Сияние снегов (сборник). Колокол (Б. А. Чичибабин, 2015)

Не подари мне легкой доли,

в дороге друга, сна в ночи.

Сожги мозолями ладони,

к утратам сердце приучи.

Доколе длится время злое,

да буду хвор и неимущ.

Дай задохнуться в диком зное,

веселой замятью замучь.

И отдели меня от подлых,

и дай мне горечи в любви,

и в час, назначенный на подвиг,

прощенного благослови.

Не поскупись на холод ссылок

и мрак отринутых страстей,

но дай исполнить все, что в силах,

но душу по миру рассей.

Когда ж умаюсь и остыну,

сними заклятие с меня

и защити мою щетину

от неразумного огня.

Кончусь, останусь жив ли, –

чем зарастет провал?

В Игоревом Путивле

выгорела трава.

Школьные коридоры –

тихие, не звенят…

Красные помидоры

кушайте без меня.

Как я дожил до прозы

с горькою головой?

Вечером на допросы

водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,

хитрые письмена…

Красные помидоры

кушайте без меня.

Меняю хлеб на горькую затяжку,

родимый дым приснился и запа́х.

И жить легко, и пропадать нетяжко

с курящейся цигаркою в зубах.

Я знал давно, задумчивый и зоркий,

что неспроста, простужен и сердит,

и в корешках, и в листиках махорки

мохнатый дьявол жмется и сидит.

А здесь, среди чахоточного быта,

где холод лют, а хижины мокры,

все искушенья жизни позабытой

для нас остались в пригоршне махры.

Горсть табаку, газетная полоска –

какое счастье проще и полней?

И вдруг во рту погаснет папироска,

и заскучает воля обо мне.

Один из тех, что «ну давай покурим»,

сболтнет, печаль надеждой осквернив,

что у ворот задумавшихся тюрем

нам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько.

Я не хочу нечаянных порук.

Дымись дотла, душа моя махорка,

мой дорогой и ядовитый друг.

Два огня светили в темень, два мигалища.

То-то рвалися лошадки, то-то ржали.

Провожали братца Федора Михалыча,

за ограду провожали каторжане…

А на нем уже не каторжный наряд,

а ему уже – свобода в ноздри яблоней,

а его уже карьерою корят:

потерпи же, петербуржец новоявленный.

Подружиться с петрашевцем все не против бы,

вот и ходим, и пытаем, и звоним, –

да один он между всеми, как юродивый,

никому не хочет быть своим.

На поклон к нему приходят сановитые,

но, поникнув перед болью-костоедкой,

ох как бьется – в пене рот, глаза навыкате, –

все отведав, бьется Федор Достоевский.

Его щеки почернели от огня.

Он отступником слывет у разночинца.

Только что ему мальчишья болтовня?

А с Россией и в земле не разлучиться.

Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,

и душа не разбежится в темноте ж, –

но проглянет из божницы Стенькой Разиным

притворившийся смирением мятеж.

Вдруг почудится из будущего зов.

Ночь – в глаза ему, в лицо ему – метелица,

и не слышно за бураном голосов,

на какие было б можно понадеяться.

Все осталось. Ничего не зажило́.

Вечно видит он, глаза свои расширя,

снег, да нары, да железо… Тяжело

достается Достоевскому Россия.

До гроба страсти не избуду.

В края чужие не поеду.

Я не был сроду и не буду,

каким пристало быть поэту.

Не в игрищах литературных,

не на пирах, не в дачных рощах –

мой дух возращивался в тюрьмах,

этапных, следственных и прочих.

И все-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским.

Я с ним ютился по баракам,

леса валил, подсолнух лускал,

каналы рыл и правду брякал.

На брюхе ползал по-пластунски

солдатом части минометной.

И в мире не было простушки

в меня влюбиться мимолетно.

И все-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель,

а чаще сам я был не шелков,

когда давился пшенной кашей

или махал пустой кошелкой.

