Слава Византийской империи. Глава 1. Византия и крестоносцы (А. А. Васильев, 2013)

Комнины и их внешняя политика

Революция 1081 года возвела на престол Алексея Комнина, дядя которого Исаак в течение короткого времени уже был императором в конце пятидесятых годов (1057–1059).

Греческая фамилия Комнинов, упоминаемая в источниках впервые при Василии II, происходила из одной деревни в окрестностях Адрианополя. Позднее, приобретя большие имения в Малой Азии[1], Комнины сделались представителями крупного малоазиатского землевладения. Как Исаак, так и его племянник Алексей выдвинулись благодаря военным талантам. В лице последнего на византийском престоле восторжествовали военная партия и провинциальное крупное землевладение, и вместе с тем закончилось смутное время империи. Первые три Комнина сумели подолгу удержаться на престоле и мирно передавали его от отца к сыну.

Энергичное и умелое правление Алексея I (1081–1118) с честью вывело государство из целого ряда суровых внешних опасностей, грозивших иногда самому существованию империи. Еще задолго до смерти Алексей назначил наследником своего сына Иоанна, чем вызвал большое неудовольствие своей старшей дочери Анне, знаменитого автора «Алексиады», которая, будучи замужем за кесарем Никифором Вриеннием, тоже историком, составила сложный план, как добиться от императора удаления Иоанна и назначения наследником ее супруга. Однако престарелый Алексей остался тверд в своем решении, и после его смерти Иоанн был провозглашен императором.

Вступив на престол, Иоанн II (1118–1143) должен был сразу же пережить тяжелые минуты: был раскрыт заговор против него, во главе которого стояла его сестра Анна и в котором была замешана его мать. Заговор не удался. Иоанн очень милостиво отнесся к виновным, большая часть которых лишилась только имущества. Своими высокими нравственными качествами Иоанн Комнин заслужил всеобщее уважение и получил прозвание Калоиоанна (Калояна), т. е. Хорошего Иоанна. Интересно, что в высокой оценке нравственной личности Иоанна сходятся как греческие, так и латинские писатели. Он был, по словам Никиты Хониата, «венцом всех царей (короли;), которые восседали на римском престоле, из рода Комнинов»[2]. Суровый в оценке византийских деятелей Гиббон писал об этом «лучшем и величайшем из Комнинов», что сам «философ Марк Аврелий не пренебрег бы его безыскусственными доблестями, проистекавшими от сердца, а не заимствованными из школ»[3].

Противник ненужной роскоши и излишней расточительности, Иоанн наложил соответствующий отпечаток на свой двор, который при нем жил экономной и строгой жизнью; былых развлечений, веселья и огромных трат при нем не было. Царствование этого милостивого, тихого и в высокой степени нравственного государя было, как мы увидим ниже, почти одной сплошной военной кампанией.

Полной противоположностью Иоанну явился его сын и преемник Мануил I (1143–1180). Убежденный поклонник Запада, латинофил, поставивший себе идеалом тип западного рыцаря, стремившийся постигнуть тайны астрологии, новый император сразу совершенно изменил суровую придворную обстановку отца. Веселье, любовь, приемы, роскошные празднества, охота, устраиваемые на западный образец поединки-турниры – все это широкой волной разлилось по Константинополю. Посещения столицы иностранными государями, Конрадом III Германским, Людовиком VII Французским, Кылыч-Арсланом, султаном Иконийским, и различными латинскими князьями Востока, стоили необычайных денег.

Огромное число западноевропейских выходцев появилось при византийском дворе, и в их руки стали переходить наиболее выгодные и ответственные места в империи. Оба раза Мануил был женат на западных принцессах: первой женой его была сестра жены германского государя Конрада III, Берта Зульцбахская, переименованная в Византии в Ирину; второй женой Мануила была дочь антиохийского князя, Мария, по происхождению француженка, замечательная красавица. Все правление Мануила было обусловлено его увлечением западными идеалами, его несбыточной мечтой восстановить единую Римскую империю через отнятие при посредстве папы императорской короны у германского государя и его готовностью заключить унию с западной церковью. Латинское засилье и пренебрежение туземными интересами вызывали в народе общее неудовольствие; настоятельно чувствовалась необходимость в перемене системы. Однако Мануил умер, не увидев крушения своей политики.

Сыну и наследнику Мануила, Алексею II (1180–1183), едва было двенадцать лет. Регентшей была объявлена его мать Мария Антиохийская. Главная власть перешла в руки племянника Мануила протосеваста Алексея Комнина, любимца правительницы. Новое правительство искало опоры в ненавистном латинском элементе. Народное раздражение поэтому росло. На столь популярную раньше императрицу Марию стали смотреть как на «иностранку». Французский историк Диль сравнивает положение Марии с положением в эпоху Великой французской революции Марии-Антуанетты, которую народ называл «австриячкой»[4].

Против могущественного протосеваста Алексея составилась сильная партия, во главе которой встал Андроник Комнин, одна из любопытнейших личностей в летописях византийской истории, интересный тип как для историка, так и для романиста. Андроник, племянник Иоанна II и двоюродный брат Мануила I, принадлежал к младшей, отстраненной от престола линии Комнинов, отличительным признаком которой была необычайная энергия, направляемая иногда по ненадлежащему пути. Эта линия Комнинов в своем третьем поколении дала государей Трапезундской империи, которые известны в истории под названием династии Великих Комнинов. «Князь-изгой» XII века, «будущий Ричард III византийской истории», в душе которого было «нечто похожее на душу Цезаря Борджиа», «Алкивиад средневизантийской империи», Андроник являл собой «законченный тип византийца XII века со всеми его достоинствами и пороками»[5]. Красивый и изящный, атлет и воин, хорошо образованный и обаятельный в общении, особенно с женщинами, которые его обожали, легкомысленный и страстный, скептик и, в случае нужды, обманщик и клятвопреступник, честолюбивый заговорщик и интриган, в старости страшный своей жестокостью, Андроник, по мнению Диля, был той гениальной натурой, которая могла бы создать из него спасителя и возродителя изнуренной Византийской империи, для чего ему, может быть, недоставало немного нравственного чувства[6].

Современный Андронику источник (Никита Хониат) писал о нем: «Кто родился из столь крепкой скалы, чтобы быть в состоянии не поддаться потокам слез Андроника и не быть очарованным вкрадчивостью речей, которые он изливал наподобие темного источника». Тот же историк в другом месте сравнивает Андроника с «многообразным Протеем»[7], старцем-прорицателем древней мифологии, известным своими превращениями.

Находясь, несмотря на внешнюю дружбу с Мануилом, у него на подозрении и не находя себе деятельности в Византии, Андроник большую часть царствования Мануила провел в скитаниях по различным странам Европы и Азии. Будучи отправлен императором сначала в Киликию, а затем к границам Венгрии, Андроник, обвиненный в политической измене и в покушении на жизнь Мануила, был заключен в константинопольскую тюрьму, где провел несколько лет и откуда после ряда необычайных приключений ему по заброшенной водосточной трубе удалось бежать для того, чтобы снова быть пойманным и заключенным еще на несколько лет в темницу. Снова бежав из заключения на север, Андроник нашел убежище на Руси, у князя Галицкого Ярослава Владимировича. Русская летопись отмечает под 1165 годом: «Прибеже ис Царягорода братан царев кюр (т. е. кир – господин) Андроник к Ярославу у Галич и прия и Ярослав с великой любовью, и да ему Ярослав неколико городов на утешение»[8]. По сведениям византийских источников, Андроник встретил у Ярослава радушный прием, жил в его доме, ел и охотился с ним вместе и даже участвовал в его советах с боярами[9]. Однако пребывание Андроника при дворе Галицкого князя казалось опасным Мануилу, так как беспокойный родственник последнего уже вступал в сношения с Венгрией, с которой у Византии начиналась война. Мануил в таких обстоятельствах решил простить Андроника, который «с великой честью», по словам русской летописи[10], был отпущен Ярославом из Галиции в Константинополь.

Получив в управление Киликию, Андроник недолго пробыл на новом месте. Через Антиохию он прибыл в Палестину, где у него разыгрался серьезный роман с Феодорой, родственницей Мануила и вдовой Иерусалимского короля. Разгневанный император отдал приказ ослепить Андроника, который, будучи вовремя предупрежден об опасности, бежал с Феодорой за границу и в течение нескольких лет скитался по Сирии, Месопотамии, Армении, пробыв некоторое время даже в далекой Иверии (Грузии).

Наконец посланцам Мануила удалось захватить страстно любимую Андроником Феодору с их детьми, после чего он сам, не будучи в состоянии перенести этой потери, обратился с просьбой о прощении к императору. Прощение было дано, и Андроник принес Мануилу полное раскаяние в поступках своей прошлой бурной жизни. Назначение Андроника правителем малоазиатской области Понта, на побережье Черного моря, явилось как бы почетным изгнанием опасного родственника. В это время, а именно в 1180 году, умер, как известно, Мануил, после которого императором сделался малолетний сын его Алексей II. Андронику тогда было уже шестьдесят лет.

Такова была в главных чертах биография лица, на которое население столицы, раздраженное латинофильской политикой правительницы Марии Антиохийской и ее любимца Алексея Комнина, возлагало все свои надежды. Очень искусно выставляя себя защитником попранного права малолетнего Алексея II, попавшего в руки злых правителей, и другом ромеев (φιλορώμαιος), Андроник сумел привлечь к себе сердца измученного населения, которое его боготворило. По словам одного современника (Евстафия Солунского), Андроник «для большинства был дороже самого Бога» или по крайней мере «тотчас следовал за Ним»[11].

Подготовив в столице надлежащую обстановку, Андроник двинулся к Константинополю. При известии о движении Андроника многочисленная столичная толпа дала волю своей ненависти по отношению к латинянам: она с остервенением набросилась на латинские жилища и начала избиение латинян, не различая пола и возраста; опьяненная толпа громила не только частные дома, но и латинские церкви и благотворительные учреждения; в одной больнице были перебиты лежавшие в постелях больные; папский посол после поругания был обезглавлен; много латинян было продано в рабство на турецких рынках. Этим избиением латинян 1182 года, по словам Ф.И. Успенского, «действительно, если не посеяно, то полито зерно фанатической вражды Запада к Востоку»[12]. Всесильный правитель Алексей Комнин был заточен в темницу и ослеплен. После этого Андроник совершил торжественный въезд в столицу. Для укрепления своего положения он начал постепенно уничтожать родственников Мануила и велел задушить императрицу-мать Марию Антиохийскую. Затем, заставив провозгласить себя соимператором и дав при ликовании народа торжественное обещание охранять жизнь императора Алексея, он несколько дней спустя отдал распоряжение тайно его задушить. После этого, в 1183 году, Андроник, шестидесяти трех лет от роду, сделался полновластным императором ромеев.

Появившись на престоле с задачами, о которых речь будет ниже, Андроник мог поддерживать свою власть лишь путем террора и неслыханных жестокостей, на что и было направлено все внимание императора. Во внешних делах он не проявил ни силы, ни инициативы. Настроение народа изменилось не в пользу Андроника; недовольство росло. В 1185 году вспыхнула революция, возведшая на престол Исаака Ангела. Попытка Андроника бежать не удалась. Он подвергся страшным мучениям и оскорблениям, которые перенес с необыкновенной стойкостью. Во время своих нечеловеческих страданий он лишь повторял: «Господи, помилуй! Зачем вы сокрушаете сломанный тростник?»[13]. Новый император не позволил, чтобы растерзанные останки Андроника удостоились хоть какого-либо погребения. Такой трагедией закончила свое существование последняя славная на византийском престоле династия Комнинов.

Алексей I и внешняя политика до Первого крестового похода

По словам Анны Комнины, образованной и литературно одаренной дочери нового императора Алексея, последний в первое время после своего вступления на престол, ввиду турецкой опасности с востока и норманнской с запада, «замечал, что царство его находится в предсмертной агонии»[14]. Действительно, внешнее положение империи было очень тяжелым и с годами становилось еще более затруднительным и сложным.

Герцог Апулии Роберт Гвискар, покончив с завоеванием византийских южноитальянских владений, имел гораздо более широкие замыслы. Желая нанести удар в самое сердце Византии, он перенес военные действия на Адриатическое побережье Балканского полуострова. Оставив управление Апулией старшему сыну Рожеру, Роберт с младшим сыном Боэмундом, известным впоследствии деятелем Первого крестового похода, располагая уже значительным флотом, выступил в поход против Алексея, имея ближайшей целью приморский город в Иллирии Диррахий (прежний Эпидамн; по-славянски Драч; теперь Дураццо). Диррахий, главный город одноименной образованной при Василии II Болгаробойце фемы-дуката, т. е. области с дукой во главе управления, прекрасно укрепленный, по справедливости считался ключом к империи на западе. От Диррахия начиналась построенная еще в римское время известная военная Эгнатиева дорога (via Egnatia), шедшая на Солунь и дальше на восток к Константинополю. Поэтому вполне естественно, что главное внимание было направлено Робертом на этот пункт. Эта экспедиция была «прелюдией крестовых походов и подготовкой для франкского господства в Греции»[15]. «Пред крестовый поход Роберта Гвискар а был его самой большой войной против Алексея Комнина»[16].

Алексей Комнин, чувствуя невозможность одними своими силами справиться с норманнской опасностью, обратился за помощью на Запад, между прочим, к германскому государю Генриху IV. Но последний, испытывая в это время затруднения внутри государства и не закончив еще своей борьбы с папой Григорием VII, не мог быть полезным византийскому императору. Отозвалась на призыв Алексея Венеция, преследовавшая, конечно, собственные цели и интересы. Император обещал Республике святого Марка за оказанную помощь флотом, которого у Византии было мало, обширные торговые привилегии, о чем речь будет ниже. В интересах Венеции было помочь восточному императору против норманнов, которые в случае успеха могли захватить торговые пути с Византией и Востоком, которые венецианцы надеялись сами со временем получить в свои руки. Кроме того, для Венеции была налицо и непосредственная опасность: норманны, завладевшие Ионическими островами, особенно Корфу и Кефалонией, и западным побережьем Балканского полуострова, закрыли бы для венецианских судов Адриатическое море.

Норманны, завоевав остров Корфу, осадили Диррахий с суши и с моря. Хотя подошедшие венецианские корабли освободили осажденный город со стороны моря, но прибывшее во главе с Алексеем сухопутное войско, в состав которого входили македонские славяне, турки, варяго-английская дружина и некоторые другие народности, потерпело сильное поражение. В начале 1082 года Диррахий отворил ворота Роберту. Однако на этот раз вспыхнувшее восстание в Южной Италии заставило Роберта удалиться с Балканского полуострова, где оставшийся Боэмунд после нескольких успехов был в конце концов побежден[17]. Предпринятый Робертом новый поход против Византии окончился также неудачей. Среди его войска открылась какая-то эпидемия, жертвой которой пал и сам Роберт Гвискар, умерший в 1085 году на острове Кефалонии, о чем до сих пор еще напоминает своим названием небольшая бухта и деревня у северной оконечности острова Фискардо (Гвискардо, от прозвания Роберта – Гвискар, Guiscard). Со смертью Роберта норманнское нашествие в византийские пределы прекратилось, и Диррахий снова перешел к грекам[18].

Отсюда видно, что наступательная политика Роберта Гвискар а на Балканском полуострове потерпела неудачу. Но зато вопрос о южноитальянских владениях Византии был при нем решен окончательно. Роберт основал итальянское государство норманнов, так как ему первому удалось соединить в одно целое различные графства, основанные его соплеменниками, и образовать Апулийское герцогство, пережившее при нем свой блестящий период. Наступивший после смерти Роберта упадок герцогства продолжался около пятидесяти лет, когда основание Сицилийского королевства открыло новую эру в истории итальянских норманнов. Однако Роберт Гвискар, по словам Шаландона, «открыл для честолюбия своих потомков новую дорогу: с тех пор итальянские норманны будут обращать свои взоры к востоку: за счет греческой империи Боэмунд, двенадцать лет спустя, задумает создать для себя княжество»[19].

Венеция, оказавшая помощь флотом Алексею Комнину, получила от императора громадные торговые привилегии, которые создали для Республики святого Марка совершенно исключительное положение. Помимо великолепных подарков венецианским церквям и почетных титулов с определенным содержанием дожу и венецианскому патриарху с их преемниками императорская грамота Алексея, или хрисовул, как назывались в Византии грамоты с золотой императорской печатью, предоставляла венецианским купцам право купли и продажи на всем протяжении империи и освобождала их от всяких таможенных, портовых и других связанных с торговлей сборов; византийские чиновники не могли осматривать их товары. В самой столице венецианцы получили целый квартал с многочисленными лавками и амбарами и три морских пристани, которые назывались на Востоке скалами (maritimas tres scalas), где венецианские суда могли свободно грузиться и разгружаться. Хрисовул Алексея дает любопытный список наиболее важных в торговом отношении византийских пунктов, приморских и внутренних, открытых для Венеции, в Северной Сирии, Малой Азии, на Балканском полуострове и Греции, на островах, кончая Константинополем, который в документе назван Мегалополис, т. е. «Великий город». В свою очередь венецианцы пообещали быть верными подданными империи[20].

Дарованные венецианским купцам льготы ставили их в более благоприятное положение, чем самих византийцев. Хрисовулом Алексея Комнина было положено твердое основание колониальному могуществу Венеции на Востоке и созданы такие условия для ее экономического преобладания в Византии, которые, казалось, должны были на долгое время сделать невозможным появление других конкурентов в данной области. Однако эти же исключительные экономические привилегии, дарованные Венеции, послужили впоследствии, при изменившихся обстоятельствах, одной из причин политических столкновений Восточной империи с Республикой святого Марка.

Борьба империи с турками и печенегами

Турецкая опасность с востока и севера, т. е. со стороны сельджуков и печенегов, столь грозная при предшественниках Алексея Комнина, еще более усилилась и обострилась при нем. Если победа над норманнами и смерть Гвискара позволили Алексею возвратить византийскую территорию на западе до Адриатического побережья, то на других границах из-за нападений турок и печенегов империя значительно уменьшилась в своих размерах. Анна Комнина пишет, что «в то время, о котором идет речь, восточную границу Ромейского владычества образовывал соседний Босфор, западную – Адрианополь»[21].

Казалось, что в Малой Азии, почти целиком завоеванной сельджуками, обстоятельства складывались благоприятно для империи, так как среди малоазиатских турецких правителей (эмиров) шла междоусобная борьба за власть, что ослабляло турецкие силы и приводило страну в состояние анархии. Но Алексей не мог направить всего своего внимания на борьбу с турками ввиду нападений на империю с севера печенегов.

Последние в своих действиях против Византии нашли союзников внутри империи в лице живших на Балканском полуострове павликиан. Павликиане представляли собой восточную дуалистическую религиозную секту, одну из главных отраслей манихейства, основанную в III веке Павлом Самосатским и преобразованную в VII веке. Живя в Малой Азии, на восточной границе империи, и твердо отстаивая свое вероучение, они были вместе с тем прекрасными воинами, доставлявшими немало хлопот византийскому правительству. Как известно, одним из излюбленных приемов византийского правительства было переселение различных народностей из одних областей в другие, например, славян в Малую Азию, а армян на Балканский полуостров. Подобная судьба постигла и павликиан, которые в большом количестве были переселены с восточной границы во Фракию в VIII веке Константином V Копронимом и в X веке Иоанном Цимисхием. Центром павликианства на Балканском полуострове сделался город Филиппополь. Поселив восточную колонию в окрестностях этого города, Цимисхий, с одной стороны, достиг удаления упорных сектантов из их укрепленных городов и замков на восточной границе, где с ними трудно было справляться; а с другой стороны, он рассчитывал, что на месте нового поселения павликиане будут служить крепким оплотом против частых нападений на Фракию северных «скифских» варваров. В X же веке павликианство распространилось по Болгарии благодаря преобразователю этого учения попу Богомилу, по имени которого византийские писатели называют его последователей богомилами. Из Болгарии богомильство позднее перешло в Сербию и Боснию, а затем и в Западную Европу, где последователи восточного дуалистического учения носили различные названия: патарены в Италии, катары в Германии и Италии, побликаны (т. е. павликиане) и альбигойцы во Франции и т. д.

Византийское правительство, однако, ошиблось в своих расчетах на роль поселенных на Балканском полуострове восточных сектантов. Во-первых, оно не предполагало возможности быстрого и широкого распространения ереси, что на самом деле случилось. Во-вторых, богомильство сделалось выразителем национальной славянской и политической оппозиции против тяжкого византийского управления в церковной и светской областях, особенно в пределах покоренной при Василии II Болгарии. Поэтому вместо того, чтобы защищать византийские пределы от северных варваров, богомилы призывали печенегов для борьбы против Византии. К печенегам присоединились куманы (половцы).

Борьба с печенегами, несмотря на временные удачи, была очень тяжела для Византии. В конце восьмидесятых годов Алексей Комнин потерпел у Дристра (Силистрии), на Нижнем Дунае, страшное поражение и сам едва спасся от плена. Только раздоры из-за дележа добычи, возникшие между печенегами и куманами, не позволили первым на этот раз вполне использовать свою победу.

После короткого отдыха, купленного у печенегов, Византия должна была пережить ужасное время 1090–1091 годов. Вторгшиеся снова печенеги после упорной борьбы дошли до стен Константинополя. Анна Комнина рассказывает, что в день празднования памяти мученика Феодора Тирона жители столицы, посещавшие обычно в огромном количестве находившийся в предместье за городской стеной храм мученика, не могли сделать этого в 1091 году, так как нельзя было открыть городских ворот из-за стоявших под стенами печенегов[22].

Положение империи сделалось еще более критическим, когда с юга стал грозить столице турецкий пират Чаха, проведший молодые годы в Константинополе при дворе Никифора Вотаниата, пожалованный византийским чином и бежавший в Малую Азию при вступлении на престол Алексея Комнина. Овладев Смирной и некоторыми другими городами западного побережья Малой Азии и островами Эгейского моря при помощи созданного им флота, Чаха задумал нанести удар Константинополю с моря, отрезав таким образом для него пути к пропитанию. Но желая, чтоб задуманный им удар был действительнее, он вступил в сношения с печенегами на севере и с малоазиатскими сельджуками на востоке. Уверенный в успехе своего предприятия, Чаха уже заранее называл себя императором (василевсом), украшал себя знаками императорского достоинства и мечтал сделать Константинополь центром своего государства. Не надо упускать из виду и того, что как печенеги, так и сельджуки были турками, пришедшими благодаря сношениям к осознанию своего родства. В лице Чахи для Византии явился враг, который, по словам В.Г. Васильевского, «с предприимчивой смелостью варвара соединял тонкость византийского образования и отличное знание всех политических отношений тогдашней Восточной Европы, который задумал сделаться душой общего турецкого движения, который хотел и мог дать бессмысленным печенежским блужданиям и разбоям разумную и определенную цель и общий план»[23]. Казалось, что на развалинах Восточной империи должно было основаться турецкое сельджукско-печенежское царство. Византийская империя, по выражению того же В.Г. Васильевского, «тонула в турецком нападении»[24]. Другой русский византинист, Ф.И. Успенский, так пишет о данном моменте: «Положение Алексея Комнина в зиму 1090–1091 года может быть сравнимо разве с последними годами империи, когда османские турки окружили Константинополь со всех сторон и отрезали его от внешних сношений»[25].

Алексей понимал весь ужас положения империи и, следуя обычной византийской дипломатической тактике настраивать одних варваров против других, обратился к половецким ханам, этим «союзникам отчаяния», которых просил помочь ему против печенегов. Хорошо известные русской летописи дикие и суровые половецкие ханы Тугоркан и Боняк[26] были приглашены в Константинополь, где встретили самый льстивый прием и получили роскошную трапезу. Византийский император униженно просил о помощи варваров, державших себя с императором панибратски. Дав Алексею слово, половцы сдержали его. 29 апреля 1091 года произошла кровопролитная битва, в которой вместе с половцами, вероятно, участвовали и русские. Печенеги были разгромлены и беспощадно истреблены. По этому поводу Анна Комнина замечает: «Можно было видеть необычайное зрелище: целый народ, считавшийся не десятками тысяч, но превышавший всякое число, с женами и детьми, целиком погиб в этот день». Только что упомянутое сражение нашло отражение в сложенной тогда византийской песне: «Из-за одного дня скифы (так Анна Комнина называет печенегов) не увидели мая»[27].

Своим вмешательством в пользу Византии половцы оказали огромную услугу христианскому миру. «Их предводители, – по словам историка, – Боняк и Тугоркан должны быть по справедливости названы спасителями Византийской империи»[28].

Алексей с торжеством возвратился в столицу. Лишь небольшая часть пленных печенегов не были перебиты, и эти остатки столь страшной орды были поселены на восток от реки В ар дар а и вошли позднее в ряды византийской армии, где составляли особый род войска. Печенеги же, успевшие спастись от истребления за Балканы, были настолько ослаблены, что в течение тридцати лет не предпринимали ничего в Византии.

Страшный для Византии Чаха, не успевший своим флотом помочь печенегам, потерял часть завоеваний в столкновении с греческими морскими силами. А затем император сумел возбудить против него никейского султана, который, пригласив Чаху на пир, собственноручно убил его, после чего вступил в мирное соглашение с Алексеем. Так счастливо для Византии разрешилось критическое положение 1091 года, и следующий, 1092 год протекал для империи уже в совершенно изменившейся обстановке.

В страшные дни 1091 года Алексей искал себе союзников не только в лице варварских половцев, но и среди людей латинского Запада. Анна Комнина пишет: «Он приложил все усилия, чтобы письмами вызвать отовсюду наемное войско»[29]. То, что такие послания были отправлены на Запад, видно и из другого пассажа того же автора, которая пишет, что вскоре Алексей получил «наемное войско из Рима».

В связи с изложенными событиями историками разбирается обыкновенно известное в литературе послание Алексея Комнина к его старому знакомому, проезжавшему за несколько лет перед тем из Святой земли через Константинополь, графу Роберту Фландрскому.

В этом послании император рисует отчаянное положение «святейшей империи греческих христиан, сильно утесняемой печенегами и турками», говорит об убийствах и поруганиях христиан, детей, юношей, жен и дев, о том, что почти вся территория империи занята уже врагами; «остался почти лишь один Константинополь, который враги угрожают в ближайшем времени у нас отнять, если к нам не подоспеет быстрая помощь Божия и верных христиан латинских»; император «бегает перед лицом турок и печенегов» из одного города в другой и предпочитает отдать Константинополь в руки латинян, чем язычников. Послание для возбуждения ревности латинян перечисляет длинный ряд святынь, хранящихся в столице, и напоминает о накопленных в ней бесчисленных богатствах и драгоценностях. «Итак, спешите со всем народом вашим, напрягите все ваши силы на то, чтобы такие сокровища не попали в руки турок и печенегов… Действуйте, пока имеете время, дабы христианское царство и, что еще важнее, Гроб Господень не были для вас потеряны и дабы вы могли получить не осуждение, но награду на небеси. Аминь!»[30].

В.Г. Васильевский, относивший это послание к 1091 году, писал: «В 1091 году с берегов Босфора донесся до Западной Европы прямой вопль отчаяния, настоящий крик утопающего, который уже не может различать, дружеская или неприязненная рука протянется для его спасения. Византийский император не усомнился теперь раскрыть перед глазами посторонних всю ту бездну стыда, позора и унижения, в которую была низвергнута империя греческих христиан»[31].

Этот документ, рисующий в столь ярких красках критическое положение Византии около 1090 года, вызвал целую литературу. Дело в том, что он дошел до нас лишь в латинской редакции. Мнения ученых разделились: в то время как одни ученые, и между ними русские ученые В.Г. Васильевский и Ф.И. Успенский, считают послание подлинным, другие (из более новых – француз Риан) считают его подложным. Новейшие историки, занимавшиеся данным вопросом, склоняются с некоторыми ограничениями к подлинности послания, т. е. признают существование не дошедшего до нас оригинала послания, адресованного Алексеем Комнином Роберту Фландрскому. Французский историк Шаландон признает, что средняя часть послания была составлена при помощи оригинального письма; дошедшее же до нас латинское послание в целом было составлено кем-нибудь на Западе для возбуждения крестоносцев незадолго до Первого похода (в виде excitatorium, т. е. ободрительного послания)[32]. В существенных чертах соглашается с мнением В.Г. Васильевского относительно подлинности послания и позднейший издатель и исследователь последнего немецкий ученый Гагенмейер[33]. В 1924 году Б. Лейб писал, что это письмо является не чем иным, как преувеличением (amplification), сделанным вскоре после собора в Клермоне на основе бесспорно подлинного послания, которое послал император Роберту с целью напомнить об обещанных подкреплениях[34]. Наконец, в 1928 г. Л. Брейе писал: «Возможно, если следовать гипотезе Шаландона, что, прибыв во Фландрию, Роберт забыл о своих обещаниях, Алексей тогда послал к нему посольство и письмо с текстом, конечно, полностью отличным от того, который дошел до нас. Что же касается этого апокрифического письма, то оно могло быть составлено с помощью подлинного, в момент осады Антиохии, в 1098 году, чтобы попросить поддержки на Западе. Письмо Алексея не имеет, таким образом, ничего общего с предысторией Крестового похода»[35]. В своей истории Первого крестового похода X. Зибель рассматривал письмо Алексея Роберту Фландрскому как официальный документальный источник, имеющий отношение к крестовому походу[36].

