Скитания. Часть вторая. Любовь (А. М. Волков, 1963)

Новый, 1564 учебный год начался в пансионе Саволино обычным порядком. Учеников встречал сильно постаревший, но еще бодрый Джузеппе Цампи. Протекшие годы не уменьшили веры старика в близкое пришествие Христа, и привратник по-прежнему задавал каждому прибывающему свой неизменный вопрос.

Пансионеры спешили в классную комнату, там их приветствовал и отмечал в списке невысокий крепкий юноша с правильными чертами лица, с приветливыми голубыми глазами и чуть пробивающимися усиками. Это был Фелипе Бруно.

Прошедшие шесть лет сильно отразились на здоровье Джакомо Саволино. Он так располнел, что ему трудно стало передвигаться, и он почти весь день проводил у себя в кабинете. Оторванный от привычных забот, старик пристрастился к чтению. Его любимыми книгами были описания путешествий, философские и исторические труды.

Отрываясь от чтения, синьор Джакомо думал:

«Ведь вот судьба-то! Беря на воспитание Фелипе, я хотел облагодетельствовать семью Бруно, а выходит, благодеяние получил сам. С тех пор как пансион окончил Маринетти, а этому будет уж два года, все дело, если говорить по правде, упало на плечи Фелипе. Ах, что это за помощник, прямо божье благословение!..»

Но дело было не в услугах, которые Фелипе оказывал по пансиону. Одинокие старики полюбили юношу как сына. Они с ужасом думали, как угрюмо протекала бы их жизнь, если бы в их дом не вошел Фелипе.

– Бог взял у нас Джулио, а взамен дал Фелипе, – часто говорила Васта мужу. – А подрастет наш мальчик, женится, будет у нас и дочка. Может, еще и внучат доведется понянчить…

За шесть лет упорного учения молодой Бруно с успехом усвоил все «семь свободных искусств» – науки тривиума и квадривиума и пошел дальше.

Латынь он изучил так хорошо, что не только говорил по-латыни, но и мог сочинять звучные латинские стихи, а на это были способны немногие. Мало того: Фелипе овладел греческим языком, который был гораздо труднее латинского.

Он читал в подлиннике Гомера, Фукидида, трагедии Эсхила.[60]

Часто Фелипе с благодарностью вспоминал своего первого учителя, поэта Лодовико Тансилло. Это он, Тансилло, привил маленькому Бруно любовь к знаниям, привычку глубоко вдумываться в прочитанное и извлекать из него самую суть. Лодовико Тансилло первым обратил внимание на богатую память Фелипе и показал приемы ее развития. Бруно не пренебрег указаниями первого наставника. Он уделял много времени совершенствованию своей памяти и достиг необыкновенных успехов.

Память Фелипе поражала и восхищала его товарищей и учителей. Достаточно было Фелипе прочитать или прослушать стихотворный отрывок в двести – триста строк, до того ему не знакомый, и он повторял его, не пропуская ни единого слова.

В умении преподавать Бруно превзошел пансионских учителей. Когда дядя поручал ему заниматься по-латыни с вновь поступившими учениками, он не следовал общепринятым методам и не заставлял малышей бессмысленно вызубривать молитвы и псалмы Давида. Он задавал им учить латинские названия окружающих предметов и употребительные глаголы, помогал строить простые фразы и одновременно занимался с ними латинским письмом. И через три-четыре месяца ученики Бруно разговаривали по-латыни на несложные темы и писали под диктовку простой текст. Обладатели ученых степеней не могли добиться таких успехов от учащихся и за два года.

При встречах с Фелипе дон Эрминио Гуальди укоризненно качал головой и хмурил брови.

– Ты ведешь занятия с учениками не по установленным канонам,[61] – сурово говорил он.

– Если каноны плохи, от них надо отказываться, – смело возражал Бруно.

Лиценциат приходил в ужас.

– Отказываться от канонов, установленных Рабаном Мавром, Александром Галлом[62] и другими знаменитыми учителями?! Идя по такому опасному пути, ты, пожалуй, скоро посягнешь на уставы святой церкви?!

Фелипе еще в детстве проникся взглядами отца на церковь и ее служителей, но он знал, с кем имеет дело. О Гуальди ходили слухи, что он тайный шпион епископского суда. И потому, приняв благочестивый вид, Бруно говорил:

– Что вы, падре! Я – праведный католик и свято чту установления церкви. Но ведь в евангелии и творениях святых отцов ничего не говорится о том, как преподавать латынь.

Побежденный дон Эрминио уходил, сердито ворча:

– Погубит тебя, Бруно, вольнодумство!

Пройдя раньше срока пансионный курс наук, Фелипе стал искать наставников на стороне. Найти их было нетрудно. Как Рим и Флоренция, Неаполь слыл центром просвещения в Италии. Здесь жили многие известные философы и ученые. Логику – науку о законах мышления и науку всех наук – философию любознательный юноша слушал у гуманистов, на публичные лекции которых всегда собиралось множество народа.

Фелипе усердно посещал академию «Тайны природы», ее учредил в 1560 году в Неаполе Джамбатиста делла Порта.