Поэты прославляли вольность,

а я с неволей не расстанусь,

а у меня вылазит волос

и пять зубов во рту осталось.

И все-таки я был поэтом,

и все-таки я есмь поэт.

Влюбленный в черные деревья

да в свет восторгов незаконных,

я не внушал к себе доверья

издателей и незнакомок.

Я был простой конторской крысой,

знакомой всем грехам и бедам,

водяру дул, с вождями грызся,

тишком за девочками бегал.

И все-таки я был поэтом,

сто тысяч раз я был поэтом,

я был взаправдашним поэтом

и подыхаю как поэт.

Был бы я моложе – не такая б жалость:

не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,

слезной и кровавой запивал водою.

«Славу запретите, отнимите кровлю», –

сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось семя от родного лона.

Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны, –

муки гетто, коль не казни да погромы.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

лихо заворочал золотой валютой?

Застелила вьюга пеленою хрусткой

комиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.

Ничего, что нету надо лбами нимбов, –

всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

И не в худший день нам под стекло попала

Чаплина с Эйнштейном солнечная пара…

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

не водись я с грустью, золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,

не войди я навек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, –

я б хотел быть сыном матери-еврейки.

Колонизаторам – крышка!

Что языки чесать?

Перед землею крымской

совесть моя чиста.

Крупные виноградины…

Дует с вершин свежо.

Я никого не грабил.

Я ничего не жег.

Плевать я хотел на тебя, Ливадия,

и в памяти плебейской

не станет вырисовываться

дворцами с арабесками

Алупка воронцовская.

Дубовое вино я

тянул и помнил долго.

А более иное

мне памятно и дорого.

Волны мой след кропили,

плечи царапал лес.

Улочками кривыми

в горы дышал и лез.

Думал о Крыме: чей ты,

кровью чужой разбавленный?

Чьи у тебя мечети,

прозвища и развалины?

Проверить хотелось версийки

приехавшему с Руси:

чей виноград и персики

в этих краях росли?

Люди на пляж, я – с пляжа,

там, у лесов и скал,

«Где же татары?» – спрашивал,

все я татар искал.

Шел, где паслись отары,

желтую пыль топтал,

«Где ж вы, – кричал, – татары?».

Нет никаких татар.

А жили же вот тут они

с оскоминой о Мекке.

Цвели деревья тутовые,

и козочки мекали.

Не русская Ривьера,

а древняя Орда

жила, в Аллаха верила,

лепила города.

Кому-то, знать, мешая

зарей во всю щеку,

была сестра меньшая

Казани и Баку.

Конюхи и кулинары,

радуясь синеве,

песнями пеленали

дочек и сыновей.

Их нищета назойливо

наши глаза мозолила.

Был и очаг, и зелень,

и для ночлега кров…

Слезы глаза разъели им,

выстыла в жилах кровь.

Это не при Иване,

это не при Петре:

сами, небось, припевали:

«Нет никого мудрей».

Стало их горе солоно.

Брали их целыми селами,

сколько в вагон поместится.

Шел эшелон по месяцу.

Девочки там зачахли,

ни очага, ни сакли.

Родина оптом, так сказать,

отнята и подарена, –

и на земле татарской

ни одного татарина.

Живы, поди, не все они:

мало ль у смерти жатв?

Где-то на сивом Севере

косточки их лежат.

Кто помирай, кто вешайся,

кто с камнем на конвой, –

в музеях краеведческих

не вспомнят никого.

Сидит начальство важное:

«Дай, – думает, – повру-ка».

Вся жизнь брехнею связана,

как круговой порукой.

Теперь, хоть и обмолвитесь,

хоть правду кто и вымолви, –

чему поверит молодость?

Все верные повымерли.

Чепухи не порите-ка.

Мы ведь все одноглавые.

У меня – не политика.

У меня – этнография.

