик со своей семьей прибыл в монастырь и «сотвори пир не мал». Игумен Моисей «и вся братья во Христе велегласно… яко едина усты» исполнили кантату, прославляющую Рюрика (ПСРЛ, 1962. В лето 6707 и след.; Раппопорт, 1982. С. 26. № 35). Но, как мы помним, игумен Василий в свое время построил вместо деревянной каменную стену вокруг Печерского монастыря. Однако это событие устанавливается не из летописи, а из Послания к Василию его друга Кирилла, епископа Туровского. «Ты создал, – пишет он, – стены каменны около всего Печерского монастыря на тверде основе высокы и красны». И вообще, если взять летописные сообщения о Василии, то увидим, что о нем даются только краткие, однозначные справки: избран игуменом, принял участие в освящении Васильевской церкви, построенной Святославом, был на пире духовном в Белгороде после освящения церкви святых Апостолов, построенной Рюриком. И все. О какой-либо другой его деятельности нет ни слова.

В чем причина такого отношения летописца к Василию из Щековиц, архимандриту Киево-Печерского монастыря? Однако в этом случае, видимо, более уместно говорить об отношении Рюрика к Василию, потому что Василий заслуживал быть более известным, чем о нем сказано в летописи. Если Василий – автор «Слова о полку Игореве», то одну из причин я вижу в обращениях автора к Рюрику и Давыду, принижающих этих братьев-князей. В первом обращении («Ты, буй Рюриче и Давиде!») автор их не возвеличивает, как других князей, а напоминает только о тяжелом поражении от половцев в 1177 г., когда храбрые дружины этих князей по шеломы в крови шли («плаваша»). Поэтому у них должно быть сильное желание отомстить половцам, и автор их призывает вступить в золотое стремя за землю Русскую, за раны Игоревы. При втором упоминании этих князей («Сташа стязи Рюриковы, а друзии – Давидовы») автор говорит о предательском поступке Давыда, брата Рюрика. Как мы говорили, он отказался идти к Переяславлю на помощь князю Владимиру, осажденному половцами. При таком отношении автора к этим князьям и зная взвинченное чувство чести русских князей-междоусобников и крайнюю их щепетильность – следует предположить ответные действия этих лиц по отношению к автору.

Однако могут возразить: если здесь и приведены сильные доводы, то они не дают все-таки окончательного решения проблемы авторства и направлены только против общепринятых систем, доказывающих авторство того или другого лица, кроме духовных лиц. Ну что ж, возражения могут быть бесконечны, особенно у тех, кто упускает целое и путается в частностях. И все же эта новая теория дает завершенную логическую модель и позволяет сказать нечто вполне определенное – хотя бы о социальном положении автора: он был лицом духовного звания. Такая теория «более экономная и более естественная». Однако воспользуемся и «мистической лазейкой». Если она и упрощает проблему, то «не настолько».

Строго говоря, можно рассматривать автора произведения, его реальных героев-современников и само произведение как отдельную систему, как «средоточие происшествий», где «становятся единством все факты». Потому что автор, его реальные, живые герои и произведение имеют душу или форму и «являются источником действий, они содержат в себе начало движения или изменения» (Лейбниц, 1984. С. 345. § 323). У них есть «точка схода» – их сходная душа, она же форма. Поэтому на действия автора, его героев и на его произведение будут сходные противодействия. И мы с особым интересом отмечаем такие факты. Как уже говорилось, великим князем Киевским Рюриком Ростиславичем и его окружением было сделано все, чтобы вытеснить из истории идеологической и политической жизни Киевской Руси деятельность Василия Щековицкого. Осталось неизвестным и место его захоронения. Действия киевлян по отношению к роду О́льговичей были сходными и совершались с той же целью. Примечателен и такой факт. В родовой усыпальнице О́льговичей, в Кирилловской церкви, сохранились изображения князей О́льговичей, как полагают исследователи. Но лица их побиты, «неузнаваемы», хотя другие части тела на изображениях совершенно невредимы. И тут не столь важно, когда и кто их обезобразил: киевляне, близкие современники этих князей в своем постоянном гневе на О́льговичей, или, как полагают другие, эти лица на фресках были повреждены в момент «варварской» позднейшей записи фигур, или затем уже, при расчистке их от этих записей. Но О́льговичи обезображены. А судьба «Слова о полку Игореве» общеизвестна. Оно также оказалось почти вытесненным из духовной жизни Древней Руси и дошло в невольно обезображенном виде. Первые издатели приспособили его для чтения своих современников, а сам оригинал пропал, что вызвало клевету и гнев на само произведение: «Подделка!» – равноценные клевете и гневу на О́льговичей.

