Глава 7
Через месяц в «Арт-салоне» Михаила Ижевского состоялось открытие выставки работ молодого талантливого художника Тимура Багрова. Из мастерской было вывезено буквально все, до листика. Ранние работы Тимура занимали левую стену небольшого светлого помещения, отведенного под экспозицию. Справа висели этюды, наброски и акварели Багрова. Посередине размещались «Лабиринты природы». Серия уже состояла из восьми работ, но мне больше всего нравились папиллярные линии пальца человека, мозг человека и, конечно, «Малахит».
На открытии присутствовало огромное количество народу. Официанты в белых пиджаках разносили шампанское и закуски. Представители прессы, местная богема и пара бизнесменов от искусства составляли основной костяк приглашенных. Были и зрители, прогуливающиеся по залу и делящиеся своими ценными художественными впечатлениями. Над толпой звучали отголоски дружелюбных отзывов.
Тимур в костюме цвета стали покроем, почти полностью декорировавшим кривизну его ног, с распущенными кудрями, немного укороченными в честь праздника, выглядел и держался на уровне. Я очень радовалась, потому что знала, как он волновался накануне и волнуется сейчас.
Стараясь не терять его из виду, я стояла рядом с Ижевским, который мне всегда напоминал элегантного тюленя, и беседовала с ним на умные темы. С директором «Арт-салона» я никогда не спала и не собиралась. Он был слишком близок моему отцу, мог сболтнуть что-нибудь эдакое, а мне расстраивать папу никак не хотелось. И это была единственная причина моего воздержания.
Ижевский то и дело перекидывался с гостями парой фраз. Он уже отыграл свою роль хозяина и теперь давал возможность народу самому оценить качество представленных работ. В общем, товаров, если быть честными.
– А твой муж далеко пойдет, если не срежется на взлете. – Такая похвала дорогого стоила! – Он молодец, я рад, что Игорь настоял на выставке. Мне сначала Тимур не приглянулся. Картины чудесные, но у нас в провинции он не пробьется без мохнатой лапы. Даже в столицах ему было бы легче, но там деньги нужны.
– Да, – я кивнула, не слишком вникая в его слова и ощущая, как неукротимо нарастает боль в позвоночнике. – А кто это там прогуливается? Мне мерещится, или это Костров дефилирует с хорошенькой женщиной?
– Да, это Евгений Семенович, – ответил Ижевский, тоном выражая дружелюбную симпатию к объекту разговора.
– Что он тут делает? – удивилась я.
– Как что? Он большой знаток и любитель живописи. Между прочим, у него солидная коллекция полотен, частное собрание и даже собственная маленькая закрытая галерея.
– А я и не знала!
– А ты пока и не должна знать! – рассмеялся он. – Вот оперится твой Багров, и все узнаешь. Кстати, именно у него собрано самое большое количество работ твоей матери. Они…
Он выразительно замялся.
– Они?.. – переспросила я, не веря своим ушам. – Они с моей мамой?
– Ну, ты не пугайся так! – Ижевский сам был не рад, что проболтался. – Она лечилась у него долгое время, он и увлекся ею. Твоя мать была потрясающей женщиной и талантливым художником. Просто ей не повезло. Время было такое, что надо было продаваться. А она не могла рисовать всех этих передовых доярок и членов, сама знаешь чего. Я вот рисовал в свое время! Да… – он немного помрачнел. – Да. Такое было время. Ее совсем не выставляли. В Союз художников не приняли, а здесь так вообще грызли со всех сторон. Я сам тогда в крайкоме партии сидел, наставлял! Стыдно теперь, но из песни слова не выбросишь. Я говорил ей: пиши на два фронта – для карьеры и для себя! Ну что бы ей намалевать советские поля с советской озимой пшеницей, самой озимой в мире! Но она не могла… Это я сейчас все понимаю, а тогда – совсем другое дело было. Я тоже твоей бедной маме крови напортил. И только сейчас узнал, что твой дед – генерал КГБ в отставке.
– Он жутко честный был, – сказала я без одобрения. – Не хотел связи использовать. Хотя прекрасно мог бы!
– Да, понимаю. – Ижевский вздохнул. – Вот так и вышло!
– В общих чертах я все знаю. Только про Кострова не знаю. Как раз за год до ее смерти я уехала поступать, в Питер. Провалилась и осталась еще на год. Работала, готовилась к следующей попытке. А потом пришла телеграмма о том, что мама умерла, и я срочно приехала домой. А что да как, не знаю!
Я не просто не знала обстоятельств смерти своей мамы, я не хотела знать! Боялась услышать самое страшное для себя – то, что она была одинока… Очень страшная смерть для молодой, в сущности, женщины: накинуть петлю на шею и оттолкнуть табуретку. Я объясняла ее поступок для себя ранимостью творческой натуры, накоплением критической массы бед, возрастным кризисом, безнадежностью.