На ладони прохукав,

спотыкаясь, где шел,

это в здешних прогулках

я такое нашел.

Мы все привыкли к страшному,

на сковородках жариться.

У нас не надо спрашивать

ни доброты, ни жалости.

Умершим – не подняться,

не добудиться умерших…

но чтоб целую нацию –

это ж надо додуматься…

А монументы Сталина,

что гнул под ними спину ты,

как стали раз поставлены,

так и стоят нескинуты.

А новые крадутся,

честь растеряв,

к власти и к радости

через тела.

А вражьи уши радуя,

чтоб было что писать,

врет без запинки радио,

тщательно врет печать.

Когда ж ты родишься,

в огне трепеща,

новый Радищев –

гнев и печаль?

Клубится кладбищенский сумрак.

У смерти хороший улов.

Никто нам не скажет разумных,

простых и напутственных слов.

Зачем про веселье узнал я,

коль ужас мой ум холодит?

Поэты уходят в изгнанье,

а с нами одни холуи.

О, как нам жилось и бродилось

под русским снежком по зиме…

Смешная девчонка Правдивость,

ты есть ли еще на земле?

Да разве расскажет писатель

про тайны лукавых кулис,

что кесари наши пузаты

и главный их козырь – корысть?

Висит календарь наш без мая,

у кисти безумны мазки,

и девочки глушат, и смалят,

и кроют беду по-мужски.

Воро́жит ли стая воронья,

пороша ль метет на душе, –

художник бежит от здоровья,

от нежности и кутежей.

При жизни сто раз умиравший,

он слышит шаги за спиной:

то снова наводит мурашки

жестокости взор жестяной.

Теперь не в ходу озорные, –

кому отливать перепуг,

когда Пастернака зарыли

и скоро помрет Эренбург?

Бродяга и шут из Ламанчи,

кто нес на мече доброту,

все ребра о жизнь изломавши,

дал дуба и где-то протух…

Немея от нынешних бедствий

и в бегстве от будущих битв,

кому ж быть в ответе за век свой?

А надо ж кому-нибудь быть…

Твой лоб, как у статуи, бел,

и взорваны брови.

Я весь помещаюсь в тебе,

как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,

охаянным эхом,

и плачу, как мальчик, что я

к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд

о зримой утрате,

что ты, у трех сосен зарыт,

не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход

мудрец и ребенок

уже никогда не прочтет

моих обреченных…

А ты устремляешься вдаль

и смотришь на ивы,

как девушка и как вода,

любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек

веселым обетом:

– Не может быть злой человек

хорошим поэтом…

Я стих твой пешком исходил,

ни капли не косвен,

храня фотоснимок один,

где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас

тревог и попоек.

Смотрю поминутно на вас,

люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчего

случается часто:

чей дух от рожденья червон,

тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб

эпохе угоден,

а мы у друзей на виду

из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,

не кончив похода…

Какая пора на дворе,

какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,

стеклянная слякоть.

Как холодно нам без тебя

смеяться и плакать.

Живем – и чёрта ль нам в покое?

Но иногда, по временам,

с устатку что-нибудь такое

приходит в голову и нам.

Что проку добрым быть и честным,

искать начала и концы,

когда и мы в свой срок исчезнем,

как исчезают подлецы,

когда и нам закроют веки

и нас на кладбище свезут?

Но есть же совесть в человеке

и творчества веселый зуд.

Есть та особенная сила,

что нам с рожденья привита,

чтоб нашу плоть нужда месила,

чтоб дух ковала клевета.

И огнь прожег пяты босые,

когда и мне настал черед

поверить в то, что я – Россия –

земля, вода и сам народ.

В меня палили вражьи пушки,

меня ссылали в Соловки,

в моей душе Толстой и Пушкин

как золотые колобки.

Я грелся в зимние заносы

у Революции костров,

и на меня писал доносы

Парис Жуаныч Котелков.