Я остановился несколько подробнее на вопросе о послании Алексея Комнина к Роберту Фландрскому, так как с ним связан отчасти важный вопрос о том, призывал ли император Запад к крестовому походу или нет, о чем будет сказано ниже. Во всяком случае, исходя из точного указания современницы Анны Комнины о том, что Алексей отправлял послания на Запад, мы можем признавать и факт отправления им послания к Роберту Фландрскому, легшего в основу разукрашенного дошедшего до нас латинского текста. Очень вероятно, что это послание Алексея было отправлено именно в критический для Византии 1091 год[37]. Весьма также возможно, что в 1088–1089 гг. послание императора было послано хорватскому королю Звонимиру с просьбой принять участие в борьбе Алексея «против язычников и неверных»[38].

Успех в отношении внешних врагов сопровождался таким же успехом по отношению к врагам внутренним. Заговорщики и претенденты, хотевшие в своих выгодах воспользоваться затруднительным положением государства, были разоблачены и наказаны.

Еще до времени Первого крестового похода кроме выше упомянутых народов при Алексее Комнине стали играть уже некоторую роль сербы и мадьяры. Во второй половине XI века Сербия добилась независимости, которая была оформлена принятием сербским князем титула короля (краля). Это было первое сербское королевство со столицей в Шкодре (Шкодер, Скадар, Скутари). Сербы участвовали в войске Алексея во время уже известной нам войны его с норманнами, но покинули императора в опасный момент. После же возвращения Византией от норманнов Диррахия у Алексея с Сербией начались враждебные действия, которые, ввиду рассказанных уже тяжелых условий для империи, не могли быть особенно успешными для императора. Однако незадолго до крестового похода между сербами и империей был заключен мир.

Отношения с Венгрией (Угрией), которая принимала еще раньше деятельное участие в болгаро-византийской борьбе X века при Симеоне, также несколько осложнились во время Алексея Комнина из-за того, что в конце XI века континентальная Венгрия при государях из династии Арпадов стала стремиться на юг, к морю, а именно к побережью Далмации, что вызывало недовольство как со стороны Венеции, так и со стороны Византии.

Итак, международная политика империи ко времени Первого крестового похода сильно разрослась и усложнилась и ставила государству новые задачи.

Однако к середине девяностых годов XI века Алексей Комнин, освободившийся от многочисленных грозивших империи опасностей и создавший, казалось, для государства условия мирной жизни, мог постепенно собраться с силами для борьбы с восточными сельджуками. Для этой цели императором были предприняты ряд оборонительных работ.

Но в это время Алексей Комнин услышал о приближении к границам своего государства первых крестоносных отрядов. Начинался Первый крестовый поход, изменивший планы Алексея и направивший его и империю по новому, сделавшемуся позднее роковым для Византии пути.

Первый крестовый поход и Византия

Эпоха Крестовых походов является одной из наиболее важных в мировой истории, особенно с точки зрения экономической истории и культуры в целом. Длительное время религиозные проблемы заслоняли другие стороны этого сложного и разнородного движения. Первой страной, где была полностью осознана значимость крестовых походов, была Франция, где в 1806 году Французская академия и затем Национальный институт учредили специальную премию за лучшую работу на тему: «О влиянии крестовых походов на гражданскую свободу европейских народов, их цивилизацию и прогресс науки, торговли и промышленности». Конечно, в начале XIX века было еще преждевременно обсуждать эту проблему всесторонне. Она и теперь еще не решена. Однако важно отметить, что с этого момента о крестовых походах перестали говорить исключительно с религиозной точки зрения. Две работы были отмечены Французской академией в 1808 году. Одна из них – исследование немецкого ученого А. Херена (А. Неегеп), опубликованное одновременно на немецком и французском под заголовком «Исследование о влиянии крестовых походов на Европу», вторая – работа французского автора Шуазель-Делькура – «О влиянии крестовых походов на состояние европейских народов». Хотя с современной точки зрения обе они устарели, эти книги представляют интерес, особенно первая.

Крестовые походы были, конечно, самой важной эпохой в истории борьбы двух мировых религий – христианства и ислама – борьбы, тянувшейся с VII века. В этом историческом процессе играли роль не только одни религиозные мотивы. Уже в Первом крестовом походе, наиболее сильно отразившем в себе идею крестоносного движения за освобождение святых мест из рук неверных, можно отметить мирские цели и земные интересы. «Среди рыцарей было две партии – партия религиозно настроенных (the religious minded) и партия политиков»[39]. Цитируя эти слова немецкого ученого Б. Куглера, французский ученый Ф. Шаландон добавляет: «Это утверждение Куглера совершенно верно»[40]. Однако чем более внимательно историки изучают внутренние условия жизни Западной Европы в XI веке, в особенности экономическое развитие итальянских городов этого времени, тем более они убеждаются, что экономические явления также сыграли весьма значительную роль в подготовке и проведении Первого крестового похода. С каждым новым крестовым походом эта мирская струя пробивалась в них все сильнее, чтобы одержать наконец окончательную победу над первоначальной идеей движения во время Четвертого крестового похода, когда крестоносцы взяли Константинополь и основали Латинскую империю.

Византия играла настолько важную роль в данной эпохе, что изучение Восточной империи совершенно необходимо для более глубокого и всестороннего понимания как генезиса, так и самого хода развития крестовых походов. Более того, большинство исследователей, которые изучали крестовые походы, рассматривали проблему с излишне «западной» точки зрения, с тенденцией сделать из Греческой империи «козла отпущения всех ошибок крестоносцев»[41].

Со времени своего первого выступления на арене всемирной истории в тридцатых годах VII века арабы, как известно, с поразительной быстротой завоевали Сирию, Палестину, Месопотамию, восточные области Малой Азии, прикавказские страны, Египет, северное побережье Африки, Испанию. Во второй половине VII века и в начале VIII они дважды осаждали Константинополь, от которого были оба раза не без труда отбиты благодаря энергии и талантам императоров Константина IV Погоната и Льва III Исавра. В 732 году вторгнувшиеся из-за Пиренеев в Галлию арабы были остановлены Карлом Мартеллом при Пуатье. В IX веке арабы завоевали остров Крит, а к началу X века в их руки перешли остров Сицилия и большая часть южноитальянских владений Византии.

Эти арабские завоевания имели очень большое значение для политической и экономической ситуации в Европе. Как сказал А. Пиренн, «молниеносное продвижение арабов изменило облик мира. Их внезапное вторжение разрушило древнюю Европу. Оно положило конец средиземноморскому союзу, который составлял ее силу… Средиземное море было римским озером. Оно стало в значительной мере озером мусульманским»[42]. Это утверждение бельгийского историка должно быть с некоторыми оговорками принято. Экономические связи Западной Европы с восточными странами были ограничены мусульманами, но не прерваны. Торговцы и паломники продолжали путешествовать в обе стороны, и экзотические восточные продукты были в Европе доступны, например, в Галлии[43].

Первоначально ислам отличался терпимостью. Отдельные случаи нападений на церкви христиан, не имевшие по большей части под собой религиозной подкладки, бывали в X веке; но подобные прискорбные факты являлись лишь случайными и преходящими. В отвоеванных у христиан областях они по большей части сохраняли церкви, христианское богослужение и не творили препятствий для дел христианской благотворительности. В эпоху Карла Великого, в начале IX века, в Палестине восстанавливались и строились новые церкви и монастыри, для чего Карлом посылалась обильная «милостыня»; при церквах устраивались библиотеки. Паломники беспрепятственно ездили по святым местам. Эти взаимоотношения между Франкской империей Карла Великого и Палестиной в связи с обменом несколькими посольствами между западным монархом и халифом Гаруном ар-Рашидом привели к выводу, поддерживаемому некоторыми учеными, что в Палестине при Карле Великом был установлен своего рода франкский протекторат – настолько, насколько затрагивались христианские интересы в Святой земле; политическая же власть халифа в этой стране оставалась неизменной[44]. С другой стороны, другая группа историков, отрицая важность этих отношений, говорит, что протекторат никогда не существовал и что «это миф, подобный легенде о крестовом походе Карла в Палестину»[45]. Заглавие одной из последних статей по этому вопросу – «Легенда о протекторате Карла в Святой земле»[46]. Термин «франкский протекторат», как и многие другие, условен и достаточно неопределенен. Здесь важно то, что с начала IX века франкская империя имела весьма обширные интересы в Палестине. Это был очень важный факт для последующего развития международных отношений, которые предшествовали Крестовым походам.

Во второй половине X века блистательные победы византийского оружия при Никифоре Фоке и Иоанне Цимисхии над восточными арабами сделали Алеппо и Антиохию вассалами (vassal states) империи, и после этого византийская армия, возможно, вошла в Палестину. Эти военные успехи Византии имели свой отклик (repercussion) в Иерусалиме, так что в результате французский историк Л. Брейе считал возможным говорить о византийском протекторате в Святой земле, который положил конец протекторату франкскому[47].

Переход Палестины во второй половине X века (969 г.) под власть египетской династии Фатимидов, по-видимому, не внес сначала какого-либо существенного изменения в благоприятное положение восточных христиан и в безопасность приезжавших паломников. Однако в XI веке обстоятельства изменились. Из этого времени для нашего вопроса необходимо отметить два важных факта. Сумасшедший фатимидский халиф ал-Хаким, этот «египетский Нерон»[48], открыл жестокое гонение на христиан и иудеев на всем пространстве своих владений. По его велению в 1009 году храм Воскресения и Голгофа в Иерусалиме подверглись разрушению. В своей ярости разрушения церквей он остановился только потому, что боялся аналогичной судьбы мечетей в христианских областях[49].

Когда Л. Брейе писал о византийском протекторате в Святой земле, он имел в виду утверждение арабского историка XI века Иахйи Антиохийского. Последний рассказывает, что в 1012 году один вождь кочевников восстал против халифа, захватил Сирию и обязал христиан восстановить храм Рождества в Иерусалиме и назвал одного епископа по своему выбору патриархом Иерусалимским. Потом этот бедуин «помог этому патриарху построить заново церковь Рождества и восстановил много мест по мере своих возможностей»[50]. Анализируя этот текст, В.Р. Розен заметил, что бедуин действовал так «возможно, с целью завоевать благорасположение греческого императора»[51]. Л. Брейе приписал гипотезу Розена тексту Иахйи. В этих условиях невозможно с такой уверенностью, как это делает Л. Брейе, утверждать истинность теории византийского протектората над Палестиной[52].

Однако в любом случае только в начале реставрации в Святой земле, после смерти ал-Хакима в 1021 году, для христиан наступило время терпимости. Между Византией и Фатимидами был заключен мир, и византийские императоры получили возможность приступить к восстановлению храма Воскресения, постройка которого была закончена в половине XI века при императоре Константине Мономахе. Христианский квартал был обнесен крепкой стеной. Паломники после смерти ал-Хакима снова получили свободный доступ в Святую землю, и источники за это время отмечают среди других лиц одного из наиболее знаменитых пилигримов, а именно – Роберта Диавола, герцога Нормандского, который умер в Никее в 1035 году по пути из Иерусалима[53]. Может быть, в это же время, то есть в тридцатых годах XI века, приезжал в Иерусалим со скандинавской дружиной, пришедшей вместе с ним с севера, и знаменитый варяг той эпохи Гаральд Гардрад, сражавшийся против мусульман в Сирии и Малой Азии[54]. Преследования христиан вскоре возобновились. В 1056 году храм

Гроба Господня был закрыт и более трехсот христиан было выслано из Иерусалима[55]. Храм Воскресения был, очевидно, восстановлен после разрушения с надлежащим великолепием, о чем свидетельствует, например, русский паломник игумен Даниил, посетивший Палестину в первые годы XII века, т. е. в первое время существования Иерусалимского королевства, основанного в 1099 году, после Первого крестового похода. Даниил перечисляет колонны храма, говорит о выложенном мраморном поле и шести дверях и дает интересные сведения о мозаиках. У него же мы находим сообщения о многих церквах, святынях и местах Палестины, связанных с новозаветными воспоминаниями[56]. По словам Даниила и современного ему англосаксонского паломника Зевульфа, «поганые сарацины» (т. е. арабы) были неприятны тем, что скрывались в горах и пещерах, нападали иногда с целью грабежа на проезжавших по дорогам пилигримов. «Сарацины всегда устраивали западни для христиан, прячась в горных долинах и пещерах скал, сторожа день и ночь тех, на кого они могли напасть»[57].

Мусульманская терпимость в отношении христиан проявлялась и на Западе. Когда, например, в конце XI века испанцы отняли у арабов город Толедо, то, к своему удивлению, нашли христианские храмы в городе нетронутыми и узнали, что в них беспрепятственно совершалось богослужение. Одновременно, когда в конце того же XI века норманны завоевали у мусульман Сицилию, они, несмотря на более чем двухвековое господство последних на острове, нашли на нем огромное число христиан, свободно исповедовавших свою веру. Итак, первым событием XI века, которое больно отозвалось на христианском Западе, было разрушение храма Воскресения и Голгофы в 1009 году. Другое событие, связанное со Святой землей, произошло во второй половине XI века.

Турки-сельджуки, после того как они разбили византийские войска при Манцикерте в 1071 году, основали Румийский, иначе Иконийский, султанат в Малой Азии и стали затем успешно продвигаться во всех направлениях. Их военные успехи имели отзвук в Иерусалиме: в 1070 году турецкий полководец Атциг направился в Палестину и захватил Иерусалим. Вскоре после этого город восстал, так что Атциг вынужден был начать осаду города снова. Иерусалим был взят вторично и подвергнут страшному разграблению. Затем турки захватили Антиохию в Сирии, обосновались в Никее, Кизике и Смирне в Малой Азии и заняли острова Хиос, Лесбос, Самос и Родос. Условия пребывания европейских паломников в Иерусалиме ухудшились. Даже если преследования и притеснения, которые приписываются туркам многими исследователями, преувеличены, весьма сложно согласиться с мнением В. Рамзая (W. Ramsay) о мягкости турок по отношению к христианам: «Сельджукские султаны управляли своими христианскими подданными в очень мягкой и терпимой форме, и даже с предубеждением относящиеся к ним историки Византии позволяли себе лишь немного намеков по поводу христиан, во многих случаях предпочитавших власть султанов власти императоров… Христиане под властью Сельджукидов были счастливее, чем в сердце Византийской империи. Самыми же несчастными из всех были византийские пограничные области, подвергавшиеся постоянным нападениям. Что касается религиозных преследований, то нет ни одного их следа в сельджукидский период»[58].

Таким образом, разрушение храма Воскресения в 1009 году и переход Иерусалима в руки турок в 1078 году были теми двумя фактами, которые глубоко подействовали на религиозно настроенные массы Западной Европы и вызвали в них сильный порыв религиозного воодушевления. Многим наконец стало ясно, что в случае гибели Византии под натиском турок весь христианский Запад подвергнется страшной опасности. «После стольких столетий ужаса и опустошений, – писал французский историк, – падет ли снова Средиземноморье под натиском варваров? Таков болезненный вопрос, который поднялся к 1075 году. Западная Европа, медленно перестроившаяся в XI веке, возьмет на себя тяжесть ответа на него: на массовое наступление турок она готовится ответить крестовым походом»[59].

Ближайшую же опасность от все возрастающего усиления турок испытывали византийские императоры, которые после манцикертского поражения, как им казалось, уже не могли справиться с турками одними собственными силами. Взоры их были направлены на Запад, главным образом на папу, который, как духовный глава западноевропейского мира, мог своим влиянием побудить западноевропейские народы оказать посильную помощь Византии. Иногда же, как мы уже видели на примере обращения Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому, императоры обращались и к отдельным светским правителям на Западе. Алексей, однако, имел в виду скорее некоторое количество вспомогательных сил, чем мощные и хорошо организованные армии.

Папы отнеслись весьма сочувственно к призывам восточных басилевсов. Помимо чисто идейной стороны дела, а именно помощи Византии, а с нею и всему христианскому миру, и освобождения святых мест из рук неверных, папы, конечно, имели в виду и интересы католической церкви в смысле дальнейшего усиления, в случае успеха предприятия, папской власти и возможности возвращения восточной церкви в лоно церкви католической. Церковного разрыва 1054 года папы забыть не могли. Первоначальная мысль византийских государей получить с Запада лишь вспомогательные наемные отряды превратилась впоследствии, постепенно, преимущественно под влиянием папской проповеди в идею о крестовом походе Западной Европы на Восток, т. е. о массовом движении западноевропейских народов с их государями и наиболее выдающимися военными вождями.

Еще во второй половине XIX века ученые полагали, что первая идея о крестовых походах и первый призыв к ним вышел в конце X века из-под пера знаменитого Герберта, бывшего папой под именем Сильвестра II. Но в настоящее время в этом послании «От лица разоренной Иерусалимской церкви к церкви Вселенской», находящемся в собрании писем Герберта, где Иерусалимская церковь обращается к Вселенской с просьбой прийти ей на помощь своими щедротами, лучшие знатоки вопроса о Герберте видят, во-первых, подлинное произведение Герберта, написанное им еще до времени папствования, вопреки мнению некоторых о позднейшей фальсификации послания, и, во-вторых, видят в нем не проект крестового похода, а простое окружное послание к верующим для побуждения их к посылке милостыни на поддержание христианских учреждений Иерусалима[60]. Не надо забывать и того, что в конце X века положение христиан в Палестине не давало еще никаких оснований для крестового предприятия.

Еще до Комнинов под угрозой сельджукской и узо-печенежской опасности император Михаил VII Дука Парапинак обратился с посланием к папе Григорию VII, прося его о помощи и обещая за последнюю соединение церквей. Папа отправил целый ряд посланий с увещеваниями помочь гибнущей империи. В письме к графу Бургундскому он писал: «Мы надеемся… что после подчинения норманнов мы переправимся в Константинополь на помощь христианам, которые, будучи сильно удручены частыми нападениями сарацин, жадно просят, чтоб мы им протянули руку помощи»[61]. В другом письме Григорий VII упоминает «о жалкой судьбе столь великой империи»[62]. В письме к германскому государю Генриху IV папа писал о том, что «большая часть заморских христиан истребляется язычниками в неслыханном поражении и наподобие скота ежедневно избивается, и что род христианский уничтожается»; они смиренно молят нас о помощи, «чтобы христианская вера в наше время, чего не дай Боже, совершенно не погибла»; послушные папскому убеждению, итальянцы и другие европейцы (ultramontani) готовят уже армию свыше 50 000 человек и, поставив, если возможно, во главе экспедиции папу, хотят подняться против врагов Бога и дойти до Гроба Господня. «К этому делу, – пишет далее папа, – меня особенно побуждает также и то обстоятельство, что Константинопольская церковь, не согласная с нами относительно Святого Духа, стремится к согласию с апостольским престолом»[63].

Как видно, в этих письмах речь идет далеко не только о крестовом походе для освобождения Святой земли. Григорий VII рисовал план экспедиции в Константинополь для спасения Византии, этой главной защитницы христианства на Востоке. Принесенная папой помощь обусловливалась воссоединением церквей, возвращением в лоно католической церкви «схизматической» церкви восточной. Получается впечатление, что в вышеприведенных письмах идет речь более о защите Константинополя, чем об отвоевании святых мест, тем более что все эти письма были написаны ранее 1078 года, когда Иерусалим перешел в руки турок и положение палестинских христиан ухудшилось. Поэтому является возможным предположить, что в планах Григория VII священная война против ислама стояла на втором месте и что папа, вооружая западное христианство на борьбу с мусульманским востоком, имел в виду «схизматический» восток. Последний же для Григория VII был более ужасен, чем ислам. В одном послании о землях, занятых испанскими маврами, папа открыто заявлял, что он предпочел бы эти земли оставить в руках неверных, т. е. мусульман, чем увидеть, чтобы они попали в руки непокорных сынов церкви[64]. Считая послания Григория VII первым планом крестовых походов, нужно отметить связь между этим планом и разделением церквей 1054 года.

Подобно Михаилу VII Парапинаку, Алексей Комнин, особенно переживая ужасы 1091 года, также обращался к Западу, прося о присылке наемных вспомогательных отрядов. Но благодаря вмешательству половцев и насильственной смерти турецкого пирата Чахи опасность для столицы миновала без западной помощи, так что в следующем, 1092 году, с точки зрения Алексея, вспомогательные западные отряды казались уже ненужными для империи. Между тем дело, начатое на Западе Григорием VII, распространилось, главным образом благодаря убежденному и деятельному папе Урбану II. Скромные просьбы Алексея Комнина о вспомогательных войсках были забыты. Речь шла теперь о массовом вторжении.

Историческая наука, еще со времени первого критического исследования Первого крестового похода немецким историком Зибелем (первое издание его книги вышло в 1841 году)[65], отмечает следующие главные – с западной точки зрения – причины крестовых походов. 1) Общее религиозное настроение Средневековья, усилившееся еще в XI веке благодаря клюнийскому движению; в обществе, подавленном сознанием греховности, замечается стремление к аскетизму, отшельничеству, к духовным подвигам, к паломничеству; под таким же влиянием находились тогдашние богословие и философия. Это настроение являлось первой общей причиной, поднявшей массы населения на подвиг освобождения Гроба Господня. 2) Возвышение папства в XI веке, особенно при Григории VII. Для папства крестовые походы представлялись в высшей степени желательными, так как открывали для дальнейшего развития их могущества широкие горизонты: в случае успеха предприятия, инициаторами и духовными руководителями которого они должны явиться, папы распространят свое влияние на ряд новых стран и возвратят в лоно католической церкви «схизматическую» Византию. Идеальные стремления пап помочь восточным христианам и освободить Святую землю, особенно характерные для личности Урбана II, перемешивались, таким образом, с их стремлениями увеличить папскую власть и могущество. 3) Мирские, светские интересы также играли значительную роль у различных общественных классов. Феодальное дворянство, бароны и рыцари, участвуя в общем религиозном порыве, видели в крестоносном предприятии прекрасный случай удовлетворить свое славолюбие, воинственность и увеличить свои средства. Подавленные тяжестью феодального бесправия крестьяне, увлеченные религиозным чувством, видели в крестовом походе по крайней мере временное освобождение от тяжелых условий феодального гнета, отсрочку в уплате долгов, уверенность в защите оставляемых семей и скудного имущества со стороны церкви и избавление от грехов. Позже другие явления были подчеркнуты историками в связи с истоками Первого крестового похода.

В XI веке западные паломничества в Святую землю были особенно многочисленны. Некоторые паломничества организовывались очень большими группами. Помимо индивидуальных паломничеств предпринимались и целые экспедиции. Так, в 1026–1027 гг. семьсот паломников, среди которых был французский аббат и большое количество нормандских рыцарей, посетили Палестину. В том же году Вильям, граф Ангулемский в сопровождении определенного количества аббатов запада Франции и большого количества знати совершил путешествие в Иерусалим. В 1033 году было такое количество паломников, какого не было когда-либо ранее. Однако самое знаменитое паломничество произошло в 1064–1065 гг., когда более 7000 человек (обычно говорят, что более 12 000) под руководством Гюнтера, епископа германского города Бамберга, отправились на поклонение святым местам. Они прошли через Константинополь и Малую Азию и после многочисленных приключений и потерь достигли Иерусалима. Источник по поводу этого большого паломничества утверждает, что «из семи тысяч отправившихся вернулось меньше двух тысяч» и те, кто вернулся, «значительно обеднели». Сам Гюнтер, глава паломничества, скончался рано. «Одна из многочисленных жизней, потерянных в этой авантюре»[66] (adventure).

В связи с этими мирными докрестовыми паломничествами вставал вопрос, можно ли рассматривать XI век, как это часто уже делалось, в качестве периода перехода от мирных паломничеств к военным экспедициям крестоносного времени. Многие исследователи стремились обосновать это, ввиду того что вследствие новой ситуации в Палестине после турецкого завоевания группы паломников начали путешествовать вооруженными, чтобы защитить самих себя от возможных нападений. Теперь же, когда благодаря Е. Джорансону точно установлено, что крупнейшее паломничество XI века было осуществлено исключительно невооруженными людьми, со всей неизбежностью встает вопрос: «Было ли какое-либо из паломничеств времени до крестовых походов экспедицией с оружием?»[67]. Конечно, иногда рыцари-паломники были вооружены, однако «хотя некоторые из них носили кольчуги, они еще были мирными паломниками» и не являлись крестоносцами.[68] Они сыграли значительную роль в предыстории Крестовых походов благодаря той информации, которую они несли в Западную Европу о положении в Святой земле, пробуждая и поддерживая к ней интерес[69]. Все эти экспедиции паломников имели место до того, как турки завоевали Палестину. Результатом одного из новейших исследований о паломничествах в XI веке до турецкого завоевания стало открытие притеснений паломников арабами задолго до сельджукского завоевания[70], так что утверждение «пока арабы владели Иерусалимом, христианские паломники из Европы могли передвигаться беспрепятственно»[71] является слишком оптимистичным.

Нет никакой информации о паломничествах в XI веке из Византии в Святую землю. Византийский монах Епифаний, автор первого греческого итинерария в Святую землю, составил описание Палестины до Крестовых походов, однако его время жизни нельзя определить с точностью. Мнения исследователей расходятся: от конца VIII века до XI[72].

До Первого крестового похода Европа испытала уже три настоящих крестовых похода – войну Испании против мавров, норманнское завоевание Апулии и Сицилии и нормандское завоевание Англии в 1066 году. Более того, в Италии в XI веке возникло – с центром в Венеции – особое экономическое и политическое движение. Мир на берегах Адриатики послужил солидной основой экономического могущества Венеции, и знаменитый документ от 1082 года, данный Венеции Алексеем Комнином, открыл Республике святого Марка византийские рынки. «С этого дня началась мировая торговля Венеции»[73]. В то время Венеция, как многие другие южноитальянские города, которые до сих пор оставались под византийской властью, торговала с мусульманскими портами. В то же время Генуя и Пиза, которые в X и в начале XI века многократно подвергались нападениям мусульманских пиратов Северной Африки, предприняли в 1015–1016 годах экспедицию на Сардинию, которая была в руках мусульман. Им удалось отвоевать Сардинию и Корсику. Корабли обоих городов заполнили порты североафриканского побережья, и в 1087 году с благословения папы они успешно атаковали город Мехдия на побережье Северной Африки. Все эти экспедиции против неверных объяснялись не только религиозным энтузиазмом или духом приключений, но и экономическими причинами.

Другим фактором в истории Западной Европы, который связывают с началом Крестовых походов, является возрастание численности населения в некоторых странах, которое началось около 1100 года. Совершенно точно известно, что численность населения возросла во Фландрии и во Франции. Одним из аспектов передвижения масс людей в конце XI века была средневековая колониальная экспансия из некоторых западноевропейских стран, особенно из Франции. XI век во Франции был временем постоянного голода, неурожаев, сильных эпидемий и суровых зим. Эти суровые условия жизни привели к уменьшению населения в областях, ранее полных изобилия и процветания. Принимая во внимание все эти факторы, можно прийти к выводу, что к концу XI века Европа была духовно и экономически готова к крестоносному предприятию в широком смысле слова.

Общая ситуация перед Первым крестовым походом была совершенно отличной от ситуации перед Вторым. Эти пятьдесят один год, 1096–1147, были одной из самых важных эпох в истории. В течение этих лет экономические, религиозные и все культурные аспекты европейской жизни изменились радикально. Новый мир был открыт для Западной Европы. Последующие крестовые походы не очень много добавили в жизнь этого периода. Они были лишь развитием процессов, которые происходили в эти годы между Первым и Вторым крестовым походами. И странно читать у одного итальянского историка, что первые крестовые походы были «бесплодным безумием» (sterili insanie)[74].

Первый крестовый поход является первым организованным наступлением христианского мира против неверных, и это наступление не ограничивалось центральной Европой, Италией и Византией. Он начинался в юго-западном углу Европы, в Испании, и кончался в бескрайних степях России.

Что касается Испании, папа Урбан II в своем письме 1089 г. испанским грандам (counts), епископам, vice comites и другим знатным и могущественным лицам призывал их остаться в своей собственной стране вместо того, чтобы идти в Иерусалим, и направить свою энергию на восстановление христианских церквей, разрушенных маврами[75]. Это был правый фланг крестоносного движения против неверных.

На северо-востоке Русь отчаянно сражалась с дикими ордами половцев (куманов), которые появились в южных степях около середины XI века, разорили страну и привели в расстройство торговлю, заняв все дороги, ведущие из Руси на восток и на юг. В.О. Ключевский писал в связи с этим: «Эта почти двухвековая борьба Руси с половцами имеет свое значение в европейской истории. В то время как Западная Европа крестовыми походами предприняла наступательную борьбу на азиатский Восток, когда и на Пиренейском полуострове началось такое же движение против мавров, Русь своей степной борьбой прикрывала левый фланг европейского наступления. Но эта историческая заслуга Руси стоила ей очень дорого: борьба сдвинула ее с насиженных днепровских мест и круто изменила направление ее дальнейшей жизни». Таким образом, Русь участвовала в общем западноевропейском крестоносном движении, защищая себя и в то же время Европу от варваров-язычников (infidels). «Если бы русские подумали принять крест, – писал Б. Лейб, – им можно было бы сказать, что их первая обязанность служить христианству заключается в защите своей собственной страны, как писал папа испанцам»[76].

Скандинавские царства также участвовали в Первом крестовом походе, однако они присоединялись к основной армии небольшими соединениями. В 1097 году датский дворянин Свейн (Svein) привел отряд крестоносцев в Палестину. В северных странах избыточный религиозный энтузиазм не проявлялся, и, насколько известно, большая часть скандинавских рыцарей была движима в меньшей степени христианскими устремлениями, чем любовью к войне и приключениям, надеждой на добычу и славу[77].

