Допрос
– Так что, за Родину, говоришь, воюешь? – грозно навис над пленным штабс-капитаном командир отряда Лютый. – Японцам жопу лижешь, в карательных походах участвуешь. Никакой ты не патриот. Ты не видел их под Порт-Артуром, не знаешь, что они вытворяли с китайцами и корейцами. А теперь на нашей земле палачествуют.
– Все это я знаю, – усталым голосом отвечал Сохнин. – Я уже рассказал вам, как было дело…
– Да мне не интересно, что ты, б…дь, делал, разъезжая по селам. Ты лучше мне и вон своему другу, начальнику конной разведки, – он ткнул стволом нагана в сторону Аргунцева, – расскажи об оперативных планах твоих белых генералов. Он, твой бывший сослуживец, за тебя заступается, мазу держит, а ты не хочешь поведать, какой нож нам в спину готовы всадить благородные «соотечественники»?
В речи Лютого часто проскакивали блатные, уголовные словечки, подтверждавшие мнение многих бойцов о том, что он в прошлом якшался с уголовниками.
– Я давал присягу и нарушать ее не собираюсь, – упрямо сказал белогвардейский офицер.
– Какую присягу, кому? – начал свирепеть командир отряда. – Ты же знаешь, что царя нет, Керенского нет. Кому, на хрен, нужна твоя присяга?
– Мне, – коротко ответил колчаковец.
– Ну шо с ним будем делать, товарищ комиссар? – обратился он к недавно присланному от красных политработнику Давиду Слабитеру, который требовал, чтобы его величали – товарищ Громов.
Уроженец юга России Давид Семенович Слабитер был из недоучившихся гимназистов. Как он утверждал, его увлек водоворот классовой борьбы. На самом деле это был пафосный лентяй, не способный вести гешефт в мамином магазинчике. Папашу его убили какие-то не то хулиганы, не то черносотенцы. В шестнадцать лет он попал в кутузку за то, что участвовал, на вторых ролях, в ограблении квартиры сахарозаводчика. В камере он сошелся с каким-то анархистом, и с тех пор судьба кидала его от одних политизированных бездельников к другим. Неопрятный, страдающий от вечного насморка и ненавидящий местные холода, он вынужден был создавать видимость «несгибаемого большевика» – троцкиста. В боевых операциях он почти не участвовал, ссылаясь на слабое здоровье, подорванное в царских казематах. Зато любил произносить «пламенные» малопонятные речи о классовой борьбе, перманентной революции и роли международного пролетариата.
Сеня помнил одно из таких выступлений, когда Громов, размахивая косматой папахой, кричал на митинге:
– Превратим поповские церкви в свинарники!
– Праулно, праулно, – горланил ему в поддержку татарин Тугаев.
– А мусульманские мечети в конюшни!
– Э, не праулно, не праулно! – возмущался Тугаев.
На сей раз комиссар шмыгнул носом и заявил, что классовых врагов надо уничтожать беспощадно.
– Ну, стало быть, получишь свое, пойдешь в расход, – подытожил Лютый.
– Слышал, Аргунцев, что сказал комиссар? – обернулся он к начальнику конной партизанской разведки.
– А я служить комиссарам не подписывался! – озлобился Андреич.
– Ну и вали тогда к едрене фене, – прошипел командир отряда.
– Вы слышали, что он сказал, это же контрреволюция, – затараторил политработник.
Аргунцев плюнул и, хлопнув дверью, вышел вон.
– Ты тут не шуми насчет контрреволюции, – осадил его Лютый. – Мне другого такого командира разведэскадрона не сыскать, а таких, как ты, пришлют еще хоть каждый день по фунту с лихом. Уведите беляка!
Затем он обратился к Сене, тихо сидящему в углу штабной избы.
– Поутру возьмешь отделение, отведете этого питерского фланера в балку да и шлепнете по-тихому, а я отошлю Аргунца куда подальше, чтобы он чего не натворил сдуру.