В беде, в безвестности, в опале,

в глухой дали от милых глаз

мои тревоги не пропали,

моя держава сбереглась.

И вот – живу, пытаю душу,

готовлю душу к платежу

и прозаическую стужу

стихами жаркими стыжу.

Однако радоваться рано –

и пусть орет иной оракул,

что не болеть зажившим ранам,

что не вернуться злым оравам,

что труп врага уже не знамя,

что я рискую быть отсталым,

пусть он орет, – а я-то знаю:

не умер Сталин.

Как будто дело все в убитых,

в безвестно канувших на Север.

А разве веку не в убыток

то зло, что он в сердцах посеял?

Пока есть бедность и богатство,

пока мы лгать не перестанем

и не отучимся бояться, –

не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы

сидят холеные, как ханы,

антисемитские кретины

и государственные хамы,

покуда взяточник заносчив

и волокитчик беспечален,

пока добычи ждет доносчик, –

не умер Сталин.

И не по старой ли привычке

невежды стали наготове –

навешать всяческие лычки

на свежее и молодое?

У славы путь неодинаков.

Пока на радость сытым стаям

подонки травят Пастернаков, –

не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен,

не дух ли сталинский таится,

когда мы истины не ищем,

а только нового боимся?

Я на неправду чертом ринусь,

не уступлю в бою со старым,

но как тут быть, когда внутри нас

не умер Сталин?

Клянусь на знамени веселом

сражаться праведно и честно,

что будет путь мой крут и солон,

пока исчадье не исчезло,

что не сверну, и не покаюсь,

и не скажусь в бою усталым,

пока дышу я и покамест

не умер Сталин!

Я слишком долго начинался

и вот стою, как манекен,

в мороке мерного сеанса,

неузнаваемый никем.

Не знаю, кто виновен в этом,

но с каждым годом все больней,

что я друзьям моим неведом,

враги не знают обо мне.

Звучаньем слов, значеньем знаков

землянин с люлечки пленен.

Рассвет рассудка одинаков

у всех народов и племен.

Но я с мальчишества наметил

прожить не в прибыльную прыть

и не слова бросать на ветер,

а дело людям говорить.

И кровь, и крылья дал стихам я,

и сердцу стало холодней:

мои стихи, мое дыханье

не долетело до людей.

Уже листва уходит с веток

в последний гибельный полет,

а мною сложенных и спетых –

никто не слышит, не поет.

Подошвы стерты о каменья,

и сам согбен, как аксакал.

Меня младые поколенья

опередили, обскакав.

Не счесть пророков и провидцев,

что ни кликуша, то и тип,

а мне к заветному пробиться б,

до сокровенного дойти б.

Меня трясет, меня коробит,

что я бурбон и нелюдим,

и весь мой пот, и весь мой опыт

пойдет не в пользу молодым.

Они проходят шагом беглым,

моих святынь не видно им

и не дано дышать тем пеклом,

что было воздухом моим.

Как будто я свалился с Марса.

Со мной ни брата, ни отца.

Я слишком долго начинался.

Мне страшно скорого конца.

Из всех скотов мне по́ сердцу верблюд.

Передохнет – и снова в путь, навьючась.

В его горбах угрюмая живучесть,

века неволи в них ее вольют.

Он тащит груз, а сам грустит по сини,

он от любовной ярости вопит,

его терпенье пестуют пустыни.

Я весь в него – от песен до копыт.

Не надо дурно думать о верблюде.

Его черты брезгливы, но добры.

Ты погляди, ведь он древней домбры́

и знает то, чего не знают люди.

Шагает, шею шепота вытягивая,

проносит ношу, царственен и худ, –

песчаный лебедин, печальный работяга,

хорошее чудовище верблюд.

Его удел – ужасен и высок,

и я б хотел меж розовых барханов,

из-под поклаж с презреньем нежным глянув,

с ним заодно пописать на песок.