В это время было две христианские страны на Кавказе – Армения и Грузия. Однако после поражения византийской армии при Манцикерте в 1071 году Армения попала под власть турок, так что не было даже вопроса об участии кавказских армян в Первом крестовом походе. Что касается Грузии, то сельджуки захватили страну в XI веке, и только после того, как крестоносцы захватили Иерусалим в 1099 году, Давид Строитель изгнал турок. Это произошло около 1100 года, или, как утверждает грузинская хроника, тогда, когда «франкская армия двинулась вперед и с Божьей помощью взяла Иерусалим и Антиохию, Грузия стала свободной, и Давид стал могущественным»[78].

Когда в 1095 году в связи со всеми западноевропейскими осложнениями и проектируемыми реформами победоносный (victorious) папа Урбан II собрал собор в Пьяченце, туда же прибыло посольство от Алексея Комнина с просьбой о помощи. Этот факт некоторыми учеными отрицался, однако современные исследователи этой проблемы пришли к выводу, что Алексей действительно обратился в Пьяченце за помощью[79].

Конечно, это событие еще не было «решающим фактором», приведшим к крестовому походу, как утверждал Зибель[80]. Как и раньше, если Алексей обратился за помощью в Пьяченце, то он не думал о крестоносных армиях, он хотел не крестового похода, а наемников против турок, которые за последние три года стали представлять большую опасность в их успешном продвижении в Малой Азии. Примерно в 1095 году Кылыч-Арслан был избран султаном в Никее. «Он вызвал в Никею жен и детей тех воинов, которые в то время там находились, поселил их в городе и вновь сделал Никею резиденцией султанов»[81]. Иными словами, Кылыч-Арслан сделал Никею своей столицей. В связи с этими турецкими успехами Алексей мог обратиться за помощью в Пьяченцу, однако в его намерения крестовый поход в Святую землю не входил. Его интересовала помощь против турок. К сожалению, об этом эпизоде в источниках мало информации. Один современный исследователь заметил: «От собора в Пьяченце до прибытия крестоносцев в Византийскую империю взаимоотношения Востока и Запада покрыты мраком»[82].

В ноябре 1095 года в Клермоне (в Оверни, в Центральной Франции) собрался знаменитый собор, на который съехалось так много народа, что в городе не нашлось достаточно жилья для всех прибывших и многие разместились под открытым небом. По окончании собора, на котором был рассмотрен ряд наиболее важных текущих дел, Урбан II обратился к собравшимся с пламенной речью, подлинный текст которой до нас не дошел. Записавшие же речь на память некоторые очевидцы собрания сообщают нам тексты, сильно отличающиеся друг от друга[83]. Папа, обрисовав в ярких красках преследования христиан в Святой земле, убеждал толпу поднять оружие на освобождение Гроба Господня и восточных христиан. С криками «Dieu le veut»! («Deus lo volt» в хронике) толпа бросилась к папе. По его предложению, будущим участникам похода были нашиты на одежду красные кресты (отсюда название «крестоносцы»). Им было объявлено отпущение грехов, прощение долгов и защита их имущества церковью на время их отсутствия. Крестоносный обет считался непреложным, и его нарушение влекло за собой отлучение от церкви. Из Оверни воодушевление распространилось на всю Францию и в другие страны. Создавалось обширное движение на Восток, истинные размеры которого на Клермонском соборе нельзя было и предвидеть.

Поэтому движение, вызванное на Клермонском соборе и вылившееся в следующем году в форму крестового похода, является личным делом Урбана II, нашедшего для осуществления этого предприятия в жизненных условиях западноевропейского Средневековья второй половины XI века в высшей степени благоприятные условия.

Ввиду того что [турецкая] опасность в Малой Азии становилась все более угрожающей, вопрос о Первом крестовом походе был практически решен в Клермоне. Новости об этом решении дошли до Алексея как неожиданный и приведший в замешательство сюрприз. Новость приводила в замешательство, ибо он не ждал и не хотел помощи в виде крестового похода. Когда Алексей призывал наемников с Запада, он приглашал их для защиты Константинополя, то есть, иными словами, своего собственного государства. Идея же освобождения Святой земли, которая не принадлежала империи более четырех столетий, имела для него второстепенное значение.

Для Византии проблема крестового похода в XI веке не существовала. Религиозный энтузиазм не процветал ни в массах, ни у императора, не было и проповедников крестового похода. Для Византии политическая проблема спасения империи от ее восточных и северных врагов не имела ничего общего с далекой экспедицией в Святую землю. Византия имела свои собственные «крестовые походы». Были блистательные и победоносные экспедиции Ираклия против Персии в VII веке, когда Святая земля и Крест Животворящий были возвращены империи. Были победоносные кампании при Никифоре Фоке, Иоанне Цимисхии и Василии II против арабов в Сирии, когда императоры планировали окончательно вернуть себе власть над Иерусалимом. Этот план не осуществился, и Византия, под угрожающим нажимом ошеломляющих турецких успехов в Малой Азии в XI веке, отказалась от всякой надежды на возвращение Святой земли. Для Византии палестинская проблема в это время была избыточна. В 1090–1091 гг. она была в двух шагах от гибели, и когда Алексей обратился за западной помощью, а в ответ получил известие о приближении крестоносцев, его первой мыслью стало спасение империи. В написанных Алексеем ямбическими стихами «Музах», поэме, являющейся, как можно думать, своего рода политическим завещанием сыну и наследнику Иоанну, имеются следующие интересные строчки о первом Крестовом походе: «Вспоминаете ли вы о том, что случилось со мной? От движения Запада к этой стране произойти должно уменьшение высокого достоинства Нового Рима и императорского трона. Вот почему, мой сын, необходимо думать о достаточном накоплении, чтобы наполнить открытые рты варваров, которые дышат ненавистью против нас, на тот случай, если против нас поднимется и на нас бросится многочисленная армия, которая в своем гневе стала бы бросать против нас молнии, в то время как большое количество врагов окружило бы наш город»[84].

С этим фрагментом из «Муз» Алексея можно сравнить следующий отрывок из «Алексиады» Анны Комнины, также о Первом крестовом походе: «И вот, у мужчин и женщин возникло стремление, подобного которому не знала ничья память. Люди простые искренне хотели поклониться Гробу Господню и посетить святые места. Но некоторые, в особенности такие, как Боэмунд и его единомышленники, таили в себе иное намерение: не удастся ли им в придачу к остальной наживе захватить и сам царственный город»[85].

Эти два утверждения – императора и его ученой дочери – ясно показывают отношение Византии к крестовым походам. В оценке Алексея крестоносцы отнесены в ту же категорию, что и варвары, угрожающие империи, турки и печенеги. Что касается Анны Комнины, то она лишь мимоходом упоминает о «простых» людях среди крестоносцев, искренне собиравшихся посетить Святую землю. Идея крестового похода была абсолютно чужда византийскому менталитету конца XI века. У правящих кругов Византии было одно желание – отвернуть грозную турецкую опасность, угрожавшую с востока и севера. Потому-то Первый крестовый поход был исключительно западным предприятием, политически лишь слегка связанным с Византией. По правде говоря, Византийская империя предоставила крестоносцам некоторое количество воинских соединений, которые, однако, не выходили за пределы Малой Азии. Византия не принимала никакого участия в завоевании Сирии и Палестины[86].

Весной 1096 года благодаря проповеди Петра Амьенского, называемого иногда Пустынником, которому отвергнутая теперь историческая легенда приписывает возбуждение крестоносного движения, во Франции собралась толпа, по большей части из бедных людей, мелких рыцарей, бездомных бродяг с женами и детьми, почти без оружия, и двинулась через Германию, Венгрию и Болгарию к Константинополю. Это недисциплинированное ополчение под предводительством Петра Амьенского и другого проповедника, Вальтера Неимущего, не дававшее себе отчета, где оно проходило, и не приученное к повиновению и порядку, по пути своего прохождения грабило и разоряло страну. Алексей Комнин с неудовольствием узнал о приближении крестоносцев, и это неудовольствие превратилось в некоторое опасение, когда до него дошли вести о грабежах и разорениях, чинимых крестоносцами по дороге. Подойдя к Константинополю и расположившись в его окрестностях, крестоносцы стали по обыкновению заниматься грабежом. Обеспокоенный император поспешил переправить их в Малую Азию, где они без труда были почти все перебиты турками около Никеи. Петр Пустынник еще до последней катастрофы возвратился в Константинополь.

История с неудачным ополчением Петра и Вальтера была как бы введением в первый Крестовый поход. Неблагоприятное впечатление, оставленное этими крестоносцами в Византии, распространялось и на последующих крестоносцев. Турки же, легко покончив с неподготовленными толпами Петра, получили уверенность в такой же легкой победе и над другими крестоносными ополчениями.

Летом 1096 года на Западе началось крестоносное движение графов, герцогов и князей, т. е. собралось уже настоящее войско.

Ни один из западноевропейских государей не принял участия в походе. Германский государь Генрих IV был всецело занят борьбой с папами за инвеституру. Французский король Филипп I находился под церковным отлучением за свой развод с законной женой и женитьбу на другой женщине. Вильгельм Рыжий Английский из-за своего тиранического правления находился в беспрерывной борьбе с феодалами, церковью и народными массами и с трудом удерживал в руках власть.

Среди предводителей рыцарских ополчений были следующие наиболее известные лица: Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, которому позднейшая молва придала настолько церковный характер, что трудно отличить его действительные черты; на самом деле это был не лишенный религиозности, но далеко не идеалистически настроенный феодал, желавший вознаградить себя в походе за потери, понесенные им в своем государстве. С ним отправились два брата, среди которых был Балдуин – будущий король Иерусалимский. Под предводительством Готфрида выступало лотарингское ополчение. Роберт, герцог Нормандский, сын Вильгельма Завоевателя и брат английского государя Вильгельма Рыжего, принял участие в походе из-за неудовлетворенности незначительной властью в своем герцогстве, которое он за известную сумму перед отправлением в поход заложил английскому королю. Гуго Вермандуа, брат французского короля, исполненный тщеславия, искал известности и новых владений и пользовался большим уважением среди крестоносцев. Грубый и вспыльчивый Роберт Фриз, сын Роберта Фландрского, также принял участие в походе. За его крестоносные подвиги его прозвали Иерусалимским[87]. Последние три лица стали во главе трех ополчений: Гуго Вермандуа во главе среднефранцузского, Роберт Нормандский и Роберт Фриз во главе двух северофранцузских ополчений. Во главе южнофранцузского, или провансальского, ополчения встал Раймунд, граф Тулузский, известный боец с испанскими арабами, талантливый полководец и искренне религиозный человек. Наконец, Боэмунд Тарентский, сын Роберта Гвискара, и его племянник Танкред, ставшие во главе южноитальянского норманнского ополчения, приняли участие в походе без каких-либо религиозных оснований, а в надежде при удобном случае свести свои политические счеты с Византией, по отношению к которой они являлись убежденными и упорными врагами, и, очевидно, Боэмунд нацелил свои желания на овладение Антиохией[88]. Норманны внесли в крестоносное предприятие чисто мирскую, политическую струю, которая шла вразрез с основным положением крестоносного дела. Армия Боэмунда была, возможно, подготовлена лучше всех других крестоносных отрядов, «ибо в ней было много людей, которые имели дело с сарацинами в Сицилии и с греками в Южной Италии»[89]. Все крестоносные армии преследовали самостоятельные задачи; не было ни общего плана, ни главнокомандующего. Как видно, главная роль в Первом крестовом походе принадлежала французам.

Одна часть крестоносных ополчений направилась в Константинополь сухим путем, другая часть – морем. По дороге крестоносцы, наподобие предыдущего ополчения Петра Амьенского, грабили проходимые местности и производили всяческие насилия. Современник этого прохождения крестоносцев, Феофилакт, архиепископ Болгарский, в письме к одному епископу, объясняя причину своего долгого молчания, обвиняет за это крестоносцев; он пишет: «Мои губы сжаты; во-первых, прохождение франков или нападение, или я не знаю, как это назвать, настолько всех нас захватило и заняло, что мы даже не чувствуем самих себя. Мы вдосталь испили горькую чашу нападения… Так как мы привыкли к франкским оскорблениям, то переносим легче, чем прежде, несчастья, ибо время есть удобный учитель всему»[90].

К таким защитникам Божьего дела Алексей Комнин должен был питать недоверие. Не нуждаясь вообще в данный момент ни в какой иностранной помощи, император с неудовольствием и опасением взирал на приближавшиеся к его столице с разных сторон крестоносные ополчения, не имевшие по своей численности ничего общего с теми скромными вспомогательными отрядами, о которых взывал к Западу император. Выставляемые прежде историками обвинения Алексея и греков в вероломстве и обмане по отношению к крестоносцам должны теперь отпасть, особенно после того, как было обращено должное внимание на грабежи, разбои и пожары, учиняемые крестоносцами во время похода. Отпадает также жесткая и антиисторическая характеристика Алексея, данная Гиббоном, который писал: «В стиле менее важном, чем стиль истории, я, может быть, сравнил бы императора Алексея с шакалом, который, как говорят, идет по следам льва и пожирает его объедки»[91]. Конечно, Алексей не представлял собой человека, смиренно подбиравшего то, что оставляли ему крестоносцы. Алексей Комнин проявил себя государственным человеком, понявшим, какую грозную опасность несут с собой для существования его империи крестоносцы; поэтому главной мыслью его и было переправить как можно скорее беспокойных и опасных пришельцев в Малую Азию, где они должны были делать то дело, за которым и пришли на Восток, т. е. вести борьбу с неверными. Ввиду этого между пришедшими латинянами и греками сразу создалась атмосфера взаимного недоверия и недоброжелательства; в их лице встретились не только схизматики, но и политические противники, которые впоследствии должны будут решить между собой спор оружием. Один просвещенный греческий патриот и ученый литератор XIX века Викелае писал: «Для Запада крестовый поход является благородным следствием религиозного чувства; это есть начало возрождения и цивилизации, и европейская знать может ныне по праву гордиться тем, что она – внучка крестоносцев. Но восточные христиане, когда они увидели, как эти варварские орды грабят и разоряют византийские провинции, когда они увидели, что те, кто называл себя защитниками веры, убивали священников под тем предлогом, что последние были схизматики, – восточные христиане забыли, что эти экспедиции имели первоначально религиозную цель и христианский характер». По словам того же автора, «появление крестоносцев знаменует собой начало упадка империи и предвещает ее конец»[92]. Новейший историк Алексея Комнина, француз Шаландон, считает возможным приложить отчасти ко всем крестоносцам характеристику, данную Гиббоном спутникам Петра Амьенского, а именно: «Разбойники, которые следовали за Петром Пустынником, были дикими зверьми, без разума и человечности»[93].

Итак, в 1096 году началась эпоха Крестовых походов, столь чреватая многообразными и важными последствиями как для Византии и Востока вообще, так и для Западной Европы.

Первый рассказ о впечатлении, которое произвело на народы Востока начало крестоносного движения, исходит от арабского историка XII века Ибн ал-Каланиси: «В этом году (490-й год хиджры – от 19 дек. 1096 г. до 8 дек. 1097 г.) начала приходить целая серия сообщений о том, что армии франков появились со стороны моря в Константинополе с силами, которые невозможно сосчитать из-за их множества. Когда эти сообщения стали следовать одно за другим и передаваться из уст в уста повсеместно, людей охватили страх и растерянность»[94].

После того как крестоносцы постепенно собрались в Константинополе, Алексей Комнин, рассматривая их ополчения как наемные вспомогательные дружины, высказал желание, чтобы он был признан главой похода и чтобы крестоносцы принесли ему вассальную присягу и дали обещание передавать ему, как их сюзерену, завоеванные крестоносцами области на Востоке. Крестоносцы исполнили это желание императора: присяга была принесена и обещание дано. К сожалению, текст вассальной клятвы, которую дали лидеры крестоносного движения, в подлинном виде не сохранился. По всей вероятности, требования Алексея в отношении различных земель были неодинаковы. Он искал прямых приобретений в тех областях Малой Азии, которые незадолго перед тем были утеряны империей после поражения при Манцикерте (1071 г.) и которые являлись необходимым условием силы и прочного существования Византийского государства и греческой народности. Что же касается Сирии и Палестины, уже давно потерянных Византией, император не выставлял подобных требований, а ограничивался притязаниями верховного ленного господства[95].

Переправившись в Малую Азию, крестоносцы приступили к военным действиям. В июне 1097 года после осады крестоносцам сдалась Никея, которую они, несмотря на нежелание, должны были в силу заключенного с императором договора передать византийцам. Следующая победа крестоносцев при Дорилее (теперь Эски-Шехир) заставила турок очистить западную часть Малой Азии и отойти внутрь страны, после чего Византии представлялась полная возможность восстановить свою власть на малоазиатском побережье. Несмотря на природные затруднения, климатические условия и сопротивление мусульман, крестоносцы продвинулись далеко на восток и юго-восток. Балдуин Фландрский завладел в Верхней Месопотамии городом Эдессой и образовал из его области свое княжество, явившееся первым латинским владением на Востоке и оплотом христиан против турецких нападений из Азии. Но пример Балдуина имел свою опасную, отрицательную сторону: другие бароны могли последовать его примеру и основать свои княжества, что, конечно, должно было послужить к великому ущербу самой цели похода. Это опасение впоследствии оправдалось.

После долгой изнурительной осады главный город Сирии, прекрасно укрепленная Антиохия, сдалась крестоносцам, после чего дорога к Иерусалиму была свободна. Однако из-за Антиохии разыгралась жестокая распря между вождями, закончившаяся тем, что Боэмунд Тарентский, следуя примеру Балдуина, сделался владетельным антиохийским князем[96]. Ни в Эдессе, ни в Антиохии крестоносцы уже не приносили вассальной присяги Алексею Комнину.

Так как с вождями, основывавшими свои княжества, оставалось и большинство их ополчения, то к Иерусалиму подошли лишь жалкие остатки крестоносцев, в числе 20 000—25 000 человек; пришли они изнуренными и совершенно ослабевшими.

В это самое время Иерусалим перешел от сельджуков в руки сильного египетского халифа из династии Фатимидов. После ожесточенной осады укрепленного Иерусалима крестоносцы 15 июля 1099 года штурмом взяли Святой город, конечную цель их похода, произвели в нем страшное кровопролитие и разграбили его; многие сокровища были увезены вождями; знаменитая мечеть Омара была разграблена. Завоеванная страна, занимавшая узкую береговую полосу в области Сирии и Палестины, получила название Иерусалимского королевства, королем которого был избран Готфрид Бульонский, согласившийся принять титул Защитника Гроба Господня. Устроено новое государство было по западному феодальному образцу.

Крестовый поход, вылившийся в форму образования Иерусалимского королевства и нескольких отдельных латинских княжеств на Востоке, создал сложную политическую обстановку. Византия, довольная ослаблением турок в Малой Азии и возвращением значительной части последней под власть империи, была в то же время встревожена появлением крестоносных княжеств в Антиохии, Эдессе, Триполи, которые стали представлять собой для Византии нового политического врага. Подозрительность империи постепенно усиливается настолько, что Византия в XII веке, открывая враждебные действия против своих прежних союзников – крестоносцев, не останавливается перед заключением союзов с прежними врагами – турками. В свою очередь крестоносцы, обосновавшиеся в своих новых владениях, боясь опасного для себя усиления империи со стороны Малой Азии, точно так же заключают союзы с турками против Византии. В одном этом уже заключается полное вырождение в XII веке самой идеи крестоносных предприятий.

О полном разрыве Алексея Комнина с крестоносцами говорить нельзя. Император, если и был недоволен особенно образованием латинянами вышеупомянутых самостоятельных княжеств, не приносивших Алексею вассальной присяги, тем не менее не отказывал крестоносцам в посильной помощи, например, при перевозке их с Востока домой, на Запад. Разрыв состоялся между императором и Боэмундом Тарентским, который чрезмерно с точки зрения интересов Византии усилился в Антиохии за счет соседей, слабых турецких эмиров, и византийской территории. Антиохия и сделалась главным центром стремлений Алексея, с которым сблизился глава провансальского ополчения Раймунд Тулузский, недовольный своим положением на Востоке и видевший также в Боэмунде своего главного соперника. Судьба Иерусалима для Алексея имела в данный момент интерес второстепенный.

Борьба между императором и Боэмундом была неминуема. Удобный момент для Византии, казалось, настал тогда, когда Боэмунд неожиданно был захвачен в плен турками, а именно эмиром из династии Данишмендов, завоевавших в самом конце XI века Каппадокию и образовавших самостоятельное владение, которое во второй половине XII века, однако, было уничтожено сельджуками. Переговоры Алексея с эмиром о выдаче ему за известную сумму денег Боэмунда не удались. Выкупленный другими, последний возвратился в Антиохию и на требование императора, ссылавшегося на заключенные с крестоносцами условия, передать ему Антиохию ответил Алексею решительным отказом.

В это время, а именно в 1104 году, мусульмане одержали большую победу над Боэмундом и другими латинскими князьями при Харране, на юг от Эдессы. Это поражение крестоносцев чуть не повлекло за собой разрушения христианских владений в Сирии, но, с другой стороны, окрылило надежды как Алексея, так и мусульман; те и другие с удовольствием взирали на неминуемое ослабление Боэмунда. Действительно, Харранская битва разрушила его планы основать на Востоке сильное норманнское государство; он понял, что у него нет достаточных сил, чтобы снова вступить в борьбу с мусульманами и со своим заклятым врагом, императором Византийским. Дальнейшее пребывание на Востоке уже цели для Боэмунда не имело. Для того чтобы сломить византийскую мощь, надо ей нанести удар в Константинополе с новыми набранными в Европе силами. Ввиду всех этих обстоятельств Боэмунд сел на корабль и направился в Апулию, оставив вместо себя в Антиохии племянника Танкреда. Анна Комнина сообщает любопытный, записанный не без юмора факт о том, как Боэмунд для большей безопасности во время морского путешествия от нападения греков притворился мертвым, был положен в гроб и в гробу совершил свой путь до Италии[97].

Возвращение Боэмунда в Италию было встречено с большим энтузиазмом. Люди собирались в толпы, чтобы посмотреть на него, как говорит средневековый автор, «словно они собирались увидеть самого Христа»[98]. Собрав войско, Боэмунд начал враждебные действия против Византии. Сам папа благословил намерения Боэмунда. Его экспедиция против Алексея, объясняет американский историк, «перестала быть просто политическим движением. Оно теперь получило одобрение церкви и обрело достоинство крестового похода»[99].

Войска Боэмунда были, вероятнее всего, набраны во Франции и Италии, однако, по всей вероятности, в его армии были также англичане, немцы и испанцы. План его заключался в повторении кампании его отца, Роберта Гвискара, в 1081 году – то есть взять Диррахий (Дураццо) и затем через Салоники идти на Константинополь. Но поход оказался для Боэмунда неудачным. Он потерпел под Диррахием поражение и вынужден был заключить с Алексеем мир на унизительных для себя условиях. Вот главные пункты договора: Боэмунд объявлял себя ленником Алексея и его сына Иоанна, обязуясь помогать империи против всех ее врагов, будут ли это христиане или мусульмане; обещал передавать Алексею все завоеванные земли, которые раньше принадлежали Византии; что же касается земель, не принадлежавших Византии и которые в будущем могут быть им отняты у турок или армян, Боэмунд должен рассматривать их как земли, уступленные ему императором; своего племянника Танкреда он будет считать за врага, если тот не согласится подчиниться императору; Антиохийский патриарх будет назначаться императором из лиц, принадлежащих к восточной церкви, чтобы не было бы латинского патриарха Антиохийского. Города и области, гарантированные Боэмунду, перечислены в соглашении. Документ завершается торжественной клятвой Боэмунда на кресте, терновом венце, гвоздях и копье Христа в том, что пункты договора будут им соблюдаться[100].

Этим крушением всех планов Боэмунда и заканчивается, собственно говоря, его бурная и, пожалуй, роковая для крестовых походов деятельность. В последние три года жизни он уже никакой роли не играл. Он умер в 1111 году в Апулии.

Смерть Боэмунда затруднила положение Алексея, так как Танкред Антиохийский не соглашался исполнять договор своего дяди и передать Антиохию императору. Для последнего предстояло все начинать снова. Был обсуждаем план похода под Антиохию, не приведенный, однако, в исполнение. Очевидно, у империи в данное время не было возможности предпринять эту нелегкую экспедицию. Делу похода под Антиохию даже не помогла смерть Танкреда, умершего вскоре после Боэмунда. Последние годы правления Алексея были заняты преимущественно почти ежегодными и часто успешными для империи войнами с турками в Малой Азии.

Во внешней жизни империи Алексей выполнил трудную задачу. Очень часто Алексея судили с точки зрения его отношения к крестоносцам, упуская из виду совокупность его внешней деятельности, что является совершенно неправильным. В одном из своих писем современник Алексея архиепископ Болгарский Феофилакт, пользуясь выражением псалма (79; 13), сравнивает Болгарскую фему с виноградной лозой, которую «обрывают все проходящие по пути»[101]. Это сравнение, по справедливому замечанию французского историка Шаландона, можно приложить к Восточной империи времени Алексея[102]. Все его соседи старались использовать слабость империи, чтобы вырвать у него те или другие области. Норманны, печенеги, сельджуки и крестоносцы грозили Византии. Алексей, получивший государство в состоянии слабости и смуты, сумел дать им всем надлежащий отпор и остановил этим на довольно продолжительное время процесс распадения Византии. Государственные границы при Алексее как в Европе, так и в Азии расширились. Повсюду враги империи должны были отступить, так что с территориальной стороны его правление знаменует собой безусловный прогресс. Обвинения против Алексея, особенно часто высказываемые раньше, за его отношение к крестоносцам должны отпасть, раз мы взглянем на Алексея как на государя, отстаивавшего интересы своего государства, для которых западные пришельцы, охваченные жаждой грабительства и добычи, представляли серьезную опасность. Таким образом, в области внешней политики Алексей, успешно преодолев все трудности, улучшил международное положение государства, расширил его границы и на некоторое время остановил успехи напиравших со всех сторон на империю врагов.

Внешняя политика при Иоанне II. Расширение контактов с западными странами

Сын и наследник Алексея Иоанн II представлял собой тип императора-воина, проведшего большую часть своего правления среди войск и военных предприятий. Чего-нибудь нового в области внешней политики этот император не ввел; он являлся, главным образом, продолжателем политики отца, который наметил уже все важные вопросы, европейские и азиатские, наиболее интересовавшие империю. Иоанн задался целью пойти дальше по уготовленному отцом политическому пути; отец остановил нападавших на Византию врагов; сын задумал «отнять у соседей захваченные от греков провинции и мечтал о восстановлении Византийской империи в ее прежнем блеске»[103].

Отчетливо понимая положение вещей, Иоанн мало интересовался европейскими делами. Как мы увидим ниже, он должен был временами вести борьбу и в Европе, но там его войны имели ярко выраженный оборонительный характер. Лишь к концу правления благодаря грозному усилению норманнов, выразившемуся в соединении Южной Италии с Сицилией и образовании Сицилийского королевства, европейские дела стали представлять для Византии очень большую важность. Главный же интерес внешней политики Иоанна был сосредоточен на Востоке, а именно в Малой Азии. В отношениях Иоанна к Западу, игравших в общем второстепенную роль во внешней политике империи в его время, можно отметить все увеличивавшееся сравнительно с прошлым количество западноевропейских государств, с которыми Византии приходилось вступать в те или другие сношения.

Опасность со стороны норманнов заставила Алексея сблизиться с Венецией, обязавшейся помогать Византии флотом, и даровать за это Республике святого Марка исключительные по выгоде торговые привилегии. Нахлынувшие в империю, особенно в Константинополь, венецианцы богатели и вскоре составили в столице венецианскую колонию, столь многочисленную и столь разбогатевшую, что она стала иметь преобладающее значение. Мало-помалу венецианцы, забыв, что они были не у себя на родине и не в покоренной стране, стали вести себя настолько вызывающе и гордо по отношению не только к низшим классам населения империи, но и к высокопоставленным и знатным византийцам, что вызвали сильное неудовольствие в стране. Небольшие торговые привилегии, данные Алексеем Пизе, не могли тревожить Венецию.

Пока жив был Алексей, отношения между византийцами и венецианцами еще не принимали особенно острых форм. Но с его смертью обстоятельства изменились. Иоанн II, зная, что в норманнской Апулии происходили смуты, и рассчитывая поэтому на то, что норманнская опасность для Византии миновала, решил уничтожить торговый договор отца с Венецией. Рассерженные венецианцы отправили тогда свой флот, который стал нападать на византийские острова Адриатического и Эгейского морей. Видя невозможность оказать надлежащее сопротивление венецианским кораблям, Иоанн вынужден был еще в первые годы своего правления вступить с Венецией в переговоры, которые и привели к полному восстановлению торгового договора 1082 года. Другие итальянские приморские города, Пиза и Генуя, также пользовались при Иоанне некоторыми торговыми привилегиями, ничего общего, конечно, по размерам не имевшими с привилегиями Венеции.

В первые же годы царствования Иоанна был окончательно решен печенежский вопрос. Разгромленные при помощи половцев при Алексее Комнине печенеги в течение тридцати лет не тревожили византийских пределов. В начале правления Иоанна оправившиеся печенеги, перейдя Дунай, вторглись на византийскую территорию. Однако императорские войска нанесли им тяжкое поражение. В память этой победы Иоанн установил даже особый «печенежский праздник», который, по свидетельству византийского историка Никиты Хониата, совершался еще в конце XII века[104]. Со времени поражения печенегов Иоанном последние уже более не играют никакой роли во внешней истории Византии. Лишь внутри государства взятые в плен и поселенные в пределах империи печенеги составили особый род византийского войска, который и принимал участие в военных действиях уже на стороне Византии.