Джамбатиста был совсем молодым человеком, только на семь лет старше Бруно. Достигнув всего лишь девятнадцатилетнего возраста, делла Порта стал во главе академии, целью которой было изучать естественные науки.

В средние века академии не были высшими учебными заведениями или центрами научной мысли страны. Просто они являлись местом, где собирались люди разного возраста, от юношей до стариков, чтобы поделиться своими думами, сомнениями и предположениями, изысканиями в области науки.

В академии делла Порта не было учебных классов или залов для заседаний, не подавались звонки на уроки, не стучал по столу молоток председателя. Люди приходили в палаццо[63] делла Порта как к себе домой. Пришедшие разбивались на кружки, объединенные общими интересами, и горячо обсуждали тот или другой вопрос. А иные любознательные переходили от группы к группе, надеясь услышать что-нибудь новое, интересное.

Иногда молодежь охватывало беспричинное веселье, и кто-нибудь предлагал устроить маскарад.

– Маскарад, маскарад! – разносилось по высоким залам дворца с лепными потолками, с мраморными статуями по углам, картинами знаменитых художников на стенах.

Члены академии расходились и через час-другой возвращались в масках, в причудливых нарядах сарацинов, рыцарей, пиратов, в шубах московитских бояр и древнеримских тогах. Костюмы брались напрокат за недорогую цену у старьевщиков.

Многие приводили жен и сестер, в залах дворца гремела музыка, кружились танцующие пары.

Не часто случались такие увеселения, но долго еще после праздника вспоминала о них молодежь…

В академии делла Порта занимались по преимуществу вопросами естествознания и физики. Всякий, прочитавший интересную книгу по этим отраслям знания, рассказывал о ней в академии. Там впервые услышал Фелипе Бруно об учении Николая Коперника.[64]

Фелипе всегда делился с дядей тем новым, что ему удавалось узнать во дворце делла Порта. Эти беседы были радостью для синьора Джакомо, скрашивали его старость, и он с нетерпением ожидал, когда племянник ворвется к нему в предвечерний час, веселый, оживленный, потрясая листочками, на которых делал краткие записи.

Но в майский день 1563 года возбуждение Фелипе казалось необычайным. Большие синие глаза его сияли, волнистые волосы растрепались, щеки горели румянцем.

– Что с тобой, Фелипе? – удивленно спросил Саволино.

– Дядя, я нашел цель жизни! – торжественно возгласил юноша.

– О, какие громкие слова! – улыбнулся синьор Джакомо. – И где же она тебе повстречалась?

– Ты шутишь, дядя, а я говорю серьезно, – обиделся Фелипе.

– Говори, говори, я слушаю, – ободрил племянника Саволино.

– Ты знаешь, я еще маленьким любил смотреть на небо, наблюдать звезды, Луну. Когда ты повез меня к себе, я мечтал о том, что буду изучать астрономию…

– Ты ее и изучал, да еще у хорошего учителя, дона Деченцио Ланди.

– А что он нам рассказывал? Только то, что написано на первых страницах Библии. – Фелипе так похоже передразнил голос преподавателя, что синьор Джакомо невольно рассмеялся: – «Вначале Бог создал Землю, а потом Солнце, Луну, планеты и звезды – все это только для того, чтобы они, обходя вокруг Земли, освещали и согревали ее…»

– А это не так? – с любопытством спросил старик.

– Ах, дядя, разве легко узнать истину? Сегодня в академии говорили об учении Николая Коперника из Торна…

– Торн – это в Польше?

– Да, дядя! К несчастью, синьор Джамбатиста сам не читал книги польского астронома, он только слышал о ней, но от его рассказа захватывает дух!

– И что же утверждает польский философ?

– Он не согласен с мнением Библии, которая называет Землю неподвижным центром мироздания. Коперник учит, что Земля вращается вокруг оси, как исполинский волчок. Но ведь слушай, дядя, если это так, то дни и ночи сменяются вовсе не потому, что Солнце ходит вокруг Земли.

– Вот уж этого, дружок, я никак не могу понять, – признался синьор Джакомо.

– Делла Порта показал нам простой опыт, который я могу повторить. – Юноша отодвинул от стола вращающееся кресло дяди. – Я поворачиваю тебя к окну. Представь, что ты – Земля, а окно – Солнце, которое, кстати, светит тебе в лицо. Сейчас Солнце освещает тебя, и здесь день…

– Как будто так, – согласился Саволино.

– А вот я повернул тебя спиной к окну, и что у тебя теперь?

– Ночь, – ответил удивленный и заинтересованный Джакомо. – А ведь это очень любопытно! Продолжай, продолжай, Фелипе!

– Коперник говорит, что не Солнце ходит вокруг Земли, а Земля вращается вокруг него вместе с другими планетами. Как это поразительно и непонятно! Как много надо думать, чтобы во всем этом разобраться… Дядя, ты мне дашь денег?

– Для чего?

– Я хотел бы достать книгу Коперника, труды Птолемея,[65] купить карту звездного неба. Отныне цель моей жизни – установить истинную науку о небе!

