Славяно-русские древности в «Слове о полке Игореве» и «небесное» государство Платона. Часть первая. ДРЕВНЕРУССКИЙ ТЕКСТ ПАМЯТНИКА В ФОРМЕ КАНОНА, ПЕРЕВОД НА СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ ЯЗЫК, КОММЕНТАРИЙ (Л. А. Гурченко, 2015)

Не лепо ли ны[1], бяшет, братие,

начати старыми словесы́

трудных повестии[2] о пълку Игореве,

Игоря Святъславлича?

Начати же ся тъи песни

по былинам сего времени,

а не по замы́шлению Бо́яню.

Бо́ян бо вещии,

Аще кому хотяще песнь творити,

то растекашется мыслию по́ Древу[3],

серым вълком по́ земли,

ши́зым орлом под о́блакы.

Помня́шеть бо речь —

първых времен усобице[4],

тогда пущашеть

10 со́колов на стадо лебедеи,

который дотечаше, та преди́песь пояше[5]

старо́му Яро́славу, храброму Мсти́славу,

иже зареза Редедю

пред пълкы косожьскыми,

красному Романови Святъславличю.

Бо́ян же, братие, не 10 со́колов

на стадо лебедеи пущаше,

нъ своя вещиа пръсты

на живая струны въскладаша,

они же сами князем славу рокотаху.

Почнем же, братие,

повесть сию от стараго Владимера

до нынешняго Игоря,

иже истягну́мь крепостию своею,

и поостри́ сердца своего мужеством[6],

наплънився ратнаго духа,

наведе́ своя храбрыя плъкы

на́землю Половецкую

за́землю Руськую.

Тогда Игорь

възре на светлое солнце и виде:

от него тьмою вся своя вои прикрыты.

И рече Игорь

к дружине своеи:

«Братие и дружино!

луцежь бы по́тяту быти,

неже полонену быти.

А всядем, братие, на свои бръзыя ко́мони,

да по́зрим Синего Дону». —

Спала́князю умь похоти,

и жалость ему зна́мение заступи́[7], —

искусити Дону Великаго.

«Хощу бо, рече, копие́приломити

конець поля Половецкаго с вами, русичи[8],

хощу главу свою приложити,

а любо испити шеломомь Дону». —

О Бо́яне, соло́вию стараго времени!

абы ты сиа плъкы ущекотал[9],

скача, славию, по мыслену Древу,

летая умом под о́блакы,

свивая славы оба́полы сего времени,

рища в тропу Тро́яню чрес поля на́горы[10], —

пети было песь Игореве,

того <Олга > внуку[11].

Не буря со́колы

занесе чрез поля широкая,

га́лицы стады бежать к Дону Великому —

чили воспети было,

вещей Бо́яне, Ве́лесовь внуче![12]

Ко́мони ржуть за Су́лою,

звенить слава в Кыеве,

трубы трубять в Новеграде,

стоять стязи в Путивле,

Игорь ждет мила брата Всеволода.

И рече ему

Буй-Тур Всеволод:

«Один брат, один свет светлый

ты, Игорю,

оба есве Святъславличя.

Седлай, брате,

свои бръзыи ко́мони,

а мои ти готови,

оседлани у Курьска —

на́переди.

А мои ти куряни

сведоми къмети[13],

под трубами повити,

под шеломы възлелеяны,

конець копия въскръмлени,

пути им ведоми,

яругы им знаеми,

луци у них напря́жени,

тули отво́рени,

сабли изъо́срени,

сами скачуть

акы серыи влъци в поле,

ищучи себе чти,

а князю славе».

Тогда въступи Игорь князь

в злат стремень,

и поеха по чистому полю;

солнце ему тъмою

путь заступаше,

нощь, стонущи ему грозою,

птичь убуди свист зве́рин —

Въста зби Див,

кличет връху древа,

велит послушати зе́мли незнаеме:

Влъзе, и Поморию, и Посулию,

и Сурожу, и Корсуню,

и тебе, Тьмутороканский блъван[14].

А половци

неготовами дорогами

побегоша к Дону Великому,

крычат телегы полу́нощи,

рци, лебеди распущени[15];

Игорь к Дону вои ведет.

Уже бо беды его

пасет птиць подобию,

влъци гро́зу въсро́жат[16] по яругам,

орли клектом на кости

звери зовут,

лисици брешут

на чръленыя щиты.

Припев. О Руская зе́мле,

уже за Шело́мянем еси![17]

Длъго ночь мркнет,

заря свет запала́,

мъгла поля покрыла,

щекот славий успе,

говор галичь убуди.

Русичи

великая поля

чрьленами щиты

прегородиша,

ищучи себе чти,

а князю славы.

С зарания в пятк

потопташа

поганыя плъкы половецкыя,

и рассушясь стрелами по́ полю,

помчаша красныя девкы половецкыя.

А с ними злато и па́волокы,

и драгыя окса́миты.

Орьтъма́ми и япончи́цами, и кожухы́

начаша мосты мостити по бо́лотом

и грязивым местом,

и всякыми узорочьи половецкыми;

чрьлен стяг, бела хорюговь,

чрьлена чолка, сребрено стружие[18] —

храброму Святьславличу.

Дремлет в поле

Ольгово храброе гнездо,

далече залетело;

не было нъ обиде поро́ждено,

ни соколу, ни кречету, ни тебе,

чръный ворон, поганый поло́вчине.

Гзак бежит

серым влъком,

Кончак ему след правит

к Дону Великому[19].

Другаго дни велми́ рано

кровавыя зори свет поведают,

чръныя тучя с моря и́дут,

хотят прикрыти 4 солнца,

а в них трепещут синии млънии[20],

быти грому великому,

итти дождю стрелами

с Дону Великаго.

Ту ся копием приламати,

ту ся саблям потручяти

о шеломы половецкыя,

на реце на Ка́яле, у Дону Великаго[21].

Припев. О Руская зе́мле,

уже не <за> Шело́мянем еси!