Однако еще несколько фактов к нашему тезису о том, что автор не только был человеком духовного звания, но был тесно связан с Киево-Печерским монастырем. В тексте в иносказательной форме прочитывается, что Игорь перед походом был в Киево-Печерском монастыре или же получил благословение в другом месте (Переяславле, а возможно, в Киеве, в церкви Богородицы Пирогощей). Этот факт связан с эпизодом о реке Стугне и юном князе Ростиславе, утонувшем в ней. Причем эпизод этот имеет назидательное христианское значение. Вот наш перевод этого отрывка: «Не так ли, говорит (Игорь), река Стугна, тощую струю имея, пожрет чужие ручьи, и струги обоюдоносые (с воинами-гридями) несет к Устью (городищу Устье в нескольких километрах ниже Витичева по Днепру, в устье р. Трубеж, – это оборонительный пункт на границе Древнерусского государства с половцами). (Но) юноше князю Ростиславу затворила днепровские темные берега (он утонул в Стугне, не возвратился домой, как его брат Владимир Мономах, на днепровские берега, густо поросшие темными породами деревьев). Плачется мать Ростислава по юноше князю Ростиславу. Уныли цветы печалью (символ юных сверстников Ростислава), и Древо (символ русского княжеского рода и Руси вообще) скорбью к земле преклонило».

Летописец по этому поводу выражается кратко: Владимир Мономах и его младший брат Ростислав 25 мая 1093 г., отступая под натиском превосходящих числом половцев к Стугне, «въбрьде (вобреде) в Стугну… и нача утопати Ростиславъ…» – Стугна сильно наводнилась тогда. Далее летописец сообщает: «Володимеръ же, пребрьдъ реку… и прешьдъ на ону страну Дънепра, плакася по брате своемъ…» (Шахматов, 1916. С. 278). Но в Киево-Печерском Патерике этот эпизод изложен намного подробнее и с назиданием. Перед походом на половцев Владимир Мономах пришел в Киево-Печерский монастырь, там он помолился и получил благословение. Его брат Ростислав шел в монастырь с той же целью. Однако по пути, на берегу Днепра, его слуги оскорбили старца, монаха Григория Чудотворца, и князь не остановил их. Тогда старец предрек им: «Все вы с князем вашим умрете в воде». Рассердившийся Ростислав велел слугам утопить старца в Днепре. После чего в монастырь уже не пошел. А вскоре и сам утонул в Стугне (ПЛДР, 1980. С. 537). Причем в этом тексте, в отличие от летописного, Владимир Мономах и его брат Ростислав не вброд перебирались через Стугну, а переплывали на каких-то небольших судах: «Владимир же прееха реку… Ростислав же утопе…»

В «Слове о полку Игореве», в эпизоде с гибелью Ростислава, также упомянуты речные суда – струги. Напрашивается вывод о связи текстов Патерика и «Слова о полку Игореве». Кроме того, контекст эпизода с Ростиславом в «Слове о полку Игореве» позволяет заключить, что Игорь перед походом, как уже отмечалось, молился и получил благословение, возможно, в самом Киево-Печерском монастыре. Поэтому вернулся Игорь домой, по мысли автора, невредимым, как Владимир Мономах, преодолев часть пути по реке Донцу, которую Игорь благодарит за то, что эта река берегла его в пути. Его не постигла участь Ростислава, который перед походом уклонился от христианского обычая и совершил к тому же бесчеловечный поступок. Автор говорит, что Игорю Бог путь указывал домой. И главное, из этого можно сделать вывод, что автор воспользовался не летописным текстом, а известным ему монастырским преданием, в котором способ переправы Владимира и Ростислава через Стугну был иной: не вброд шли, а на судах переезжали реку.

Теперь следует отметить связь некоторых выражений в «Слове о полку Игореве» с текстами Священного Писания. Так, например, когда автор говорит, что у воинов Всеволода, Игорева брата, луки напряжены, тулы (колчаны) открыты, сами они скачут, как серые волки в поле, – это живо напоминает образы из книг пророка Иеремии и пророка Аввакума, когда они изображают набеги «народа издалека» («людей от севера»): «От гласа ездящихъ и напряженна лука побеже всяка страна…»; «…Языкъ издалеча… тулъ [колчан] его яко гробъ отверстъ, вси крепцыи…» (Иер. 4, 29; 5, 15–17. Только церк. – слав. текст. – Л. Г.). «…Изскочатъ паче рысей кони его и быстрее волковъ аравийскихъ…» (Авв. 1, 7–8. Только церк. – слав. текст. – Л. Г.).

