12
Проехав Барвиху, «Чайка» Министра свернула на боковую дорожку и вырулила к высоким воротам, которые перед машиной торопливо распахнулись. Люди в маскировочном камуфляже, с автоматами наперевес, заученно козырнули, и «Чайка» подъехала к дому. Просторный трехэтажный особняк из бруса розовой лиственницы красовался на обрывистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где река давала плавную петлю, огибая владения бывшего Юсуповского дворца. Из светлых, во всю стену окон здания открывался живописный вид на пойму. Аж дух захватывало, как хорошо – тишь да гладь!
– А-у-у! Я тут! Я дома! – прогремел Сергей Тимофеевич – А-у-у! Ирка! Левка!
С криком «Деда!» из ближней комнаты к Сергею Тимофеевичу кинулся внук.
«Растет! – любовно прижимая пацана и целуя в вихрастый чуб, радовался Сергей Тимофеевич. – Скоро его в Суворовское отдавать. Надо, надо! Пусть ума набирается. Дисциплина, коллектив!»
Хорошо, что обучение внука договорились проводить на дому. В неброском здании у самого забора, построенном для размещения обслуживающего персонала – дежурных водителей, врачей, поваров и охраны, Сергей Тимофеевич распорядился подготовить комнаты для преподавателей и двух-трех учеников. Не хотел Министр отрывать от себя Левку, так любил внука, что сердце щемило. Сергей Тимофеевич подошел к окну и залюбовался – белоснежная зима повсюду, и в поле, и на реке белым-бело, а силуэты деревьев, словно в сказке, очерчены блестящей серебристой изморозью. Где-то совсем далеко, на другом берегу, среди деревьев, желтоватым пятном проглядывало размашистое здание Юсуповского дворца. Сергей Тимофеевич всегда натыкался глазами на княжеский дворец. Его можно было хорошенько разглядеть лишь зимой или поздней осенью, когда опадала пышная листва. Странно, что дворец не снесли, не сровняли с землей, как тысячи красивейших построек старой, еще дореволюционной эпохи. Повезло дворцу, и собору Василия Блаженного повезло, уцелели. Министр помнил, как много лет назад Наставник Москвы положил на стол Вожатого план города с обозначенными черными крестиками зданиями, определенными под снос. Своим великолепием и размахом эти здания могли заронить в головы трудящихся вопрос о старой эпохе – такая ли отсталая была эта никудышная старина? Все ли, как утверждают воспоминания, было отвратительно однообразно, и отчего тогда такая красота в старинных постройках удивительная сохранилась? Не очень верилось, что жизнь при таких красотах убогая и чумазая проходила!
«Странно, что Он распорядился не взрывать Кремль, – промелькнуло в голове у Министра. – Московский Кремль сегодня у всех в мире ассоциируется именно с Ним, с Вожатым, с Его абсолютной властью и непререкаемым авторитетом, простирающимся более чем на одну треть земного шара».
Внук позвал деда ужинать. На ужин Клавдия Ивановна велела потушить кролика в сметане, так, чтобы он, часа четыре потомившись в духовке, пустив сок, сделался настолько мягким и ароматным, что каждую косточку, от которой мгновенно отставало пропитанное парами и приправами чуть розоватое мясцо, хотелось любовно обсосать, а потом тянуться за следующим кусочком. Клавдия Ивановна самолично налила Сергею Тимофеевичу рассольника на почках, до невозможности прозрачного, с мелко нарезанными солеными огурчиками, на нежирном говяжьем бульоне. Сергей Тимофеевич особо уважал первое, поэтому готов был есть его даже на ужин. Хозяйка распорядилась принести «что поспело» из оранжереи, насобирать к столу спелых авокадо, выбрать помидорчиков покрасней и огурчиков потоньше и похрустящей, надергать кинзы, петрушки, тархунчика, лучка и обязательно молоденького чесночка, ведь от чесночка – одно здоровье. Может, Сережа зеленушку попробует!