Стремление Венгрии (Угрии) к Адриатическому побережью вызвало, как известно, недовольство Алексея Комнина и обострило его отношения с мадьярами. Брак Иоанна с мадьярской принцессой, казалось, должен был улучшить отношения. Но эта связь, по словам русского историка К. Грота, «не могла уничтожить тех чувств взаимного недоверия и соперничества, которые успели образоваться с течением времени у обоих соседних государств»[105]. Помимо опасного для Византии утверждения мадьяр на Далматинском побережье империя была недовольна и сближением Угрии с сербами. Последние, вынужденные вместе с болгарами подчиниться Византии в начале XI века, при Василии II Болгаробойце, уже в середине этого столетия начали поднимать восстания. Конец XI и начало XII века являются для Сербии временем их первого освобождения из-под византийского владычества. При Иоанне замечается особенное сближение Угрии с Сербией, которой первая склонна была помочь в деле ее освобождения. Сербская княжна была выдана замуж за мадьярского Арпадовича. На северо-западе, таким образом, к концу правления Иоанна образовалась новая тревожная для Византии сила в виде сблизившихся Угрии и Сербии.

Военные экспедиции Иоанна против них были весьма успешны, но не имели ясного (definite) результата. Анонимный панегирист Иоанна, однако, восхваляет его военные успехи на Балканах в следующих напыщенных словах: «Сколь славны ваши военные походы против европейских народов. Он [Иоанн] разбил далматинцев, внушил ужас скифам и норманнам, всем народам, живущим в палатках и неорганизованным. Он окрасил Дунай, так же как и многие быстро текущие реки, кровью»[106].

В последние десять лет правления Иоанна совершенно изменились отношения с Южной Италией, где после некоторого периода смуты настала новая эпоха силы и могущества. Рожер II соединил в своих руках Сицилию и Южную Италию, и в первый день Рождества ИЗО года в торжественной обстановке был венчан в Палермо королевской короной. Благодаря такому соединению земель Рожер II сразу сделался одним из самых могущественных государей Европы. Для Византии это было страшным ударом. Император теоретически еще сохранял притязания на южноитальянские земли и занятие их норманнами считал лишь временным. Возвращение Италии являлось для императоров XII века излюбленной мечтой. Принятие Рожером королевского титула казалось оскорблением императорскому достоинству; признание же этого титула знаменовало бы отречение византийского басилевса от всяких прав на итальянские провинции.

Но внезапное усиление Рожера было нежелательно не только для Византии, но и для германского государя, имевшего в качестве императора Римского важные интересы в Италии. Ввиду общей опасности между Иоанном II и германским государем Лотар ем Саксонским, а после смерти последнего Конрадом III Швабским (Гогенштауфеном) произошло соглашение, вылившееся несколько позднее в форму настоящего союза двух империй, имевшего главной целью сломить норманнское могущество в Италии. Но этот союз двух империй показал себя главным образом уже при преемнике Иоанна, Мануиле I. Если Иоанну не удалось нанести удара могуществу Рожера, то он по крайней мере успел воспрепятствовать ему напасть на Византию. А что такой план был у сицилийского короля, это доказали несколько позднее войны Рожера с Мануилом. Как видно, наиболее важными моментами внешней политики Иоанна на Западе являются его отношение к образованию Сицилийского королевства и создание союза двух империй.

В Малой Азии Иоанн совершал почти ежегодные и большей частью успешные для византийского оружия походы, так что в тридцатых годах XII века смог возвратить империи ее давно уже утерянные территории. После этого Иоанн считал силы турок настолько надломленными, что решил, не нарушая интересов государства, прервать военные действия против них и предпринять новую, более отдаленную, кампанию на юго-восток против армянской Киликии и крестоносного Антиохийского княжества.

Киликийская Армения, или Малая Армения, была основана в конце XI века беженцами из собственно Армении, которые покинули свою страну перед продвижением тюрок. Среди прочих знатных фамилий фамилия Рупенов (Рубенов) начинает играть главную роль в управлении новой страной. Малая Армения, расширившая свои пределы, между прочим, за счет Византии, вступила в союзные отношения с латинскими князьями на Востоке, выказав этим свое враждебное отношение к империи. Иоанн Комнин тогда выступил в поход, желая наказать восставшую Малую Армению и вместе с тем решить вопрос об Антиохийском княжестве, которое, как известно, еще в эпоху Первого похода не принесло императору вассальной присяги и позднее не подчинилось ему вопреки договору Алексея Комнина с Боэмундом.

Поход Иоанна увенчался полным успехом. Киликия была покорена, и армянский князь со своими сыновьями отправлен в Константинополь. Увеличенная присоединением Малой Армении византийская территория достигла границ Антиохийского княжества. В борьбе с последним Иоанн также достиг полного успеха. Осажденная Антиохия должна была просить у него мира, который и был дарован Иоанном на условии признания антиохийским князем сюзеренитета империи. Князь получил из рук императора инвеституру на уступаемые земли, а в знак взятия Антиохии Иоанном на антиохийской цитадели был поднят императорский штандарт. Через год император, вернувшись в Антиохию, совершил в качестве сюзерена торжественный въезд в город, окруженный сыновьями, придворными и многочисленными воинами. Триумфальное шествие двигалось по разукрашенным улицам. Рядом с императором, в качестве как бы его оруженосца, ехал антиохийский князь. Встреченный у городских ворот патриархом во главе с его клиром, Иоанн, среди огромной толпы, при пении гимнов и псалмов, при звуках музыки, проехал сначала в собор, а затем во дворец[107].

Панегирист пишет: «[Антиохия], принимает тебя как человека, любящего Христа, как борца [за дело] Господа, как страстного борца с варварами, как того, кто несет меч Элии. Она вытирает твой пот и нежно обнимает. Все множество жителей города вышло на улицы, все возрасты и оба пола представлены в твоей блистательной процессии. Тебе предоставлен большой триумф… Смешиваются крики и на многих языках: здесь итальянцы, здесь ассирийцы. Здесь полководцы, здесь офицеры, и среди них ты блестишь как самая яркая звезда»[108].

Планы императора шли дальше. Судя по некоторым указаниям источников, он мечтал о восстановлении византийского владычества в долине Евфрата и, кажется, хотел вмешаться в дела Иерусалимского королевства[109]; может быть, в представлении Иоанна подобное вмешательство основывалось на возможности признания иерусалимским королем императорского сюзеренитета, как это было в Антиохии. Об этих планах панегирист пишет: «Мужайтесь! О вы, что любите Христа, и вы, паломники и странники на земле благодаря Христу» (ср.: к Евр. 11:13). «Не бойтесь более убийственных рук. Император, который любит Христа, надел на них цепи и в крошки разбил их неправедный меч. Ты им показал дорогу к земному и видимому Иерусалиму, и ты открыл для себя другую дорогу, более божественную и широкую, дорогу к небесному и святому Иерусалиму»[110].

Однако этим планам не суждено было сбыться. Во время похода против турок, на охоте в горах Киликии, Иоанн ранил себя в руку отравленной стрелой, вследствие чего и умер в 1143 году вдали от столицы, успев перед смертью назначить наследником своего младшего сына Мануила. С его смертью латинские владетели на Востоке избавились от грозившей им опасности. Посвятив все свое царствование войне против врагов империи, Иоанн передал в руки наследника государство еще более сильным и обширным, чем то, которое он сам получил от своего энергичного и талантливого отца. Панегирист Иоанна, считая его выше Александра Македонского и Ганнибала, восклицает: «Крепок был кельтский дуб, но ты вырвал его с корнями. Киликийский кедр поднялся, а ты, перед нами, его поднял и обратил в пыль»[111].

Внешняя политика Мануила I и Второй крестовый поход

Если Иоанн обращал во внешней политике главное внимание на Восток, то преемник его Мануил, особенно благодаря нормандским отношениям и своим личным симпатиям к Западу, был вовлечен главным образом в западную политику, что для империи имело печальные последствия. Сельджукская опасность, не находившая в лице Мануила надлежащего отпора, снова стала грозою на восточной границе.

Византийская граница в Малой Азии подвергалась обычным опустошительным набегам мусульман, разорявших, истреблявших и изгонявших христианское население. Мануилу нужно было обеспечить спокойствие в пограничных областях, для чего он построил или восстановил целый ряд укрепленных центров, преимущественно на тех путях, по которым неприятель большей частью производил свои нападения. Нельзя сказать, однако, чтобы военные действия Мануила против турок были удачны. Вступив в первые годы своего правления в союз с мусульманскими эмирами Каппадокии, уже упомянутыми выше Данишмендами, Мануил имел своим врагом в Малой Азии одного иконийского, или румского, султана, с которым и начал войну. Императорские войска успешно дошли до главного города султаната, Икония (Конии); но, узнав, вероятно, о полученных султаном подкреплениях, они только разграбили городские предместья и отступили, причем на обратном пути потерпели сильное поражение от сельджуков, чуть не повлекшее за собой настоящей катастрофы для отступавшего войска. Однако известие о крестовом походе, который являлся угрозой как для императора, так и для султана, заставило обоих врагов искать мира, который и был заключен.

Западная политика Мануила в первые годы правления была основана, как и при его предшественнике, на идее союза с Германией, вызванного сознанием общей опасности перед усилением итальянских норманнов. Прервавшиеся за смертью императора Иоанна переговоры с германским государем Конрадом III были возобновлены. Снова поднялся вопрос, начатый еще при Иоанне, о бракосочетании Мануила с родной сестрой жены германского государя, Бертой Зульцбахской. В своем письме к Мануилу Конрад писал, что этот брак должен быть залогом «вечного союза постоянной дружбы», что германский государь обещает быть «другом друзей императора и врагом его врагов»[112] и в случае опасности для империи явиться к ней на помощь не только в виде вспомогательных отрядов, но, если нужно, прийти лично со всеми силами германского государства. Брачный союз Мануила с невесткой Конрада, Бертой Зульцбахской, переименованной в Византии в Ирину, скрепил союз двух империй. Последний давал надежду Мануилу освободиться от опасности, грозившей его государству от Рожера II, который, имея перед собой таких двух противников, как византийский и германский государи, не мог уже с прежними надеждами на успех начать борьбу с Византией[113].

Но неожиданное событие быстро разрушило мечты Мануила. Второй крестовый поход совершенно, по крайней мере на время, изменил положение вещей: он, как мы увидим ниже, лишил Византию германской поддержки и подверг ее двойной опасности: со стороны крестоносцев и норманнов.

После Первого крестового похода христианские государи на Востоке, т. е. император византийский и латинские правители Антиохии, Эдессы и Триполи, отчасти и король Иерусалимский, вместо того чтобы общими силами стараться сломить силу мусульман, занялись распрями между собой, смотря с недоверием на политическое усиление своего соседа. Особенно гибельно было для общего дела враждебное отношение Византии к Антиохии и Эдессе. Подобные обстоятельства дали возможность ослабленным и отодвинутым крестоносцами Первого похода мусульманам оправиться и снова угрожать христианским владениям со стороны Месопотамии.

В 1144 году один из мусульманских правителей-атабегов Мосула, как назывались сделавшиеся независимыми сельджукские наместники, Зенги неожиданно овладел Эдессой. Анонимная сирийская хроника, недавно переведенная на французский, дает детальное описание осады и взятия Эдессы Зенги. Последний, как говорит хронист, «покинул Эдессу через четыре дня после ее взятия… Жители Эдессы выкупили своих пленников, и город был вновь заселен. Правитель Зайн-эд-Дин, неплохой по характеру своему человек, отнесся к ним очень хорошо»[114]. Однако после смерти Зенги в 1146 г. бывший князь Эдессы Жоселин вновь овладел городом. Тогда сын Зенги Нур-ад-Дин вновь захватил Эдессу без большого труда. На этот раз произошло избиение христиан. Женщин и детей продавали в рабство, и город был почти полностью разрушен. Это было тяжелым ударом для христианского дела на Востоке, так как Эдесское княжество по своему географическому положению являлось форпостом крестоносцев, задачей которого было принимать на себя первую тяжесть мусульманского натиска. Ни Иерусалим, ни Антиохия, ни Триполи помочь эдесскому князю не могли; а между тем после Эдессы и этим латинским владениям, особенно Антиохии, стала серьезнее угрожать мусульманская опасность.

Падение Эдессы произвело сильное впечатление на Западе. Однако папа того времени Евгений III не мог стать инициатором и вдохновителем нового крестового предприятия, так как разыгравшееся в сороковых годах в Риме демократическое движение, в котором принимал деятельное участие знаменитый Арнольд Брешианский, создавало для папы в Вечном городе ненадежную обстановку и даже заставило Евгения III на время покинуть Рим. Настоящим инициатором похода был, по-видимому, французский король Аюдовик VII, а проповедником его, приведшим эту идею в исполнение, был знаменитый монах Бернард из Клерво, огненное слово которого подняло сначала Францию. Перейдя затем в Германию, он убедил принять крест германского государя Конрада III и воодушевил к походу немцев.

Надо сказать, что западные народы, наученные горьким опытом первого похода и немало разочарованные в его результатах, уже не выказывали прежнего воодушевления, и на собрании в Везеле (в Бургундии) французские феодалы были настроены против похода. Не без труда Бернард одержал победу над ними благодаря своему пылкому и убедительному красноречию. В представлении Бернарда первоначальный план Людовика VII принял широкие размеры, которые видоизменяли основную идею походов, а именно освобождение святых мест из рук мусульман; крестовые походы стали выражать идею похода вообще против язычников. Так благодаря Бернарду одновременно с походом на Восток было решено организовать еще две экспедиции: против мусульман, которые в это время владели Лиссабоном, и против полабских славян-язычников.

Историки сурово относятся к замыслу Бернарда привлечь к крестовому походу Германию. Немецкий ученый, специально занимавшийся вторым походом, Кутлер, считает это «в высшей степени несчастной мыслью»[115]; русский ученый Ф.И. Успенский называет это «роковым шагом и большой ошибкой со стороны св. Бернарда» и приписывает участию немцев в походе его печальные результаты[116]. Действительно, вражда между французами и немцами во время похода была одной из его отличительных черт и не могла, конечно, содействовать его успеху.

Весть о крестовом походе обеспокоила Мануила, который в нем видел опасность для своего государства и для своего влияния на латинских князей на Востоке, особенно в Антиохии, которые, получив поддержку с Запада, могли совершенно не считаться с византийским императором. Затем, участие Германии в походе лишало Византию гарантий, положенных в основу союза двух империй. Германский государь, уезжая из своей страны надолго на Восток, не мог уже учитывать западных интересов византийского государства, которое оставалось, таким образом, открытым для честолюбивых замыслов Рожера. Зная, сколь опасны были для столицы первые крестоносцы, Мануил приказал исправить ее стены и башни, не рассчитывая, очевидно, на союзные и родственные отношения к Конраду.

По словам В.Г. Васильевского, «Мануил, без сомнения, питал надежду стоять во главе всего христианского ополчения против общих врагов христианства»[117]. Это возможно, так как, помимо наибольшей заинтересованности Византии в грядущих судьбах мусульманства на Востоке, для подобной надежды Мануила в эпоху Второго похода были и внешние данные: в это время христианский мир имел лишь одного императора, именно Мануила, так как Конрад III Гогенштауфен, не будучи коронован папой в Риме, не носил титула императора.

После переговоров крестоносцы в 1147 году решили двинуться к Константинополю сухим путем, которым шли уже крестоносцы Первого похода. Первым через Венгрию выступил Конрад; месяц спустя этой же дорогой направился Людовик. Движение крестоносцев к Константинополю сопровождалось такими же насилием и грабежами, как и в первый раз.

Когда германские войска остановились у стен столицы, Мануил все усилия употребил на то, чтобы их переправить в Азию до прихода французского ополчения, что после крупных препирательств с родственником и союзником Конрадом императору наконец удалось. В Малой Азии немцы стали сразу страдать от недостатка пропитания, а затем, подвергшись нападению турок, были перебиты; лишь жалкие остатки германской армии возвратились в Никею. Некоторые историки приписывают эту неудачу германского похода интригам Мануила, который будто бы даже вступил в соглашение с мусульманами, побуждая их к нападению на крестоносцев. Некоторые историки, например Зибель, за ним Ф.И. Успенский, даже говорят о заключении Мануилом союза с сельджуками[118].

Но другие исследователи, и в частности Шаландон, склоняются к тому, что подобные обвинения Мануила построены на очень слабых основаниях, не дающих возможности считать императора ответственным за неудачу немцев[119].

Подступившие к столице вскоре после переправы немцев в Малую Азию французы еще более тревожили Мануила. Людовик VII, с которым незадолго до похода вступил в переговоры Рожер, убеждавший французского короля идти на Восток через его итальянские владения, был особенно подозрителен императору, как возможный тайный союзник Рожера, «неофициальный союзник Сицилии»[120]. Подозрения Мануила имели под собой серьезную почву.

Рожер, зная, что Мануил был в это время всецело поглощен крестовым походом и своими отношениями с крестоносцами, забыв об общих интересах христианства и преследуя лишь политические цели, неожиданно захватил остров Корфу и опустошил целый ряд других византийских островов; по свидетельству некоторых западных источников, даже Афины были захвачены. Наконец, высадившиеся отряды норманнов захватили Фивы и Коринф, знаменитые в то время богатством, производством шелка и шелковых тканей. Не довольствуясь захватом большого количества драгоценных материй, «норманны среди прочих многочисленных пленных увезли в Сицилию наиболее искусных шелководов и ткачих». На основании этого факта нельзя говорить, как мы иногда находим у историков, что отправленные в Палермо шелководы и ткачихи будто бы создали там шелковое производство. На самом деле шелковое производство и разведение шелковичного червя были известны в Сицилии и раньше. Но прибытие пленных гречанок дало там новый подъем этой отрасли промышленности[121]. Афины также не были пощажены норманнами[122].

Когда известие об успешном набеге норманнов на Грецию дошло до стоявших перед Константинополем французов, то последние, раздраженные уже слухами о соглашении Мануила с турками, заволновались. Некоторые приближенные Людовика даже советовали ему овладеть Константинополем. В столь опасном положении император только и мечтал о том, чтобы переправить французов также в Малую Азию. Наконец, был распространен слух, будто бы немцы успешно действуют в Малой Азии. Людовик согласился тогда переправиться через Босфор и даже принес Мануилу ленную присягу. Только очутившись уже в Малой Азии, Людовик узнал правду о горькой судьбе германского войска. Государи свиделись и вместе направились дальше. Как известно, французско-немецкое ополчение после целого ряда испытаний и бедствий потерпело позорную неудачу под Дамаском. Разочарованный Конрад на греческом корабле покинул Палестину и направился в Солунь, где находился Мануил, готовившийся к военным действиям против норманнов. Встретившиеся в Солуни Мануил и Конрад, обсудив общее положение вещей, окончательно заключили союз для общих действий против Рожера. После этого Конрад вернулся в Германию.

Оставшийся на востоке Людовик, видя полную невозможность что-либо сделать с находившимися у него средствами, также через несколько месяцев через Южную Италию, где имел свидание с Рожером, возвратился во Францию.

Столь блестяще начатый Второй поход окончился самым жалким образом. Мусульмане на Востоке не только не были ослаблены; наоборот, нанеся несколько поражений крестоносцам, они укрепились духом и надеялись даже на уничтожение христианских владений на Востоке. Кроме того, раздоры между французскими и немецкими войсками и между палестинскими и европейскими христианами не служили к чести крестоносцев. Мануил был рад окончанию похода, так как это ему развязывало руки для его западной политики против Рожера, закрепленной заключением формального союза с Германией. Но тем не менее несправедливо было бы возлагать на императора весь неуспех похода; неудачу предприятия скорее надо отнести к недостаточной организации и общей недисциплинированности крестоносцев. Рожер своим нападением на острова и Грецию также внес немало гибельного элемента в дело похода. Вообще, религиозная основа крестоносных предприятий отступала на второй план, и все яснее давали себя чувствовать мирские, политические мотивы.

Еще во время крестового похода Мануил уже принял серьезные меры для борьбы с Рожером, которому желал отомстить за предательский набег на острова и Грецию и который все еще продолжал занимать Корфу. Венеция, смотревшая, как и прежде, с некоторым опасением на усиление норманнов, охотно согласилась поддержать своим флотом византийское предприятие и получила за эту помощь новые торговые привилегии в империи: в Константинополе венецианцам, помимо переданных им по прежним торговым договорам кварталов и пристаней (скал), были отведены новые места и новая пристань (скала)[123]. Пока шли эти переговоры, император деятельно готовился к войне против «западного дракона», «нового Амалека»[124], «островного (т. е. сицилийского) дракона, думавшего изрыгать пламя своего гнева выше кратеров Этны», как характеризовали Рожера современные ему источникм[125]. Планы Мануила не ограничивались вытеснением врага с византийской территории; император рассчитывал перенести затем военные действия в Италию и сделать попытку восстановить там прежние византийские владения.

Временно отвлеченный от подготовленного предприятия переходом через Дунай и нападением на византийские пределы куманов (половцев), с которыми императору удалось быстро справиться, Мануил при помощи венецианского флота овладел Корфу.

Рожер, видя, какая опасность может ему грозить от союза Византии с Германией, обещавшей сухопутное войско, и Венецией, приславшей флот, развил искусную дипломатическую деятельность, которая должна была создать Византии всевозможные затруднения. Благодаря сицилийскому флоту и интригам против Конрада внутри Германии поднялся герцог Вельф, давний враг Гогенштауфенов, что помешало германскому государю выступить в Италию в союзе с Византией; сербы, поддержанные уграми (венграми), также открыли военные действия против Мануила, что отвлекло внимание последнего на север. Наконец, Людовик VII, огорченный неудачей крестового похода, раздраженный против греков и вступивший на обратном пути в дружественное соглашение с Рожером, снова готовил крестовый поход, который грозил Византии неминуемой опасностью. Аббат Сугерий, управлявший Францией во время отъезда Людовика во Второй поход, являлся инициатором нового крестоносного предприятия, а знаменитый Бернард Клервоский был даже готов сам стать во главе ополчения. Один французский аббат писал сицилийскому королю: «Наши сердца, сердца почти всех наших французов горят стремлением и любовью к миру с вами; к этому побуждает нас низкое, неслыханное и подлое предательство греков и негодного короля (regis) их в отношении к нашим пилигримам… Восстань на помощь народа Божия… отомсти за толикие обиды!»[126]. Рожер сблизился и с папой. Кроме того, Запад вообще относился неодобрительно к союзу «правоверного» германского государя со «схизматическим» византийским императором. В Италии находили, что Конрад был уже заражен греческим непослушанием, и папская курия делала попытки повлиять на его возвращение на путь истины и усердного служения католической церкви. Папа Евгений III, аббат Сугерий и Бернард Клервоский прилагали старания, чтобы разорвать союз двух империй. Таким образом, в середине XII века, по словам В.Г. Васильевского, «против Мануила и Византии готовилась образоваться сильная коалиция, во главе которой стоял король Рожер, к которой уже принадлежала Венгрия с Сербией, к которой готовилась присоединиться Франция, а также и папа, к которой старались привлечь Германию и ее короля. Если бы удалось последнее, то Константинополю уже теперь грозил бы 1204 год»[127].

Однако опасность для Византии оказалась не столь велика. Проект французского похода не был приведен в исполнение из-за холодного отношения к этой идее французского рыцарства и последовавшей вскоре смерти Сугерия. Конрад оставался верным союзу с Восточной империей.

Но в момент, когда Мануил мог ожидать особенной пользы от своего союза с Германией, Конрад III умер (1152). Смерть его в то самое время, когда был решен поход в Италию, вызвала в Германии толки о неестественной кончине короля, будто бы отравленного придворными докторами, которых тогда вообще поставляла Италия, где была знаменитая медицинская школа в Салерно, находившаяся во владениях Рожера. Наследник Конрада, Фридрих I Барбаросса, вступивший на престол с идеями о дарованной ему Богом неограниченной императорской власти, не мог примириться с разделением своей власти в Италии с восточным императором. В трактате, заключенном вскоре после вступления Фридриха на престол между ним и папой, германский государь, величая Мануила гех, а не Imperator, как обращался к последнему Конрад, обязывался изгнать из Италии восточного императора и не дать ему возможности там обосноваться. Однако вскоре в силу каких-то невыясненных причин Фридрих изменил свои планы и, по-видимому, хотел возвратиться к идее византийского союза.

В 1154 году страшный враг Византии Рожер II умер. Новый сицилийский король Вильгельм I поставил своей целью расторгнуть союз двух империй и союз Византии с Венецией. Республика св. Марка, знавшая о планах Мануила утвердиться в Италии, не могла им сочувствовать; для нее это было бы то же самое, если бы на другом берегу Адриатики утвердились норманны, т. е. оба берега находились бы в одних руках, что закрыло бы венецианским судам свободное пользование Адриатическим морем. В таких обстоятельствах Венеция порвала свои союзные отношения с Византией и, получив крупные торговые выгоды в Сицилийском королевстве, заключила союз с Вильгельмом I.

После некоторых удач византийского оружия в Южной Италии, выразившихся во взятии Бари и других городов, Вильгельм нанес войскам Мануила суровое поражение у Брундузия (Бриндизи), которое сразу уничтожило все результаты его экспедиции. Сдавшаяся грекам столица Апулии Бари по приказанию Вильгельма была сровнена с землей. Один современник писал: «Могучая столица Апулии, знаменитая своей славой, сильная своим богатством, гордая благородным и знатным происхождением своих граждан, предмет общего удивления по красоте своих зданий, – лежит теперь, обращенная в груду камней»[128].

Неудачная кампания Мануила в Италии, ясно доказавшая Фридриху Барбароссе, что в данном случае дело шло об утверждении там греков, окончательно порвала и без того уже ослабнувшие узы византийского союза. Современный Фридриху Оттон Фрейзингенский писал: «Хотя (Фридрих) ненавидел Вильгельма, однако он не желал, чтобы посторонние люди отнимали границы его империи, несправедливо захваченные неистовой тиранией Рожера»[129]. Всякая надежда на примирение с Барбароссой у Мануила исчезла, а вместе с этим исчезли и надежды на итальянские завоевания. В 1158 году между Мануилом и Вильгельмом Сицилийским был заключен мир, условия которого точно не известны, означавший для Византии отречение от долго лелеемых ею блестящих планов и вместе с тем «разрыв дружбы и союза между двумя империями, завязанных еще при Лотаре Саксонском и Кало-Иоанне и еще более скрепленных личными отношениями Конрада и Мануила». «С этих пор византийские вооруженные силы уже не видали более Италии»[130].

Благодаря создавшимся новым условиям задачи византийской политики изменились. Она должна была противодействовать стремлениям Гогенштауфенов присоединить Италию, которая, с точки зрения Фридриха Барбароссы, должна была признавать его власть. Византийская дипломатия стала деятельно работать в новом направлении. Мануил, желая порвать отношения между Фридрихом и папой, искал у папского престола поддержки в своей борьбе с Фридрихом и соблазнял папу перспективой возможной церковной унии восточной церкви с западной. Вызвав борьбу между папой и германским государем, Мануил надеялся «восстановить Восточную империю во всей полноте ее прав и уничтожить аномалию, которая представлялась его взору в виде Западной империи»[131]. Однако эти переговоры не удались, так как папы вовсе не желали попасть в зависимость от одного императора к другому; наоборот, упоенные теократическими идеалами папы XII века сами хотели достичь верховенства над императором византийским.

Когда открылась борьба между Фридрихом Барбароссой и североитальянскими городами, Мануил деятельно помогал последним денежными субсидиями. Разрушенные Фридрихом стены Милана были восстановлены при помощи византийского императора. Особенно деятельны были его сношения с Генуей, Пизой и Венецией, которая под угрозой немецкой опасности снова обратилась к Византии. Но Мануил, может быть, желая из-за недостатка средств воспользоваться громадными богатствами венецианских купцов на территории его государства, неожиданно велел арестовать всех находившихся в Византии венецианцев и конфисковать их имущество. Возмущенная Венеция отправила против Византии флот, который, однако, из-за эпидемии должен был вернуться без большого успеха. По всей вероятности, при жизни Мануила добрые отношения между Венецией и Византией восстановлены не были.

Желая ответить на византийскую политику в Италии тем же, Фридрих Барбаросса вступил в сношения с самым опасным врагом Византии на востоке, с иконийским султаном Кылыч-Арсланом, и убеждал последнего напасть на греческую империю в надежде, что малоазиатские затруднения отвлекут Мануила от европейских дел.

Между тем ситуация в Малой Азии становилась все более угрожающей. В Киликии, которая была завоевана Иоанном Комнином, вспыхнуло восстание под предводительством Тороса. Две армии Мануила, посланные против Тороса, потерпели поражение. Ситуация стала еще более тревожной, когда Торос вошел в союз со своим бывшим врагом, князем Антиохийским Рено Шатийонским. Они выступили против греков вдвоем. В то же самое время Рено осуществил успешный морской набег на Кипр. Мануил прибыл в Киликию лично. Его прибытие оказалось столь неожиданным, что Торос едва не попал в плен и бежал. В 1158 году Мануил снова стал хозяином положения в Киликии. Торос подчинился императору и был им прощен. Теперь настала очередь Антиохии.