С юношеской восторженностью Фелипе Бруно брался за необычайно сложное дело, которому до него многие великие умы посвятили всю свою жизнь. Синьор Джакомо любовался пылающим лицом юноши, его горевшими вдохновением глазами.

С этого знаменательного дня Фелипе в ясные ночи часто подымался на крышу и, освещая фонариком звездную карту, подолгу смотрел на небесные светила, изучал расположение созвездий, следил за таинственными путями планет.

Академия «Тайны природы» просуществовала недолго: на нее обратил внимание церковный суд.

В середине 1563 года постоянные посетители палаццо делла Порта стали замечать трех-четырех просто одетых людей, которые являлись ежедневно и внимательно прислушивались к спорам, кипевшим в дворцовых залах, на многочисленных верандах и лоджиях.[66] Они сами не участвовали в прениях, а когда к ним обращались за поддержкой или опровержением того или иного мнения, они уклонялись от прямого ответа. На вопрос о том, кто они такие, незнакомцы неопределенно называли себя скромными искателями истины из Падуи, Вероны, Флоренции…

Вскоре все стало ясно. Шпионы донесли церковному трибуналу, что в академии делла Порта ведутся опасные речи, что там высказываются мнения, несогласные с учением святой церкви, что там слишком много говорится о свободе Италии.

Член знатного рода, молодой Джамбатиста не подвергся аресту и пыткам. Но собрания в его дворце были запрещены, а за пылкими ораторами академии установили слежку.

Фелипе Бруно, еще слишком юный и пользовавшийся хорошей репутацией в пансионе, избежал внесения в списки подозрительных лиц, которые велись церковниками.

В первый день нового, 1564 учебного года ученики после мессы разместились за столами, синьора Васта раздала учебники. Вошел дон Эрминио Гуальди, которого время почти не состарило, и положил около себя ферулу. По подсчетам Фелипе, суровый латинист за шесть лет поломал о ладони учеников уже восемь прочных линеек.

Раскрыв страницу, отмеченную закладкой, дон Эрминио устремил взгляд на трепещущих учеников.

– Барни, ответь, какая часть речи слово «arma».

Манетто Барни, круглолицый мальчуган, встал и, установив на лиценциата выпуклые черные глаза, начал:

– Слово «arma» есть имя существительное, собирательное…

Фелипе, сидевший в дальнем углу класса, вспомнил свой первый день в пансионе.

«Святая церковь утверждает незыблемость вещей, – думал он. – Вот и на уроках дона Эрминио все повторяется с такой же регулярностью, с какой Солнце и Луна обращаются вокруг Земли по учению Птолемея. А ведь в классе уже нет Маринетти, ушел из пансиона мой друг Луиджи Веньеро. Новые времена, новые лица… А дон Эрминио…»

А дон Эрминио, выслушав ответ Барни, сказал:

– Правильно, садись! Фацио, почему слово «arma» среднего рода?

Фелипе улыбнулся.

Из всех мрачных домов неаполитанского гетто самым мрачным был дом богатого менялы Елеазара бен-Давида.[67] Стены необычайной толщины, массивная дверь с многочисленными запорами, зарешеченные окна делали жилище Елеазара похожим на тюрьму.

В узких коридорах, в комнатах дома было темно, и посторонний человек заблудился бы среди старинной мебели, шкафов с золотой и серебряной посудой, рыцарских доспехов… Елеазар бен-Давид считался в купеческой гильдии[68] менялой, но не брезговал ростовщичеством. Немало ценной утвари из герцогских и графских замков перекочевало в угрюмый дом Елеазара, как залог за данные взаймы деньги. Многие невыкупленные вещи стали собственностью бен-Давида.

Душой старого дома была дочь Елеазара Ревекка. В свои пятнадцать лет она достигла расцвета красоты. Среднего роста, с гибкой, стройной талией, с пламенными черными очами на смуглом, слегка удлиненном лице, девушка была очаровательна.

Глядя на прекрасное лицо дочери, смягчался даже старый Елеазар. На его иссохшем желтом лице с суровыми глазами проглядывало подобие улыбки.

Мариам, маленькая старушка с морщинистыми щеками, души не чаяла в дочери и спешила исполнить каждое ее желание.

Коренастый неразговорчивый слуга Рувим с особой охотой бегал по поручениям Ревекки, кухарка Нахама стряпала для нее лакомые кушанья, и только Аарон, здоровенный молодец лет двадцати трех, не чувствовал к сестре расположения. Не менее отца одержимый жаждой наживы, Аарон со злобой думал о том, что Ревекьа имеет право на какую-то долю отцовского имущества, единственным наследником которого он считал себя.

День 4 сентября 1564 года в доме Елеазара бен-Давида начался как обычно. Сидя за завтраком, глава семьи отдавал распоряжения.

– Ты, Аарон, поедешь в Кайвано.[69] Нужно предупредить маркиза дель Ардженти, что, если он не уплатит долг до следующего понедельника, его заклад пропадет.

– Слушаюсь, отец, – сказал Аарон.

Ревекка спросила:

– Разве маркиз не знает, что подходит время уплаты?