Се ветри, Стри́божи внуци[22],

веют с моря стрелами

на плъкы Игоревы;

земля тутнет, рекы мутно текут,

по́роси поля прикрывают, стязи глаголют:

половци и́дут от Дона, и о́т моря,

и от всех стран, —

рускыя плъкы оступиша.

Дети бесови

кликом поля прегородиша,

а храбрии русици

преградиша чрълеными щиты.

Яр-Тур Всеволоде!

стоиши на бо́рони,

прыщеши на́ во́и стрелами,

гремлеши о шеломы

мечи харалужными[23].

Камо Тур поско́чяше,

своим златым шеломом посвечивая,

тамо лежат

поганые головы половецкыя,

поскепаны саблями каленами

шеломы оварьскыя

от тебе Яр Туре Всеволоде.

Кая рана дорога, братие,

забыв чти и живота,

и града Чрънигова,

отня злата стола,

и своя милыя хоти,

красныя Глебовны,

свычая и обычая?

Были вечи <сечи> Тро́яни,

минула лета Яро́славли[24],

были плъци Олговы,

Ольга Святьславличя, —

тьи бо о́лег мечем крамолу коваше

и стрелы по земли́ сеяше.

Ступает в злат стремень

в граде Тьмуторокане,

тоже звон слыша

давний Великый Яро́славь сын Всеволод,

а Владимир по вся у́тра уши закладаша

в Чернигове[25].

Бориса же Вячеславлича

слава на суд приведе,

и на Ка́нину

зе́лену па́полому постла[26],

за обиду о́лгову, —

храбра и млада князя.

С тоя́ же Ка́ялы

Свя́топлък повелея <по сече я>

отца своего

между у́горьскими и́ноходьцы[27]

ко Святей Софии к Киеву.

Тогда, при о́лзе Гориславличи,

сеяшется и растяшеть усобицами,

погибашеть жизнь Даждьбожа внука[28],

в княжих крамолах

веци человеком скратишась.

Тогда по Руской земли

ретко ратаеве ки́кахуть,

нъ часто врани гра́яхуть,

трупиа себе де́ляче,

а галицы свою речь гово́ряхуть,

хотять полетети на уедие[29].

То было в ты рати, и в ты плъкы,

а си́цеи рати не слышано.

С зараниа до́ вечера,

с вечера до́ света

летят стрелы каленыя,

гремлют сабли о шеломы,

трещат копиа харалужныя

в поле незнаеме,

среди земли Половецкыи.

Чръна земля

под копыты,

костьми была посеяна,

а кровию польяна,

туго́ю взыдоша

по Руской земли.

Что ми шумить,

что ми звенить

давеча рано пред зорями?

Игорь плъкы заворо́чает[30],

жаль бо ему мила брата Всеволода.

Бишася день, бишася другый,

третьяго дни к полуднию

падоша стязи Игоревы;

ту ся брата разлучиста

на брезе быстрой Ка́ялы,

ту кроваваго вина недоста,

ту пир доко́нчиша

храбрии русичи.

Сваты попоиша,

а сами полегоша

за́ зе́млю Рускую,

ничить трава жа́лощами,

а Древо с туго́ю к земле преклонилось[31], —

уже бо, братие,

не веселая година въстала,

уже пустыни силу прикрыла.

Въстала обида

в силах Дажьбожа внука,

вступил Девою

на́землю Тро́яню —

въсплескала лебедиными крылы[32]

на Синем море,

у Дону плещучи,

убуди жирня времена.

Усобица князем —

на поганыя погы́бе,

рекоста бо брат брату:

се мое, а то моеже[33];

и начаша князи про малое:

се великое, молвити,

а сами на себе крамолу ковати,

а погании с всех стран

прихождаху с победами

на́землю Рускую.

Припев. О, далече за́йде сокол,

птиць бья, к морю!

А Игорева

храбраго плъку не кресити[34]:

за ним кликну карна,

и жля поскочи по Руской земли,

смагу мычучи в пламяне розе[35], —

Жены руския

въсплакашась, а́ркучи:

«Уже нам своих милых лад

ни мыслию смыслити,

ни думаю сдумати,

ни очима съглядати,

а злата и сребра́

ни мало того потрепати»[36].

А въстона бо, братие,

Киев туго́ю,

а Чернигов напастьми,

тоска разлияся

по Руской земли,

печаль жирна тече

средь земли Рускыи.

А князи сами на́ себе

крамолу коваху,

а погании сами

победами нарищуще

на Русую землю,

е́мляху дань по беле о́т двора[37].

Тии бо два

храбрая Святъславлича,

Игорь и Всеволод,

уже лжу убуди[38],

которую то бяше успил

отец их Святъславь

Грозный Великый Киевский.

Грозою бяшеть,

притрепетал —

своими сильными плъкы

и харалужными мечи

наступи на́ землю Половецкую,

притопта хлъмы и яругы,

возмути реки и о́зеры,

иссуши потоки и бо́лота.

А поганаго Кобя́ка

и́з луку́ моря,

от железных великих плъков половецких,

яко вихрь выторже,

и падеся Кобяк в граде Киеве,

в гриднице Святславли.

Ту немци и вене́дици,

ту греци и Морава

поют славу Святъславлю[39],

кают князя Игоря,

иже погрузи жир во́ дне Ка́ялы,

рекы половецкия,

рускаго злата насыпаша[40].

Ту Игорь князь

выседе из седла злата,

а в седло ко́щиево;

уныша бо градом забралы,

а веселие пониче.

А Святъславь мутен сон виде:

«В Киеве на́ горах си ночь с вечера

одевахъте мя, рече,

чръною па́поломою

на кроваты тисове,

чръпахуть ми синее вино

с трудом смешено,

сыпахуть ми тъщими тулы

поганых тлько́вин

великыи женчюгь на лоно[41]

и не́гуют мя;

уже дьскы без кнеса

в моем тереме златовръсем;

всю нощь с вечера

бо́суви врани възграяху,

у Плесньска на бо́лони

беша дебрь кисаню,

и не сошлю к Синему морю»[42].