Рено Шатийонский, понимая, что он не в состоянии противостоять византийским войскам, решил добиться прощения Мануила. Император был в Мопсуестии (Мамистра крестоносцев) в Киликии. Рено «появился там как проситель перед Великим Комнином»[132]. Далее разыгралась самая унизительная сцена. С голыми ногами, он пал ниц перед императором и протянул ему рукоять своего меча, отдавая себя в его распоряжение. В то же время, как пишет Гийом Тирский, «он кричал о прощении и кричал так долго, что все почувствовали тошноту от этого и многие французы стали его презирать и осуждать»[133]. Здесь же присутствовали послы от большинства восточных народов, включая отдаленных абасгов (абхазов) и иберов, и все находились под сильным впечатлением[134]. «Эта сцена сделала латинян презираемыми во всей Азии»[135]. Рено признал себя вассалом империи, так что позже (в 1178–1179 гг.) «некто Роберт был послан ко двору Генриха II, короля Англии, послом от двух стран – Византии и Антиохии»[136]. Король Иерусалимский Балдуин III лично прибыл в Мопсуестию, где в лагере Мануила он был с почестями принят императором. Однако Балдуин был вынужден заключить с ним договор с обязательством поставлять императору вооруженные силы. Евстафий Фессалоникийский в своей речи, посвященной Мануилу, упоминает короля, который «прибежал к нам из Иерусалима, изумленный славой и деяниями императора и признавая издалека его величие»[137].

Затем, в апреле 1159 г. Мануил торжественно вступил в Антиохию. Эскортом за ним шли пешком и без оружия Рено Шатийонский и другие латинские князья. Король иерусалимский ехал на лошади, но тоже без оружия. Император следовал по улицам, украшенным коврами, драпировками (hangings) и цветами, под звуки труб и барабанов и пение гимнов к собору, ведомый патриархом Антиохийским в его патриарших одеждах. Восемь дней императорские штандарты реяли над городскими стенами[138].

Подчинение Рено Шатийонского и вход Мануила в Антиохию в 1159 году знаменовали триумф византийской политики по отношению к латинянам. Это был результат более чем шестидесяти лет усилий и борьбы. Несмотря на многие трудности и войны, византийские императоры «никогда не упускали из вида проблему антиохийского княжества, проблему, поставленную во время Первого крестового похода и с того времени никогда не решенную»[139].

В церкви Рождества в Вифлееме сохранилась надпись, датированная 1169 годом, текст которой гласит: «Эта работа была завершена художником и мозаистом Эфраимом в царствование императора Мануила Багрянородного Комнина, и в дни Великого короля иерусалимского Амори, и в дни святейшего епископа святого Вифлеема в год 6677, индикта второго»[140]. Связь имени Мануила с именем Амори может указывать, что известного рода сюзеренитет греческого императора был установлен и над иерусалимским королем[141].

Что касается взаимоотношений Мануила с мусульманскими лидерами (princes), то он и Кылыч-Арслан несколько лет имели дружеские отношения, и в 1161–1162 гг. султан даже приезжал в Константинополь, где императором ему был устроен торжественный прием. Этот прием детально описан в греческих и восточных источниках. Султан провел в Константинополе восемь дней. Все сокровища и богатства столицы были нарочито показаны знаменитому гостю. Ослепленный блеском дворцового приема, Кылыч-Арслан даже не рискнул сесть рядом с императором. Турниры, скачки и даже морской праздник с демонстрацией знаменитого греческого огня были организованы в честь султана. Дважды в день еда приносилась ему на золотой и серебряной посуде и затем не забиралась, а оставлялась в распоряжении гостя. Однажды, когда император и султан обедали вместе, вся посуда и украшения стола были предложены Кылыч-Арслану в качестве подарка[142].

В 1171 году король иерусалимский Амори I прибыл в Константинополь и был торжественно встречен Мануилом. Гийом Тирский оставил детальное описание этого визита[143]. Это был расцвет славы и могущества Мануила на Ближнем Востоке.

Однако политические результаты визита Кылыч-Арслана в столицу были не очень важными. Был заключен своего рода договор о дружбе, но короткий по длительности. Несколькими годами позже султан объявил своим друзьям и должностным лицам, что чем больший вред причиняет он империи, тем более ценные подарки получает он от императора.

В таких обстоятельствах мир на восточной границе долго длиться не мог. Под влиянием различных местных причин, а может быть и убеждений Фридриха, вспыхнули военные действия. Мануил сам встал во главе войска. Целью похода была столица султаната Иконий (Кония). Византийские войска в 1176 году углубились в горные ущелья Фригии, где находилась недалеко от границы крепость Мириокефалон. Здесь турки неожиданно напали на них с нескольких сторон 17 сентября 1176 года и нанесли полное поражение[144]. Император с трудом спас свою жизнь и успел избегнуть плена. Византийский историк Никита Хониат писал: «Зрелище было поистине достойно слез, или, вернее сказать, зло было так велико, что его невозможно было оплакать: рвы, доверху наполненные трупами, в оврагах целые холмы убитых, в кустах горы мертвецов… Никто без слез и стонов не проходил мимо, но все рыдали и по именам называли погибших друзей и родственников»[145].

Современный событиям историк, проведший некоторое время в Константинополе в 1179 году, так описывает состояние Мануила после поражения при Мириокефалоне: «С этого дня поражение так крепко запечатлелось в его памяти, что, хотя обычно настроение его было веселым, он никогда больше не показывал, несмотря на все усилия придворных, ни малейшей радости и до своей смерти не обрел своей физической силы, ранее такой большой. Он был настолько раздавлен постоянной пыткой, которую ему создавала мысль об этом поражении, что он не мог ни успокоить свой ум, ни обрести обычное спокойствие духа»[146].

В длинном письме, адресованном своему западному другу, королю Англии Генриху II Плантагенету, Мануил объявляет о своем недавнем поражении, стараясь немного его смягчить. В этом письме есть детальное описание сражения, и среди прочего там можно прочесть интересную информацию о роли в сражении англичан, которые с 1066 года были на византийской службе, в частности в императорской гвардии[147].

Несмотря на прискорбный результат сражения при Мириокефалоне, анонимный панегирист Мануила ставит само бегство Мануила от турок в разряд его блистательных деяний, говоря: «Столкнувшись с массой захватчиков-исмаилитов [т. е. турок], он [Мануил] обратился в бегство один, не опасаясь такого количества мечей, стрел и копий»[148]. Племянник Мануила украсил свой дом картинами и среди прочих «заказал картину, изображающую подвиги султана, иллюстрируя стены своего дома сюжетом, который лучше было бы оставить во мраке»[149]. Вероятнее всего, эта неординарная картина изображала судьбоносную (fateful) битву при Мириокефалоне.

Однако в силу каких-то совершенно загадочных причин Кылыч-Арслан не использовал своей победы и открыл переговоры с императором, которые и привели к заключению терпимого мира.

Сражение при Манцикерте 1071 года было уже смертельным ударом для владычества Византии в Малой Азии. Но современники этого не понимали и все еще надеялись поправить дела и избавиться от сельджукской опасности. Два первых крестовых похода этой опасности не уменьшили. Сражение при Мириокефалоне 1176 года окончательно разрушило последнюю надежду Византии на возможность вытеснения из Малой Азии турок. О какой-либо серьезной наступательной политике империи на Востоке после этого не могло быть и речи. С трудом она могла охранять границу и отражать сельджукские толпы, не перестававшие проникать на византийскую территорию. Сражение при Мириокефалоне, по словам историка Куглера, «решило навсегда судьбу всего Востока»[150].

Почти одновременно с этим поражением в Малой Азии Мануил на свое письмо к Фридриху Барбароссе, в котором он изображал положение сельджукского султана как слабое[151] (Фридрих, однако, знал правду о сокрушительном поражении Мануила), с упреками по поводу его сношений с иконийским султаном, получил от германского государя ответ, в котором тот сообщал следующее. Германские императоры, получившие власть от славных императоров римских, должны управлять не только Римской империей, но и «греческим королевством» (ut non solum Romanum Imperium nostro disponatur moderamine, verum etiam regnum grecie ad nutum nostrum regi et sub nostro gubernari debeat imperio); поэтому он приглашает Мануила признать авторитет западного императора и подчиниться авторитету папы и заканчивает свой ответ заявлением, что в будущем он будет сообразовывать свое поведение с поведением Мануила, напрасно сеявшего смуту среди вассалов Западной империи[152]. Итак, в представлении властного Гогенштауфена, Византийская империя должна подчиниться ему, как западному императору. Как видно, идея о единой империи не перестала жить и в XII веке; сначала о ней вспоминает Мануил, а потом, когда обстоятельства изменились не в его пользу, о единой империи мечтает Фридрих.

Сражение при Леньяно (1176), закончившееся полным поражением Фридриха в Северной Италии и повлекшее за собой торжество североитальянских городов и поддерживавшего их папства, должно было, казалось, несколько поправить дела Мануила в Италии. Но Венецианский конгресс следующего года (1177), в котором участвовали Фридрих, папа и представители итальянских городов, подтвердил самостоятельность последних и примирил германского государя с папой. Другими словами, этим был положен конец той вражде, которая существовала между Германией, ломбардскими городами и папской курией и на которой Мануил строил свои дипломатические расчеты.

По словам Ф.И. Успенского, «Венецианский конгресс был таким же ударом для Византийской империи, как и поражение, нанесенное ей иконийским султаном при Мириокефалоне. Сблизив в одно и то же время враждебные Византии элементы на Западе, он был предвозвестником коалиции, завоевавшей в 1204 г. Константинополь и образовавшей на Востоке латинские государства»[153].

Для Венеции конгресс 1177 года имел чрезвычайное значение, собрав там блестящее европейское общество во главе с западным императором и папой. Более десяти тысяч иностранцев прибыли в Венецию, и все удивлялись красоте, богатству и мощи этого города. Один современный той эпохе источник писал, обращаясь к венецианцам: «О, как вы счастливы, потому что такой мир мог быть заключен у вас. Для вашего имени это будет вечной славой»[154].

Незадолго до смерти Мануилу удалось одержать последний дипломатический успех, а именно женить своего сына и наследника Алексея на восьмилетней дочери французского короля Людовика VII Агнессе, получившей в Византии имя Анны. Несколько обостренные отношения, установившиеся между Византией и Францией после Второго крестового похода, благодаря этому браку должны были, по-видимому, сгладиться. Евстафий Фессалоникийский составил хвалебную речь по поводу прибытия в Мегалополис, т. е. в Константинополь, императорской невесты из Франции[155].

Более того, после знаменитого письма, посланного Мануилом английскому королю Генриху II после поражения при Мириокефалоне, отношения между двумя государями стали очень дружественными, и для последних лет правления Мануила есть некоторые свидетельства о появлении византийских посланников в Вестминстере, принимать которых Генрих II поручил англичанину Джеффри де Хею (Geoffrey de Haie; Galfridus de Haia). Тот же Джеффри был в свою очередь послан в Константинополь[156]. Генрих II, как кажется, хорошо информированный о любимых спортивных занятиях Мануила, среди которых охота была не на последнем месте, даже послал ему свору собак на корабле, отплывшем из Бремена[157].

Политика Мануила не походила на осторожную и продуманную политику его деда и отца. Будучи охвачен несбыточной мечтой восстановить единство империи и тяготея всем существом своим к западным вкусам и западному укладу жизни, а потому напрягая все усилия на борьбу с Италией и Венгрией, на отношение к Западной империи, Франции, Венеции и другим итальянским городам, Мануил оставил без надлежащего внимания Восток, не сумел помешать дальнейшему развитию Иконийского султаната и в конце концов увидел крушение всех надежд империи в Малой Азии после разгрома при Мириокефалоне.

Предпочтение, отдаваемое Мануилом Западу, чуждому Византии и в те времена еще не могшему равняться с культурой византийской, точно так же принесло пагубные плоды для государства. Принимая с распростертыми объятиями иностранцев и раздавая им наиболее ответственные и выгодные места, он возбудил столь сильное негодование среди подданных, что можно было ожидать при первом удобном случае кровавых столкновений.

Новейший историк времени Мануила так оценивает его политику: «Мануилу выпало на долю счастье умереть довольно рано, чтобы не видеть печальных последствий своей политики, последствий, которые уже замечали прозорливые умы некоторых его современников. Тяжело было получить наследство императора, и никто из его преемников не сможет восстановить дел империи. В последующие годы падение пойдет весьма быстро вперед: справедливо сказать, что оно началось со времени царствования Мануила»[158].

Может быть, правильнее будет сказать, что падение империи началось гораздо раньше, еще в эпоху Македонской династии, после смерти Василия II Болгаробойцы, т. е. с 1025 г. Первые два Комнина, Алексей и Иоанн, сумели задержать процесс падения, но не смогли вполне его остановить. Ошибочная политика Мануила снова повела империю по пути падения, и на этот раз окончательного. С Мануилом, по словам Герцберга, «навеки погрузился в могилу древний блеск и древнее величие Византии»[159]. С этим мнением историка XIX века можно сопоставить слова известного писателя конца XII века, Евстафия Фессалоникийского, современника Комнинов и Ангелов, который писал: «По Божьему определению, со смертью басилевса Мануила Комнина погибло все, что еще оставалось целым у ромеев, и всю нашу землю окутал мрак, как бы при затмении солнца»[160].

Такая колоритная фигура, как Мануил Комнин, не могла не оставить глубокого впечатления далеко за пределами Византийской империи. Его имя и подвиги, последние в основном легендарные, были хорошо известны в русском героическом эпосе, в русских песнях, так же как и в русских летописях. Мануил послал княгине полоцкой Ефросинье икону Божьей Матери Эфесской[161]. Не следует забывать также, что знаменитое легендарное письмо пресвитера Иоанна было адресовано Мануилу.

Внешняя политика при Алексее II и Андронике I

«Пятилетний период, обнимающий царствование двух последних Комнинов, Алексея и Андроника, – пишет Ф.И. Успенский, – любопытен именно как период реакции и государственных реформ, которые имели вполне народную основу и вызывались совершенно справедливо понятыми недостатками прежней системы управления»[162]. Как было уже сказано выше, после смерти Мануила на престоле оказался его двенадцатилетний сын Алексей II (1180–1183); правительницей была объявлена его мать Мария Антиохийская; всеми делами государства распоряжался любимец последней протосеваст Алексей Комнин, племянник Мануила. Ожесточенная борьба придворных партий и продолжавшееся латинское засилье привели к тому, что в столицу был призван знаменитый Андроник, давно уже исполненный честолюбивых замыслов овладеть императорским престолом и выступивший теперь в роли защитника слабого, окруженного злыми советниками императора Алексея II и греческих национальных интересов. Незадолго до его вступления в столицу там разыгралась резня латинян 1182 года. Интересно отметить, что венецианские источники совершенно умалчивают об избиении 1182 года. Тем не менее и венецианские купцы пострадали немало.

В том же 1182 году Андроник вступил в Константинополь и, вопреки торжественным обещаниям, стал явно стремиться к единодержавию. По его приказанию правительница Мария Антиохийская и немного времени спустя несчастный император Алексей II были задушены. Правитель Алексей Комнин был схвачен и ослеплен. В 1183 году шестидесятитрехлетний Андроник сделался полновластным государем империи. Для укрепления своего положения он женился на вдове Алексея II, Агнессе (Анне) Французской, которой в момент смерти ее фиктивного (так как он имел тогда всего около 14 лет) супруга было лишь 12 лет.

Тот восторг, с которым встретило население Андроника, объясняется определенными ожиданиями народа от нового императора. У последнего было две главных задачи во внутренней жизни империи: во-первых, установить национальное правительство и освободить Византию от латинского засилья; во-вторых, ослабить служилую аристократию и крупное поместное дворянство, так как преобладание крупных землевладельцев влекло за собой разорение и гибель земледельческого сословия крестьян. Подобная программа, сколь она ни была трудна для выполнения, конечно, должна была встретить полное сочувствие народа.

Архиепископ Афинский Михаил Акоминат (Хониат), один из наиболее ценных источников по внутреннему положению в империи в XII веке, писал в восторженных тонах: «И прежде всего я хочу напомнить, как в смутное и мучительное время империя ромеев воззвала к своему бывшему любимцу, великому Андронику, чтобы сбросить угнетающую латинскую тиранию, которая, как сорная трава, привилась на молодом побеге царства. И он привел с собой небольшое количество пеших и всадников, однако, вооруженный только справедливостью, он легко шел к любимому городу. Первое, что он дал столице в ответ на ее чистую любовь, было освобождение от тиранической латинской наглости и освобождение империи от варварских примесей»[163].

«С Андроником новая партия пришла к власти»[164]. «Этот последний представитель династии Комнинов, – писал Ф.И. Успенский, – был, или по меньшей мере казался, народным царем, царем крестьян. Народ пел песни о нем и слагал поэтические сказания, следы которых сохранились в летописях и пометках на полях неопубликованных рукописей «Истории» Никиты Хониата»[165]. Среди прочих вещей, Никита писал о том, что Андроник велел воздвигнуть себе статую около северного входа в церковь Сорока Мучеников. Император был там представлен не в имперских одеждах, не с золотыми украшениями, подобающими правителю, а в качестве работника (as a worker), утомленного трудом, в весьма скромных одеждах, держащим косу[166].

Андроник усердно принялся за реформы. Жалование многих чиновных лиц империи было повышено, чтобы сделать их менее доступными подкупу; судьями назначались честные и неподкупные люди; податные тяготы были облегчены, и корыстные сборщики податей подвергались суровым наказаниям. Против крупных землевладельцев принимались строгие меры, и многие представители византийской аристократии были подвергнуты казни. Михаил Акоминат писал: «Мы уже давно знали, что ты мягок к бедному, ужасен по отношению к алчному, что ты защитник слабого и враг насильника, что ты не склоняешь весы Фемиды ни влево, ни вправо, что у тебя руки чисты от любой коррупции»[167].

Новейшему историку данной эпохи борьба Андроника с аристократией напоминает борьбу Ивана IV Грозного с боярством. «Как Андроник, – пишет этот историк, – намеревался разрушить преобладание византийской аристократии, так Иван – могущество бояр, и оба, но русский царь в большей степени, прибегли по необходимости к насильственным средствам. Однако было плохо то, что, ослабляя аристократию, они оба ослабили государство: Иван IV оказался безоружным перед поляками Стефана Батория, как Андроник перед норманнами Вильгельма II. Иван, государь молодого и крепкого народа, смог быстрыми мерами спасти свое дело и Россию; Андроник пал раньше, чем империя преобразовалась и укрепилась. Старый организм не мог более быть поддержан, а новое органическое тело, о котором мечтал Андроник, было слишком быстро доверено неопытным рукам»[168].

Но, конечно, произвести коренную реформу социального строя, явившегося результатом длительного исторического процесса, было не под силу Андронику. Представители гонимой землевладельческой аристократии ждали только удобного момента, чтобы избавиться от ненавистного государя и заменить последнего лицом, придерживающимся социальных воззрений первых трех Комнинов. Чувствуя повсюду измену и заговоры, Андроник вступил на путь террора, который, разя без разбора правого и виноватого, и не только уже в среде высших классов, создал вокруг государя обстановку раздражения и ненависти. Народ, так недавно еще торжественными криками встречавший своего избранника, отвернулся от него, как от человека, который не дал того, что обещал, и уже искал нового претендента на престол. Никита Хониат дал впечатляющее описание изменчивости настроения константинопольской толпы в это время: «В любом городе толпа лишена разума и подчиняется своим неорганизованным движениям. Толпа же в Константинополе особенно шумна, яростна и изворотливого поведения, ввиду того, что состоит из разных народов… Безразличие по отношению к императорам является их прирожденным недостатком. Того, кого они сегодня поднимают на трон, на следующий год они третируют как преступника»[169].

Сложное и угрожающее внутреннее положение осложнилось еще более неудачами внешней политики. Андроник пришел к выводу, что политическая изоляция империи была невозможной с точки зрения ее основных жизненных интересов. Для спасения ситуации он должен был возобновить отношения с западными державами, к которым он столь явно испытывал отвращение.

И на деле отношение Запада к Византии было исключительно угрожающим. После смерти Мануила в Западной Европе было у Византии два врага: Германия и Сицилийское королевство. Союз двух империй, бывший основой западноевропейской политики в течение некоторого времени правления Мануила, прекратился, а помощь, оказанная Византией ломбардским городам в их борьбе против Фридриха Барбароссы, сделала последнего врагом Восточной империи, который пошел по пути все более тесного сближения с Сицилийским королевством.

Латиняне, бежавшие в 1182 году из Константинополя от учиненного там погрома, явились на Запад в свои государства и, рассказав об ужасах пережитого испытания, просили отомстить за оскорбление и убытки. Особенно были раздражены торговые итальянские республики, понесшие крупные финансовые потери. Представители некоторых знатных византийских фамилий, преследуемые Андроником, также убежали в Италию и побуждали итальянские правительства к открытию военных действий против Византии.

Между тем западная опасность для Восточной империи все росла. Фридрих Барбаросса устроил брак своего сына и наследника Генриха с наследницей Сицилийского королевства Констанцией, помолвка с которой была объявлена в Германии еще за год до смерти Андроника. Это было очень важным событием, так как после смерти Фридриха его наследник присоединял к владениям германского государя Неаполь и Сицилию. Этим самым для Византии из двух отдельных врагов создавался единый страшный враг, политические интересы которого не могли примириться с интересами Восточной империи. Весьма вероятно даже, что названный брачный союз с норманнским королевским домом имел целью создать для западного императора в Сицилийском государстве опорный пункт для его замыслов против Византии, чтобы при помощи норманнов легче завоевать «королевство» греков. По крайней мере один западный средневековый историк пишет: «Император, враждебный королевству греков (regno Grecorum infestus), старается соединить дочь Рожера, короля Сицилии, со своим сыном»[170].

Современный Андронику сицилийский король Вильгельм II, пользуясь внутренними замешательствами в Византии, подготовил против нее обширную экспедицию, целью которой было, конечно, не только желание отомстить за погром 1182 года или помочь какому-то подозрительному претенденту на византийский трон, а стремление самому завладеть греческим престолом. Андроник же решил начать переговоры как с Западом, так и с Востоком.

Он заключил договор с Венецией до начала 1185 года[171]. В этом договоре, заключенном с Республикой св. Марка, «чтобы поддержать империю» (pro firmatione Imperii) Андроник соглашался отпустить венецианцев, находившихся еще в заточении после избиения 1182 г., и обещал платить каждый год известную сумму в возмещение причиненных убытков. Он начал на деле соблюдать этот договор, и первая сумма была уплачена в 1185 году[172]. Он также постарался сблизиться с папой, от которого он явно надеялся получить помощь, обязуясь обеспечить известные гарантии католической церкви. В конце 1182 г. папа Луций III послал легата в Константинополь[173]. Кроме того, одна западная хроника приводит весьма интересный материал, согласно которому в 1185 г. Андроник против воли патриарха построил в Константинополе церковь, которую он снабдил богатым доходом. Там латинские католические священники совершали культ по своему обряду. «До наших дней церковь эта называется Латинской церковью»[174].

Наконец, незадолго до смерти Андроник заключил формальный союз с султаном Египта Саладином. По словам западного хрониста, «движимый болью и огорчением [Андроник] должен был прибегнуть к совету и поддержке Саладина»[175]. Условия этого союза, скрепленного клятвой, звучат следующим образом. Если Саладин сможет с помощью советов и помощи императора захватить Иерусалим, Саладин оставит для себя любую другую область, которую они смогут завоевать. Иерусалим и все побережье, кроме Аскалона, остаются свободными. Однако он будет владеть этими территориями под сюзеренитетом Андроника. Император будет владеть всеми завоеванными у Иконийского султана территориями до Антиохии и Малой Армении, если новые союзники смогут ими овладеть. Однако «вследствие своей смерти Андроник не смог реализовать этот план»[176]. Договор этот показывает, что Андроник был готов уступить Палестину Саладину на условии, что тот признает сюзеренитет империи. Однако ни соглашение с Венецией, ни уступки папе, ни союз со знаменитым Саладином не могли спасти ситуацию или сохранить власть в руках Андроника.

В восточной части Средиземноморья наместник острова Кипр Исаак Комнин отделился от империи и провозгласил независимость острова под своим правлением. Не имея хорошего флота, Андроник не смог подавить восстание. Кипр был потерян. Потеря Кипра была серьезным ударом для империи, так как она имела там важный стратегический и торговый пункт, приносивший казне большие доходы, особенно благодаря торговле с латинскими государствами на Востоке.

Однако основной и решительный удар был нанесен Андронику с запада, когда хорошо организованная экспедиция Вильгельма II Сицилийского подняла паруса (sailed) против империи. Военные действия открылись, как всегда, у Дураццо, быстро перешедшего в руки норманнов, которые затем по Эгнатиевой военной дороге направились к Фессалонике (Солуни). Туда же прибыл и норманнский сильный флот. Венеция в этой войне, по-видимому, придерживалась строгого нейтралитета.

Началась десятидневная осада Фессалоники с моря и суши. Риторический, но тем не менее драгоценный рассказ об этой осаде написан современником и очевидцем ее, фессалоникийским архиепископом Евстафием, откуда черпал свои сведения о норманно-византийской войне другой историк, Никита Акоминат. В августе 1185 года Фессалоника была взята норманнами, которые произвели во втором после Константинополя городе империи страшный разгром и избиение. Это было местью латинян за константинопольскую резню 1182 года. По поводу этого события мы находим у Никиты Акомината следующие знаменательные слова: «Таким образом, между нами и ими утвердилась величайшая пропасть вражды; мы не можем соединиться душами и совершенно расходимся друг с другом, хотя и поддерживаем внешние отношения и часто живем в одном и том же доме»[177].

После нескольких дней грабежа и убийства нормандское войско двинулось далее на восток, по направлению к Константинополю.

При известии о взятии Фессалоники и о приближении норманнских войск к столице население Константинополя подняло восстание, обвиняя Андроника в нерешительности и слабости. С неожиданной для последнего быстротой был провозглашен императором Исаак Ангел. Андроник был низложен и умер мучительной смертью. Переворотом 1185 года заканчивается эпоха византийских Комнинов. С Исаака Ангела начинается новая династия Ангелов.

Кратковременное правление Андроника I, поставившего при вступлении на престол себе целью защитить земледельческий класс, крестьян, против всемогущего произвола крупных собственников и освободить государство от иностранного, именно западно-латинского, засилья, резко отличается от характера правления всех других Комнинов и уже благодаря этому одному заслуживает внимательного и строгого научного исследования. В некоторых отношениях, особенно в сфере социальных вопросов и интересов, время Андроника I, еще далеко не разъясненное, представляет собой благодарную тему для дальнейших разысканий.

Внешняя политика времени Ангелов

Династия Ангелов, возведенная на престол революцией 1185 года на смену Комнинам, происходила от современника Алексея Комнина, Константина Ангела, из малоазиатского города Филадельфии, человека незнатного происхождения, женатого на дочери императора Алексея и приходившегося дедом Исааку II Ангелу, первому императору из этого дома, следовательно, по женской линии родственного Комнинам.

Одной из целей покойного Андроника было создание национального правительства. Эта задача ему не удалась, и к концу царствования он стал поворачиваться к Западу. Однако после его смерти необходимость национального правительства была настолько сильно ощутимой, что итальянский историк, исследователь царствования Исаака II Ангела, Ф. Коньяссо, писал: «Революция 12 сентября 1185 г. была в основном национальной и аристократической по своим планам. Так что все классы, кроме византийской аристократии, не получили выгод и преимуществ от этой революции»[178].

Исаак II (1185–1195), представлявший собой, по словам Гельцера, «воплощенную злую совесть, севшую на подгнивший трон цезарей»[179], не обладал никакими государственными талантами. Чрезмерная роскошь двора и безграничная расточительность, связанные с непомерными и произвольными поборами и хищениями, слабость воли и отсутствие какого-либо определенного плана в управлении государством в соединении с внешними осложнениями, особенно на Балканском полуострове, где создалась новая опасная для империи сила в виде Второго Болгарского царства, и в Малой Азии, где продолжалось успешное продвижение турок, не остановленное безрезультатным Третьим крестовым походом, – все это создало атмосферу недовольства и возмущения в стране. По временам вспыхивали восстания в пользу того или другого претендента на престол. Однако, наверное, основной причиной общего недовольства была «усталость от бесконечного продолжения двух бедствий, отмеченных еще Андроником, – ненасытности фискальной администрации и высокомерия знати»[180].

Наконец, в 1195 г. против Исаака был составлен заговор его братом Алексеем, который с помощью некоторой части знати и войска низложил императора. Исаак был ослеплен и брошен в тюрьму, а его брат Алексей стал императором. Он известен как Алексей III Ангел (1195–1203), или Ангел Комнин, прозываемый иногда Бамбакорабд (Βαμβακοράβδης)[181].

Новый император по своим внутренним качествам и способностям почти ничем не отличался от своего брата. Та же безумная расточительность, то же отсутствие всякого политического таланта и интереса к управлению и военная неспособность быстрыми шагами вели империю по пути распада и унижения. Не без злой иронии замечает об Алексее III историк Никита Акоминат: «Какую бы бумагу ни поднес кто царю, он тотчас подписывал, будь там бессмысленный набор слов, и если бы проситель требовал, чтобы по суше плавали на кораблях, а море пахали, или чтобы переставили горы на середину морей, или, как говорится в басне, чтобы Афон поставили на Олимп»[182]. Поведение императора находило подражателей среди столичной знати, которая наперебой друг перед другом старалась соперничать в тратах и роскоши. Восстания происходили как в столице, так и в провинциях. Жившие в Константинополе иностранцы, венецианцы и пизанцы устраивали кровавые столкновения между собой на улицах столицы. Внешние отношения точно так же не отличались успехами.