– Он-то знает, но такого уведомления требует закон. Ты вручишь дель Ардженти повестку и получишь от него собственноручную расписку. Ты не забудешь, Аарон?

Аарон угрюмо усмехнулся:

– Не в первый раз. А хорошо будет, если у этого расточителя не окажется денег! Его драгоценности стоят больше, чем долг вместе с процентами.

– Да, они вскоре пригодились бы нам.

– Для чего? – поинтересовался Аарон.

– Узнаешь в свое время.

Непонятный намек отца заставил Ревекку насторожиться. За последние дни он не раз бросал на дочь странные, как будто оценивающие взоры. Что это могло означать?

– А ты, Ревекка, будешь помогать мне на рынке, – сказал Елеазар.

Ревекка встрепенулась. Когда Аарон отсутствовал по делам, девушка заменяла его.

– Я готова, отец! – весело воскликнула Ревекка.

Девушку радовала возможность хоть на несколько часов оставить мрачный старый дом, выйти из постылого гетто, пройтись по оживленным улицам города… И еще… Но тут была замешана сердечная тайна, которую Ревекка хранила глубоко в душе.

Собрались быстро. Елеазар надел ермолку, прикрывшую его седые кудри, накинул широкий темный плащ с желтыми нашивками на груди и спине – проклятыми знаками принадлежности к отверженной расе. Крепко держа кошель с золотом, меняла начал спускаться по узкой крутой лестнице. Ревекка, закутанная в покрывало, несла абак,[70] а шествие замыкал слуга Рувим с объемистым кожаным мешком, содержавшим разменную монету – серебро и медь. Жителям Неаполя запрещалось носить оружие, но у Елиазара и Рувима таились под кафтанами кинжалы дамасской стали.

Мариам и Нахама проводили хозяина до выхода, выслушали ежедневно повторяемый наказ – не впускать в дом посторонних, и закрыли двери на все запоры.

Елеазар бен-Давид платил налог за постоянное место на самом бойком из городских рынков. Здесь банкир[71] и его помощники расположились за широким столом, защищенным от непогоды навесом. Елеазара ожидали клиенты – кто принес долг, кто просил отсрочить уплату, кто просто хотел разменять деньги. Золото и серебро зазвенели на столе Елиазара.

Часто клиенты отзывали Елеазара в сторонку для секретного разговора, тогда Рувим и Ревекка караулили деньги до возвращения менялы. Ревекка рассеянно смотрела на золото, а на уме у нее было совсем другое. Она ждала, не появится ли красивый школяр, зачастивший в последние недели на рынок.

Фелипе Бруно отдавал много времени изучению астрономических трудов: великая цель, которую он себе поставил, требовала глубоких знаний. Синьор Джакомо поощрял его, и у молодого школяра вошло в привычку посещать лавочки книготорговцев, разыскивая редкие издания. Однажды он забрел на рынок, где торговал книгами старый Анжелико Гонелла, большой знаток дела. Фелипе долго перебирал толстые фолианты[72] и небольшие книжки, разложенные на столе.

Вдруг до слуха Фелипе донесся нежный голос девушки, говорившей на незнакомом языке. Бруно посмотрел в ту сторону и увидел Ревекку, стоявшую рядом с высоким, слегка сгорбленным стариком. А когда в щелку между шапочкой и покрывалом блеснули на Фелипе большие черные глаза, сердце юноши дрогнуло. Он пришел к книгопродавцу Гонелла через неделю, потом через три дня, и, наконец, его посещения стали ежедневными.

Еще издали Бруно искал глазами девушку за столом менялы. И, если она была там, на его лице появлялась улыбка, шаг ускорялся, приветствие серу Анжелико произносилось звонко, весело.

Но если девушки не было… К большому горю Фелипе, чаще случалось, что ее место за столом занимал рослый молодец с крупными чертами лица, с громким голосом, с развязными манерами. Тогда все выглядело для Фелипе по-другому. Сразу бросался в глаза жалкий вид обветшалых лавчонок. Крики торговцев, расхваливавших свой товар, казались глупыми и назойливыми. Бруно плелся к столу синьора Гонелла, кисло здоровался с ним и просматривал первую попавшуюся книгу.

Однажды юноша обратился к Ревекке с просьбой обменять два соверена.[73]

– Их получил дядя от одного из своих учеников, – вежливо объяснил Фелипе.

Ревекка, густо покраснев под вуалью и смущаясь собственной смелости, чуть слышно ответила, что придется немного подождать, пока не подойдет отец. Юноша хотел еще о чем-то спросить, но появился бен-Давид, деньги были обменены, и прекрасный незнакомец удалился нехотя, как показалось Ревекке.

С тех пор Фелипе, появляясь около ларька букиниста, украдкой от Елеазара кланялся Ревекке. Фелипе хотел бы найти предлог снова подойти к девушке, но, как назло, никто из учеников не вносил серу Джакомо плату иностранными монетами. И, потолкавшись около книг, обменявшись с Ревеккой выразительными взорами, юноша медленно уходил.

В этот понедельник 4 сентября Ревекке казалось почему-то, что Филиппо (она знала его имя из разговоров школяра с книготорговцем) должен прийти утром, но его все не было. Ревекка стояла за столом печальная.