За столом сидели Левка, Клавдия Ивановна, сам Сергей Тимофеевич, а напротив – их дочь, рыжеволосая, полногрудая Ирка. Сергей Тимофеевич ел и неодобрительно смотрел на нее. Мужа дочь уже с год как выгнала, а может, он сам от нее сбежал – кто их, молодежь несознательную, разберет! Теперь Ирка неприкаянно слонялась по институту, где с подачи отца, он звонил ректору, в свои тридцать пять заведовала кафедрой филологии и, можно сказать, искала приключений. Время от времени про дочь осторожно докладывал Конопатый, представитель вездесущих Органов:
– Очень выделяется. Ведет себя вызывающе и втихаря курит!
– Курит! – охнул Министр.
Органавты ходили за ней по пятам и все фиксировали. Эти неприятные сообщения Министра очень огорчали, а самое главное, Ирка не хотела замуж. Левка прекрасно жил на попечении деда и бабки, под их заботливым крылом и почти не вспоминал про непутевую маму, а мама каждый вечер заводила серебристый «Хорьх», с красным проблесковым маячком на крыше (такие машины, с красным маячком, под страхом ссылки запрещалось останавливать), и уезжала на Николину Гору, в свой уютный одноэтажный коттедж, где ее поджидали такие же расфуфыренные подружки из высшего общества и смазливые мужики из интеллигенции.
«Чем они там занимаются?!» – от этих мыслей внутри Сергея Тимофеевича холодело.
– Ничем хорошим! – вздыхал он. – Ничем!
Огласки больше всего боялся Министр. Боялся, что в конце концов про Ирку, про ее вольный образ жизни доложат Ему. Глядя на непутевую дочь, Сергей Тимофеевич даже есть перестал. Что ей ни скажешь – все как с гуся вода!
– Я уже взрослая, папа, не учи! – хмурилась дочка.
«Побить ее, что ли?!» – но рука на Ирку не поднималась.
Товарищ Фадеев, бывший помощник Вожатого по особым поручениям, был назначен Редактором Государственной Газеты. Газета в стране выходила всего одна и выставлялась для прочтения на каждом оживленном углу, не считая общественного транспорта, где газетными вырезками заклеивалось любое свободное место.
– Мал золотник, да дорог! В одной Газете мы про все сразу и напишем, коротко и ясно! – говорил Вожатый. – А двадцать газет – что за бессмыслица? Раньше хоть на папиросы бумага расходилась или еще куда, а сейчас в стране никто не курит, понимают, что вредно для здоровья, и бросили! – улыбался Он.
В печатной версии Газету выпускали незначительным тиражом и рассылали кому положено. Товарищ Фадеев, не жалея сил, искал новые сенсационные материалы. Хотел, чтобы каждый номер не оставлял читателя равнодушным, а захватывал, как в допотопных кинофильмах. Кинофильмы давно уступили место слайдопросмотрам. Слайдотеатры радовали самыми разнообразными показами. Каждая неделя начиналась с новой темы, если прошлую посвящали социальным вопросам, значит, следующая обязательно коснется политических, потом расскажут про животных, про природу или про то, как воспитывать детей. Слайдопросмотры окончательно вытеснили кино в связи с его полной бесполезностью и бессмысленностью. В конце концов кино отказались снимать, последний кинорежиссер устроился подавальщиком в столовую Дома офицеров, а просторные киностудии приспособили под оленьи хозяйства. Без оленей в городе – хоть кричи! – и тут олени нужны, и там – просят, а где животных держать? Вот заброшенные киностудии и пригодились. Перед слайдотеатрами вывешивали красочные афиши с названием будущих показов и фамилиями дикторов, которые сопровождали слайдопросмотры эффектной жестикуляцией. Народ валил на сеансы, разбирая в буфете жареные семечки, сметая «Нарзан», «Набеглави» и лимонад «Буратино». Но слайдопросмотры ни в какое сравнение не шли с очередным выпуском Государственной Газеты. Газета выходила раз в три дня, и там публиковалось все самое актуальное, но главное, Газета затрагивала особо острые темы. В каждом выпуске передовица взрывалась злободневной наболевшей проблемой. Статьи товарища Фадеева никому не давали поблажек, они обличали всякий противный партийной дисциплине поступок. Обличали и бичевали. Даже мелочь, такую, как бестолковая улыбка в общественном месте или нестандартная прическа, товарищ Фадеев считал антипартийной и опасной. Как правило, после его выводов к фигурантам, невзирая на их положение и заслуги, подключались Органы. Вожатый ласково называл Фадеева – «Рупорок». Редактор был счастлив и лез из кожи вон: – Погодите, суки, я вам устрою!
