Глава первая. Аленка и Орей
– Алёнушка, Орюшка! Иде то вы, озорники! – пронесся чуть растянутый беспокойством говорок по лесной чаще. И тотчас будто отразился от шероховатых, бурых стволов и ветвей могучих елей, каковые окружали эту небольшую полянку, бугорком приподнявшуюся над всей остальной местностью. То скорей всего землица-матушка нарочно так извернулась, дабы кулигу подставить под лучи солнышка с тем, не токмо осветив, но и согрев покрывающие ее растения. Ибо росли на прогалинке не деревья, не кусты, и даже не травы, а стлались по всей той макушке, переплетаясь с опавшими сучьями, поваленными и почитай, что полусгнившими стволами, с полувросшими в землю кудлатыми ото мха каменьями, кустики земляницы. Ее ползучие побеги столь густо прикрывали почву, что ничего под ними больше и не просматривалось. Впрочем, посреди той скученности стеблей хорошо наблюдались возвышающиеся и легошенько вздрагивающие темно-зеленые с острыми зубцами листочки, покачивающиеся рыхлые, белые соцветия и приветливо кивающие красные плоды земляницы.
Столь густо окружающие эту маленькую опушку тенистые леса, также единодушно колыхали своими лаптастыми, поникшими ветвями, и, перебирая тончайшими хвоинками, желали чего-то спеть. Зеленые, вроде только сей миг принявшие убранство, стройные ели тянули свои вершины к небесному куполу, перенимая его насыщенную лазурь на тонкие хвоинки, каковые в переливах солнечных лучей казались прозрачно-голубыми. Иноредь они выхватывали на свои макушки перьевые хвосты белых облаков, не то, чтобы плывущих в небесах, всего-навсего неприметно колыхающих своими округлыми боками. Хотя облака если и можно было увидеть так только с этой полянки. Поелику все остальное пространство плотно смыкалось густым лесом и не только вершинами елей, но и кронами лиственниц, сосен, пихт, кедра. Однако краснолесье тянулось в этом краю не повсеместно, а почасту перемешивалось зелеными нивами, выступающими мощными вязами, дубами, каштанами, да более миловидными липами, березами, осинами. Полные воды зеленые реки извивались между теми гаями, хороня свои крутые али вспять того пологие берега в приземистых деревьях ракит, покачивающих опущенными вниз ветвями покрытыми зеленой или серо-белой листвой.
– Алёнушка, Орюшка! Ах! Вы неслухи, таковые! А коли заплутаете в чащобе? – наново наполнилась полянка недовольным говорком бабушки Обрады, и сама она, наконец, выступив из-за ели с прищуром оглядела покоящейся пред ней земляничный надел, точно нарочно кем-то посаженный.
Алёнушка…
Орюшка…
Эх, девонюшка…
Эх, мальчонка…
Сестрица, да братец, в единый час у матушки и батюшки родившиеся, и с тех пор всю их большую семью покоя лишившие. А бабушке Обраде и того больше других достается. Ибо очень любит она младших внучат. А те пострелята любовью бабушкиной и пользуются в ущерб своему росту. Абы стоит Обраде взгляд от тех баловней отвести, уж нет как нет ребятишек на прежнем месте, лишь веточки или травушки покачиваются, вроде тоже на озорство кручинясь, потому и обозначая след чад непоседливых. Подсказывая, куда эти шалуны убежали, под каким кустом схоронились, за каким деревом притаились. Только смех их задорный и слышится, капелью перепрыгивает с листочка на листочек, перескакивает с ветки на ветку, да и ныряет в сами травы, цветы, наполняя ароматами услады эти затаенные края, полные зверья, птиц, деревьев и растений.
Видно, братцу и сестрице тягостно сдерживать свою радость, неймется им от жизненных сил. Обаче в полный голос не смеются ребятишки, сдерживаются поколь бабушка не начнет их звать, да причитаючи сказывать:
– Неслухи вы оба, Алёнка да Орей! Ужот-ко вельми вас старчие закахали, а надобно лозой ракитной окатить. – Брешет Обрада насчет лозы, никады даже ладошкой не окатит она внучат своих, то молвит так только для острастки. – Ну, добре, Орей, мальчоня брыкливый. Но ты, Алёнушка, помнишь чё девчурочке надобно быть послушливой. Да и старше ты Орюшки, должна слыть образцом для него. А какой эвонто образец, ежели ты первая в кустах хоронишься.