Мне, как ему, мой Бог не потакал.

Я тот же корм перетираю мудро,

и весь я есть моргающая морда,

да жаркий горб, да ноги ходока.

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Среди сосен и скал там нам было на все начихать.

Там у синего моря цветы на камнях розовели

и дремалось цветам под языческий цокот цикад.

Мы забыли беду, мы махнули рукой на заботы,

мы сказали нужде: «Подожди-ка нас дома, нужда!».

Дома ссорились мы. Я тебе говорил: «Ну чего ты?» –

И в глаза целовал, и добра ниоткуда не ждал.

Так уж вышло у нас. Ничего мы с тобой не сумели.

Я дымлю табаком, надо мной воздушок сине-сиз.

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Там мы рвали кизил и ходили пешком в Симеиз.

Бесшабашное солнце плыло в галактических высях

над просоленной галькой – обломышем древних пород…

Я от кривды устал, я от горнего голода высох,

не смеются глаза, и улыбкой не красится рот.

Убежим от себя – хоть на край, хоть на день, хоть на час мы.

Ну-ка платье надень, ну-ка ношу на камни свали –

и забудем о том, что запутаны мы и несчастны,

и в смеющейся влаге утопим тревоги свои…

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Он висел между скал и глаза нам лазурью колол.

Жарко-ржавые пчелы от сока живьем осовели,

черкал ящерок яркий. Скакал по камням богомол.

Там нам было тепло. А бывало, от стуж коченели.

Государственный холод глаза голубые гасил…

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Там шершава трава и неслыханно кисел кизил.

Как стали дни мои тихи…

Какая жалость!

Не в масть поре мои стихи,

как оказалось.

Для жизни надобно служить

и петь «тарам-там», –

а как хотелось бы прожить

одним талантом.

Махну, подумавши, рукой:

довольно бредней, –

не я единственный такой,

не я последний.

Добро ль, чтоб голос мой гремел,

была б охота,

а вкалывал бы, например,

безмолвный кто-то?

Всему живому друг и брат

под русским небом,

я лучше у церковных врат –

за нищим хлебом.

Пускай стихам моим пропасть,

без славы ляснув, –

зато, веселым, что им власть

мирских соблазнов?

О, что им, вольным, взор тупой,

корысть и похоть,

тщеславье тех, кто нас с тобой

берет под ноготь?

Моя безвестная родня,

простые души,

не отнимайте у меня

нужды и стужи.

В полдневный жар, в полночный мрак,

строкой звуча в них,

я никому из вас не враг

и не начальник.

Чердак поэта – чем не рай?

Монтень да тюлька.

Еще, пожалуйста, сыграй,

моя свистулька.

Россия – это не моря,

леса, долины.

С ее душой душа моя

неразделимы.

Меня одолевает острое

и давящее чувство осени.

Живу на даче, как на острове,

и все друзья меня забросили.

Ни с кем не пью, не философствую,

забыл и знать, как сердце влюбчиво.

Долбаю землю пересохшую

да перечитываю Тютчева.

В слепую глубь ломлюсь напористей

и не тужу о вдохновении,

а по утрам трясусь на поезде

служить в трамвайном управлении.

В обед слоняюсь по базарам,

где жмот зовет меня папашей,

и весь мой мир засыпан жаром

и золотом листвы опавшей…

Не вижу снов, не слышу зова,

и будням я не вождь, а данник.

Как на себя, гляжу на дальних,

а на себя – как на чужого.

С меня, как с гаврика на следствии,

слетает позы позолота.

Никто – ни завтра, ни впоследствии

не постучит в мои ворота.

Я – просто я. А был, наверное,

как все, придуман ненароком.

Все тише, все обыкновеннее

я разговариваю с Богом.

Когда с тобою пьют,

не разберешь по роже,

кто – прихвостень и плут,

кто – попросту хороший.