И ркоша бояре князю:

«Уже, княже, туга́умь полонила,

се бо два со́кола слетеста

с о́тня стола злата

поискати града Тьмутороканя,

а любо испити шеломом Дону;

уже со́колома крильца припешали

поганых саблями,

а самою́ опу́стоша

в пу́тины железны».

«Темно бо бе в 3 день:

два солнца поме́ркоста,

оба багряная стлъпа погасо́ста,

и с ним молодая месяца,

Олег и Святъслав

тъмою ся поволоко́ста.

На реце на Ка́яле

тьма свет покрыла:

по Руской земли

прострошася половци,

аки пардуже гнездо,

и в море погру́зиста,

и великое буиство подасть хи́нови[43].

Уже снесеся

хула на хвалу,

уже тресну

ну́жда на волю,

уже връжеса

Дивь на́ зе́млю[44].

Се бо готския красныя девы

въспеша на брезе Синему морю,

звоня рускым златом,

поют время бу́сово,

лелеють месть Шароканю.

А мы уже, дружина, жадни веселея»[45].

Тогда великий Святслав

изрони злато слово, слезами смешено,

и рече: «О моя сы́новчя,

Игорю и Всеволоде!

рано еста́ начала́

Половецкую землю мечи цве́лити,

а себе славы искати.

Нъ не́честно одолесте:

не́честно бо кровь поганую пролиясте;

ва́ю храбрая сердца

в жестоцем харалузе скована,

а в бу́ести зака́лена[46],

се ли створисте моей сребреней седине!

А уже не вижду

власти сильнаго, и богатаго

и многовои брата моего Яро́слава

с черниговьскими бы́лями,

с могу́ты и с та́траны и с ше́льбиры,

и с топча́кы, и с реву́гы, и с о́льберы, —

тии бо бес щитовь, с засапожникы,

кликом плъкы побеждают,

зво́нячи в пра́деднюю славу[47].

Нъ реко́сте:

мужаимеся сами,

преднюю славу сами похитим,

а заднюю ся сами поделим.

А чи диво ся, братие,

стару помолодити?

Коли́ сокол в мытех бывает,

высоко птиц възбивает[48],

не даст гнезда своего в обиду».

«Нъ се зло, княже, мине пособие,

на́ниче ся годины обратиша;

се у Рим кричат под саблями половецкыми,

а Владимир под ранами,

туга́ и тоска сыну Глебову». —

«Великыи княже Всеволоде!

не мыслию ти прилетети издалеча,

о́тня злата стола поблюсти —

ты бо можеши Волгу веслы́ раскропи́ти,

а Дон шеломы выльяти;

аже бы ты был,

то была бы чага́ по нога́те,

а кощеи по ре́зане;

ты бо можеши по́суху

живыми шере́ширы стреляти —

удалыми сыны Глебовы[49].

Ты буи Рюриче и Давыде,

не ваю ли злачеными ше́ломы

по́ крове плаваша[50]?

Не ваю ли храбрая дружина

рыкают аки тури,

ранены саблями каленами

на́ поле незнаеме?

Вступита, господина, в злата стремень

за обиду сего времени, —

Припев. За́ землю Рускую, за раны Игоревы,

буего Святославлича.

Галичкы Осмо́мысле Яро́славе,

высоко́ седи́ши

на своем златокованнем столе,

подпер горы Угорскыи

своими железными плъкы,

заступив королеви путь,

затвори к Дунаю ворота,

меча́ бремены́ вчрез о́блакы.

суды рядя до́ Дуная[51].

Грозы твоя по́ землям текут,

оттворяеши Киеву врата,

стреляеши с о́тня злата стола

салтаны за землями,

стреляи, господине, Конча́ка,

поганаго кощея[52], —

Припев. За́ землю Рускую, за раны Игоревы,

буего Святославлича.

А ты, буи Романе и Мсти́славе!

храбрая мысль носит вас ум на́ дело,

высоко́ плаваеши на́ дело в буести,

яко сокол на́ ветрех ширяяся,

хотя птицю в буистве одолети.

Суть бо у ва́ю железныи па́порзи

под шеломы латинскими[53];

теми тресну земля, и многи страны хинова[54] —

литва, ятвязи, деремела и половци, —

су́ лици своя повръгоша,

а главы своя поклониша

под ты́и мечи харалужныи».

«Нъ уже, княже,

Игорю утрпе солнцю свет,

а Древо не бологом листвие срони́:

по Рси и по́ Сули гради поделиша[55],

а Игорева храбраго плъку не кресити.

Дон ти, княже, кличет,

И зовет князи на победу,

О́льговичи, храбрыи князи, доспели на брань».

«Ингварь и Всеволод, и все три Мсти́славичи,

не ху́да гнезда шестокрилци[56],

не победными жребии

собе власти расхытисте;

ко́е ваши златыи шеломы

и су́лицы ляцкии и щиты!

Загородите полю ворота

своими острыми стрелами.

Припев. За́ землю Рускую, за раны Игоревы,

буего Святъславлича».

Уже бо Сула

не течет сре́бреными струями

к граду Перея́словлю,

и Двина бо́лотом течет

оным грозным полочаном

под кликом поганых.

Един же Изя́слав,

сын Васи́льков,

позвони своими острыми мечи

о шеломы литовския,

притрепа славу

деду своему Все́славу.

А сам, под чрълеными щиты,

на кроваве траве,

притрепан литовскими мечи.

И схотию на кровать, и рек[57]:

«Дружину твою, княже,

птиць крилы́ приоде,

а звери кровь полизаша».

Не бысь ту брата Брячеслава

ни другаго – Всеволода;

един же изрони жемчюжну душу

из храбра тела чрес злато ожерелие;

уныли го́лоси, пониче веселие,

трубы трубят городеньскии.