То Обрада сызнова выдумывает. Никак Алёнка не старше братца, всего-навсего чутком раньше него родилась, всего-навсего один вздох раньше него сделала. Хотя во всем остальном бабушка правду сказывает, конечно, заласкали старшие младших. Еще бы ведь Орюшка да Алёнушка младшие в семье, в большой славянской семье, которая жила в избе под единой крышей, где исстари все землепашцами значились. Оно ясно, что умели в славянских семьях охотиться, скотину разводить, плотничать, кузнечить, да только все это, непременно, переплеталось с землей-матушкой, на оной жили, оную любили и уважали.
Земли-то в те времена вдосталь имелось, вся она была покрыта раздольными пажнями, густыми лесами, широкими реками, глубокими озерами, непроходимыми болотами. Посему жилось на ней вольно, да пожалуй, что и счастливо, если бы не Скипер-зверь, каковой часточко на славян набеги устраивал, желаючи перевести такой благолепный люд.
Ясно ведь, что по юности мы все имеем тот самый благолепный образ, а именно выглядим красиво да дарим благо. Ну, а там с летами взросления уж у кого как получится. Иной по прямой тропке ступит, другой вкрив и вкось пойдет, а третий…
Про третьего и вовсе толковать не стоит.
И оттого, куда ты направился, меняются сами помыслы и весь образ твой. Поелику образ, который тебя представляет, и сам несет в себе суть предназначения и существования. И наблюдаем мы Явь благодаря тем самым образам, светлым ли, темным… не о том ноне сказ, то все присказка…
А касаемо славян так народ тот юным слыл еще, понеже и образ его смотрелся миловидным, поступки благими. Юноши у славян были все как на подбор статными молодцами, а девицы стройными красавицами. Мужи да бабенки, большак и большуха, управляли семьями, где всегда почитали стариков-родителей, ценили и любили многочисленных чад. Да, чего уж тут говорить, коль семья в ладу с землей живет, в ней детушки рождаются, как всходы, и приносят они радость, счастье, да тяготой никогда не будут. А посему младший туто-ва завсегда усладой станет, и старший лишним кусочком поделится с ним, да любую непоседливость его не приметит.
Вот и Алёнку с Орюшкой любили и баловали, меньших значит ребятишек отца и матери, а больше всех кахала их бабушка Обрада. Поелику сестрица да братец, были, близнецами, и больно на нее похожими, даже сейчас, несмотря на побуревшую от прожитых лет, покрытую морщинами кожу, да седину, где, кажется, не столько прибавилось темных волос, сколько побеленных. У ребятушек же вспять того волосики лежали густыми ровными прядями, почитай ковыльного цвета, напоминающими пушистые хвосты появляющиеся на стебле этого растения после цветения. Волосы Орея были чуть короче Алёнкиных, хотя им обоим до семи годков, как и полагалось, космы не стригли (дабы не лишить чад здоровья и сберечь теми самыми власами связь с богами и предками). Но за прошедшие два лета у сестрицы они доросли почитай до середины спины, а у братца лишь до плеч. Видно, потому как девчужке их укоротили на самую толику, ведь славяне помнили наказ Лады Богородицы беречь власы и заплетать их в косы. Да только косы славяне не больно плели, побольшей частью любили хаживать простоволосыми, одевая на головы очелья. Лобные твердые повязки, кои для детворы и мужей делали лубяными, берестяными али тканными, для девиц и женщин тонкими металлическими к каковым крепили отвесные полосы, рясны, служившие украшением и, единожды, оберегом.
Алёнка и Орей зачастую носили берестяные очелья, ведь это дерево почитали славяне, полагая, что оно забирает боль и дарует здоровье. А бело-соломенные, плетеные очелья дюже красиво смотрелись на детках, придавая их бело-розовой, словно прозрачной коже (так, что сквозь нее виднелись голубые жилы, по которым текла алая кровь) легкое курение света. Одначе то так лишь казалось, чай, возникая в переливах лучей красна солнышка. Голубые глазки детишек, чуть светлее у сестрицы, чуть серей у братца, располагались в глубоких глазницах, понеже и чудились небольшими, едва прикрытыми ниточками белесых, изогнутых бровей и того же цвета частыми, длинными ресницами. Такими же не крупными были их носики с маленечко вздернутыми кверху кончиками и узкими подбородки да лбы. Однако не были детушки худенькими, вспять оба смотрелись крепкими да сбитыми. Может статься, оттого и лица их были округлыми, а губы полными, ярко красными, лоснящимися, словно тока миг назад Орей да Алёнка сметанки покушали.