Мне все друзья святы́.

Я радуюсь, однако,

учуяв, что и ты

из паствы Пастернака.

Но мне важней втройне

в разгаре битв заветных,

на чьей ты стороне –

богатых или бедных.

Пусть муза и умрет,

блаженствуя и мучась,

но только б за народ,

а не за власть имущих.

Увы, мой стяг – мой стих,

нам абсолютно плохо:

не узнаёт своих

безумная эпоха.

Вся соль из глаз повытекала,

безумьем волос шевеля,

во славу вам, политиканы,

вам, физики, вам, шулера.

Спасая мир от милой дури,

круты вы были и мудры.

Не то что мы – спиртягу дули

да умирали от муры.

Выходят боком эти граммы.

Пока мы их хлестали всласть,

вы исчисляли интегралы

и завоевывали власть.

Владыками, а не гостями

хватали время под уздцы, –

подготовители восстаний

и открыватели вакцин.

Вы сделали достойный вывод,

что эти славные дела

людское племя осчастливят,

на ложь накинут удила.

По белу свету телепаясь,

бренча, как битая бутыль,

сомненья списаны в утиль,

да здравствует утилитарность!

А я, дивясь на эту жуть,

тянусь поджечь ее цигаркой,

вступаю в заговор цыганский,

зову пророков к мятежу.

О чары чертовых чернильниц

с полуночи и до шести!..

А вы тем временем женились

на тех, кто мог бы мир спасти.

Не доверяйте нашим лирам:

отпетым нечего терять.

Простите, что с суконным рылом

втемяшился в калашный ряд.

Но я не в школах образован,

а больше в спорах да в гульбе.

Вы – доктора, а я – плебей,

и мне плевать на все резоны.

Пойду мальчишкой через век

сухой и жаркою стернею.

Мне нужен Бог и Человек.

Себе оставьте остальное.

Колокола голубизне

рокочут медленную кару,

пойду по желтому пожару,

на жизнь пожалуюсь весне.

Тебя поносят фарисеи,

а ты и пикнуть не посмей.

Пойду пожалуюсь весне,

озябну зябликом в росе я.

Часы веселья так скупы,

так вечно косное и злое,

как будто все в меня весною

вонзает пышные шипы.

Я, как бессонница, духовен

и беззащитен, как во сне.

Пойду пожалуюсь весне

на то, что холод не уходит.

Весна – одно, а оттепель – иное:

сырая грязь, туманов серый дым,

слабеет лед, как зуб, крошась и ноя,

да жалкий дождь трещит на все лады.

Ее приметы сумрачны и зыбки,

в ее теплыни холод затаен,

и снег – не снег, и тает по ошибке,

да жалкий дождь клубится сатаной.

Все планы – в прах, все вымыслы повыбрось,

не доверяй минутному теплу.

Куда ни глянь – всё мокрота да рыхлость,

да жалкий дождь стекает по стеклу.

И мы хмелеем, даром что тверёзы,

разинув рты на слякотную хмарь,

но молча ждут мордастые морозы

да жалкий дождь бубнит, как пономарь.

Нам стали говорить друзья,

что им бывать у нас нельзя.

Что ж, не тошней, чем пить сивуху,

прощаться с братьями по духу,

что валят прямо и тайком

на времена и на райком,

окончат шуткой неудачной –

и вниз по лестнице чердачной.

А мы с тобой глядим им вслед

и на площадке тушим свет.

Живу на даче. Жизнь чудна.

Свое повидло…

А между тем еще одна

душа погибла.

У мира прорва бедолаг, –

о сей минуте

кого-то держат в кандалах,

как при Малюте.

Я только-только дотяну

вот эту строчку,

а кровь людская не одну

зальет сорочку.

Уже за мной стучатся в дверь,

уже торопят,

и что ни враг – то лютый зверь,

что друг – то робот.