Яро́славе и вси внуце Все́славли[58],

уже понизить стязи свои,

вонзить свои мечи вере́жени,

уже бо выскочисте из дедней славе,

вы бо своими крамолами

начасте наводити

поганыя на́ землю Рускую,

на жизнь Все́славлю, —

кото́рое бо беше насилие

о́т земли́ Половецкыи»?

На седьмом веце Тро́яни

връже Все́слав жребии

о де́вицю себе лю́бу[59];

тъи клюками по́дпръся окони,

и ско́чи к граду Кыеву,

и дотчеся стружием[60]

злата стола киевскаго.

Ско́чи от них лютым зверем

в плъночи, из Бела-града,

обе́сися сине мьгле.

Утр же воззни́ стрику́сы,

отвори врата Нове-граду[61],

расшибе славу Яро́славу,

ско́чи влъком до Неми́ги с Дудуток.

На Немизе

снопы стелют головами,

молотят чепи́

харалужными,

на тоце живот кладут,

веют душу от тела.

Немизе

кровави брезе

не бологом

бяхуть посеяни,

посеяни костьми

руских сынов.

Все́слав князь людям судя́ше,

князем грады рядя́ше,

а сам в ночь влъком ры́скаше, —

из Кыева дори́скаше

до кур Тмутороканя[62],

Великому Хръсови

влъком путь преры́скаше.

Тому в Полотске

позвониша заутренюю рано

у Святыя Софеи в колоколы,

а он в Кыеве звон слыша[63].

Аще и веща душа

в дръзе́ теле,

но часто беды страдаша.

Тому вещеи Боян

и пръвое припевку,

смы́сленыи, рече́:

«Ни хытру, ни горазду,

ни птицю горазду,

суда Божиа

не ми́нути»[64].

О! стонати

Рускои земли,

помянувши пръвую годину,

и пръвых князеи;

того стараго Владимира

не льзе бе пригвоздити к горам Киевским.

Сего бо ныне сташа стязи Рюриковы,

а друзи́и Давидовы;

но розино ся им хоботы пашут,

копиа поют на Дунае[65].

Яро́славнын глас <стена> слышит[66],

зегзицею незнаемь рано кычеть:

«Полечу, рече, зегзицею по Дунаеви,

омочю бебрян рукав в Ка́яле реце,

утру князю кровавыя его раны

на жестоцем его теле»[67].

Ярославна рано плачет

в Путивле на забрале[68], а́ркучи:

«О ветре-ветрило!

чему, господине, насильно вееши?

Чему мычеши хино́вьскыя стрелкы

на своею не́трудною крыльцю

на моея лады вои?

Мало ли ти бяшетъ горе́

под о́блакы веяти,

лелеючи кора́бли на Сине море?

Чему, господине,

мое веселие по ковылию развея?

Яро́славна рано плачет

Путивлю городу на забороле, а́ркучи:

«О Днепре Словутицю[69]!

ты пробил еси каменныя горы

сквозе́ землю Половецкую,

ты лелеял еси на себе

Свято́славли на́сады до плъку Кобя́кова,

възлелеи, господине, мою ладу к мне,

абых не слала к нему слез

на море рано.

Ярославна рано плачет

к Путивле на забрале, а́ркучи:

«Светлое и тресветлое слънце!

всем тепло и красно еси,

чему, гсподине,

простре горячюю свою лучу

на ладе вои?

В поле безводне

жаждею им лучи съпряже́,

туго́ю им тулии затче́».

Прысну море полу́нощи,

идут смо́рци мьглами;

Игореве князю Бог путь кажет

из земли Половецкой на́ землю Рускую,

к о́тню злату столу.

Погасоша вечеру зари,

Игорь спит, Игорь бдит,

Игорь мыслию поля мерит

от Великаго Дону до Малаго Донца.

Ко́монь в полу́ночи

Овлур свисну за рекою,

велит князю разумети:

князю Игорю не быть[70].

Кликну, стукну земля,

въшуме трава,

вежи ся половецкии подви́заша,

а Игорь князь

поско́чи горнастаем к тро́стию,

и белым гоголем на́ воду;

въвръжеся на́ бръз ко́монь,

и ско́чи с него бо́сым влъком[71],

и потече к лугу Донца,

и полете соколом под мьглами,

избивая гуси и лебеди

завтраку, и обеду, и ужине.

Коли Игорь соколом полете,

тогда Влур влъком потече,

труся собою студеную росу,

претръгоста бо своя бръзая ко́моня.

Донец рече: «Княже Игорю!

не мало ти величия,

а Кончаку нелюбия,

а Рускои земли веселиа».

Игорь рече: «О Донче!

не мало ти величия,

лелеявшу князя на влънах,

стлавшу ему зеле́ну траву́

на своих сребреных бре́зех,

одевавшу его теплыми мъглами

под сению зеле́ну древу,

стрежаше е гоголем на́ воде,

чаицами на струях,

чрьнядьми на ветрех.

Не тако ли, рече, река Сту́гна,

худу струю имея,

пожръши чужи ручьи,

и стругы рострėна к усту[72]?

У́ношу князю Рости́славу

затвори Днепрь темне бе́резе[73].

Плачется мати Рости́славля

по у́ноши князи Рости́славе.

Уныша цветы жалобою,

и Древо с туго́ю к земли преклонило.

А не сороки втроскота́ша —

на следу Игореве ездит Гзак с Конча́ком.

Тогда врани не гра́ахуть, галицы помлъко́ша,

сорокы не троскоташа,

поло́зию ползаша только,

дятлове тектом путь к реце кажут,

соловии веселыми песьми

свет поведают.

Млъвит Гзак Конча́кови:

«Аже соко́л к гнезду летит,

соко́лича растреляеве

своим злачеными стрелы».

Рече Кончак ко́ Гзе:

«Аже соко́л к гнезду летит,

а ве соколца́ опутаеве

красною ди́вицею».

И рече Гзак к Конча́кови:

«Аще его

опутаеве красною де́вицею,

ни нама будет сокольца́,

ни нама красны девице,

то почнут наю птици бити

в поле Половецком»[74].