Такой ладной была и сама Обрада…
Была когда-то в отрочестве…
Тады и волосики у нее ковылем лоснились, и глазоньки лазурью небес отливали, и образ ее был такой же здоровый косностью, и ерзой она слыла не меньшей. Да опять же вот так и ее кадый-то в лесу бабушка выкрикивала, подзывая к себе, да не слышалось в том зове негодования али сердитости, только порой перекатывалась от звука к звуку смешинка. Ибо и ее бабушка, и сама Обрада, души не чаяли в своих внуках, несомненно, примечая в них себя в дни отрочества.
А нынче образ Обрады дородством пышет и руки у нее пухлые, мягкие они все больше от той упитанности, не от юности, как у Алёнки и Орея. Да только бабушка тому лишь радуется, она ведь понимает, что после ее ухода из Яви останутся тут жить ее дети, внуки, да Алёнка с Ореем, точно с нее срисованные. А потому продолжится род славянских землепашцев, каковые даже в имена вкладывают тот почетный труд. Абы и величание Ория, означает – землепашец, пахарь, и содержит в себе понятие орать, пахать оземь. Будут жить потомки Обрады и нести в себе веру в богов светлых, родных, каковые их когда-то высеяли в Яви. Поелику ведают славяне, что горит в каждом из них искра бога Сварога, большака богов, покровителя кузнечного дела и ремесел, умений всяческих, кои для землепашества и быта надобны. Бога, который и научил людей пахать, сеять, огнем да железом пользоваться и завсегда жить семейным укладом. Это любой славянин с малолетству знает, что кады-то от кузницы Владыки Мира Сварога, с Синей Небесной Сварги, прилетела в Явь молния, и, ударивши о землицу-матушку зачалась огнем, так и появился первый очаг. А уж из угольков того огнища родились люди, Муж да Жена, Мужчина да Женщина. Ведают славяне, что именно Лада, большуха богов, покровительница женщин, детей, семейного союза, любви и женских дел, сбирает после смерти души, оные превратились в искры огня Сварога и несет их в Явь, дабы вложить в лоно жен, жаждущих зачать дитя.
– Алёнушка, Орюшка! – в который раз позвала внучат Обрада, да сделав несколько шажочков вперед, подмявши ногами земляничные кустики, вышла из тени ели, в сиянии солнечных лучей поигрывающей зелено-голубой пеленой, на опушку. Бабушка недовольно качнула своей крупной головой, самую толику взволновав седые, длинные пряди волос, все еще густые и укрывающие плечи, видимо, тем проявляя недовольство, а потом неожиданно резко оглянулась. Обрада днесь даже не успела вздохнуть, поставить на оземь небольшую плетеную из лозы корзину, как из леса, на полянку вылез густой черный дым. Словно чей-то огромный язык, он махом окутал ее образ, а после принялся плескать сразу во все стороны: вверх, вправо, влево и даже вниз, черно-сизые долгие чадные лохмотки.
А уже в другой момент, вся кулига, и лес, и небесный свод с власами облаков на нем, и само красно солнышко сокрылось в том плотном черном киселе, где схоронившимся обок ствола ели, под ее могучими ветвями, сестрице и братцу стало тягостно вздохнуть. Попервому вздохнуть, а опосля и выдохнуть. А дотоль плывущий округ кисловатый аромат хвои сменился на горечь, вроде в рот детишкам сунули уголек из печурки. Перекачивающая же своими парами морока, теперь погасила все звуки, досель живущие в гае и отдельными рыками, трелями, шипением, жужжанием, треском, хрустом, создающая его многозвучье, а потом вспять наполнилась далекими окриками да воплями людей, и совсем близким ревом звериным, свистом соловьиным, шипением змеиным. И того дикого гула испугавшись, ребятишки торопливо с корточек вскочили, да ладошками уши закрыли, головами замотав, принялись Обраду звать-величать:
– Баушка! Баушка! Идей-то ты? Чё эвонто за гам?
А Обрада деткам в сей раз не откликнулась, руками мягкими к груди их не прижала, сберегая от печали и бедствий…
Лишь сильнее кругом засвистело, зашипело, зарычало, точно что-то тянулось ноне к детушкам, хоронившимся в густых ветвях ели. И тем чуждым, гиблым звукам внезапно добавился рокот, шелест, шорох и вроде трескотня ломаемых ветвей, поваленных стволов. Такой грохот иногда приходил с грозой. Да только гроза всегда приносила дождь, молнии, и ветер, порой она также осыпала землю-матушку губительным градом, али спускала ветровороты ломавшие деревья и ветви, как лучины. И тогда бабушка Обрада, успокаивая внучат, толковала, что сие скачет по небушку вольный, шальной конь, с черной гривой и долгим сизо-серым хвостом, поколь богами не взнузданный, оттого и резвящийся без их ведома. Она еще говаривала, что кады-нибудь явится в Явь бог с мощными плечами и крепким станом да оседлает того коня, и ужоль тогда тот не будет озорничать более в небосводе, не будет ветви с деревьев срывать, да крыши в домах молниями поджигать.