К меняле подошел тучный монах-доминиканец[74] в белой рясе, поверх которой была накинута просторная черная мантия с капюшоном. Елеазар склонился в униженном поклоне чуть не до земли.

– Еще попрыгиваешь, жид, – с высокомерным добродушием сказал монах, – а я думал, тебя уж черти в ад унесли.

– Умирать мне рано, высокочтимый дон Кристофоро, – смиренно ответил еврей, – дочь надо замуж выдать.

– Эту красоточку под вуалью? – заинтересовался дон Кристофоро. – Устроить ее – простое дело. Пусть она окрестится, а мы найдем ей женишка из родовитых графов, у которых в кармане пусто. Золото отца заставит забыть о происхождении дочери.

В глазах Елеазара сверкнула злоба, руки судорожно сжались в кулаки. Однако старый меняла сдержался и сказал хриплым голосом:

– Скорее я увижу дочь в могиле, чем замужем за назареянином![75]

Ревекка испуганно слушала эти слова.

Монах рассмеялся:

– Успокойся, жид, твои семейные заботы меня не касаются. У меня к тебе серьезное дело. Мне стало известно, что маркиз дель Ардженти попал в твои сети. А ведь им не уплачена подать святейшему престолу за целых два года. Я рассчитывал на его драгоценности, но оказалось, что они в закладе у тебя, старый грешник!

– Это так, почтенный дон коллектор,[76] – согласился ростовщик. – Они у меня по неопровержимой записи, которую засвидетельствовали подеста[77] и старшина купеческой гильдии.

– Да, я знаю, вы, евреи, умеете устраивать дела. И однако, я напомню, что сказано в булле[78] его святейшества папы Климента V. «Все, кто позволяет требовать и платить рост[79] и принуждает должников к уплате оного, подвергаются отлучению от церкви…»

– Я не принадлежу к вашей церкви, мессер![80]

Монах гневно воскликнул:

– Тогда вспомни хоть слова Библии, которую одинаково чтим и мы, христиане, и вы, евреи: «Если дашь деньги взаймы бедному из народа моего, не будь для него ростовщиком…» Книга «Исход», глава XXII, стих 25-й. Так сказал Господь!

Напрасно монах блеснул знанием Библии. Еврей с насмешливой улыбкой погладил длинную седую бороду и, наклонившись к уху собеседника, тихо спросил:

– Неужели вы, мессер, серьезно считаете бедняками маркиза дель Ардженти или герцога ди Кастелло, которому в прошлом месяце одолжили тридцать тысяч скудо под залог его замка из ста процентов годовых?

Дон Кристофоро Монти отшатнулся, пораженный. Сделка с герцогом ди Кастелло совершилась в обстановке величайшей секретности, однако эта старая лисица и о ней знает. «Видно, у жидов повсюду шпионы», – мелькнула мысль у дона Кристофоро.

– О, синьор Елеазар, я вижу, ты опасный противник! – сказал монах. – Но не будем ссориться, у каждого из нас есть уязвимые места, и у тебя их больше, чем у меня. Надеюсь, ты это понимаешь?

– Настолько понимаю, мессер, что готов поделиться с вами драгоценностями маркиза Ардженти, но, конечно, в разумной мере…

– Насчет этого мы договоримся!

Сборщик папских податей повеселел и отвел еврея в сторону. Разговор между ростовщиками продолжался шепотом. Как видно, дело шло о выгодной сделке, потому что Елеазар вернулся к столу довольный.

– Рувим, пойдешь домой и спросишь от моего имени у Мариам тысячу флоринов. Она знает, где спрятаны деньги. А ты, Ревекка, будешь сопровождать Рувима, – добавил недоверчивый меняла. – Вас, мессер, попрошу обождать, деньги будут через час.

Слуга и дочь Елеазара, побывав в гетто, возвращались на рынок глухими переулками. Внезапно из-за угла налетел шаловливый вихрь и, закрутив, поднял покрывало Ревекки. Девушка ахнула: в двух шагах перед ней стоял Фелипе.

– Вы… вы… не надо! – Ревекка, пылая стыдом, поспешила опустить вуаль.

Но прекрасный образ девушки уже навсегда запечатлелся в памяти Фелипе. Он не забудет этих черных глаз под густыми бровями, этого благородного овала лица, полуоткрытых алых губ…

– Подождите! Поговорите со мной хоть немного! – умоляюще вымолвил Фелипе.

Но Ревекка была уже далеко. На ее счастье, слуга ушел вперед и, озабоченный сохранностью мешка с деньгами, не видел, что произошло. Девушка бегом бросилась догонять его.

Фелипе издали следовал за ней, любуясь красивой походкой Ревекки.

На столе Елеазара бен-Давида звенели дукаты, флорины, скудо, гульдены, соверены,[81] но перед глазами Ревекки все стоял Фелипе.

«Какой стыд… – думала девушка. – Он увидел мое лицо…»

А на душе ее против воли было радостно. Нежданная встреча в глухом переулке, казалось, должна была многое выяснить в отношениях Ревекки с молодым христианином.