Рек, Бо́ян и ходы

на́ Святъ́славля,

пестворца стараго времени

Яро́славля, О́льгова, —

ко́ганя хоти[75]:

«Тяжко ти гόловы кроме́ плечу,

зло ти телу кроме́ гόловы»[76].

Рускои земли без Игоря.

Солнце светится на́ небесе́,

Игорь князь в Рускои земли,

девици поют на Дунаи[77],

вьются го́лоси чрез море до Киева.

Игорь едет по Бори́чеву

к Святеи Богородици Пиро́гощеи, —

страни ради, гради весели!

Певше песнь старым князем,

а потом молодым пети.

Слава Игорю Святъславлича,

Буи-Туру Всеволоде,

Владимиру Игоревичу!

Здравии князи и дружина,

поборая за христьяны

на поганыя плъкы!

Кня́зем слава а дружине!

Аминь.

Не до́лжно ли нам было, братья,

начать старыми словами

скорбных повестей

о битве Игоревой, Игоря Свято́славлича?

Начаться же той песне

по невзгодам сего времени,

а не по замы́шлению Бо́яна.

Бо́ян ведь мудрый,

если кому хотел песнь творить,

то растекался мыслию по́ Древу <Христа>,

серым волком по́ земле,

сизым орлом по́д облака.

Припоминали битвы —

первых времен усобицы,

тогда пускали

10 со́колов на стадо ле́бедей,

который достигал – и прежде песнь брал

старому Яро́славу, храброму Мсти́славу,

что зарезал Редедю

пред полками касожскими,

Красному Роману Свято́славличу.

Бо́ян же, братья, не 10 со́колов

на стадо ле́бедей пускал,

но свои славные персты

на живые струны воскладал,

они же сами князьям славу рокотали.

Почнём же, братья,

повесть свою от старого Владимира

до нынешнего Игоря,

что одолел ум твердостью своей

и возбудил сердца своего мужеством,

наполнился ратного духа,

навел свои храбрые полки

на́ землю Половецкую за́ землю Русскую.

Тогда Игорь

воззрел на светлое солнце

и видит: от него тьмою

все свои вои прикрыты.

И сказал Игорь к дружине своей:

«Братья и дружина!

лучше ж бы убитым быть,

нежли полоненным быть.

А сядем, братья, на своих борзых ко́ней,

да глянем на́ Синий Дон». —

Сожгла князю ум воля его,

и горечь ему знамение заступила, —

изведать Дону Великого.

«Хочу же, сказал, копье поломать

в конце поля Половецкого с вами, русичи,

хочу голову свою сложить,

а либо напиться шеломом Дону». —

О Бо́ян, соловей старого времени!

если бы ты эти полки воспевал,

скача, соловей, по умному Древу <Христа>,

летая умом по́д облака,

свивая славы обе части сего времени,

рыща в тропу Тро́яна чрез поля на́ горы, —

петь было хвалу Игорю,

того <О́льга> внуку.

Не буря со́колов

занесла чрез поля широкие,

галки стадами бегут к Дону Великому, —

сапсана воспеть было,

славный Бо́ян, Ве́лесов внук!

Кони ржут за́ Су́лою,

звенит слава в Киеве,

трубы трубят в Новеграде,

стоят стяги в Путивле,

Игорь ждёт милого брата Всеволода.

И сказал ему

буй Тур Всеволод:

«Один брат,

один свет светлый ты Игорь,

оба с тобой Свято́славличи.

Седлай же, брат,

своих борзых ко́ней,

а мои уж готовы,

оседланы у Курска —

на́перед.

А мои куряне

знающие дру́ги,

под трубами ро́ждены,

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены,

пути им ведомы,

яруги ими знаемы,

луки у них напря́жены,

колчаны открыты,

сабли изо́стрены,

сами скачут

как серые волки в поле,

ищучи себе чести,

а князю славы.

Тогда вступил Игорь князь

в златое стремя,

и поехал по чистому полю;

солнце ему тьмою

путь заступило,

ночь, стонущи ему грозою,

птичий взбудила крик звериный —

Встал близ Див,

кличет вверху древа,

велит покориться землям невладеемым:

Волге, и Поморию, и Посулию,

и Сурожу, и Корсуню, и тебе,

Тьмутороканский кумир.

И ужаснулись половцы,

неготовыми дорогами

побежали к Дону Великому,

кричат телеги в полу́ночи,

что лебеди распуганные.

Игорь к Дону войско ведёт.

Теперь вот беды его

пасёт птичье подобие,

волки грόзу наводят пό яругам,

орлы клекотом

на кости зве́рей зовут,

лисицы брешут

на червонные щиты.

Припев. О Русское войско!

уже ты за Валами теперь.

Долго ночь меркнет,

зари свет запылал,

туман поля покрыл,

пенье соловьев уснуло,

говор галок поднялся.

Русичи

Великое поле

червонными щитами

перегородили,

ищучи себе чести,

а князю славы.

Спозаранок в пятницу

потоптали язычников полки половецкие,

и рассыпясь стрелами по́ полю,

помчали красных девок половецких,

и с ними золото и шелка,

и дорогие бархаты.

Войлоком и плащами, и ко́жухами

начали мосты мостить по бо́лотам

и грязным местам,

и всяким узорочьем половецким;

красный стяг, белая хоруговь,

красная чёлка, сребреный скипетр —

храброму Свято́славличу.

Дремлет в поле

О́льгово храброе гнездо,

далече залетело;

не было оно обиде порождено,

ни соколу, ни кречету, ни тебе,

черный ворон, безбожный половчине.

Гзак бежит

серым волком,

Кончак ему след правит

к Дону Великому.

На другой день очень рано

кровавые зори свет возвещают,

черные тучи с моря и́дут,

хотят прикрыть 4 солнца,

а в них трепещут синии молнии,

быть грому великому,

идти дождю стрелами

с Дону Великого.