Между тем сыну низвергнутого Исаака II, молодому царевичу Алексею удалось бежать на пизанском корабле из Византии в Италию, откуда он проехал в Германию ко двору германского государя Филиппа Швабского, женатого на Ирине, дочери низложенного Исаака Ангела и сестре бежавшего в Западную Европу царевича Алексея. Это было время начала Четвертого крестового похода. Царевич просил у папы и у германского государя, своего зятя, помочь вернуть византийский престол слепому отцу Исааку. После целого ряда сложных обстоятельств Алексею удалось направить крестоносцев на венецианских кораблях вместо предполагавшегося Египта на Константинополь. Крестоносцы в 1203 году захватили столицу Византии и, низложив Алексея III, восстановили на престоле престарелого, лишенного зрения Исаака (1203–1204) и посадили его сына Алексея рядом с отцом на троне в качестве соправителя (Алексей IV). Крестоносцы же остались около Константинополя, ожидая от Исаака и Алексея выполнения заключенных с ними условий.

Однако невозможность со стороны императоров выполнить эти условия и их полное подчинение воле стоявших вблизи крестоносцев вызвали возмущение в столице, которое завершилось провозглашением императором некоего Алексея V Дуки Мурзуфла (1204), родственника фамилии Ангелов, женатого на дочери Алексея III. Исаак II и Алексей IV погибли во время смуты. Тогда крестоносцы, видя, что главная их опора в столице в лице двух погибших государей исчезла и что Мурзуфл, выступивший под знаменем антилатинского движения, является их врагом, решили взять Константинополь для себя. После упорного штурма латинян и отчаянного сопротивления столицы Константинополь 13 апреля 1204 года перешел в руки западных рыцарей и подвергся ужасающему разгрому и разграблению. Император Мурзуфл успел бежать из города. Византийская империя пала, и на ее месте образовалась феодальная Латинская империя со столицей в Константинополе и рядом вассальных государств в различных областях Восточной империи.

Греческая по своему происхождению династия Ангелов, или Ангелов-Комнинов, не давшая империи ни одного более или менее талантливого императора, ускорила гибель ослабевшего извне и разъединенного внутри государства.

Образование Второго Боагарского царства

В момент революции 1185 года, низвергшей Андроника I и возведшей на престол Исаака Ангела, положение империи было очень опасным. Сухопутные войска норманнов после взятия Фессалоники двигались к столице, около которой уже находился норманнский флот. Однако опьяненные своими успехами норманны, занявшись грабежом захваченных областей и относясь пренебрежительно к византийскому войску, потерпели от последнего поражение и вынуждены были очистить Фессалонику и Диррахий. Эта неудача норманнов на суше заставила удалиться из-под Константинополя их корабли. Мирный договор, заключенный между Исааком Ангелом и Вильгельмом II, закончил столь грозную для Византии норманнскую войну. Что касается сельджукской опасности в Малой Азии, то Исаак Ангел смог на некоторое время ослабить ее лишь щедрыми подарками и ежегодной данью турецкому султану.

Для Исаака Ангела было в высшей степени крупной удачей прекращение, хотя бы и временное, военных действий с норманнами, так как в первые же годы его правления на Балканском полуострове разыгрались события чрезвычайной важности для империи. Покоренная еще во времена Василия II Болгар о бойцы Болгария после нескольких неудачных попыток возвратить себе независимость свергла византийское иго и в 1186 году образовала так называемое Второе Болгарское царство. В конечном успехе болгарского движения сыграли видную роль не только славяне, но и тюркский элемент в лице половцев, или куманов, и романский элемент в лице валахов, или румын. Особенно валахи принимали живое участие в восстании на стороне болгар.

Во главе этого движения стояли два брата, Петр (или Калопетр) и Асень. Вопрос об их происхождении, так же как и об участии валашского элемента в восстании 1186 года, обсуждался многократно. Историки ранее полагали, что оба брата выросли среди валахов и приняли их язык. «В лице вождей, – говорил В.Г. Васильевский, – воплощалось именно то слияние двух национальностей, болгарской и валашской, в одно целое, которое действительно обнаруживается во всех рассказах о борьбе за освобождение и которое отмечено новыми историками»[183]. В последнее время болгарские историки стали связывать происхождение Петра и Асеня с кумано-болгарским этническим элементом на севере Болгарии, стали стремиться уменьшить силу и роль валашско-румынского элемента в 1186 г. и стали считать образование Второго Болгарского царства в Тырново национальным делом болгар[184]. Современные румынские историки, однако, всячески подчеркивают значение той роли, которую сыграли валахи в образовании Второго Болгарского царства, и говорят, что династия нового царства была валашского, то есть румынского происхождения[185].

Известная доля болгарского и румынского национализма оказалась втянутой в рассмотрение этого вопроса, так что представляется необходимым рассмотреть его с максимальной научной беспристрастностью и незаинтересованностью. На основе заслуживающей доверия информации можно сделать вывод о том, что освободительное движение во второй половине XII века на Балканах возникло и энергично поддерживалось в валашской среде предками современных румын. К нему присоединились болгары и в известной мере куманы в областях за Дунаем. Валашское участие в этом важном событии нельзя недооценивать. Лучший современный описываемым событиям греческий источник, Никита Хониат, ясно говорит, что восстание было поднято влахами, что их лидеры, Петр и Асень, принадлежали к тому же народу; что вторая кампания Византийской империи в это время была направлена против влахов; что после смерти Петра и Асеня империя влахов перешла в руки их младшего брата Ивана. Во всех тех случаях, когда Никита упоминал болгар, он упоминал их имя вместе с влахами: болгары и влахи[186]. Западный священнослужитель Анасберт, который сопровождал императора Фридриха Барбароссу в крестовом походе (1189–1190), рассказывал, что на Балканах император должен был сражаться против греков и влахов, и называл Петра, или Калопетра, «императором влахов и большей части болгар» (Blacorum et maxime partis Bulgarorum dominus), или «императором влахов и куманов», или просто «император влахов, который назывался ими императором Греции» (Kalopetrus Bachorum [Blachorum] dominus itemque a suis dictus Imperator Grecie)[187]. Наконец, папа Иннокентий III в своих письмах к болгарскому царю Ивану (Калояну) в 1204 году обращался к нему «царь болгар и влахов» (Bulgarorum et Blacorum rex). В своем ответе папе Иван называет себя «императором всех болгар и влахов» (Imperator omnium Bulgarorum et Blacorum), однако же он подписывается «император Болгарии Калоян» (imperator Bulgariae Calojoannes), архиепископ Тырново называет себя «примас всей Болгарии и Валахии» (totius Bulgariae et Blaciae Primas)[188].

Среди валахов, начавших освободительное движение, болгары, без сомнения, играли активную роль и, возможно, немало способствовали внутренней организации нового царства. Куманы также участвовали в этом движении. Новое болгарское царство в этническом смысле было валашско-болгарско-куманским, а его династия, если утверждение Никиты Хониата можно принять, была валашской[189]. Причиной восстания было недовольство византийским владычеством, ощущавшееся и валахами, и болгарами, а также их стремление к независимости. Время, казалось, было особенно благоприятно для них, так как империя, переживая еще последствия смуты времени Андроника и революции 1185 года, не могла с надлежащими средствами приступить к ликвидации восстания. Никита Хониат с наивностью пишет о том, что причиной восстания стало отнятие скота у валахов для празднеств по случаю свадьбы Исаака Ангела с дочерью короля Венгрии[190].

Петр, этот «отпавший лукавый раб», как его назвал митрополит Афинский Михаил Акоминат[191], и Асень сперва понесли несколько поражений от византийских сил, однако они смогли заручиться поддержкой куманов, живших по ту сторону Дуная. Борьба стала для империи более трудной, и в конце концов Петру и Асеню удалось заключить своего рода соглашение. Петр с самого начала восстания принял царский титул, теперь же он надел подобающие одежды и принял знаки царского достоинства. Новое Болгарское царство со столицей в Тырново было признано независимым от Византии. Была признана и независимость национальной церкви[192]. Новое царство известно как Болгарское царство Тырново[193].

Одновременно с болгарским восстанием происходило аналогичное движение в сербских землях, где основатель династии Неманичей, великий жупан Стефан Неманя, положивший начало объединению Сербии, вступил в союзные отношения с Петром Болгарским для общей борьбы против империи[194].

В 1189 году германский государь Фридрих Барбаросса, как участник Третьего крестового похода, двигался через Балканский полуостров по направлению к Константинополю. Сербы и болгары возымели намерение использовать момент и при помощи Фридриха добиться своей цели. Во время своего пребывания в Нише германский государь принимал сербских послов и самого великого жупана Стефана Неманю и там же вел переговоры с болгарами. Сербы и болгары предлагали крестоносцам союз против византийского императора, но под тем условием, чтобы Фридрих позволил Сербии присоединить Далмацию и сохранить отвоеванные от Византии земли, а Асеням предоставил бы в бесспорное владение Болгарию и обеспечил за Петром императорский титул. Насколько можно судить, Фридрих не дал им решительного ответа и двинулся дальше[195]. Один историк XIX века, В.Г. Васильевский, по этому поводу замечает: «Был момент, когда разрешение славянского вопроса на Балканском полуострове находилось в руках западного императора; был момент, когда Барбаросса почти готов был принять содействие болгарского и сербского вождей против Византии, что неминуемо повело бы к разрушению Греческой империи»[196].

Вскоре после перехода крестоносцев в Малую Азию византийское войско понесло сильное поражение от болгар. Сам император с трудом спасся от плена. «Многочисленная потеря убитыми, – по словам источника, – наполнила города плачем и заставила деревни петь горькие песни»[197].

В 1195 году, как известно, в Византии произошел государственный переворот, лишивший престола и зрения Исаака и возведший на трон его брата Алексея. Последний должен был прежде всего заботиться об укреплении своем на престоле и начал даже поэтому с болгарами мирные переговоры. Но последние предъявили неприемлемые условия. Спустя некоторое время, в 1196 году, из-за греческих происков оба брата – Асень, а позднее Петр – погибли от руки убийц. После этого в Болгарии воцарился их младший брат Иоанн, живший прежде заложником в Константинополе и прекрасно изучивший византийские нравы. Это и был знаменитый царь Калоян, «с 1196 года гроза греков, а после и латинян»[198].

Византия не могла справиться с новым болгарским государем, который, вступив в сношения с папой Иннокентием III, получил через его легата королевский венец. Болгары признали папу своим верховным главой, и тырновский архиепископ был возведен в звание примаса.

Таким образом, во время династии Ангелов Византия на Балканском полуострове получила сильного соперника в лице болгарского государя. Второе Болгарское царство, усилившееся к концу правления Ангелов, сделалось настоящей грозой для сменившей их Латинской империи.

Третий крестовый поход и Византия

После безрезультатного Второго крестового похода положение христианских владений на Востоке продолжало вызывать серьезные опасения: внутренние раздоры между князьями, придворные интриги, споры между духовно-рыцарскими орденами, преследование частных интересов – все это еще более ослабляло христиан и облегчало поступательное движение мусульман. Наиболее важные центры христианских владений, Антиохия и Иерусалим, не обладали достаточной силой для успешной защиты. Энергичный властитель Сирии Нур-ад-Дин Махмуд, завладев в середине XII века Дамаском, стал грозить Антиохии. Но настоящая опасность вышла из Египта, где курд Саладин, талантливый вождь и тонкий политик с широкими планами, свергнув представителя правившей там династии Фатимидов, завладел в конце шестидесятых годов XII века Египтом и основал династию Айюбидов. Воспользовавшись смертью Нураддина, Саладин завоевал Сирию, а затем большую часть Месопотамии и этим самым окружил Иерусалимское королевство с юга, востока и севера.

В Иерусалиме в это время царила сильная смута, о чем Саладин знал. Получив известие о том, что один из мусульманских караванов, в котором находилась его сестра, разграблен христианами, Саладин вступил в пределы Иерусалимского королевства и у Тивериадского озера (при Хиттине) в 1187 году разбил христианское войско. Король Иерусалимский и с ним много других владетельных князей попали в плен. Заняв после этого ряд прибрежных пунктов, как-то: Бейрут, Сидон, Яффу и некоторые другие – и отрезав таким образом возможность для христиан получать подкрепления с моря, Саладин направился к Иерусалиму и без особенного труда осенью того же года завладел Священным городом. Все принесенные Европой жертвы, все ее религиозное воодушевление не привели ни к чему: Иерусалим снова перешел в руки неверных. Новый крестовый поход был необходим.

Папа на Западе деятельно работал в пользу осуществления крестоносного предприятия. Ему удалось поднять трех государей: французский король Филипп II Август, английский король Ричард I Львиное Сердце и германский государь Фридрих I Барбаросса примкнули к движению. В этом столь блестяще начатом походе отсутствовала общая руководящая идея. Участники похода прежде всего старались обеспечить для себя добрые отношения правителей тех стран, через которые им приходилось идти. Филипп Август и Ричард направились через Сицилию, для чего должны были завязать дружественные отношения с сицилийским королем. Фридрих Барбаросса, собираясь идти на Восток через Балканский полуостров, завязывал сношения с угорским (венгерским) королем, великим жупаном Сербии, императором Исааком Ангелом и даже с султаном Иконийским в Малой Азии, врагом Саладина, т. е. мусульманским государем. Политические комбинации и расчеты заставляли государя-крестоносца не гнушаться мусульманским союзником. В то же самое время христиане имели перед собой в виде противника не разрозненные мусульманские силы, как было раньше, а покрытого победоносной славой, особенно после взятия Иерусалима, талантливого и энергичного Саладина, объединившего в своих руках силы Египта, Палестины и Сирии. Услышав о подготовлявшемся крестоносном походе, Саладин призвал мусульман к неутомимой борьбе с христианами, этими «лающими псами», «безумцами», как он их характеризовал в своем письме к брату[199]. Это был своего рода контркрестовый поход против христиан. Средневековая легенда рассказывает, будто сам Саладин перед тем объездил Европу, чтобы ознакомиться с положением христианских стран[200]. По выражению одного историка, «никогда крестовый поход не имел еще столь ясно выраженного характера поединка между христианством и исламом»[201].

Пройдя благополучно Венгрию, Фридрих Барбаросса углубился в области Балканского полуострова и вступил в известные уже нам переговоры с сербами и болгарами. Для успеха дальнейшего его продвижения было в высшей степени важно, какие отношения установятся между Фридрихом и Исааком Ангелом.

Уже со времени избиения латинян в Константинополе в 1182 году отношения между христианским Востоком и Западом были натянутыми. Сближение Фридриха Барбароссы с постоянными врагами Византии – норманнами, выразившееся в упомянутом выше бракосочетании его сына с наследницей Королевства обеих Сицилий, заставило Исаака еще с большим недоверием относиться к германскому государю. Несмотря на договор, заключенный представителем византийского императора с Фридрихом в Нюрнберге перед выступлением последнего в поход, Исаак Ангел начал сношения с Саладином, против которого и направлялся поход. При дворе Исаака появились послы Саладина. Между ними был заключен союз против иконийского султана; в силу этого Исаак должен был, по возможности, задерживать на пути Фридриха, а Саладин обещал грекам возвратить святые места. Положение Исаака по отношению к Фридриху становилось очень сомнительным. Переговоры Фридриха с сербами и болгарами, явно направленные против Византии, в свою очередь, также не могли не тревожить Исаака.

Между тем крестоносное войско Фридриха заняло Филиппополь. Исаак в своем послании к германскому государю, называя последнего «королем Алеманнии»[202], а себя «императором ромеев»[203], упрекал его в намерении завоевать греческое государство, но обещал помочь ему переправиться через Геллеспонт в Малую Азию, если только Фридрих даст ему знатных заложников из немцев и обязуется передать ему половину земель, которые немцы завоюют в Азии. Германские послы, находившиеся в Константинополе, были заключены в темницу. Дело дошло до того, что завоевание Константинополя было уже решенным вопросом для Фридриха, который написал своему сыну Генриху, приказывая собрать у берегов Италии флот и добиться у папы проповеди крестового похода против греков. Между тем, войска Фридриха, захватив Адрианополь, заняли Фракию почти до самых стен Константинополя. Источник отмечает: «Весь город Константинополь дрожит, думая, что уже грозит его разрушение и истребление его населения»[204].

В это трудное время Исаак уступил. Между ним и Фридрихом был заключен мир в Адрианополе, главные условия которого заключались в следующем: Исаак давал суда для перевозки войска Фридриха через Геллеспонт в Малую Азию, вручал заложников и обещал снабжать крестоносцев пропитанием. Весной 1190 года переправа немецкого войска через Геллеспонт состоялась.

Как известно, экспедиция Фридриха окончилась полной неудачей. После изнурительного похода по Малой Азии крестоносное ополчение с трудом дошло до границ государства Малой Армении, в пределах Киликии, где император случайно утонул в реке (1190); после чего его войско рассеялось по разным направлениям. В лице Фридриха сошел в могилу самый опасный враг Саладина.

Поход других двух западноевропейских государей, Филиппа II Августа и Ричарда I Львиное Сердце, отправившихся в Палестину морем из Сицилии, затрагивал гораздо менее интересы Византии. Однако с именем Ричарда связан вопрос об окончательной утрате Византией острова Кипра, важного стратегического пункта в восточной части Средиземного моря.

Еще во время тирании Андроника I Исаак Комнин, отложившись от него, провозгласил себя независимым правителем Кипра и вступил в соглашение с королем обеих Сицилий. Попытка Исаака Ангела вернуть остров кончилась неудачей. Во время похода Ричард Львиное Сердце, раздраженный отношением кипрского правителя к потерпевшим крушение у берегов острова его судам, на которых находились сестра и невеста Ричарда, высадился на Кипре и, победив и низложив Исаака Комнина, передал остров, в конце концов, Гвидо Лузиньяну, экс-королю Иерусалимскому. Последний в 1192 году сделался государем Кипра, основав там династию Лузиньянов. От своих призрачных прав на не принадлежавшее в то время христианам Иерусалимское королевство он отказался. Новое латинское государство на Кипре должно было, казалось, играть очень важную роль в виде стратегической базы для будущих христианских предприятий на Востоке.

Сам поход окончился ничем. Не достигнув никаких ощутимых результатов, оба государя вернулись в Европу. Иерусалим остался в руках мусульман. Христиане сохранили за собой лишь узкую береговую полосу от Яффы до Тира. Саладин вышел полным победителем.

Генрих VI и его восточные планы

Если велика была опасность для Византии при Фридрихе Барбароссе, то она сделалась еще более грозной при сыне и преемнике его Генрихе VI. Последний, проникнутый идеей Гогенштауфенов о неограниченной, дарованной им Богом императорской власти, уже по одному этому не мог дружественно относиться к другому императору, византийскому. Но кроме того, унаследовав, как супруг норманнской принцессы Констанции, Королевство обеих Сицилий, он вместе с тем унаследовал и всю упорную вражду норманнов к Византии и их завоевательные планы. Казалось, что на долю Генриха VI должно выпасть исполнение того, чего не сделал его отец, а именно – присоединение Византии к Западной империи. В Константинополь был отправлен род ультиматума, в котором Генрих требовал от Исаака Ангела уступки ему территории на Балканском полуострове, между Диррахием и Солунью, завоеванной раньше норманнами, но потом возвращенной ими Византии; там же шла речь о возмещении убытков, понесенных Фридрихом Барбароссой во время крестового похода[205], и о помощи Генриху флотом для его палестинской экспедиции. Исаак едва успел отправить к нему посольство, как был в 1195 году низвергнут с престола и ослеплен своим братом Алексеем III.

Со времени последнего государственного переворота в Византии поведение Генриха VI стало еще более угрожающим. Устроив брак своего брата Филиппа Швабского с дочерью низложенного императора Исаака Ириной, он создал для первого некоторые права на Византию. В лице Генриха VI новый византийский император «должен был опасаться не только западного императора, наследника норманнских королей и крестоносца, но прежде всего также мстителя за низвергнутого Исаака и его семью»[206]. Подготовляемый Генрихом крестовый поход имел целью столько же Константинополь, сколько Палестину. В его планы входило обладание всем христианским Востоком, включая Византию. Обстоятельства, как казалось, благоприятствовали его стремлениям: к Генриху прибыло посольство от правителя Кипра, прося императора дать ему королевский титул и выражая желание быть «навсегда человеком (т. е. вассалом) Римской империи» (homo imperii esse Romani)[207]. С подобной же просьбой о королевском титуле обратился к Генриху правитель Малой Армении (Киликии). Если бы Генриху удалось утвердиться в Сирии, то с помощью вассальных государств Кипра и Малой Армении он мог бы окончательно окружить Византийскую империю.

В такой критический момент для Византии на сторону последней стал папа, прекрасно понимавший, что если мечта Штауфенов об универсальной монархии с включением в нее Византии осуществится, то папство будет осуждено на вечное бессилие. Поэтому папа прилагал все старания, чтобы удержать Генриха от завоевательных планов на Восточную империю, «схизматичность» которой в данном случае, по-видимому, не смущала наследника Петра. Никогда, может быть, по мнению одного историка (Нордена), греческий вопрос не терял для папства почти совершенно религиозного характера и не представлялся исключительно вопросом политическим, как в настоящем случае. «Что могла значить для курии духовная победа, если таковая была бы куплена ценой политической ликвидации папства!» Для папства казалось второстепенным вопросом, будет ли Византия, как оплот против западного императорства, католическим или схизматическим государством, будет ли сидеть на византийском престоле законный греческий государь или узурпатор: главное было для папства конца XII века, чтобы Византийское государство сохранило свою самостоятельность[208].

Между тем Генрих отправил грозное послание Алексею III, подобное тому, какое раньше было отправлено Исааку. Алексей мог купить мир только за уплату Генриху огромной суммы; для этого он ввел во всем государстве особую подать, называвшуюся «аламанской» (AAapaviKov) и снял драгоценные украшения с императорских гробниц в Константинополе[209]. Лишь таким унизительным образом он мог купить мир у своего страшного врага. В конце лета 1197 года Генрих прибыл в Мессину, чтобы лично присутствовать при отправлении крестового похода. Был собран громадный для того времени флот, имевший, может быть, своей целью не святые места, а Константинополь. Но в это время молодой, полный сил Генрих заболел лихорадкой и осенью того же 1197 года умер. С его смертью рушились обширные планы Генриха; вторично в короткое время Восток ускользал от Гогенштауфенов. Византия с великой радостью встретила смерть Генриха и освобождение от «аламанской подати». Свободно вздохнул и папа.

Деятельность Генриха VI, показав полное торжество политической идеи в крестоносных предприятиях, имела и для грядущих судеб Византии очень важное значение: «Генрих определенно поставил вопрос о Византийской империи, разрешение которого вскоре окажется как бы предварительным условием успеха крестовых походов»[210].

Тот факт, что Генрих VI мечтал о мировой монархии и о завоевании Константинополя, теперь некоторыми историками решительно отвергается. Они подчеркивают, что подобное утверждение базируется исключительно на авторитете византийского историка этого времени Никиты Хониата и что западные историки не сообщают никакой информации по этому поводу. Эти исследователи утверждают, что вывод, подчеркнутый В. Норденом, которому затем последовал Л. Брейе, не является истинным. Они полагают, что в 1198 г. у Генриха не было серьезных умыслов и замыслов какого бы то ни было нападения на Византию, что крестовый поход Генриха никак не был связан с византийской политикой и что планы основания всемирной монархии Генрихом относятся к области фантазий[211]. Однако нельзя отбросить свидетельство современника, Никиты Хониата, который пишет об агрессивности планов Генриха по отношению к Византии. Такая политика, кроме того, была непосредственным продолжением и результатом политики его отца, Фридриха Барбароссы, который в ходе Третьего крестового похода был близок к захвату Константинополя[212]. Вот почему политика Генриха VI была политикой не только крестоносца, но также и политикой человека, поглощенного иллюзорной идеей создания всемирной монархии, в которой Византия должна была стать самой важной частью.

Четвертый крестовый поход и Византия

Четвертый крестовый поход представляет собой в высшей степени сложное историческое явление, в котором нашли свое отражение самые разнообразные интересы и переживания; высокий религиозный порыв, надежда на воздаяние в будущей жизни, жажда духовного подвига и верность взятому на себя крестоносному обету перемешивались с жаждой приключений и наживы, склонностью к путешествиям и феодальной привычкой проводить жизнь в войне. Но в Четвертом походе можно отметить специальную черту, которая, правда, давала уже себя чувствовать и в предыдущие походы: в нем получили особенное преобладание мирские чувства и материальные интересы над порывами духовно-религиозными, что с полной очевидностью выразилось во взятии крестоносцами Константинополя и основании Латинской империи.

В конце XII века, особенно в эпоху Генриха VI, германское влияние было преобладающим в Италии, а его уже известные нам восточные планы являлись грозной опасностью для Восточной империи. После его неожиданной смерти обстоятельства изменились.

Новый избранный в 1198 году папа, знаменитый Иннокентий III, задался целью восстановить папский авторитет, подорванный политикой германских государей, в полной силе и стать самому во главе христианского движения против ислама. Италия встала на сторону папы в его борьбе с германским преобладанием. Видя главного врага папства и Италии в Гогенштауфєнах, папа стал поддерживать в Германии Оттона Брауншвейгского, избранного частью Германии королем, против Гогенштауфена Филиппа Швабского, брата покойного Генриха VI. Казалось, что и для византийских императоров, по мнению одного историка, представлялся прекрасный случай осуществить планы Комнинов, а именно, на месте немецкого универсального государства создать такое же византийское. По крайней мере в таком смысле, вероятно, писал император Алексей III папе Иннокентию III в год избрания последнего на папский престол: «Мы являемся двумя единственными мировыми силами: единая римская церковь и единая империя наследников Юстиниана; поэтому мы должны соединиться и постараться воспрепятствовать новому усилению могущества западного императора, нашего соперника»[213]. В действительности тяжелое внешнее и внутреннее положение Византии не позволяло надеяться на возможность успеха столь обширных планов.

Но Иннокентий III желал видеть в восточном императоре не схизматика, для чего открыл переговоры об унии. Последние затянулись, и раздраженный папа в одном из своих позднейших писем грозил Алексею III, по всей вероятности лишь для виду, в случае упорства последнего поддержать в правах на византийский престол семью низложенного и ослепленного им Исаака[214], дочь которого, как выше отмечено, была замужем за германским государем Филиппом Швабским. Алексей III, однако, на унию не соглашался и в одном из своих писем выставил даже положение, что императорская власть выше духовной[215]. Вследствие этого отношения между Римом и Византией сделались несколько натянутыми.

Не переставая вести переговоры с Константинополем и политическую игру в Германии, Иннокентий III проявлял кипучую деятельность в деле организации общего крестового похода, в котором западное и восточное христианство должны были бы слиться воедино для достижения общей цели освобождения святых мест из рук неверных. Папские послания были отправлены ко всем христианским государям; папские легаты обходили Европу, обещая участникам похода отпущение грехов и целый ряд мирских, житейских выгод; красноречивые проповедники воодушевляли народные массы. В одном из своих посланий Иннокентий, описав печальное положение Святой земли и высказав свое негодование против государей и князей его времени, отдававшихся удовольствиям и междоусобным распрям, описывает, что думают и говорят о христианах мусульмане, которых папа называет в послании язычниками. Папа писал: «Наши враги нас оскорбляют и говорят: где ваш Бог, который не может освободить из наших рук ни себя, ни вас? Мы осквернили ваши святыни, протянули руки к предметам вашего почитания, яростно напали на святые места. Мы держим вопреки вам эту колыбель суеверия ваших отцов. Мы ослабили и сломали копья французов, усилия англичан, крепость немцев, героизм испанцев. К чему привела вся эта храбрость, которую вы возбудили против нас? Где же ваш Бог? Пусть Он поднимется и вам поможет! Пусть Он покажет, как Он защищает вас и себя… Нам более ничего не остается, как после избиения защитников, оставленных вами для охраны страны, напасть на вашу землю, чтобы уничтожить ваше имя и память о вас. Что можем мы ответить, – продолжает Иннокентий III, – на подобные нападки? Как отразить их оскорбления? Ведь то, что они говорят, есть отчасти сама истина… Поскольку язычники безнаказанно проявляют свой гнев во всей стране, постольку христиане более не смеют выходить из своих городов. Они не могут в них оставаться без содрогания. Извне их ожидает сабля (неверного), внутри они цепенеют от страха»[216].

Из крупных западноевропейских государей ни один не отозвался на призыв Иннокентия III. Французский король Филипп II Август находился под церковным отлучением за свой развод с женой; английский король Иоанн Безземельный, только что вступивший на престол, должен был прежде всего укрепиться на троне и вел упорную борьбу с баронами; наконец, вспыхнувшая в Германии борьба за престол между Оттоном Брауншвейгским и Филиппом Швабским не позволяла ни одному из них покинуть страну. Лишь король венгерский принял крест. Зато лучший цвет западного рыцарства, особенно из Северной Франции, принял участие в походе. Тибо (Теобальд) Шампанский, Балдуин Фландрский, Людовик Блуаский и многие другие приняли крест. В состав крестоносного ополчения вошли французы, фламандцы, англичане, немцы, сицилийцы.

Центральной же фигурой похода был венецианский дож Энрико Дандоло, типичный представитель Венеции по уму и характеру. Несмотря на то, что ему в момент вступления на престол было около восьмидесяти лет, а может быть и больше, он по кипучей энергии, по горячему патриотизму и ясному пониманию насущных, главным образом экономических, задач Венеции походил на молодого человека. Когда дело шло о величии и пользе Республики св. Марка, Дандоло не стеснялся в средствах. Обладая искусством обходиться с людьми, замечательной выдержкой и осторожностью, он представлял собой пример замечательного государственного деятеля, искусного дипломата и вместе с тем ловкого коммерсанта[217].