Скоро он так заработался, что собственным примером начал искоренять вещизм.
– Тяга к вещам страшнее любого предательства! – высмаркивая нос, утверждал Редактор.
Кончилось тем, что он перестарался. Два месяца товарищ Фадеев проходил в одном и том же измятом костюме. А однажды, собираясь на улицу, отказался надевать пальто и шапку и, подняв воротник пиджака, стремглав пробежал от подъезда к машине. В довершение Редактор пересел с правительственной «Чайки» в обычную оленью упряжку и пробовал в сопровождении ста саночников и ста грибников-топтунов передвигаться по городу.
– Ты что, сдурел?! – строго выговорил Вожатый. – Заканчивай фокусы! Забыл, что ты руководство?!
В тот же день товарища Фадеева пересадили обратно в правительственный лимузин. Выдали длинное, серого драпа с бобровым воротником пальто, высокий, тоже бобровый, пирожок на голову, уютные меховые полусапожки, шерстяной шарф в мелкую клеточку, перчатки лайковой кожи на кролике и пятнадцать добротных костюмов. За считанные минуты Редактор преобразился. Партийный приказ – не шутка, его следует неукоснительно выполнять, и товарищ Фадеев каждый день щеголевато показывался в собственном кабинете в элегантном костюме, обязательно в белоснежной сорочке при галстуке, но лохматый, как черт. Демонстрируя свое отношение к излишествам, он отказался причесываться. Но даже после такого перевоплощения Фадеев не сделался лучше. Писать он продолжал исключительно огрызком карандаша, а ел самые дешевые рыбные консервы.
– Я вам не какой-нибудь барин! – любил повторять он.
Как-то Редактор выговорил Сергею Тимофеевичу:
– Смотри, довыпендривается твоя Ирка! Ходит в иностранщине выряженная! Кто она – артистка?! У нас заслуженные и те сами шьют, а твоя все модничает, все одним местом крутит! Она ж у тебя учитель! – выпучив глаза, почти кричал Фадеев. – Смотри, допрыгается! И никто тогда не поможет ни Ирке, ни тебе!
После разговора с Редактором Сергей Тимофеевич выкинул из дома последний проигрыватель, утопил в реке оставшиеся диски, которые нет-нет да и прослушивал перед сном, а иногда, когда пропускал лишнюю рюмочку, не выдержав, и подпевал в голос.
– С дури, с дури! – вспоминая про такие откровенные вечера, вздрагивал Министр.
Он еще сильнее сосредоточился на работе, запустил в неведомый космос очередную серию космических кораблей, один лучше другого, вывел на орбиту сверхновый Носитель Флага Республики. Этих Носителей Флага по космосу было расставлено уже три.
«Надо больше, гораздо больше!» – писал в передовице товарищ Фадеев и словно грозил Сергею Тимофеевичу: довыделываешься, умник!
И хотя Флаги на орбите становились все значительней, все ярче, страх за себя, за Левку, за непутевую дуру Ирку не покидал Министра. Перед глазами стоял страшный пример. Два года назад был вышвырнут из кабинета Секретарь Совета по Национальной Безопасности. Его грубо схватили, с лацкана пиджака содрали бриллиантовые звезды отличия, и товарищ Фадеев самолично впихнул неуклюжего простофилю в рейсовую телегу, на которой разжалованный добрался до дома. На следующий день консьержка в подъезде не пустила опального прогуляться по двору:
– Сиди дома, филин! – захлопывая перед носом дверь, злобно выкрикнула румяная баба. – Сиди, доходился!