Да только в этот раз то не гроза была. Не конь божий, хоть и шальной, шел по небесам, стряхивая со своего сизо-серого хвоста и черной гривы дождевые потоки, пущая с-под копыт яркие молнии. То было нечто иное и дюже страшное, дикое и злобное. Пугающее ребятишек так, что они сызнова заголосили, принявшись взывать к бабушке и сродникам. И тотчас утих хруст и хрипы, словно подбирающееся во мраке существо замерло, а потом ощутили братец и сестрица легкое дуновение, кое окутало их тела и легошенько тьму в сторонку отодвинуло так, что округ них вроде посерело. И сызнова стала просматриваться бурая, шероховатая кора мощного ствола и даже сизость ветвей плотно укрытых хвоинками. Тьма, впрочем, не ушла, а тока вынырнула из-под дерева, оставшись булькать вокруг нее, вроде не смея тронуть ребятушек и единожды не желая оставлять их в покое.
А лапники ели внезапно и вовсе шелохнулись. Спервоначалу лишь те, каковые к оземе льнули. Ветви медлительно воспряли от почвы, единожды качнувшись вправо-влево, и тем движением скинули с себя все покоящиеся на них малые сухие ветоньки, да опавшие шишки и хвою. А посем ожили и те лапники, оные отвесно располагались к стволу, да принялись плавно и неспешно изгибать свои концы, переплетая меж собой махие ветоньки, хвоинки, тем самым сооружая преграду для черной мороки, звуков и запахов которые она несла. Не прошло, кажется, и нескольких мгновений, когда ветви свившись промеж себя, образовали подле детишек заслон, как впереди, с боков, так и позади. Они не оставили даже в доступности вершину ели, где ветви шелохнувшись, одновременно, опустились вниз, эдак прикрыв собой переплетенные лапники подобно крыше. И тотчас внутри образовавшейся сени серость сменилась на голубизну, и сами плетеные веточки, хвоинки легошенько засветились нежным синим светом, ровно звездочки в летнюю пору на далеком небосклоне, а прекратившееся дуновение своим последним вздохом, обдало детушек ароматом выспевшей землянички, давеча снятой с куста.
– Батюшка, матушка, баушка, – чуть слышно шепнула Алёнушка, все поколь удерживая ладошки обок ушей, и испуганно глянула на притихшего Орюшку, стоящего напротив.
– Чё эвонто таковое? – и вовсе еле-еле дыхнул братец, захлопав большущими соломенными ресницами, на оных, кажись, также светились синим светом звездочки али только слезинки.
– Тише детоньки, тише… – ноне просквозила вокруг ребятишек та реченька величавая, и сызнова малешенько вздрогнули лапники и хвоинки на них, а с обратной стороны сени еще сильнее чего-то загудело, захрустело и взвыло, вроде жаждая ворваться и похитить все живое да дышащее.
– Не толкуйте, молчите, дабы не услыхал вас лютый Скипер-зверь и егойные злыдарные приспешники. И не выхватили они вас с-под ели, да не утащили во палаты Скипер-зверя далекие, во черных скалах прячущиеся, – вдругорядь проплыло толкование кругом и будто впорхнуло в ветви дерева, слегка приглушив сияние прикорнувшее на кончиках хвоинок. И внутри сени самую толику потускнело, точно в пасмурный осенний денечек, да стало еще слаще пахнуть земляничкой.
А Алёнка с Ореем враз смолкли и даже рты ладошками прикрыли, освободив от них уши. Поелику поняли сестрица да братец, что их обороняет какое-то доброе создание, вызволяя от губительных подручных злобного чудища Скипер-зверя, каковой почасту терзает люд славянский.
И послушно исполняли детки указания светлого духа, и с тем, единожды, неосознанно претворяли предначертанное им Макошью…
Той самой, Великой Ткачихи, каковая нынче, высоко в далях небесных, охваченных голубой морокой, сидючи на лавочке возле прялки, рассматривала сотканное ею полотно Мира. На каковом в витиеватых узорах, посередь нитей-судеб самих богов трепетало, ярко переливаясь, волоконце-судьба двух простых ребятишек, сестрицы да братца, Алёнушки да Орюшки.