Владимир Мономах, княживший в Чернигове во время междоусобных походов из Тмуторокани на Русь Олега Святославича, который был крестным отцом двух сыновей Мономаха, не хотел, по смыслу текста «Слова о полку Игореве», пресекать его междоусобий и не слушал уговоров выступить против него, «по вся утра уши закладаша» (в значении «затыкал»). Это выражение приобретает крайне укоризненный смысл по отношению к Мономаху только в том случае, если мы знаем источник этого образа – Псалом 57, в котором сказано: «Ярость грешников наподобие змеиной, они как аспид глухой и затыкающий уши свои, не слышит он голоса заклинателя, самого искусного в заклинаниях» (Пс. 57, 5–6). Автор говорит о Бояне, что он «летал умом под облака». В Псалме 35 о Боге сказано: «На Небеси милость Твоя, и истина Твоя до облаков» (Пс. 35, 6). – Следовательно, Боян обладал божественным, правдивым и истинным умом. О Всеволоде Юрьевиче, князе Владимиро-суздальском, сказано, что он может посуху живыми огненными стрелами («шереширы») стрелять – удалыми сынами Глебовыми. Но почти то же самое сказано в Псалме 126: «Вот дар от Господа – сыны, плод чрева – награда от Него; как стрелы в сильной руке, сыны юности твоей» (Пс. 126, 3–4) (Аверинцев, 1988. С. 194).

Наконец, не менее важным для представления о личности автора является его преобразовательный метод, соответствующий символическому методу богослужебных текстов и средневековой церковной литературы, когда метафору подменяет символ. Само «Слово о полку Игореве» наполнено скрытыми символами соответствий мира материального и духовного. Это явление можно показать на некоторых примерах. «Тебе величаем, Богородице, вопиюще, радуися жезле, от негоже безсемене Бога прозябла еси, разрушившаго древом смерть» (Крестобогородичен). В этом тропаре скрытым символом является «жезл» – прообраз Богородицы жезл Гедеона. Когда войско Игоря «ночью», во время солнечного затмения, кликнуло на половцев, завывая и хохоча, как ночная птица филин-пугач, а половцы ужаснулись и по бездорожью побежали к Дону, то его войско представлено автором в виде скрытого символа Дива, наводящего ужас, на вершине опять-таки скрытого символа Древа жизни, в данном случае, Древа христианской Руси. Боян, «летающий умом под облака», представлен в образе орла, парящего под облаками. Причём, это не метафора, а скрытый символ священнослужителей, которых Кирилл Туровский в своём «Слове на собор Святых Отцов» называл «высокопаривыми орлами». Он имеет в виду, по замечанию Д. С. Лихачева, «строго теологическое понятие, отразившееся в самой архиерейской службе и в архиерейском облачении (так называемые орлецы – коврики с изображением парящего орла, подстилаемые под ноги архиерею во время богослужения)» (Лихачев, 1979. С. 165).

О принадлежности к духовенству автор сказал сам в начале произведения, когда он говорит, что ему подобало («лепо») начать старыми словами скорбных поучений («трудныхъ повестий») «О полку Игореве». Таким образом, он говорит о своей принадлежности к кругу лиц, создавших теологическую концепцию истории как Промысла Божия – провиденциализм, когда нашествия завоевателей и поражения в битвах считались наказанием «по грехам нашим». Однако он отказался от этого метода, желая прославить добрые намерения Игоря – освободить от половцев древние русские земли Приазовья вплоть до Тмуторокани. Что касается второго упоминания автора о себе, то оно не содержит даже малейшего указания на участие его в походе Игоря. «Что ми шумить, – говорит автор, – что ми звенить давечя рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ; жаль бо ему мила брата Всеволода». – «Ми» – в данном случае местоимение мне, а не он, она, оно, что в переводах иногда трансформируется в слово там. А «шумить» и «звенить» – это не гл. наст. вр., а гл., обозначающие простое прош. вр. – аористы – с прибавлением частицы – ть из форм наст. вр. Хотя в других случаях в тексте «Слова о полку Игореве» сходные словоформы с добавочным окончанием – ть (-тъ) являются формой 3-го л., ед. и мн. ч. имперфекта (также простого прош. вр.) (Стеллецкий, 1981. С. 185; Иванов, 1983. С. 340, 341; Словарь-справочник, 1978. С. 20). Не менее важным из перечисленных фактов (толкования значения слов) является слово «давечя» – наречие недавно, которое в переводах странным образом заменяется наречием рано. В результате получается что-то похожее на условие истинности предложения, однако это условие далеко от явного знания о содержании предложения. Если интерпретировать содержание этого предложения с учетом действительного значения слов, то мы получим предложение, которое можно понять следующим образом: «Что мне шумело, что мне звенело недавно рано пред зорями? Игорь полки заворачивает, ибо жаль ему милого брата Всеволода».