Покойся в сердце, мой Толстой,

не рвись, не буйствуй, –

мы все привычною стезей

проходим путь свой.

Глядим с тоскою, заперты,

вослед ушедшим.

Что льда у лета, доброты

просить у женщин.

Какое пламя на плечах,

с ним нету сладу, –

принять бы яду натощак,

принять бы яду.

И ты, любовь моя, и ты –

ладони, губы ль –

от повседневной маеты

идешь на убыль.

Как смертью веки сведены,

как смертью – веки,

так все живем на свете мы

в двадцатом веке.

Не зря грозой ревет Господь

в глухие уши:

– Бросайте всё! Пусть гибнет плоть.

Спасайте души!

Когда трава дождем сечется

и у берез стволы сочатся,

одна судьба у пугачевца –

на виселице покачаться.

И мы качаемся, босые,

в полях обшмыганных и черных.

О нас печалится Россия

очами синими девчонок.

А ночь на Русь упала чадом,

и птицу-голову – на жердь вы,

хоть на плечах у палача там

она такая ж, как у жертвы.

А борода его смеется,

дымящаяся и живая,

от казака до инородца

дружков на гульбище сзывая.

А те дружки не слышат зова

и на скоромное не падки,

учуяв голос Пугачева,

у них душа уходит в пятки.

А я средь ночи и тумана

иду один, неотреченный,

за головою атамана,

за той отчаянной и черной.

Не брат с сестрой, не с другом друг,

без волшебства, без чуда,

живем с тобой, как все вокруг, –

ни хорошо, ни худо.

Не брат с сестрой, не с другом друг,

еще смеемся: «Эка

беда!» – меж тем как наш недуг

совпал с бедою века.

Не брат с сестрой, не с другом друг,

а с женщиной мужчина,

мы сходим в ад за кругом круг,

и в этом вся причина.

Не брат с сестрой, не с другом друг,

и что ни шаг – то в бездну, –

и хоть на плаху, но из рук,

в которых не воскресну.

Уходит в ночь мой траурный трамвай.

Мы никогда друг другу не приснимся.

В нас нет добра, и потому давай

простимся.

Кто сочинил, что можно быть вдвоем,

лишившись тайн в пристанище убогом,

в больном раю, что, верно, сотворен

не Богом?

При желтизне вечернего огня

как страшно жить и плакать втихомолку.

Четыре книжки вышло у меня.

А толку?

Я сам себе растлитель и злодей

и стыд и боль как должное приемлю

за то, что все придумывал – людей

и землю.

А хуже всех я выдумал себя.

Как мы в ночах прикармливали зверя,

как мы за ложь цеплялись, не любя,

не веря.

Как я хотел хоть малое спасти.

Но нет спасенья, как прощенья нету.

До судных дней мне тьму свою нести

по свету.

Я все снесу. Мой грех, моя вина.

Еще на мне и все грехи России.

А ночь темна, дорога не видна…

Чужие…

Страшна беда совместной суеты,

и в той беде ничто не помогло мне.

Я зло забыл. Прошу тебя: и ты

не помни.

Возьми все блага жизни прожитой,

по дням моим пройди, как по подмостью.

Но не темни души своей враждой

и злостью.

И вижу зло, и слышу плач,

и убегаю, жалкий, прочь,

раз каждый каждому палач

и никому нельзя помочь.

Я жил когда-то и дышал,

но до рассвета не дошел.

Темно в душе от Божьих жал,

хоть горсть легка, да крест тяжел.

Во сне вину мою несу

и – сам отступник и злодей –

безлистым деревом в лесу

жалею и боюсь людей.

Меня сечет Господня плеть,

и под ярмом горбится плоть, –

и ноши не преодолеть,

и ночи не перебороть.

И были дивные слова,

да мне сказать их не дано,

и помертвела голова,

и сердце умерло давно.

Я причинял беду и боль,

и от меня отпрянул Бог

и раздавил меня, как моль,

чтоб я взывать к нему не мог.