Тут и копьям приломаться,

тут и саблям настучаться

о шеломы половецкие

на реке на Ка́яле, у Дону Великого.

Припев. О Русское войско!

уже не за Валами теперь.

Вот ветры, Стри́божьи внуки,

веют с моря стрелами

на храбрые полки Игоревы;

земля гудом гудит, реки мутно текут,

пыли поля прикрывают,

стяги глаголют:

половцы и́дут от Дона и о́т моря,

и от всех стран – русские полки оступили.

Дети бесовы

кликом поле прегородили,

а храбрые русичи,

преградили червонными щитами.

Ярый Тур Всеволод!

стоишь на обороне,

прыщешь на войско стрелами,

гремишь о шлемы мечами священными.

Куда Тур поскачешь,

своим золотым шлемом посвечивая,

там и лежат

язычников головы половецкие.

Посечены саблями калеными

шлемы аварские

от тебя,

ярый Тур Всеволод.

Какая рана дорога, братья,

забыв о чести и жизни,

и граде Чернигове,

отчем златом столе,

и своей милой страсти,

красной Глебовны

свычаи и обычаи?!

Были сечи Тро́яна,

минули лета Яро́слава,

были битвы О́льговы, О́льга Свято́славлича, —

тот ведь Олег мечем крамолу ковал,

и стрелы по́ земле сеял.

Вступит в златой стремень

в граде Тьмуторокане,

тот же звон слышал

давний Великий Яро́славов сын Всеволод,

а Владимир по все утра

уши закладывал в Чернигове.

Бориса же Вяче́славлича

слава на суд привела,

и на Ка́нине

зеленый судный ковер постлала

за обиду О́льгову, —

храброго молодого князя.

С той же Ка́ялы

Свя́тополк по се́че взял

отца своего

между угорскими иноходцами

ко святой Софии к Киеву.

Тогда при Олеге Гориславличе

сеялись и растили усобицами,

погибала жизнь Даждьбожия внука,

в княжьих крамолах

века человекам сокращались.

Тогда по Русской земле

редко бойцы пашен кричали,

но часто вороны граяли,

трупы себе деляще.

И галки свою речь говорили,

желая полететь на захребетное.

То было в те битвы и в те войны,

а такой битвы не слыхано.

Спозаранок до́ вечера,

с вечера до́ света

летят стрелы калёные,

гремят сабли о шлемы,

трещат копья священные

во́ Поле враждебном

среди земли Половецкой.

Черна земля

под копытами

костьми была засеяна,

а кровию по́лита, —

печалью взошли

по Русской земле.

Что мне шумело,

что мне звенело

давеча рано пред зорями?

Игорь полки заворачивает,

жаль ведь ему

милого брата Всеволода.

Билися день, бились другой,

третьего дня к полуденью

пали стяги Игоревы;

тут и братья разлучились

на бреге быстрой Ка́ялы:

тут кровавого вина недостало,

тут пир закончили

храбрые русичи.

Сватов напоили,

и сами полегли тут

за землю Русскую,

никнет трава горестями,

и Древо с печалью к земле преклонилось, —

уже ведь, братья,

невеселая година встала,

уже пустыня силу прикрыла.

Встала обида

в силах Дажьбожья внука,

вступил Девою

на́ землю Тро́яна —

всплескала лебедиными крыльями

на Синем море,

у Дону плещучи, —

пробуждая жизни времена.

Усобица князьям —

на поганую погибель,

ибо молвят брат брату:

вот мое, и то – мое же;

и начнут князья про малое:

вот великое, сказывать,

и сами на себя крамолу ковать,

а язычники со всех стран

нападают с победами

на́ землю Русскую.

Припев. О, далече зашел сокол,

птиц бья, к морю!

А Игорева

храброго полку нé́ воскресить:

за ним крикнул плач,

и вопль понесся по Русской земле,

дым беды

мыкая в пламенном роге, —

Жены русские

восплакались, так крича:

«Уже нам своих милых воев

ни мыслию смыслить,

ни думаю сдумать,

ни очами соглядеть,

а злата и сребра

ни мало того погубить нам». —

И встонал, братья,

Киев печалью,

а Чернигов напастьми,

тоска разлилася

по Русской земле,

печаль сильна течет

средь земли Русской.

А князья сами на себя

крамолу ковали,

а язычники сами победами

нарыскали на Русскую землю,

беруще дань

по беле о́т двора.

Те же ведь два

храбрые Свято́славлича,

Игорь и Всеволод,

теперь злобу пробудили,

которую тот, было, смирил

отец их Свято́слав,

Грозный Великий Киевский.

Грозою был,

и пристращал,

своими сильными полками

наступил на землю Половецкую,

притоптал холмы и яруги взмутил реки и о́зеры,

иссушил потоки и бо́лота.

А безбожного Кобя́ка

и́з Лукоморья,

от железных великих полков половецких,

будто вихрь выхватил,

и упал Кобяк в граде Киеве,

в гриднице Свято́слава.

Тут баряне и венециане,

тут греки и моравы

поют славу Свято́славу,

карят князя Игоря,

что погрузил имение на дно Ка́ялы,

реки половецкой,

русского злата насыпал.

Тут Игорь князь

Высел из седла злата,

а в седло кощеево;

уныли ведь градов забралы,

и веселие поникло.

А Свято́слав дурен сон видел

в Киеве на горах:

«Эту ночь с вечера

одевали меня, сказал,

черным покрывалом на кровати тисовой,

черпали мне синее вино

с тоской смешано,

сыпали мне смертными колчанами

безбожных тиверцев

отборный жемчуг на лоно,

и нежили меня;

уже доски без конька

в моем тереме златоверхом;

ночью с вечера серые враны возгра́яли,

у Плеснеска на́ оболоне

были могилы дани,

и не послать к Синему морю». —

И молвят бояре князю:

«Теперь, князь, тоска ум полонила,

вот ведь два сокола слетели

с отча стола злата

поискать ли града Тьмутороканя,

а либо испить шеломом Дону;

уже со́колам крылья припешили

нечистых саблями, а самих ведь опутали

в путы железные».