В момент начала Четвертого похода отношения между Венецией и Византией не отличались особенным дружелюбием. Легенда рассказывает, что Дандоло лет за тридцать перед тем, во время пребывания в Константинополе в качестве посла, был предательски ослеплен греками при помощи вогнутого зеркала, сильно отражавшего солнечные лучи; это и являлось будто бы причиной глубокой ненависти Дандоло к Византии. Конечно, не на этом факте основывалось взаимное недоверие и соперничество Венеции и Византии. Дандоло, прекрасно понимая, какой неисчислимый источник богатств представлял собой Восток вообще, христианский и мусульманский, для экономического процветания республики, обратил внимание прежде всего на ближайшего соперника, т. е. на Византию. Он требовал, чтобы все торговые привилегии, полученные раньше Венецией в Византии и несколько урезанные при последних Комнинах начиная с Мануила, были восстановлены в полной мере. Главным образом Дандоло имел в виду уже известные нам события: арест венецианских купцов, захват их судов и конфискацию их имущества при Мануиле и избиение латинян в 1182 г. Кроме того, дож не мог примириться с тем, что после долгих лет венецианской торговой монополии в Восточной империи ее императоры стали давать торговые привилегии другим итальянским городам, Пизе и Генуе, чем сильно подрывали венецианское торговое благосостояние. Постепенно в уме дальновидного и хитрого Дандоло созревал план покорения Византийской империи, чтобы таким образом окончательно обеспечить Венеции восточный рынок. Подобно Иннокентию III, Дандоло грозил Алексею III поддержкой прав на престол семьи низложенного и ослепленного брата Исаака Ангела.

Итак, в подготовительной истории Четвертого крестового похода на первый план выступили два лица: папа Иннокентий III, представитель начала духовного в походе, искренно желавший вырвать святые места из рук мусульман, увлеченный мыслью об унии с Восточной церковью, и дож Энрико Дандоло, представитель начала мирского, житейского, ставивший прежде всего материальные, торговые интересы. Затем немалое влияние на ход похода оказали еще два лица: византийский царевич Алексей, сын низложенного Исаака Ангела, бежавший из Константинополя на Запад, и германский государь Филипп Швабский, женатый на дочери того же Исаака Ангела и сестре царевича Алексея.

Главой крестоносного ополчения был избран Тиб о Шампанский, который, пользуясь всеобщей любовью и уважением, являлся как бы душой предприятия. Но, к общему горю, Тиб о еще до начала похода неожиданно умер. Оставшиеся без вождя крестоносцы избрали нового главу в лице Бонифация, маркиза Монферратского. Руководящая роль в походе вследствие этого перешла из рук Франции в руки итальянского князя.

Палестина в то время, как известно, принадлежала египетской династии Айюбидов, в среде которых в конце XII века, после смерти знаменитого Саладина, вспыхнули распри и раздоры, что, казалось, должно было облегчить задачу крестоносцев. К началу Четвертого похода главной опорой латинских христиан на Востоке оставались два крупных промышленных центра, Антиохия и Триполи, и прибрежная крепость Акра (Saint-Jean-dAcre).

Крестоносцы должны были собраться в Венеции, которая за определенную сумму предложила перевезти их на своих судах. Ближайшей целью похода был Египет, под властью которого находилась в то время Палестина; было намерение сначала завоевать Египет, чтобы потом уже с большей легкостью добиться у мусульман возвращения Палестины. Однако Венеция не хотела приступить к перевозке крестоносцев до уплаты полностью условленной за корабли суммы. Так как у крестоносцев требуемой суммы не оказалось, то Дандоло предложил им в счет невыплаченных денег помочь ему завоевать город

Зару (Задар), лежащий на далматинском побережье Адриатического моря, ввиду того, что он незадолго перед тем отпал от Венеции и был передан венгерскому королю, также принявшему, как было сказано выше, крест. Крестоносцы согласились на просьбу дожа и поплыли к Заре, городу, который должен был участвовать в крестовом походе. Таким образом, поход, предпринятый против «неверных», начинался осадой крестоносцами города, где жили такие же крестоносцы. Несмотря на негодование папы и на угрозы его отлучить крестоносное ополчение от церкви, крестоносцы приступом взяли Зару для Венеции и разгромили ее. Выставленные жителями города на стенах распятия не остановили нападающих. Один историк восклицает: «Прекрасное начало для крестового похода!»[218]. Дело под Зарой, нанесшее чувствительный удар престижу крестоносцев, дало Дандоло право торжествовать свою первую в этом походе победу. Услышав о взятии Зары и выслушав жалобы венгерского короля на союзников, т. е. на крестоносцев и венецианцев, папа предал их отлучению. «Вместо того чтобы достичь обетованной земли, – писал папа крестоносцам, – вы жаждали крови ваших братьев. Сатана, всемирный соблазнитель, вас обманул… Жители Зары повесили распятия на стенах. Невзирая на Распятого, вы произвели штурм и принудили город сдаться… Под страхом анафемы остановитесь в этом деле разрушения и возвратите послам венгерского короля все то, что было у них отнято. В противном случае знайте, что вы подпадаете отлучению и действительно лишаетесь преимуществ, обещанных всем крестоносцам»[219].

На венецианцев угрозы папы и отлучение не произвели впечатления. Крестоносцы же – «франки» – употребляли все средства, чтобы добиться снятия отлучения. Наконец папа, смилостивившись, даровал им отпущение, оставив под отлучением венецианцев. Однако он определенно не запретил прощенным крестоносцам сноситься с отлученными венецианцами. Их общие действия продолжались.

Во время осады и сдачи Зары в истории Четвертого похода выступает новое лицо – византийский царевич Алексей Ангел, сын низвергнутого и ослепленного Алексеем III брата последнего, Исаака. Царевич Алексей, спасшись из темницы, бежал на Запад с целью добиться помощи для возвращения трона своему несчастному отцу. После безрезультатного свидания в Риме с папой царевич направился на север, в Германию, к своєму зятю, германскому государю Филиппу Швабскому, женатому, как известно, на Ирине, сестре Алексея и дочери Исаака. Ирина, по словам византийского историка той эпохи Никиты Акомината, просила мужа помочь брату, который «без крова и отечества странствует подобно звездам блуждающим и ничего не имеет с собой, кроме собственного тела»[220]. Какой-либо ощутительной материальной поддержки Филипп, будучи в данный момент занят борьбой внутри государства с Оттоном Брауншвейгским, оказать царевичу не мог; но он отправил посольство в Зару с просьбой к Венеции и крестоносцам помочь Исааку и его сыну Алексею в восстановлении их на византийском престоле. Царевич обещал за такую помощь подчинить Византию в религиозном отношении Риму, заплатить крестоносцам крупную сумму денег и после восстановления его отца на престоле принять лично участие в крестовом походе.

Таким образом, поднимался вопрос о возможности полного изменения в направлении похода и его характера. Дож Дандоло сразу оценил все выгоды для коммерческой Венеции в предложении Филиппа. Главная роль в походе на Константинополь и в восстановлении низложенного Исаака на византийском престоле открывала дожу обширные горизонты. Но крестоносцы не сразу согласились на предлагаемое изменение и требовали, чтобы поход не уклонялся от своей первоначальной цели. Однако в конце концов обе стороны пришли к соглашению.

Большая часть крестоносцев решилась принять участие в походе на Константинополь с тем, чтобы после короткого там пребывания направиться, как раньше было определено, в Египет. Итак, в Заре был заключен между Венецией и крестоносцами договор о завоевании Константинополя. Сам царевич Алексей в это время явился в лагерь под Зарой. В мае 1203 года флот с Дандоло, Бонифацием Монферратским и царевичем Алексеем отплыл от Зары и через месяц появился уже перед Константинополем.

Наша Новгородская летопись, в которой сохранился подробный, еще недостаточно обследованный рассказ о Четвертом крестовом походе, о взятии крестоносцами Константинополя и об основании Латинской империи, замечает о только что изложенном моменте похода: «Фрязи же и вси воеводы их възлюбиша злато и сребро, иже меняшеть (т. е. обещал) им Исааковиць (т. е. царевич Алексей Исаакович), а царева веления забыта и папина (т. е. папы)»[221]. Русская точка зрения, таким образом, заклеймила отклонение крестоносцев от первоначальной цели. Новейший исследователь этого Новгородского сказания И. Бицилли признает его большую ценность и замечает, что «оно дает особую теорию, объясняющую поход против крестоносцев на Византию», которая заключается в том, что «этот поход был решен совместно папой и Филиппом Швабским, о чем не говорит ни один западноевропейский источник»[222].

Большое количество исследователей занималось проблемой Четвертого крестового похода.

Главное их внимание было уделено вопросу об изменении направления крестового похода. Одни ученые объясняли весь необычный ход крестоносного предприятия случайными обстоятельствами, являясь представителями так называемой теории случайностей. Другие ученые видели причину изменения в преднамеренной политике Венеции и Германии, являя собой представителей так называемой теории преднамеренности[223].

До шестидесятых годов XIX столетия никакого спора по данному вопросу не существовало, так как все историки руководствовались главным образом показаниями главнейшего западного источника Четвертого похода и его участника, французского летописца, маршала Шампани, Жоффруа Виллардуэна (Geoffroi de Villehardouin). В его изложении события развивались просто и случайно: крестоносцы, не имея кораблей, наняли их у Венеции, что заставило их собраться там; наняв корабли, они не смогли заплатить Республике св. Марка полностью условленную сумму и вынуждены были помочь венецианцам в их распре с Зарой; далее следовало появление царевича Алексея, склонившего крестоносцев к походу на Византию. Здесь не было речи ни о какой-либо измене со стороны Венеции, ни о какой-либо сложной политической интриге.

Впервые в начале шестидесятых годов французский ученый Мас-Латри (Mas-Latrie), автор известной истории острова Кипра, выставил обвинение Венеции в том, что она, имея крупные торговые выгоды в Египте, заключила тайный договор с египетским султаном и вследствие этого искусно заставила крестоносцев оставить первоначальный план похода на Египет и направиться против Византии[224]. Затем немецкий византинист Карл Гопф (Hopf), казалось, окончательно доказал измену венецианцев христианскому делу, утверждая, что договор Венеции с египетским султаном был заключен 13 мая 1202 года[225]. Хотя Гопф не привел текста договора и не указал, где последний находится, авторитет немецкого историка был настолько велик, что его точка зрения у многих не вызывала сомнений. Однако довольно скоро оказалось, что у Гопфа никакого нового документа в руках не было, а сообщенная им дата поставлена была им произвольно. Французский ученый Аното (Hanotaux), исследовав снова вопрос, опровергнул обвинение венецианцев в измене, а следовательно, и «теорию преднамеренности», по крайней мере в последнем смысле. Но, по мнению того же ученого, если и считать венецианцев главными виновниками изменения пути Четвертого похода, то в этом можно усматривать другие причины: желание подчинить в о зму тившую ся Зару, восстановить на византийском престоле свою креатуру, отомстить Византии за расположение Алексея III к пизанцам и, может быть, надежду при возможном распадении империи получить что-либо в свою пользу. Во всяком случае теория Гопфа в настоящее время может считаться опровергнутой[226]. Если же венецианцы в самом деле могут быть обвинены в измене, то во всяком случае они учинили ее не вследствие тайного договора с мусульманами, а исключительно имея в виду свои торговые интересы в пределах Византийского государства.

Но представители «теории преднамеренности» не ограничились только попытками доказать факт измены Венеции. В 1875 г. появился новый мотив, проводимый особенно французским ученым графом Рианом (comte de Riant), который доказывал, что главным виновником перемены направления похода был не Дандоло, а отвергнутый папою Иннокентием III германский король Филипп Швабский, зять низложенного Исаака Ангела, женатый на его дочери и сестре царевича Алексея. В глубине немецкой земли была сплетена искусная политическая интрига, которая должна была направить крестоносцев на Константинополь. Исполнителем же планов Филиппа на

Востоке явился Бонифаций Монферратский. В изменении направления похода граф Риан видит один из эпизодов вековой борьбы папства и империи[227]. Своей руководящей ролью в походе Филипп унижал папу и его идею крестового похода; получив в восстановленном византийском императоре союзника, Филипп мог надеяться на успех в его борьбе с папством и своим соперником в Германии Оттоном Брауншвейгским[228]. Однако этой теории Риана был нанесен удар работой В.Г. Васильевского, который показал, что бегство царевича Алексея на Запад имело место не в 1204 году, как думали историки, а в 1202-м, так что для «сложной, издалека задуманной политической интриги» Филиппа не остается, пожалуй, места и времени; «немецкая интрига окажется, пожалуй, таким же призраком, как и венецианская»[229]. К этому надо прибавить добросовестное исследование француза Тессье (Tessier) о том же походе, где французский исследователь на основании разбора и оценки современных источников отрицает исключительную роль германского государя и возвращается к признанию наибольшего значения за рассказом Виллардуэна, т. е. возвращается к тому, что было господствующей точкой зрения до начала шестидесятых годов XIX века, т. е. к «теории случайностей». Тессье говорит, что Четвертый крестовый поход был французским крестовым походом и что завоевание Константинополя было не германским, не венецианским достижением, а французским[230]. Что же осталось из «теории преднамеренности» Риана? Осталось лишь то, что Филипп Швабский принимал участие в изменении направления похода и имел притязания, подобно Генриху VI, на Восточную империю; но источники не дают права утверждать, что какой-либо руководящий тонкий план, от которого зависела бы судьба всего похода, существовал.

В конце XIX века немецкий историк В. Норден, отрицая окончательно «теорию преднамеренности» и соглашаясь в принципе с «теорией случайностей», углубил последнюю и рассматривал Четвертый крестовый поход в рамках отношений Запада к Востоку, стараясь вскрыть внутреннюю связь между Четвертым походом и историей предшествующих ста пятидесяти лет[231]»

В результате в сложной истории Четвертого крестового похода действовали разнообразные силы, исходящие от папы, Венеции и германского государя на Западе и из внешних и внутренних условий Византии на Востоке. Все эти силы, переплетаясь между собой и влияя друг на друга, создали в высшей степени сложное явление, не вполне ясное в некоторых сторонах его и по настоящее время. «Это, – говорит французский историк Люшер, – никогда не будет известно, и у науки есть возможность сделать что-то лучшее, чем дискутировать неразрешимую проблему»[232]. А. Грегуар недавно зашел столь далеко, что сказал: «На деле нет проблемы Четвертого крестового похода»[233].

Однако совершенно ясно, что среди всех планов, надежд и осложнений над всем преобладала твердая воля Дандоло и его непоколебимая решительность развивать торговую деятельность Венеции, для которой обладание восточными рынками обещало неограниченное богатство и блестящее будущее. Кроме того, Дандоло был обеспокоен возрастанием экономического могущества Генуи, которая в это время на Ближнем Востоке, и в Константинополе в частности, начинала завоевывать сильные позиции. Экономическое соперничество между Венецией и Генуей также нужно принимать во внимание, когда обсуждается проблема Четвертого крестового похода[234]. Наконец, невыплаченный Византией долг Венеции за венецианскую собственность, захваченную Мануилом Комнином, также может иметь известное отношение к изменению направления Четвертого крестового похода[235].

В конце июня 1203 года крестоносный флот появился у Константинополя, который тогда в глазах людей Западной Европы, по словам современного византийского историка Никиты Акомината, «представлял собой в совершенстве знаменитый изнеженностью Сибарис»[236]. Участник похода, французский писатель Виллардуэн в таких выражениях описывает глубокое впечатление, произведенное на крестоносцев видом византийской столицы: «Так вот, вы можете узнать, что они долго разглядывали Константинополь, те, кто его никогда не видел, ибо они не могли и представить себе, что на свете может существовать такой богатый город, когда увидели эти высокие стены, и эти могучие башни, которыми он весь кругом был огражден, и эти богатые дворцы, и эти высокие церкви, которых там было столько, что никто не мог бы поверить, если бы не видел собственными глазами и длину, и ширину города, который превосходил все другие города. И знайте, что не было такого храбреца, который не содрогнулся бы, да это и вовсе не было удивительно; ибо с тех пор, как сотворен мир, никогда столь великое дело не предпринималось таким числом людей»[237].

Казалось, что укрепленная столица могла с успехом противостоять не особенно многочисленным крестоносцам. Однако последние, высадившись на европейском берегу и овладев предместьем Галатой на левом берегу Золотого Рога, перерезали защищавшую вход в него железную цепь, проникли в гавань и сожгли много византийских судов. В это же время рыцари пошли на приступ самого города. Несмотря на отчаянное сопротивление, особенно со стороны наемных варяжских отрядов, крестоносцы в июле овладели городом. Безвольный и вялый Алексей III бежал из столицы, успев захватить с собой государственную казну и драгоценности. На престоле восстановлен был освобожденный из заключения Исаак II, а его соправителем был объявлен сын его царевич Алексей, приехавший, как известно, с крестоносцами (Алексей IV). Это была первая осада и первое взятие крестоносцами Константинополя в целях восстановления Исаака II на престоле.

Крестоносцы с Дандоло во главе, восстановив Исаака на престоле, требовали от его сына исполнения данных им обещаний, т. е. уплаты крупной суммы денег и отправления в крестовый поход, на чем уже настаивали западные рыцари. Алексей IV, уговорив крестоносцев не оставаться в Константинополе, а расположиться в его предместье и не имея возможности уплатить всю сумму, умолял их дать ему отсрочку. Это повело к обострению отношений между латинянами и византийцами. В самом городе росло неудовольствие населения против политики императоров, приносивших интересы государства в жертву крестоносцам. В столице вспыхнуло восстание, в результате которого императором был провозглашен в начале 1204 года честолюбивый Алексей Дука Мурзуфл, свергнувший Исаака II и Алексея IV. Первый вскоре умер в темнице, а Алексей IV был по приказанию Мурзуфла задушен.

Мурзуфл, известный под именем императора Алексея V, явился ставленником столичной партии, враждебно настроенной к крестоносцам. Последние не имели к нему никакого отношения, а со смертью Исаака и Алексея IV считали себя в отношении к Византии свободными от всяких обязательств. Столкновение между греками и крестоносцами становилось неизбежным. Крестоносцы приступили к обсуждению плана овладения Константинополем, на этот раз уже для себя. В марте того же 1204 года был выработан и заключен договор между Венецией и рыцарями о разделе Византийской империи после ее завоевания. Договор начинался такими внушительными словами: «Прежде всего мы, призвав имя Христа, должны вооруженной рукой завоевать город»[238]. Главные пункты договора были следующие: во взятом городе будет латинское правительство; вся захваченная добыча должна быть разделена союзниками между собой согласно условию; затем образованный из шести венецианцев и шести французов совет изберет императором того, кто, по их мнению, лучше может управлять страной «во славу Бога и святой Римской церкви и империи»; императору должна принадлежать одна четверть завоеваний в столице и вне ее, а также два столичных дворца; остальные три четверти завоеваний должны быть разделены пополам между Венецией и рыцарями; распоряжение храмом Св. Софии и избрание патриарха будет предоставлено той стороне, из которой не будет избран император; все рыцари, получившие крупные владения и более мелкие наделы, должны принести императору феодальную присягу; один лишь дож Дандоло будет освобожден от какой-либо присяги императору[239]. Вот те основания, на которых была устроена будущая Латинская империя.

Установив только что приведенные условия дележа империи, крестоносцы приступили к штурму города с суши и с моря. В течение нескольких дней столица упорно защищалась. Наконец, настал роковой для Византийской империи день – 13 апреля 1204 года, когда крестоносцам удалось овладеть Константинополем. Император Алексей V Дука Мурзуфл, боясь быть захваченным и «попасть, – по выражению источника, – в виде лакомого блюда или десерта в зубы латинян»[240], бежал. Константинополь перешел в руки крестоносцев. Столица Византийской империи «пала, будучи осажденной криминальной флибустьерской экспедицией, каковой являлся Четвертый крестовый поход»[241].

Приступая к изложению событий данного периода, Византийский историк Никита Акоминат писал: «В каком настроении должен, естественно, находиться тот, кто будет рассказывать об общественных бедствиях, постигших эту царицу городов (т. е. Царьград) в царствование земных ангелов!»[242].

По взятии города латиняне произвели в течение трех дней невероятный разгром и расхищение всего того, что веками собиралось в Константинополе. Ни церкви, ни церковные святыни, ни памятники искусства, ни частная собственность не были пощажены. В грабеже участвовали как западные рыцари и их солдаты, так и латинские монахи и аббаты.

Никита Хониат, непосредственный свидетель завоевания Константинополя, дал впечатляющую картину грабежей, насилий, святотатств и разорений, учиненных крестоносцами в столице империи: даже мусульмане были более милосердны к христианам после взятия Иерусалима, чем эти люди, которые утверждали, что являются солдатами Христа[243]. Другое впечатляющее описание разграбления Константинополя крестоносцами принадлежит перу другого непосредственного свидетеля событий, Николаю Месариту, митрополиту Эфесскому. Оно приведено в надгробной (funeral) речи Николая по случаю смерти его старшего брата[244].

В эти три дня, когда крестоносцам было позволено грабить Константинополь, погибло огромное количество произведений искусства; были разорены библиотеки; уничтожались рукописи. Св. София была безжалостно разграблена. Современник событий Ж. Виллардуэн заметил: «Со времени сотворения мира никогда не было в одном городе захвачено столько добычи»[245]. Новгородская летопись останавливается особенно на описании ограбления церквей и монастырей[246]. Упоминание о разгроме 1204 года нашло свое место и в русских хронографах[247].

Награбленная добыча была собрана и поделена между латинянами, светскими и духовными. После этого похода вся Западная Европа обогатилась вывезенными константинопольскими сокровищами; редкая западноевропейская церковь не получила чего-либо из «священных останков» Константинополя[248]. Большая часть этих реликвий, оказавшаяся в монастырях Франции, погибла во время французской революции. Четыре бронзовых коня античной работы, служившие одним из лучших украшений константинопольского ипподрома, были увезены дожем Дандоло в Венецию, где они и до сих пор украшают портал собора Св. Марка.

Никита Акоминат посвящает павшему городу трогательное и длинное обращение со ссылками на ветхозаветный «Плач Иеремии» и псалмы; начинается обращение такими словами: «О город, город, око всех городов, предмет рассказов во всем мире, зрелище превыше мира, кормилец церквей, вождь веры, путеводитель православия, попечитель просвещения, всякого блага вместилище! И ты испил чашу гнева от руки Господней, и ты сделался жертвой огня, еще более лютого, чем огонь, ниспавший древле на пять городов!»[249]. Победителям между тем предстояла трудная задача организовать завоеванные земли. Решено было установить, как было и раньше, империю. Возникал вопрос о том, кто будет императором. Наиболее вероятной казалась кандидатура Бонифация Монферратского, стоявшего, как известно, во главе крестового похода. Но, по-видимому, против его кандидатуры высказался Дандоло, считавший Бонифация слишком могущественным и, по его итальянским владениям, слишком близким к Венеции лицом. Сам Дандоло, как дож Венеции, т. е. республики, не претендовал на императорскую корону. Тогда собравшийся совет остановил свой выбор, не без влияния со стороны Дандоло, на более далеком от Венеции и менее могущественном Балдуине Фландрском, который был избран императором и торжественно коронован в Св. Софии.

В момент восшествия на престол Балдуина были живы еще три греческих императора: Алексей III Ангел, Алексей V Дука Мурзуфл и Феодор Ласкарь. Со сторонниками первых двух императоров Балдуину удалось справиться. Об отношении же Латинской империи к Феодору Ласкарю, основавшему империю в Никее, речь будет в следующей главе.

После избрания императора поднимался другой сложный вопрос – о дележе завоеванных земель между участниками похода. «Деление Романии» (Partitio Romanie), как латиняне и греки часто называли Восточную империю, было произведено в общем на основах выработанных в марте 1204 года условий[250]. Константинополь был поделен между Балдуином и Дандоло, причем 5/8 города получил император, а остальные 3/8 его и Св. Софию получила Венеция. Кроме 5/8 столицы Балдуин получил южную Фракию и небольшую часть северо-западной Малой Азии, прилегающую к Босфору, Мраморному морю и Геллеспонту, с некоторыми островами в Эгейском море, например Лесбосом, Хиосом, Самосом и некоторыми другими. Таким образом, оба берега Босфора и Геллеспонта входили в состав владений Балдуина. Бонифаций Монферратский получил вместо предназначенных владений в Малой Азии Фессалонику с окружающей областью и частью Фессалии и основал Фессалоникийское королевство, находившееся в ленной зависимости от Балдуина.

Исключительные выгоды извлекла из дележа «Романии» Венеция, получившая некоторые пункты на Адриатическом побережье, например Диррахий, Ионийские острова, большую часть островов Эгейского моря, некоторые пункты на Пелопоннесе, остров Крит, некоторые гавани во Фракии с Галлиполи на Геллеспонте и ряд пунктов внутри Фракии. Дандоло получил, по всей вероятности, византийский титул деспота, был освобожден от вассальской присяги Балдуину и назывался «властителем четверти с половиной всей империи Романии», т. е. трех восьмых ее (quartae partis et dimidiae totius imperii Romanie dominator); последний титул оставался за дожами до середины XIV века. Согласно договору, храм Св. Софии был отдан в руки венецианского духовенства, и Константинопольским патриархом, т. е. патриархом латинским, был избран венецианец Фома Морозини, внешний облик которого в столь злых выражениях описан у Никиты Акомината, убежденного сторонника греко-восточной православной церкви[251].

По приобретениям, осуществленным Венецией, видно, что она заняла в новой Латинской империи, весьма слабой по сравнению с могущественной республикой, господствующее положение. В руки Республики св. Марка перешла лучшая часть византийских владений: лучшие гавани, наиболее важные стратегические пункты, ряд плодоносных местностей; весь морской путь из Венеции в Константинополь был во власти республики. Четвертый крестовый поход, создавший «колониальную империю» Венеции на Востоке, дал ей неисчислимые торговые выгоды и возвел республику на высшую ступень ее политического и экономического могущества. Это была полная победа тонкой, продуманной и эгоистически патриотичной политики дожа Дандоло.

Латинская империя была основана на феодальных началах. Завоеванная территория была разделена императором на большое число более или менее крупных феодов, владельцы которых, западные рыцари, должны были приносить ленную присягу Константинопольскому императору.

Бонифаций Монферратский, король Фессалоникийский, двинулся через Фессалию походом на юг в Грецию и завоевал Афины. Афины в Средние века были заглохшим, провинциальным городом, где на Акрополе, в древнем Парфеноне, находился православный собор в честь девы Марии. Во время латинского завоевания в начале XIII века афинским архиепископом был уже около 30 лет знаменитый Михаил Акоминат, брат историка Никиты Акомината, оставивший нам богатое литературное наследство в виде речей, стихов, писем, дающих богатый материал для внутренней истории империи во времена Комнинов и Ангелов и о состоянии Аттики и Афин в Средние века; эти провинции в произведениях Михаила изображаются в очень мрачном свете, с варварским населением, может быть, славянским, и с варварской речью около Афин, с запустением Аттики и с беднотой ее населения. «Живя долго в Афинах, я сделался варваром», – писал он и сравнивал иногда город Перикла с Тартаром[252]. Усердный печальник средневековых Афин, так много посвятивший времени и труда своей захудалой пастве, Михаил, видя невозможность сопротивляться войскам Бонифация, удалился из своей митрополии и остальное время жизни провел в уединении на одном из островов около берегов Аттики. Латиняне завоевали Афины, которые вместе с Фивами были переданы Бонифацием на ленных условиях бургундскому рыцарю Отто де ля Рош (Otto de la Roche), получившему титул герцога Афин и Фив (dux Athenarum atque Thebarum). Собор на Акрополе перешел в руки латинского духовенства.

В то время как в Средней Греции основалось Афино-Фиванское герцогство, в Южной Греции, т. е. на древнем Пелопоннесе, который часто назывался загадочным по своему этимологическому происхождению наименованием Морей, образовалось княжество Ахайское, обязанное своим устроением французам.

Жоффруа Виллардуэн, племянник известного историка, услышав у берегов Сирии о взятии Константинополя крестоносцами, поспешил туда; но, будучи отнесен ветром к южным берегам Пелопоннеса, он высадился там и покорил часть страны. Однако чувствуя, что одними собственными силами ему не удержаться, он обратился за помощью к фессалоникийскому королю Бонифацию, находившемуся, как было отмечено немного выше, в Аттике. Последний даровал право завоевания Морей одному из своих рыцарей, французу Гийому Шамплитту, из рода шампанских графов, который вместе с Виллардуэном в два года подчинил всю страну. Византийский Пелопоннес, таким образом, в начале XIII века превратился во французское княжество Ахайское, с князем Гийомом во главе, разделенное на двенадцать бароний и получившее западноевропейское феодальное устройство. После Гийома княжеская власть перешла на некоторое время к фамилии Виллардуэнов. Двор Ахайского князя отличался великолепием и, по словам источника, «казался более великим, чем двор какого-нибудь большого короля»[253]. По свидетельству другого источника, «там говорили так же хорошо по-французски, как в Париже»[254]. Лет двадцать спустя после образования на византийской территории латинских феодальных государств и владений папа в письме во Францию говорил о создании на Востоке «как бы новой Франции» (ibique noviter quasi nova Francia est creata)[255].