– Сорвалась она, пыталась с собой покончить. Я не знаю, мы с ней после теплых встреч в крайкоме не очень-то дружили. Но Гродин – маленький город, и слухи до меня доходили. Я слышал, что сорвалась она тогда, когда у нее появились реальные перспективы выйти из тени. Тогда, после перестройки, стали вылезать все, кому не лень. Только тявкни пару раз на соцреализм и поплачься, что тебя зажимали партийные боссы, вроде Миши Ижевского, и глядишь, уже персональная выставка, уже – член Союза художников, уже – за границей! Но Маргарита и на это не пошла. В последний год жизни она отправилась к Кострову. Говорила, что плачет, не спит, не может работать. А не может работать – не может жить.
Мне было стыдно. Я вообще ничего такого не знала! Звонила домой из Питера, она говорила, что все хорошо, даже шутила. Не то чтобы мы не были близки с ней, просто мама всегда жила своей внутренней жизнью, она была для нее больше, чем реалии каждого дня. Пытать ее на предмет душевного состояния было бы жестоко. В этом смысле папа был прав – рядом с ней живешь как с привидением.
– И Костров увлекся ею, вот такой разбитой?
– Так ведь он психиатр, это его контингент! – рассмеялся Ижевский невесело. – И он увлекся ее талантом. Он рассказывал о ее картинах, как о чем-то необыкновенном, просто был без ума от них. Знал, что со временем они вырастут в цене. И она всегда была красавицей, даже тогда.
– Я знаю. А он мне не говорил о ней…
– Да он просто не знает, что ты ее дочь. Что общего между Ритой Садковой и Варей Багровой? Прости, детка, но ты на нее совсем не похожа.
Это было не обидно, потому что сравниться с моей мамой могла бы только Брижит Бардо. Правда! Те же густые, тяжелые, вьющиеся светлые локоны, огромные миндалевидные карие глаза, капризный рот маленькой девочки, познавшей чуть больше, чем положено знать девчушкам. И тело богини. Оно было настолько совершенно, что вызывало даже у мужчин скорее священный восторг, чем желание.
И я – ее дочь! Мелкие и неправильные черты лица, серые волосы, серые глаза, субтильная фигурка, локти, колени – все как на шарнирах. Сегодня я была зеленоглазой блондинкой с пышной грудью, но сути это не меняло. Я ничем на маму не походила. К тому же бог обидел дочь гения способностями и наградил мерзким характером, который уже привел меня к краю пропасти.
И она была! Была собой, личностью, самодостаточной, творческой и полноценной, а я стала лишь проекцией чужих грязных мыслей. Отражением чужих недобрых слов. Меня нет. Почему так? Никто не знает.
– И он лечил ее? – Я снова вернулась к разговору, внезапно разбудившему в моем сердце печаль.
– Да.
– И она дарила ему свои картины?
– Думаю, да.
– Хочу посмотреть. У меня почти ничего не осталось от мамы. Так, два-три эскиза, ранние акварели, пара пейзажей. Все, что было в квартире, мама завещала Гродинскому художественному музею. Я даже немного обиделась на нее за это. А оказывается, есть еще картины последнего года…
– Как ты красиво сказала, – перебил меня Ижевский, – «Картины последнего года»! Надо будет использовать. Только это подойдет к уже умершим художникам.
Он спросил еще что-то, но я не расслышала его. Мой взгляд, поблуждав по лицам зрителей, нашел стальной силуэт молодого начинающего художника. Рядом с ним, спиной ко мне, стояла женщина, которую, даже не видя ее лица, можно было бы назвать красивой. Ну, есть такое в некоторых людях – мужчинах и женщинах – они красивы с любого бока. Хочу заметить, что говорю о красоте не только физической. Говорю о том, что одухотворяет биологическую особь, об особой божьей искре. Эта женщина была такой, и я напряглась, закусив губу, боясь угадывать будущее. Мне стало страшно.
Женщина, кивнув напоследок гордой головой с красивой современной стрижкой, отошла и пропала в толпе. Я так и не разглядела ее, только запомнила прямую балетную спину. Тимур почувствовал мой прожигающий взгляд и поднял глаза. Наши взгляды скрестились, я жадно сканировала его сетчатку, надеясь, что на ней осталось изображение той феи. Тимур вопросительно поднял брови и отвернулся.
«Вот и расплата», – решила я. Иначе и быть не может. О личной жизни мужа после нашего разрыва я не знала ничего. У всех художников бывают всякие музы и поклонницы, это нормально, но о музах и поклонницах Багрова я ничего не знала. Думаю, с его темпераментом он не мог долго обходиться без маленьких приключений определенного рода. Однако, в отличие от меня, Тимур своими подвигами не делился.