И скорая помощь, с обаятельной Татьяной Павловной, врачом первой категории из спецбольницы, не приехала, как обычно, померить давление и проследить за приемом необходимых лекарств. А наутро к подъезду подогнали грузовик и велели сдавать квартиру.
– Вам новая будет. Собирайтесь, у вас час остался!
Квартиру ему подобрали в райцентре, в ста километрах от Тулы, и всех туда переселили, и родственников, и друзей, в три комнаты, без уборной и отопления. А все из-за сына! Снюхался с иностранкой и сбежал за границу. Предал Родину. Фадеев требовал всю «насквозь прогнившую семью и окружение» вздернуть на деревьях вдоль Рублево-Успенского шоссе, чтобы никому из проезжающих на госдачи чиновников неповадно было. Вожатый запретил.
– Что они, фрукты? Ты в какое время живешь, серость! Забыл, какой год на дворе?! У нас жизнь меняется, ни притеснений, ни репрессий, ни голодовок! Полная свобода личности. У тебя же в Газете про это написано!
Редактор угрюмо молчал.
– Значит – спокойнeе! В Тулу, значит, в Тулу, на новое место работы, а не куда-нибудь! Не надо сор из избы выносить, а то мусором так страну загадите, что живого места не останется! Чтоб ни-ни! – пригрозил Вожатый.
Фадеев, поджав губы, с ненавистью смотрел перед собой:
– Я б его, собаку!
– Пусть живет под Тулой, сапожником по специальности работает! – обрывая Редактора, проговорил Вожатый и не спеша стал расхаживать по кабинету. – Что про нас простой народ скажет, если уже министры ополоумели! – с горечью закончил Он.
После этого случая товарищ Фадеев стал еще придирчивее к руководству и советовал Вожатому упразднить само название министр.
– Слово очень неподходящее, с гнильцой! – доказывал редактор. – Других слов не подберем, что ли, не обзовем, что ль, их по-другому?
Но Вожатый возразил:
– Для политики «министр» даже очень хорошее слово, достойное и уважительное. Оно так или иначе подразумевает, что министр – человек воспитанный, образованный, авторитетный, можно сказать, благородный. Все считают, что кого попало в министры не возьмут, поэтому министр на официальных приемах выглядит совсем убедительно, и получается, что ответственность в министре за поступки вроде бы должна быть тоже особая. С министром всегда дело иметь приятней и договариваться веселей, чем с каким-нибудь неизвестным уполномоченным или, как ты предлагаешь, полпредом. А название «главдруг», товарищ Фадеев, совсем говно! – резко заметил Вожатый. – А вот Секретаря Совета Безопасности у нас больше не будет, обойдемся без него. Сам как-нибудь справлюсь! Теперь я безопасность! – заключил Вожатый.
Как ни пытались скрыть скандал с Секретарем Совета Безопасности, но шила в мешке не утаишь, обслуга уже гудит! Быстрее всех шофера кремлевские в курсе – «Малый Совнарком» – так эту братию величают. Еще не успели наверху подумать, а они уже перешептываются, а за ними и горничные, и дворники-снегочисты, и врачи с машинистками наперегонки загалдели, а дальше – и не удержать! – поскакало-поехало. Ползут, ползут слухи, слухами обрастают, и иностранные газеты уже пописывают, рассусоливают, что, мол, никакой свободы личности у нас не наблюдается, что абсолютная диктатура кругом, полная изоляция от окружающего мира. Хорошо, в стране нашей хождение иностранных газет запрещено. Ни одну иностранную газету ни в киоске, ни в библиотеке не встретите. Хотите почитать, так езжайте за границу, а там хоть учитайтесь! Мы не возражаем. Даже в Министерстве иностранных дел и Комитете защиты мира иностранную подписку ликвидировали, а подшивки за прежние годы сожгли во дворе. Иностранные журналы мод из ведомственных ателье подчистую повыкидывали. Ни про животных, ни про рыб зарубежных научных трудов не сохранилось. Если хоть одно незнакомое слово в тексте попадалось, этот экземпляр сразу на помойку несли.