«Темно было в третий день:

два солнца померкнули,

оба багряные столпа погаснули,

и с ними молодые месяцы,

Олег и Свято́слав,

тьмою тут обволоклись.

На реке на Ка́яле

тьма свет покрыла:

по Русской земле простерлися половцы,

как пардужье гнездо,

и в море <скорби> погрузили,

и великое буйство

подали лживым и злым.

Теперь взнеслась

хула на хвалу,

теперь грянула

нужда на волю,

теперь свергнулся

ужас на землю.

Вот ведь

готские красные девы

воспели на берегу Синего моря,

звеня русским златом, поют время сумерек,

манят месть Шарукану.

И мы уже, дружина, жаждем веселия».

Тогда Великий Свято́слав

изронил злато слово

со слезами смешено,

и сказал: «О мои сы́новци,

Игорь и Всеволод!

рано это начали

половецкую землю мечами мучить,

а себе славы искать.

Но вы втайне одолели:

вы втайне ведь кровь безбожную проливали.

Ваши храбрые сердца

из жестокого металла скованы,

а в подвигах закалены, —

то ли свершили моей сребреной седине!

И с вами не вижу

власти сильного, и богатого,

многовойского брата моего Яро́слава

с черниговскими бы́лями, с могу́тами,

и та́транами и с ше́льбирами,

и с топча́ками, и с реву́гами,

и с о́льберами, —

ибо те без щитов, лишь с кинжалами,

криком полки побеждают,

звеняще в прадедову славу.

Но сказали: «Потрудимся мы сами,

прошлую славу сами похитим,

а будущей сами поделимся». —

А что диво ли, братья,

старому омолодиться?

Если сокол с птенцами бывает,

высоко птиц взбивает,

не даст гнезда своего в обиду». —

«Но вот зло, князь, минула помощь,

изнанкой наши дни обернулись,

вот у Рим кричат

под саблями половецкими,

а Владимир под ранами,

печаль и тоска сыну Глебову». —

«Великий князь Всеволод!

не мыслию тут прилететь бы издалеча

отча злата стола поблюсти, —

ты ведь можешь Волгу веслами разбрызгать,

а Дон шлемами вычерпать,

если бы ты был,

то была бы раба по нога́те,

а раб лишь по ре́зане;

ты ведь можешь и по́суху

живыми огнемётами стрелять —

удалыми сынами Глебовыми.

Ты, буй Рюрик и Давид!

не ваши ли злачеными шлемами <блеща>

по <рекам> крови плавали?

Не ваша ли храбрая дружина

рыкают будто туры,

ранены саблями калеными

на́ поле враждебном?

Вступите, властелины, в златой стремень

за обиду сего времени.

Припев. За́ землю Русскую, за раны Игоревы,

буйного Свято́славлича!

Галицкий Осмо́мысл Яро́слав!

высоко сидишь ты

на своем златокованном столе,

подпер горы Угорские

своими железными полками,

заступив королю путь,

затворил к Дунаю ворота,

меча́ бремена́ чрез о́блаки,

суды рядя до́ Дуная.

Грозы твои по землям текут,

отворяешь Киеву ворота,

стреляешь с отчего златого стола

султанов за землями,

стреляй, повелитель, Кончá́ка,

безбожного раба.

Припев. За́ землю Русскую, за раны Игоревы,

буйного Свято́славлича!

И ты, буй Роман и Мсти́слав!

храбрая мысль носит ваш ум на дело,

высоко плаваете на дело, буйствуя,

точно сокол на ветрах ширяяся,

стремясь птицу в буйстве одолеть.

Так, у ваших железные оплечья

под шлемами латинскими;

от них грохнула земля, и многие страны —

литва, ятвяги, деремела и половцы, —

су́лицы свои повергли,

а главы свои подклонили

под те ли мечи священные». —

«Но теперь, князь,

Игорю померк солнца свет,

и Древо не добром листья срони́ло:

по́ Роси, по́ Суле города поделили,

а Игорева храброго полку не воскресить.

Дон все-таки, князь, кличет,

и зовёт князей на победу,

О́льговичи, храбрые князья, доспели на брань». —

«Ингварь и Всеволод, и все три Мсти́славича!

не худа гнезда шестикрыльцы,

не победными жребиями

себе земли расхитили,

где ваши златые шлемы

и су́лицы ляшские и щиты?!

Загородите Полю ворота

своими острыми стрелами.

Припев. За́ землю Русскую, за раны Игоревы,

буйного Свято́славлича».

Теперь же Су́ла

не течёт сребряными струями

к граду Перея́словлю,

и Двина бо́лотом течет

к оным грозным полочанам

под криком безбожных.

Один же Изя́слав,

сын Васи́льков,

позвонил своими острыми мечами

о шлемы литовские;

загубил славу

деду своему Все́славу, —

И сам под червонными щитами,

на кровавой траве,

загублен литовскими мечами;

и захотел на кровать он, сказав:

«Дружину твою, князь,

птиц крылья приодели,

а звери кровь полизали».

Не было тут брата Бряче́слава,

ни другого – Всеволода;

один же изронил жемчужную душу

из храброго тела чрез злато ожерелие;

уныли голоса, поникло веселие,

трубы трубят городенские.

Яро́славичи и все внуки Все́слава,

теперь понизьте стяги свои,

вонзите свои мечи безумные;

теперь ведь выскочили из дедовой славы,

ведь вы своими крамолами

начали наваживать

язычников на землю Русскую,

на власть Все́славлю.

Какое же было бы насилие

о́т земли Половецой?

На седьмом веке Тро́яна

Бросил Все́слав жребий

на девицу ему любу;

тот лукавством <трех> подперся наконец,

и ско́чил к граду Киеву,

и коснулся скипетром

злата стола киевского.