Ревекка возвращалась домой счастливая, но там ее ждал жестокий удар.

Когда вся семья собралась за ужином, Елеазар встал из-за стола, высокий, суровый, и торжественно объявил:

– Ревекка, возлюбленная дочь моя, окончились сроки девичества твоего, и через месяц ты станешь женой Манассии бен-Иммера!

Горькую участь приготовил своей дочери Елеазар. Манассия бен-Иммер, его ровесник, богатый торговец пряностями и другими заморскими товарами, свел в могилу трех жен и подумывал о четвертом браке. Манассия бывал по торговым делам в доме бен-Давида, и юность Ревекки пленила старого сластолюбца.

Не сразу согласился Елеазар на предложение бен-Иммера. Жабья физиономия Манассии с тонкогубым широким ртом и далеко расставленными выпученными глазами даже Елеазару казалась неприятной. Но хитрый купец разжигал в сердце бен-Давида чувства алчности и честолюбия.

– Став близкими родственниками, – нашептывал Манассия, – мы соединим наши богатства, и кто тогда сможет нам противостоять? Мы заберем все меняльное дело, разорим соперников, а потом… потом клиенты будут в твоих руках!

Жалость поначалу еще говорила в душе Елеазара, и он возражал:

– Но Ревекка так молода… Ей рано выходить замуж.

Последнее сопротивление отца Манассия уничтожил таким доводом:

– Тебе известно мое влияние среди купцов Неаполя! Ты тоже имеешь вес. Вместе мы добьемся того, что тебя выберут старшиной гильдии. Сознайся, это недурно прозвучит, когда герольд[82] введет тебя в собрание купцов и провозгласит: «Достопочтенный реб[83] Елеазар бен-Давид, старшина купеческой гильдии менял и залогоприемщиков Неаполя!» А?!

О размере выкупа за девушку старики спорили долго и ожесточенно, пока не пришли к соглашению.

Ревекку и ее мать известие о предстоящем браке поразило как громом. Только Аарон втихомолку радовался: уход сестры из дома расчищал ему путь к отцовскому богатству.

В последующие дни отец не раз говорил с дочерью. Ревекка должна оставить мысль о сопротивлении отцовской воле, внушал старик. Он, Елеазар, дал слово, а в купеческом кругу известно, что слово Елеазара бен-Давида дороже золота, крепче алмаза.

Мать с плачем уговаривала Ревекку покориться судьбе.

– Еврейская женщина – раба с колыбели до могилы, – вздыхая, говорила Мариам. – Так было всегда и так будет. Это закон Иеговы,[84] и кто осмелится ему воспротивиться?..

Но у Ревекки уже появились первые робкие сомнения в справедливости извечных законов. Дети обязаны повиноваться родителям, но если те готовят им гибель?.. Страшно пойти против отца, но еще страшнее отдать жизнь постылому старику. Однако где же выход?

Уйти из дому, укрыться здесь, в гетто? А какая еврейская семья примет ослушницу отцовской воли?

Дни проходили в мучительных раздумьях, и Ревекка все яснее понимала, что только у христиан можно найти убежище, лишь христиане достаточно сильны, чтобы защитить ее от властного отца.

И в сердце все чаще стучало одно слово – пленительное, манящее: Филиппо! Девушку преследовала мысль: «К нему не стыдно обратиться за помощью, он видел мое лицо! Я не нарушила обычаев племени, предписывающих открывать лицо только мужу, это – дело случая… но он видел мое лицо!..»

Решение покинуть отчий дом крепло. Однако, как ни трудно было его принять, а осуществить еще труднее. Девушка решила притворно согласиться на ненавистный брак.

«Тогда отец вернет мне благоволение, – думала она, – снова станет брать меня в город, а там… там, быть может, опять придет на помощь случай…»

Услышав от дочери, что она покоряется его воле, Елеазар вздохнул с облегчением: Аарон уезжал по делам, и без Ревекки на рынке невозможно было обойтись.

После памятной встречи, когда перед Бруно открылось прекрасное лицо юной еврейки, целая неделя прошла в бесплодных попытках увидеть девушку.

«Что с ней? – думал Фелипе. – Быть может, подозрительный отец держит ее взаперти? Или, что еще хуже, отправил в другой город?.. И не у кого спросить, не к кому обратиться… Зачем я хожу сюда? Завтра останусь дома».

Но на другой день юноша опять торопился на рынок.

И наконец, его терпение было вознаграждено. Он увидел девушку, и сердце его буйно забилось от счастья. Как пролетел Фелипе расстояние, отделявшее его от стола книгопродавца, он и сам не знал. Небрежно перебирая книги, Бруно не сводил глаз с девушки и вдруг заметил: из ее руки выпал бумажный шарик и откатился в сторону. Улучив момент, Фелипе незаметно поднял записку, не сомневаясь, что она адресована ему.

Здесь читать было невозможно, и Бруно ушел с рынка. Найдя укромное местечко, Фелипе дрожащими руками развернул бумагу.