Пелопоннесские феодалы строили укрепленные замки с башнями и стенами по западноевропейскому образцу, из которых наиболее известна Мистра, на уступах Тайгета, в древней Лаконии, недалеко от античной Спарты. Это величественное средневековое феодальное сооружение, сделавшееся со второй половины XIII века столицей грековизантийских деспотов на Пелопоннесе, которые отвоевали Мистру из рук франков, еще и в настоящее время поражает ученых и туристов грандиозностью своих полуразвалившихся зданий, являя собой одно из редчайших зрелищ Европы, и хранит в своих церквах в неприкосновенности драгоценные фрески XIV–XV веков, имеющие в высшей степени важное значение для истории византийского искусства эпохи Палеологов. На западной оконечности полуострова был сильный укрепленный замок Клермон, или Хлумутци, сохранявшийся до двадцатых годов XIX века, когда он был разрушен турками. Об этом замке греческий хронист писал, что, если бы франки потеряли Морею, то обладания одним лишь Клермоном было бы достаточно для того, чтобы снова завоевать весь полуостров[256]. Было немало и других замков.

На Пелопоннесе франки не смогли прочно укрепиться лишь на среднем из его южных полуостровов, где, несмотря на два построенных ими укрепленных замка, жившие в горах славяне (племя мелингов) оказывали упорное сопротивление и почти никогда не находились в полном подчинении у западных рыцарей. Греки Морей, по крайней мере большинство из них, могли видеть во власти франков приятное освобождение от финансового гнета византийского правительства[257].

На юге Пелопоннеса Венеция владела двумя важными портами, Модон и Корон, которые представляли собой превосходные станции для венецианских судов на их пути на Восток и являлись прекрасными наблюдательными пунктами над морской торговлей Леванта, – эти, по выражению официального документа, два «главных глаза коммуны» (oculi capitales communis)[258].

О времени латинского владычества на Пелопоннесе, помимо других источников, сообщает много интереснейшего материала так называемая Морейская хроника (XIV века), дошедшая до нас в различных версиях: греческой (стихотворной), французской, итальянской и испанской. Если со стороны точности изложения фактического материала Морейская хроника и не может быть поставлена на одно из первых мест среди других источников, то для ознакомления с внутренним укладом жизни в эпоху франкского владычества на Пелопоннесе, с феодальными отношениями в стране, с учреждениями, с общественной и частной жизнью и, наконец, с географией Морей в ту эпоху этот источник дает массу драгоценного материала. Морейская хроника, как редкий по богатству и разнообразию содержания источник для внутренней и культурной истории эпохи, когда греко-византийский и западный феодальный элементы слились и создали в высшей степени любопытные условия жизни, заслуживает особого внимания.

Интересно, что франкское владычество в Морее, как полагают некоторые ученые[259], и, вероятно, сама Морейская хроника оказали влияние на Гете, который в третьем акте второй части своего «Фауста» будто бы переносит действие в Спарту, где развивается история любви Фауста и Елены. Сам Фауст представлен здесь как бы в виде окруженного феодалами князя покоренного Пелопоннеса; характер его правления несколько напоминает одного из Виллардуэнов в изображении Морейской хроники. В беседе между Мефистофелем в образе Форкиады и Еленой, без сомнения, говорится о Мистре, построенной именно в годы латинского владычества в Морее[260].

Форкиада

Несколько ниже дается описание этого замка с колоннами, колонками, сводами, террасами, галереями, гербами в виде типичного средневекового замка. По-видимому, все это место трагедии написано под влиянием Морейской хроники. Завоевание Морей франками дало, таким образом, некоторую основу для поэтических сцен «Фауста». Но надо сказать, что это предположение Шмитта другими решительно отвергается[261].

Взятие крестоносцами Константинополя и образование Латинской империи поставило папу в трудное положение. Будучи против изменения пути крестового похода и предав отлучению рыцарей и венецианцев после захвата Зары, Иннокентий III после падения столицы Византийской империи стоял лицом к лицу с совершившимся фактом.

В своем ответе на письмо императора Балдуина, который, называя себя «Божьей милостью Константинопольским императором и присно Августом», а также «папским вассалом» (miles suus)[262], сообщил папе о взятии византийской столицы и о своем избрании; Иннокентий III, совершенно забыв о своем прежнем отношении к этому вопросу, «радуется в Господе» (gavisi sumus in Domino) содеянному чуду «для хвалы и славы Его имени, для чести и пользы апостольского престола и для выгоды и возвеличения христианского народа»[263]. Папа призывает все духовенство, всех государей и народы защищать дело Балдуина и выражает надежду, что со взятием Константинопольской империи станет легче отвоевание Святой земли из рук неверных; в конце письма папа убеждает Балдуина быть верным и покорным сыном католической церкви[264]. В другом письме папа пишет: «Конечно, хотя нам приятно, что Константинополь вернулся к повиновению своей матери, святой римской церкви, однако нам было бы приятнее, если бы Иерусалим был возвращен под власть христианского народа»[265].

Но настроение папы изменилось, когда он подробнее ознакомился с ужасами разгрома Константинополя и с содержанием договора о дележе империи. Договор носил чисто светский характер с ясной тенденцией ограничить вмешательство церкви. Балдуин не просил у папы об утверждении своего вышеприведенного императорского титула; Балдуин и Дандоло самостоятельно решили вопрос о Св. Софии, о выборе патриарха, о духовных имугцествах и т. д. Во время же разграбления Константинополя подверглись поруганию и осквернению церкви, монастыри и целый ряд высокопочитаемых святынь. Все это вызвало в душе папы тревогу и недовольство крестоносцами. «Вы, – писал он в послании к маркграфу Монферратскому, – не имея права и власти над греками, по-видимому, опрометчиво уклонились от чистоты вашего обета, когда двинулись не против сарацин, а против христиан, стремясь не к отвоеванию Иерусалима, но к занятию Константинополя, предпочитая земные богатства богатствам небесным. Но гораздо важнее является то, что некоторые (из крестоносцев) не пощадили ни веры, ни возраста, ни пола…»[266].

Таким образом, Латинская империя на Востоке, как построенная на феодальном основании, не представляла собой крупной политической силы, а в церковной жизни не могла сразу наладить отношений с римским престолом.

Однако цель западных рыцарей и купцов не была вполне достигнута, так как не все византийские земли вошли в состав новых латинских владений на Востоке. После 1204 года остались три независимых греческих государства. Никейская империя с династией Ласкарей в западной части Малой Азии, лежавшая между малоазиатскими владениями латинян и землями Иконийского, или Румского, султаната и владевшая частью побережья Эгейского моря, была самым крупным самостоятельным греческим центром и самым опасным соперником Латинской империи. В западной части Балканского полуострова, в Эпире, образовался Эпирский деспотат под управлением династии Комнинов-Ангелов. Наконец, на далеком юго-восточном побережье Черного моря в 1204 году образовалась Трапезундская империя с династией Великих Комнинов. Если латиняне не достигли на Востоке политического единства, то они одинаково не достигли и единства религиозного, так как три вышеназванных греческих государства остались верными заветам греко-восточной церкви, т. е., с точки зрения папы, были схизматическими; особенно неприятна для папского престола была Никея, где греческий епископ, нисколько не считаясь с пребыванием латинского патриарха в Константинополе, назывался Константинопольским патриархом. Кроме того, и греки Латинской империи, несмотря на политическое подчинение латинянам, не принимали католичества. Военная оккупация страны не знаменовала еще собой церковной унии.

Результаты Четвертого крестового похода имели роковое значение как для Византийского государства, так и для будущего крестовых походов. В политическом отношении Восточная империя как единое целое перестала существовать, уступив место целому ряду западноевропейских феодальных государств, и никогда уже, даже и после восстановления империи при Палеологах, не могла вернуть себе прежнего блеска и влияния.

Что касается значения Четвертого похода для общего вопроса о крестоносном движении, то он, во-первых, совершенно ясно показал полное обмирщение идеи движения и, во-вторых, раздвоил прежде единое течение, увлекавшее на Восток западные народы, которые с 1204 года должны были направлять свои силы не только в Палестину или Египет, а может быть, еще в больших размерах в свои новые владения на территории Восточной империи для поддержания там своей власти. Последнее обстоятельство должно было, конечно, повести к замедлению борьбы с мусульманскими властителями святых мест.

Внутреннее состояние империи в эпоху Комнинов и Ангелов

Церковная жизнь Византии во время Комнинов и Ангелов имеет значение главным образом в двух направлениях: во-первых, во внутренних церковных отношениях, проявлявшихся в виде попыток разрешить ряд религиозных вопросов и сомнений, которые волновали византийское общество данного периода и являлись одним из самых жизненных интересов того времени; во-вторых, в отношениях восточной церкви к западной, Константинопольского патриархата к папству.

В своих отношениях к церкви государи династий Комнинов и Ангелов твердо придерживались столь типичных для Византии цезарепапистских взглядов. Одна редакция «Истории» Никиты Акомината приводит такие слова Исаака Ангела: «На земле нет никакого различия во власти между Богом и императором; царям все позволительно делать и можно нераздельно употреблять Божие со своим, так как они получили царскую власть от Бога и между Богом и ими нет расстояния»[267]. Тот же писатель, говоря о церковной деятельности Мануила

Комнина, изрекает общее суждение о византийских императорах, которые считают себя «непогрешимыми судьями дел божеских и человеческих»[268]. Эту точку зрения императоров поддерживали во второй половине XII века и духовные лица. Известный греческий канонист и комментатор так называемого псевдо-Фотиева Номоканона (канонического сборника XIV века). Антиохийский патриарх Феодор Вальсамон, живший при последних Комнинах и первом Ангеле, писал: «Императоры и патриархи должны быть уважаемы, как учители (церкви), ради силы святого помазания. Отсюда-то происходит власть правоверных императоров наставлять христианский народ и, подобно священникам, приносить Богу воскурение». В этом их слава, что, подобно солнцу, блеском своего православия они просвещают мир с одного его конца до другого. «Мощь и деятельность императоров касаются тела и души (человека), тогда как мощь и деятельность патриарха касаются только одной души»[269]. Тот же автор заявляет: «Император не является субъектом ни законов, ни канонов»[270].

Церковная жизнь при Комнинах и Ангелах открывала императорам возможность широко применять свои цезаре-папистские взгляды: с одной стороны, многочисленные «ереси» и «лжеучения» сильно волновали умы населения империи; с другой стороны, угроза от турок и печенегов и сближение империи с Западом, явившееся результатом крестовых походов, стали грозить самому существованию Византии как самостоятельного государства и заставили императоров серьезно обдумать и взвесить вопрос об унии с католической церковью, которая в лице папы могла предотвратить надвигавшуюся с Запада на Восток политическую опасность.

В религиозном отношении первые два Комнина, являясь вообще защитниками восточной православной веры и церкви внутри государства, тем не менее соглашались, под давлением политических причин, на некоторые уступки в пользу католической церкви. Увлеченная деятельностью своего отца, Алексея Комнина, Анна Комнина с несомненным преувеличением в своей «Алексиаде» называет отца «тринадцатым апостолом»; или, если последняя честь должна принадлежать Константину Великому, то Алексея Комнина, по словам той же писательницы, «можно считать равным самодержцу Константину Великому или же, чтобы избежать возражений, следующим после Константина апостолом и императором»[271]. Третий Комнин, Мануил, уже слишком усердно приносил интересы восточной церкви в жертву своей несбыточной западной политике.

Во внутренней церковной жизни империи главное внимание государей было обращено на борьбу с догматическими заблуждениями и еретическими движениями их времени. Одна сторона в церковной жизни смущала императоров: это чрезмерный рост церковного и монастырского имущества, против чего правительство и принимало время от времени соответствующие меры.

Алексей Комнин для нужд государственной обороны и для вознаграждения лиц, помогших ему овладеть престолом, конфисковал часть монастырских имений и перечеканил в деньги некоторые церковные сосуды. Однако, уступая возникшему вследствие этого недовольству, император возвратил церквам стоимость взятых сосудов и осудил свое поведение специальной новеллой «О неупотреблении священных сосудов на общественные надобности»[272]. Но Мануил восстановлением отмененной новеллы 964 года Никифора Фоки еще раз положил предел дальнейшему увеличению церковной и монастырской собственности, хотя рядом последующих новелл и должен был по возможности смягчать суровые для духовенства последствия данного распоряжения.

Непорядки и моральный упадок в духовном сословии также тревожили сердце Алексея Комнина, который в одной из своих новелл объявлял, что «христианская вера подвергается опасности, так как церковный чин с каждым днем приходит все в худшее состояние»[273], и намечал целый ряд мер для поднятия нравственного значения духовенства в смысле лучшего устроения жизни последнего на канонических началах, развития его образования, широкого развития пастырской деятельности и т. д. Далеко не всегда, правда, императору удавалось, ввиду общих жизненных условий того времени в стране, проводить свои благие начинания в жизнь.

Выступая иногда против чрезмерного увеличения церковной собственности, Комнины в то же время являлись нередко покровителями и основателями монастырей.

При Алексее Афонская гора была объявлена императором свободной до скончания века от всяких податей и других притеснений; причем «гражданские чиновники не должны иметь никаких сношений со Св. горой»[274]; как и прежде, Афон не зависел ни от какого епископа; прот, т. е. председатель совета игуменов афонских монастырей, рукополагался самим императором. Итак, Афон находился в прямой зависимости от самого государя. При Мануиле русские, жившие уже раньше на Афоне и имевшие там небольшой монастырь, получили по постановлению протата (совета игуменов) обитель Пантелеймона, которая пользуется широкой известностью и в наше время.

Тот же император Алексей Комнин помог Христо дулу основать на острове Патмосе, где, по преданию, Иоанн Богослов написал Апокалипсис, монастырь во имя этого святого, существующий и поныне. В изданном по этому делу хрисовуле император дарил означенный остров Христо дулу в вечную, неотъемлемую собственность, освобождал его от всяких налогов и запрещал доступ на остров всяким государственным чиновникам[275]. Строжайший режим жизни был введен в монастыре[276]. По словам Ф. Шаландона, «остров Патмос сделался маленькою религиозною, почти независимою республикой, где могли жить одни монахи»[277]. Атаки сельджуков на острова Архипелага заставили Христодула покинуть Патмос и искать спасения на Эвбее, где Христодул и умер в конце XI века. Реформы Христодула его не пережили, и все его попытки [создать монашескую республику] на острове Патмосе кончились ничем[278].

Иоанн Комнин построил в Константинополе монастырь Вседержителя (Пантократора) и учредил при нем для бедных мирян в высшей степени благоустроенную больницу на пятьдесят кроватей, внутреннее устройство которой, подробно описанное в опубликованном по этому делу императором уставе (типиконе)[279], являет собой пример «может быть, самого трогательного, что история сохранила насчет гуманитарных понятий в византийском обществе»[280].

Интеллектуальная жизнь времени Комнинов отличалась усиленной деятельностью. Некоторые ученые называют даже эту эпоху временем Эллинского возрождения, подготовленного такими выдающимися людьми империи, как, например, Михаил Пселл. Это умственное оживление выразилось при Комнинах, между прочим, в появлении различных еретических учений и догматических заблуждений, с которыми императоры, как защитники истинной веры, должны были неминуемо вступить в борьбу. Эта черта эпохи Комнинов нашла отражение в так называемом Синодике, т. е. в том перечне еретических имен и противоцерковных учений, который ежегодно читается в восточной церкви в праздник Торжества православия, когда еретики и противоцерковные учения предаются анафеме. Значительное число отреченных имен и учений в Синодике относится именно ко времени Алексея и Мануила Комнинов[281].

Главная борьба Алексея была направлена против павликиан и богомилов, утвердившихся уже довольно давно, как было сказано выше, на Балканском полуострове, особенно в округе Филиппополя. Однако ни преследования еретиков, ни организованные императором публичные прения с ними, ни сожжение главы богомильского учения, монаха Василия, не привели к истреблению противоцерковных учений, которые, не имея, правда, большого распространения в империи, продолжали существовать. Император обратился к монаху Евфимию Зигавину, мужу умудренному в грамматическом и риторическом искусстве, истолкователю книг Нового Завета и посланий апостола Павла, с просьбой изложить все существующие еретические учения, особенно учение богомилов, и на основании отцов церкви опровергнуть их. Уступая желанию императора, Зигавин написал свое произведение «Догматическая Паноплия (т. е. Всеоружие) православной веры», которое должно было служить руководством в борьбе с еретическими заблуждениями[282]. Однако, несмотря на это, при Мануиле имел место знаменитый случай с монахом Нифонтом, который проповедовал богомильское учение[283].

Большое внимание привлекло к себе разыгравшееся при Алексее Комнине дело ученого, философа Иоанна Итала, родом из Италии, ученика Пселла, обвиненного в том, что он внушал «своим слушателям превратные теории и еретические мнения, осужденные церковью и противные Священному Писанию и преданию отцов церкви, что он не чтит святых икон»[284] и т. д. Делопроизводство по обвинению Иоанна Итала в ереси, изданное и разобранное в только что цитированном сочинении Ф.И. Успенского, открывает интересную страницу в интеллектуальной жизни эпохи первого Комнина. На соборе, разбиравшем дело Итала, в его лице предстал не только еретик, проповедовавший опасное для церкви учение, но и профессор высшей школы, преподававший науку людям зрелого возраста, находившийся под влиянием идей Аристотеля, отчасти Платона и других философов. В суд было вызвано также несколько его учеников. Разобрав мнения Итала, собор признал их соблазнительными и еретическими. Патриарх, которому для наставления в истине был передан Итал, сам сделался, к великому соблазну для церкви и народа, последователем его учения. По приказанию императора был составлен тогда список заблуждений Итала. В конце концов одиннадцать пунктов его учения, признанных еретическими, и сам еретик были преданы анафеме[285].

Ввиду того, что не все сочинения Итала еще изданы, не представляется возможности вынести о нем одно определенное суждение, что и замечается в науке. В то время, когда, по словам Ф.И. Успенского, «свобода философского мышления была ограничена высшим авторитетом Священного Писания и святоотеческих творений»[286], Итал, по мнению Безобразова и Брянцева, «считал возможным отдавать в иных вопросах предпочтение языческой философии перед церковным учением»[287], «разграничивал области богословия и философии и допускал возможность держаться самостоятельных взглядов в той и другой области»[288]. Наконец, в связи с делом Итала Н.Я. Марр ставит «важнейший культурно-исторический вопрос: стояли ли инициаторы суда над Италом на высоте его научного развития, требовавшего разграничения области философии от богословия, и, осудив мыслителя за вторжение в теологию, предоставили ли ему свободу чисто философского мышления?»[289]. Ответ на этот вопрос, конечно, отрицательный. В то время такая свобода была невозможна. Однако Итала нужно оценивать не только как теолога. «Он был философом, который был осужден из-за того, что его философская система не соответствовала доктрине церкви»[290]. Новейший исследователь религиозной жизни эпохи Комнинов сказал, что вся информация о нем ясно показывает – Итал принадлежал к неоплатонической школе[291]. Только что приведенные взгляды и вопросы ученых ясно показывают, насколько вопрос об Иоанне Итале интересен с точки зрения культурной истории Византии конца XI и начала XII века.

Этого мало: в науке обращено внимание на учения, появившиеся в западноевропейской философии во время жизни Иоанна Итала и имевшие сходство с учением последнего; так, например, подобное сходство необходимо находить в учении знаменитого в первой половине XII века западноевропейского ученого и увлекательного профессора Абеляра, автобиография (Historia calamitatum) которого, рисующая нам его глубокие внутренние переживания, с неослабным интересом читается и по сие время. Ввиду сложности и малой разработанности вопроса о культурных воздействиях Востока и Запада в данную эпоху было бы слишком смело говорить, что по своему направлению западноевропейская схоластика находилась в зависимости от Византии; но можно утверждать, что «круг идей, в котором вращалось европейское мышление в период от XI до XIII века, тот же самый, какой находим в Византии»[292].

Во внешних церковных делах время трех первых Комнинов представляет собой эпоху оживленных сношений с папами и западной церковью. Главной причиной этих сношений, как мы уже видели выше на примере обращения императора Михаила VII Парапинака к папе Григорию VII, является опасность, грозившая Византии со стороны внешних врагов, турок и печенегов, и заставлявшая императоров искать помощи на Западе, хотя бы ценою соединения церквей. Поэтому некоторое стремление Комнинов к заключению унии с римской церковью объясняется чисто внешними политическими причинами.

В самые тяжелые для Византии годы, то есть в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов XI столетия, Алексей Комнин подал папе Урбану II руку примирения и соглашения, предлагая ему созвать собор в Константинополе для обсуждения вопроса об опресноках и других предметах, которые разделяли обе церкви. В 1089 году имел место, под председательством Алексея I, синод греческих епископов в Константинополе. На этом синоде обсуждали намерение Урбана II вновь поместить свое имя в диптихи и упоминать его во время божественных литургий (divine Services). Под нажимом императора эта деликатная проблема была решена положительно[293]. К этому времени, вероятно, относится сочинение Феофилакта Болгарского «О заблуждениях латинян», в котором В.Г. Васильевский видит знамение времени[294]. Основная тема сочинения Феофилакта в высшей степени знаменательна. Автор не одобряет общепринятого мнения о разделении церквей, не находит, чтобы ошибки латинян были многочисленны и чтобы эти ошибки делали церковное разделение неизбежным. Он высказывается против духа богословской нетерпимости и высокомерия, которое господствовало среди его ученых современников. Одним словом, Феофилакт в целом ряде пунктов был готов идти на разумные уступки. Однако в Символе веры не может быть допущено никакой неясности, никакого прибавления, то есть, другими словами, возможность принятия filioque в восточный Символ веры совершенно исключалась.

Однако критическое положение империи и затруднения, постигшие Урбана II в Риме, где был выставлен ему антипапа, помешали созыву предполагаемого собора. Случившийся через несколько лет после этого Первый крестовый поход и вспыхнувшие между греками и крестоносцами распри и взаимное недоверие не могли содействовать сближению между церквами. При Иоанне Комнине переговоры между императором и папами Калликстом II и Гонорием II об унии продолжались. Существуют два письма Иоанна, адресованные этим папам. Папские посланники прибыли в Константинополь со всеми полномочиями для ведения переговоров[295]. Однако им не удалось достичь каких-либо ощутимых результатов. С другой стороны, некоторое количество образованных латинян с Запада принимали участие в теологических диспутах в Константинополе. Немец Ансельм из Хавельберга, который писал около 1150 г., оставил весьма интересное сообщение о диспуте, происходившем перед Иоанном Комнином в 1136 г. «Там присутствовало немалое число латинян и среди них три мудрых человека, сведущих в обоих языках и весьма ученых в писании: Яков венецианец, пизанец Бургундио и третий, наиболее знаменитый среди и греков и латинян своими познаниями в обеих литературах, – итальянец из города Бергамо по имени Моисей. Он был выбран обеими сторонами как заслуживающий доверия переводчик»[296].

Отношения с папским престолом стали более активными при латинофильском преемнике Иоанна Мануиле. Последний, исполненный надежд на восстановление единой Римской империи и уверенный в том, что императорскую корону он сможет получить лишь из рук римского папы, предлагал римскому престолу унию. Отсюда видно, что основанием переговоров об унии были чисто политические расчеты. Один немецкий историк церкви (Норден) правильно отметил: «Комнины думали при помощи папства подняться до господства над Западом и вместе с тем и над самим папством; папы же мечтали при поддержке Комнинов стать господами Византийской церкви и вместе с тем Византийской империи»[297].

Мануил находился в переписке с несколькими папами начиная со времени Второго крестового похода. Сами папы иногда также готовы были протянуть императору дружественную руку, особенно Адриан IV, находившийся в ссоре с королем Сицилийским и недовольный недавно коронованным императором Фридрихом Барбароссой. В своем послании к архиепископу Василию Солунскому папа Адриан IV выражает желание «содействовать приведению всех чад к единению церкви», сравнивает восточную церковь с потерянной драхмой, заблудшею овцой и умершим Лазарем[298].

Несколько позднее Мануил через своего посланца формально предложил папе Александру III соединение церквей, если только папа возвратит ему корону Римской империи, которой не по праву владеет германский государь Фридрих; в случае если бы для достижения этого плана папе понадобились деньги и военные силы, то Мануил доставит их ему в изобилии. Но Александр III, дела которого в Италии несколько поправились, ответил на это предложение Мануила отказом.

Созванный в столице императором собор должен был, уничтожив разного рода неудовольствия между латинянами и греками, изыскать те или иные способы к соединению церквей. Мануил употреблял все старания, чтобы склонить патриарха к уступкам. До нас дошел «Разговор» на соборе Мануила с патриархом, очень интересный для характеристики воззрений обоих высоких участников собора. В этом «Разговоре» патриарх дает папе название «воняющего нечестием» и предпочитает иго агарян (т. е. мусульман) игу латинян. Последнее выражение патриарха, отражавшее, очевидно, определенное церковное и общественное настроение эпохи, будет не раз повторяться в будущем, например в XV веке, в момент уже падения Византии. Мануил должен был уступить и объявил, что он будет удаляться от латинян, «как от змеиного яда»[299]. Соборные рассуждения, таким образом, ни к какому соглашению не привели. Было даже решено порвать всякую связь с папой и его единомышленниками.

Итак, Мануил, как в своей светской, внешней политике, так и в церковной, потерпел полную неудачу. Причина последней заключается в том, что политика императора в обеих областях была лишь личной его политикой, не имевшей под собой никакой серьезной реальной почвы: восстановление единой империи было уже давно невозможно; униатские стремления Мануила не находили никакого отклика в народных массах империи.

В последнее смутное пятилетие правления Комнинов (1180–1185), особенно при Андронике I, церковные интересы были поглощены сложными условиями внешней и внутренней жизни, о которых мы уже знаем. Во всяком случае Андроник, как противник латинофильства своих предшественников, не мог быть, насколько, конечно, можно судить на основании его бурного и краткого царствования, сторонником унии с западной церковью. Во внутренней же церковной жизни он во имя достижения своих личных планов сурово расправился с Константинопольским патриархом и не допускал споров по вопросам веры[300]. Приписываемый часто Андронику «Диалог против иудеев» принадлежит более позднему времени.

Смутное в политическом отношении время Ангелов отличалось таким же характером и в церковной жизни, в которой императоры этого дома чувствовали себя хозяевами. Исаак, первый из Ангелов, самовольно смещал с престола одного за другим константинопольских патриархов.

При Ангелах же в Византии разгорелся жаркий богословский спор о евхаристии, в котором принимал участие сам император. По словам историка той эпохи Никиты Акомината, вопрос шел о том: «Святое тело Христово, которого мы приобщаемся, так ли нетленно (ac|)ucxpTov), каким оно стало после страданий и Воскресения, или тленно (фиартол), каким оно было до страданий»[301]. Другими словами, «приемлемая нами евхаристия подлежит ли обычным физиологическим процессам, каким подвергается всякая вкушаемая человеком пища, или же не подчиняется этим физиологическим процессам?»[302]. Алексей Ангел встал на защиту «дерзновенно поруганной» истины и поддержал учение о «нетленности» приемлемой нами евхаристии.

Появление подобного спора в Византии в конце XII века может быть объяснено западными влияниями, столь сильными в эпоху Крестовых походов на христианском Востоке. Как известно, эти споры начались на Западе уже давно; еще в IX веке там были люди, учившие, что принимаемая нами евхаристия подлежит тем же процессам, как и обыкновенная пища.

Что касается до отношения Ангелов к папе, то мы уже знаем, что папа главным образом руководился в них политическими интересами, имея одновременно, конечно, и цель побудить восточную церковь к унии. Последний план папы успеха не имел. Сложная же международная политика, особенно перед Четвертым крестовым походом, когда в решении византийского вопроса главную роль мог сыграть германский государь, наиболее опасный враг для папства, явилась причиной того, что папа всячески старался поддерживать «схизматического» восточного императора, хотя бы и узурпатора, каким был Алексей III, свергнувший своего брата Исаака, только бы не дать возможности западному императору завладеть Восточной империей. О затруднительном положении Иннокентия III во время Четвертого похода, когда глава католической церкви, выступивший сначала столь энергично против изменения пути похода, мало-помалу вынужден был изменить свое мнение и признать в почти беспримерном по варварству разгроме Константинополя латинянами соизволение Божие, речь была выше.

Подводя итоги, можно сказать, что религиозная жизнь при Комнинах и Ангелах, период в 123 года (1081–1204), отличалась исключительной интенсивностью и оживлением во внешних связях и противоречивыми, конфликтными процессами внутренних движений. Без сомнения, с точки зрения религиозных проблем эта эпоха имеет большое значение и представляет живейший интерес[303].

Внутреннее управление

В качестве самого общего утверждения можно сказать, что внутренняя ситуация в Византийской империи и административная система в течение XII века менялись мало. В то время как история византийской церкви при Комнинах и Ангелах более или менее полно изучена, совершенно иная ситуация наблюдается в вопросах внутренней социальной и экономической жизни. Если вообще внутренняя история Византии разработана мало и неудовлетворительно, то это особенно дает себя знать начиная с эпохи Комнинов, о чем до сих пор в литературе по вопросам внутренней истории существуют лишь отдельные краткие, иногда построенные лишь на общих суждениях главы в том или ином сочинении, случайные замечания или экскурсы, в лучшем случае небольшие статьи по тому или иному вопросу, так что от какого-либо более или менее стройного представления в данном случае, по крайней мере в настоящее время, приходится отказаться. Исследователь эпохи Комнинов, французский византинист Ф. Шаландон, автор двух подробных монографий о первых трех Комнинах, надеявшийся в будущем дать опыт истории византийской цивилизации в XII веке, коснулся в изданных томах этих вопросов лишь вкратце, рассчитывая возвратиться к ним в следующем томе, который должен был быть посвящен последним двум Комнинам[304]. Однако Ф. Шаландон умер, не оставив продолжения своего труда, в котором вопросы внутренней жизни Византии в XII веке должны были быть рассмотрены во всем объеме.

Конец ознакомительного фрагмента.