– Наши рыбы по-иностранному не понимают! – улыбался товарищ Фадеев. – По-нашему они чирикают!
И к иностранным языкам подход теперь стал особый – это ж не физика, в самом деле!
– Если хотите с нами разговаривать, учите, господа-товарищи, наш родной язык. Он ничем не хуже вашего. То-то!
С иностранными газетами проще, чем со слухами, бороться оказалось. Эти же слухи доносили, что под Тулу ни один чемодан опального Секретаря Совбеза не доехал, а Органы руками развели.
– У нас в описи только люди обозначены, рост их, значит, возраст, особые там приметы, а никаких чемоданов и котомок никогда и не значилось! Какой нам от них прок, что мы – почта?! – вспылили органавты.
Спасибо, Тульский Наставник распорядился самое необходимое из детского дома выделить и опальному отвезти, а от себя лично отрез шерсти положил и банку сметаны отправил, злых языков не побоялся.
– Отец за сына не отвечает! – сказал, передавая сукно и сметану, Тульский Наставник, но Вожатый ему это на Кремлевском приеме припомнил, пожурил. Тот на коленях три часа у кресла Вожатого голым простоял, только тогда простили. Но все мы Тульского за тот поступок еще больше зауважали. Один Фадеев шипел:
– Развели панибратство! Скоро от Партии ничего не останется! Я бы этого Тульского под лед!
Все в руководстве боялись и ненавидели желчного, мстительного Фадеева, с железными, накачанными, как у культуриста, мускулами, хитро прищуренными глазками и очень больными почками, отчего его желтое вытянутое лицо выглядело болезненным и еще более неприятным. Когда Редактор произносил тосты, прославляя Вожатого, когда подобострастно тряс начинающей лысеть головой с всклокоченными остатками черных волос, в выражении его бегающих свинячьих глазок сквозила неприкрытая ненависть ко всему, и, может быть, – страшно подумать – даже к Нему! Для чего Он подпустил Фадеева так близко? Отчего доверился?!
– Это вы тут, лирики мечтательные, а Фадеев сказал и – сделал, и неважно, чтo я ему приказал. Неважно, понравилось ему мое задание или нет. Я поручаю – он исполняет, это главное. Фадеев не будет, как вы, рассусоливать, сопли жевать! Что обо мне скажут? Что подумают?! Он приказ получил и уже выполняет, порядок поддерживает и меня от пустых дел освобождает. Кто о стране думать должен и меры принимать? Я. Обо всех людях без исключения заботится – кто? Я! Какая на мне за все за это ответственность лежит, знаете?! Что не так – на меня спишут, а вы, как были ни при чем, так ни при чем и останетесь! О вас даже никто не вспомнит! Хари разъели и смотрят! Добренькие. Один я плохой! – все больше раздражался Вожатый.
– Ненавижу этого Фадеева! – скрипел зубами Сергей Тимофеевич. – Все больше у него власти, все больше безнаказанности!
С тяжелыми думами Министр поднялся из-за стола и, тяжело ступая, пошел на второй этаж, в спальню. Задержавшись на лестничном марше, Министр взглянул в окно и увидел, как охрана закрывает ворота, выкрашенные в цвета государственного флага, за которыми только-только скрылись огни серебристого «Хорьха» дочери.
– Уехала к себе, вертихвостка! – Сергей Тимофеевич устало отвернулся.
На другой стороне реки, освещая территорию Юсуповского дворца, вспыхнули сотни уличных фонарей. Министр еще раз вздохнул и, преодолев последний марш, через холл прошел в просторную спальню. В уютной спальне ему всегда становилось легче. Сергей Тимофеевич выпил брусничного морса, заботливо оставленного женой в хрустальном стакане на тумбочке, и начал переодеваться ко сну.