«Дорогой, добрый синьор Филиппе! Я сознаю, что, обращаясь к Вам, нарушаю все приличия, но мне некого больше просить о заступничестве. Из всех христиан Неаполя я знаю (правда, лишь по имени) только Вас, и, если Вы мне не поможете, я погибла. Отец выдает меня замуж за ненавистного старика, но я лучше умру, чем стану его женой… Я решила покинуть отчий дом, но кто приютит меня в городе, где даже уличные камни враждебны нашему племени? Помогите мне… Но будьте осторожны: отец подозрителен, и стоит ему догадаться, тогда всему конец.

Если моя просьба невыполнима, простите и вспоминайте иногда бедную Ревекку».

Голова Фелипе кружилась, когда он читал это трогательное послание. Снова и снова перечитывал он неровные строки, написанные, как видно, украдкой, торопливо.

«Ревекка просит меня о помощи… Ревекка… Как странно, что я до сих пор не знал ее имени, а теперь мне кажется, что оно всегда звучало в моей душе…»

Поможет ли он Ревекке? Юноша сознавал, что, если он на это решится, перед ним встанут почти непреодолимые трудности. Мысли стремительно неслись в голове Фелипе. Он не сомневался, что прекрасная Ревекка наложит на себя руки, прежде чем станет женой постылого старика.

– Я спасу ее… – лихорадочно шептал Фелипе. – Спасу, чего бы это ни стоило… Если дядя не примет Ревекку, я увезу ее в Нолу. Отец поймет меня, но мать вряд ли одобрит мою любовь… Мы покинем Италию и найдем другую страну, где евреи могут жить свободно…

Взволнованный Фелипе не замечал, что он говорил о Ревекке, как о подруге жизни, что он рассуждал так, точно между ними все решено.

Юноша огляделся, вышел из безлюдного закоулка. Надо сообщить Ревекке адрес. Написать записку, как сделала она? Это рискованно, записку может перехватить отец. Нужно придумать другое…

И Филипе придумал.

Вернувшись на рынок, он громко обратился к книготорговцу, показывая ему толстую книгу в кожаном переплете:

– Сер Анжелико, я беру вот эту книгу и беру ее с большой охотой!

Старый, сморщенный Анжелико с удивлением посмотрел на школяра, который уж слишком горячо говорил о «Геометрии» Эвклида. Ревекка поняла тайный смысл слов Фелипе, и румянец радости залил ее щеки.

Бруно продолжал:

– У меня с собой нет денег, но пусть ваш ученик через час принесет ее ко мне на улицу Добрых бенедиктинцев, в пансион синьора Саволино. – Обратившись к ученику, Фелипе спросил: – Паулино, ты знаешь дорогу на улицу Добрых бенедиктинцев?

– Нет, – ответил Паулино.

– Так слушай!

Громким голосом Фелипе растолковывал мальчику дорогу к своему дому, повторяя по нескольку раз, называя повороты, указывая приметы. И каждое его слово врезалось в память Ревекки.

«Какой он догадливый, мой Липпо… – с восхищением думала девушка. – Как замечательно придумал… Нет никого на свете умнее моего Липпо…»

Осенью в Неаполе торжественно праздновался день Сан-Дженнаро,[85] патрона города. Итальянцы были большими любителями религиозных процессий, и чуть не каждый день из той или иной церкви или капеллы выходило шествие с иконами, хоругвями, статуями святых. Но такие шествия привлекали не очень много участников и зрителей.

Иначе обстояло дело, когда чествовали Сан-Дженнаро. На праздник стекались тысячи и тысячи верующих со всей Счастливой Кампаньи. Их привлекало желание своими глазами увидеть великое чудо – кипение нетленной крови Сан-Дженнаро.

Фелипе с двенадцати лет добивался у дяди разрешения побывать на празднике Сан-Дженнаро и всякий раз получал отказ.

– Конечно, любопытно посмотреть, как нетленная кровь святого закипает как раз тогда, когда это выгодно патерам Сан-Дженнаро, – говорил, посмеиваясь, Саволино. – Но я не хочу, чтобы тебя принесли ко мне в Дом с переломанными ногами или раздавленной грудью. На площади и в соборе бывает ужасная давка, и страдают больше всего дети.

Действительно, жертвы насчитывались десятками, случались увечья со смертельным исходом. Но в этот раз пансионский преподаватель пения по усиленным просьбам Фелипе устроил его в церковный хор, достал для юноши стихарь[86] и кружевную пелерину, надевавшуюся поверх.

Когда Фелипе торжественно явился в дядин кабинет в стихаре, с молитвенником в руках и с преувеличенно благочестивым выражением лица, на Саволино напал смех.

– Это что за маскарад?

– Я пойду в собор Сан-Дженнаро с певчими, буду стоять на хорах,[87] и мне не грозит опасность пострадать от давки, – объявил Фелипе.

– Ну что ж, если так, ступай, – согласился синьор Джакомо. – Тебе полезно посмотреть на безумие фанатичной толпы, свято верящей в чудеса. Я сам был на празднике Сан-Дженнаро только раз, и этого с меня оказалось достаточно.

– Дядя, а как они устраивают, что кровь в сосуде закипает?