Таким образом, автор, находясь далеко от места событий, слышит и видит эти события. Отсюда мы заключаем, что автор обладал такими же свойствами, как например, египетские монахи Феодор и Паммон, спутники Афанасия Великого, архиепископа Александрийского (IV в. н. э.), во время его бегства от преследований посланных Юлианом Отступником, которые пытались его арестовать. Они бежали в закрытой лодке Феодора. И когда Афанасий пытался передать свои распоряжения на случай, если он будет убит, то Феодор и Паммон, «улыбнувшись, переглянулись друг с другом. “Что вы смеетесь? – спросил архиепископ. – Неужели думаете, что я боюсь смерти?” – “Нет, – отвечал Феодор, – в этот самый час твой враг Юлиан убит в своей персидской войне”». Юлиан был убит «шальною стрелой» именно в этот день, 26 июня 363 г., когда Афанасий плыл в лодке с Феодором и Паммоном (Фарар. С. 320).

Однако еще более разительное сходство свойств автора со свойствами святого человека мы встречаем в отечественной культуре. Вот что говорится, например, о Сергии Радонежском в его Житии: «Святой же… пророческим обладал даром, знал обо всем, словно находился поблизости. Он видел издалека, с расстояния во много дней ходьбы» (далее говорится о том, что он видел, стоя на молитве, события Куликовской битвы, называл даже по имени убитых в сражении русских воинов) (ПЛДР, 1981. XIV – сер. XV в. С. 389).

А теперь посмотрим на проблему авторства с другой стороны. Наилучшие кандидаты в авторы, выставленные до сих пор за период исследования «Слова о полку Игореве» – это боярин Петр Бориславич (автор гипотезы Б. А. Рыбаков) и Галицкий князь Владимир, сын Ярослава Владимировича (Осмомысла), брат Ефросиньи (Ярославны), жены Игоря (автор гипотезы Л. Е. Махновец). Мы не будем вдаваться в историю вопроса и рассматривать доводы в пользу того или другого кандидата, потому что избрали на этот случай другой образ действий, простой и однообразный, но, как представляется, плодотворный. Посмотрим, что представляли собой эти люди. В данном случае нет ничего полезнее этого действия, тем более что сведения о их личных качествах сохранились.

«Мстислав Изяславич отпустил от себя двух бояр, братьев Бориславичей… Бориславичи перешли к Давыду Ростиславичу и начали ссорить его с Мстиславом». – А исходом этих ссор, как всегда, были междоусобицы. Мог ли Петр Бориславич сначала способствовать крамолам, а затем осуждать их в литературном произведении? И будет ли вообще охота писать, ратуя против собственных интересов? Потому что «бояре, – заключает историк С. М. Соловьев, – по-прежнему оставались боярами князей, а не боярами княжеств, действуя из личных выгод, тесно связанных с выгодами того или другого князя, но не из выгод сословий» (Соловьев, 1963. С. 17, 19). В рассказе Никоновской летописи за 1168 и 1170 Пётр Бориславич дважды назван «злым человеком и окаанным боарином» (Янин, Гайдуков, 1988. С. 35. Ссылка на: ПСРЛ. Т.9. С. 235, 237).

А что касается князя Владимира Галицкого, то отец его, Ярослав, трижды изгонял его из княжества из-за его развратных склонностей. И ни один князь – ни Волынский, ни Смоленский, ни великий князь Киевский – не хотел принять его у себя. Только зять Ярослава, Игорь Святославич, герой «Слова о полку Игореве», дал ему пристанище и два года держал его в Путивле, в том Путивле, где жена Игоря, а сестра Владимира ждала возвращения Игоря из половецкого похода.

В 1187 г., после смерти отца, Владимир стал Галицким князем. Но «пил день и ночь, – пишет Н. Карамзин в своей “Истории”, – презирал уставы Церкви и нравственности, женился вторым браком на попадье, сверх того, удовлетворяя гнусному любострастию, бесчестил девиц и супруг боярских». Изгнанный галицкими вельможами, «Владимир бежал в Венгрию с женою, двумя сыновьями и наследственными сокровищами». Великое произведение небезразлично к тому, кто будет его автором. И произведение «выбирает» себе автора – но только такого, в каком нуждается. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1, 1).

Конец ознакомительного фрагмента.