Ско́чил от них лютым зверем

в полночи из Бела-града,

завесившись синей мглой.

Ранее возник ратью злой,

отворил ворота Нову-граду,

расшиб славу Яро́славу,

ско́чил волком до Немиги с Дудуток.

На Немиге

снопы стелют головами,

молотят

цепами священными,

на токе жизнь кладут,

веют душу от тела.

Немиги

кровавые берега

не благом же были

посеяны,

посеяны костьми

русских сынов.

Все́слав князь людям судил,

князьям грады рядил,

и сам в ночь волком рыскивал,

из Киева дорыскивал

до князя Тмуторокани,

великому Хорсу

волком путь перерыскивал.

Тому в Полотске

позвонят ли заутреннюю рано

у Святой Софии в ко́локолы,

а он в Киеве звон слышал.

Хоть и сильная душа

в дерзком теле,

но часто от бед страдала.

Тому славный Боян

и впервой припевку,

сильный ум, сказал:

«Ни хитрому, ни проворному,

ни птице проворной,

суда Божьего

не миновать». —

О! стонать же

Русской земле,

помянувши прежнюю пору

и прежних князей, —

того старого Владимира

не удержать было на горах киевских.

Потому ныне стали стяги Рюриковы,

а другие Давидовы,

но порознь им знамёна вьются,

копья поют на Дунае.

Яро́славнин глас [ «стена»] слышит —

<Богородица Пирогощая> —

кукушкой чужою рано кличет:

«Полечу, речет, кукушкою по Дунаю,

омочу бобровый рукав в Ка́яле реке,

утру князю кровавые его раны

на могучем его теле».

Яро́славна рано молит

в Путивле на забрале, так глаголя:

«О ветер-ветрило!

зачем, повелитель, так сильно веешь?

зачем носишь ты бесовские стрелы

на своих нескорбных крыьях

на моего воя войско?

мало ли было вверху

под о́блаками веять,

колышучи корабли на Синем море?

зачем, повелитель,

мое веселие по ковылию развеял»?

Яро́славна рано молит

в Путивле городе на забрале, глаголя:

«О Днепр Словутич!

ты пробил как есть каменные горы

сквозь землю Половецкую,

ты колыхал как есть на себе

Свято́слава на́сады до полку Кобя́кова,

восколышь, повелитель, моего воя ко мне,

чтобы не слала к нему слез на море рано».

Яро́славна рано молит

в Путивле на забрале, глаголя:

«Светлое и тресветлое солнце!

всем тепло и красно как есть,

зачем, повелитель, простерло

горячие свои лучи на мужа войско?

в поле безводном жаждою им луки связало,

тоскою колчаны заткнуло».

Прыщет море полу́ночи,

и́дут вихри тучами;

Игорю же князю Бог путь кажет

из земли Половецкой на́ землю Русскую,

к отчу злату столу.

Погасли вечерние зарева,

Игорь спит, Игорь бдит,

Игорь мыслию поле меряет

от Великого Дону до Малого Донца.

Ко́ней в полý́ночи

Овлур свистнул за рекою,

велит князю догадаться:

князю Игорю – уйти.

Крикнула, дрогнула земля,

восшумела трава,

вежи половецкие задвигалися,

а Игорь князь поско́чил горностаем к зарослям.

И белым гоголем на воду,

бросился на борза коня,

ско́чил с него легким волком

и побежал к лугу Донца.

И полетел со́колом под мглами,

избивая гусей и лебедей

к завтраку, и обеду, и ужину.

Коли Игорь со́колом полетел,

тогда Влур волком побежал,

труся собою студеную росу, —

надорвали ведь своих борзых ко́ней.

Донец сказал: «Князь Игорь!

не мало тебе величия,

а Конча́ку розни и зла,

а Русской земле веселия».

Игорь сказал: «О Донец!

не мало тебе величия,

качавшему князя на́ волнах,

стлавши ему зеле́ну траву́

на своих сребреных берегах,

одевая его теплыми мглами

под сению зеле́на древа,

стерегши его гоголем на́ воде,

чайками на́ струя́х,

чернядьми на́ ветрах.

Не так ли, сказал, река Сту́гна,

худую струю имея,

пожравши чужие ручьи,

и струги дву́носы – к устью?

Юноше князю Рости́славу

затворила Днепра темны бе́реги.

Плачется мати Рости́слава

по юноше князю Рости́славу.

Поникли цветы горюя,

и Древо с печалью к земле преклонило».

А не сороки затрескотали —

по следу Игореву

ездит Гзак с Конча́ком.

Тогда вороны не гра́яли, галки примолкли,

сороки не трескотали, полозы ползали только,

дятлы стуком путь к реке кажут,

соловьи веселыми песнями

свет возвещают.

Молвит Гзак Конча́ку:

«Если сокол к гнезду летит,

соколика расстреляем мы

своими злачеными стрелами».

Сказал Кончак ко Гзе:

«Если сокол к гнезду летит,

а мы соколика опутаем

красною девицею».

И сказал Гзак к Кончá́ку:

«Если его

опутаем мы красною девицею,

ни нам будет соколика,

ни нам и красной девицы,

а почнут нас с тобою

птицы бить

в поле Половецком».

Сказав, Бо́ян и ходил

на́ Свято́слава,

песнетворец старого времени

Яро́слава, О́льгова, —

царя любимец:

«Тяжко и голове вдали плечей,

зло и телу вдали головы».

Русской земле без Игоря!

Солнце светится на небесах,

Игорь князь в Русской земле,

девицы поют на Дунае,

вьются голоса чрез море до Киева.

Игорь едет по Бори́чеву

к Святой Богородице Пиро́гощей, —

страны рады, грады веселы.

Певши песнь старым князьям,

а теперь молодым петь.

Слава Игорю Свято́славличу,

Буй-туру Всеволоду,

Владимиру Игоревичу!

Правы князья и дружина,

поборовшись за христиан

на безбожные полки!

Князьям слава и дружине!

Аминь.