– Ну, милый мой, за этот секрет церковники, наверно, дорого заплатили алхимикам.[88]

19 сентября, во вторник, площадь перед величественным собором Сан-Дженнаро еще с полуночи заполнилась народом. Патрициям приходилось оставлять кареты за три-четыре квартала от собора, и слуги силой прокладывали им дорогу в храм, где у каждой знатной семьи были наследственные места.

Когда подошел час начать службу, соборные священники, клирики,[89] церковные певчие, среди которых был и Фелипе, с трудом пробились через толпу.

После окончания торжественной мессы хор пропел заключительную молитву и на амвон[90] вышел настоятель собора дон Америго Гусман. Он держал массивный хрустальный сосуд, дно и стенки которого покрывали сгустки багровой жидкости. Народ верил, что это и есть нетленная кровь самого Сан-Дженнаро. Несколько священников в парадных ризах с трудом пронесли и водрузили на престол серебряную статую Дженнаро.

Верующие перешептывались:

– Поворачивают к нам лицо… Смотрите, смотрите – облачают в драгоценные ризы… Вот надевают на голову епископскую митру.[91] А он-то, он… наш родимый… наш покровитель… Он улыбается!..

Толпа, плотно заполнившая храм, уже приходила в возбуждение. Этому немало способствовал запах ладана, курившегося в многочисленных кадильницах.

– Чудо! Покажите нам чудо! – слышались голоса.

Хор запел славословие Сан-Дженнаро, а патер вертел в руках сосуд, постепенно ускоряя его движение.

Быстрее пел хор, священники громче выкрикивали слова молитв, терявшиеся в душном воздухе храма, быстрее вращался хрустальный кубок, и возбуждение верующих росло неудержимо.

– Кровь, закипай! – раздавались возгласы. – Дженнаро, соверши чудо!

Шли минуты, кровь не закипала, и повальное безумие охватило богомольцев. Люди вскакивали с мест, вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть, что творится на амвоне. Фелипе Бруно ужаснулся, видя потные багровые лица с расширенными глазами, дыбом стоящие волосы, широко раскрытые рты, судорожно сжатые кулаки…

Поведение толпы потрясло юношу.

«И это делает вера, – думал в смятении Фелипе. – Та самая вера, которая, по словам писания, может двигать горами. Куда же вера движет этих легковерных людей?.. Они подобны диким зверям…»

И уже не крики, а какой-то рев гремел под высокими сводами храма, вой, стоны, мольбы, рыдания – все смешалось в диком разноголосом хоре.

– Дженнаро, мы просим чуда! На коленях смиренно умоляем тебя! Сжалься над нами!!

Совершение чуда задерживалось, и голоса становились все более угрожающими, выкрики все более дерзкими.

– Старик, не раздражай нас! Забыл, что с тобой сделали наши отцы?! Ты не шути с нами, святой?!! Подавай чудо, Дженнаро!! Дженнаро, Дженнаро!!!

Священники тряслись от страха: они помнили, как лет тридцать назад, когда кровь святого долго не закипала, фанатичная толпа вытащила статую Дженнаро из алтаря и поволокла по уличной грязи. Драгоценные покровы были разодраны в клочья, а священников, пытавшихся помешать святотатству, избили до полусмерти.

Дон Америго Гусман изнемогал с высоко поднятым тяжелым сосудом в руках, а рев озверевшей толпы становился все грознее. Как волна океанского прибоя, он перекатился на площадь, на окрестные улицы.

– Иноверцы! Иноверцы! Нет ли здесь иноверцев?! – раздавались гневные возгласы.

Предание гласило, что если среди верующих замешаются еретики, мусульмане или евреи, то чудо не совершится. И еще немного лет назад толпа католиков растерзала трех богатых маранов[92] из Мадрида, которые заходили посмотреть на чудо кипения крови.

Безумие толпы достигло предела, и наиболее рьяные фанатики уже пробивали кулаками дорогу к алтарю. Стонали ушибленные и придавленные люди… Но долгожданное чудо наконец совершилось. Торжествующий аббат высоко поднял сосуд: кровь в нем сделалась жидкой, приобрела ярко-алый цвет и бурно закипела.

Восторженный крик верующих потряс стены храма. Люди плакали, обнимались, в воздух летели мужские шляпы, перчатки дам. На площади загремели выстрелы. Раньше стреляли и в соборе, но после того как от пуль пострадали статуи и иконы, оружие при входе в храм отбиралось.

Дон Америго Гусман спустился с амвона, и, хотя храм был битком набит народом, перед священником образовалась дорожка. Он шел по ней, шатаясь от усталости, а богомольцы старались прикоснуться к кубку, хватались за ризу настоятеля, и те, кому это удавалось, шалели от счастья.

Настоятель вышел на паперть и со специального помоста показал народу кубок с кипящей жидкостью. И снова бурная радость, объятия, слезы, коленопреклонения…

Люди стали было успокаиваться, когда новая сенсация потрясла всех. Встал и пошел больной, разбитый параличом, которого родные накануне привезли из Афраголы и который всю ночь провел на площади перед храмом, молясь святому.

Конец ознакомительного фрагмента.