Тебя со мной попутал бес

шататься зимней чащей,

где ты сама была как лес,

тревожный и молчащий.

В нем снег от денного тепла

лежал, тяжел и лепок, –

и стыли ножки у тебя

в ботиночках нелепых.

Мы шли по лесу наугад,

навек, напропалую,

и ни один не видел гад,

как я тебя целую.

Дышал любимой на виски,

и молча гладил руки,

и задыхался от тоски

и нестерпимой муки.

Нам быть счастливыми нельзя,

а завтра будет хуже, –

и лишь древесные друзья

заглядывали в души.

Да с лаской снежная пыльца,

неладное почуяв,

касалась милого лица

и горьких поцелуев.

В январе на улицах вода,

темень с чадом.

Не увижу неба никогда

сердцем сжатым.

У меня из горла – не слова –

боли комья.

В жизни так еще не тосковал

ни по ком я.

Ты стоишь, как Золушка, в снегу,

ножки мочишь.

Улыбнись мне углышками губ,

если можешь.

В январе не разыскать следов.

Сны холонут.

Отпусти меня, моя любовь,

камнем в омут.

Мне не надо больше смут и бед,

славы, лени.

Тихо душу выдохну тебе

на колени.

Упаду на них горячим лбом.

Ох, как больно!

Вся земля – не как родильный дом,

а как бойня.

В первый раз приходит Рождество

в черной роли.

Не осталось в мире ничего,

кроме боли.

И в тоске, и в смерти сохраню

отсвет тайны.

Мы с тобой увидимся в раю.

До свиданья.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

но ниспошли остуду и дремоту

на мое тело, длинное, как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,

а книга блага вся перелисталась.

О матерь Смерть, сними с меня усталость,

покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,

дай отдохнуть светло и беспробудно.

Я так устал. Мне сроду было трудно,

что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,

я Бога звал – и видел ад воочью, –

и рвется тело в судорогах ночью,

и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,

да сколько их останется, однако.

Я так устал! Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!

И волю, и дождь в ликовании пью.

Безумный звонарь, на твоей колокольне

в ожившее небо, как в колокол, бью.

О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,

о как я боялся дороги окольной.

А пращуры душу вдохнули в металл

и стали народом под звон колокольный.

Да буду и гулок, как он, и глубок,

да буду, как он, совестлив и мятежен.

В нем кротость и мощь. И ваятель Микешин

всю Русь закатал в тот громовый клубок.

Когда взыграют надо мной

весны трагические трубы,

мне вслед за ними поутру бы

и только при смерти домой.

Как страшно спать под мертвой кровлей,

а не под ласковой листвой,

и жить не мудростью людской,

а счастья суетною ловлей.

Но держат шоры грошовые,

служебно-паспортный режим,

чтоб я остался недвижим

и все мы были неживые.

Вот почему, как в жар дождя,

как ждут амнистии под стражей,

я жду шагов твоих с утра уже,

до крика к вечеру дойдя.

Свое дневное отработав

заради скудного куска,

мы – должники твои, тоска

пустынных лестничных пролетов.

Но уведи меня туда,

где мир могуч, а травы пряны,

где наши ноющие раны

омоет нежная вода.

Там ряска сеется на заводь

сквозь огневое решето,

и мы возьмем с собой лишь то,

что и в раю нельзя оставить.

Из всей древесности каштан

достоин тысячи поклонов,

а из прозаиков – Платонов,

а из поэтов – Мандельштам.

Там дышит хмель и каплет сок,

и, трав телесностью наполнясь,

ты в них вдохнешь свою духовность

и станешь легкой, как цветок.

Там все свежо и озаренно

и ничему запрета нет

навеянному с детских лет

новеллами Декамерона.

Там все, что лесом прожито,

хранит малюсенький кустарник,

он не слыхал стихов бездарных

и разговоров ни про что.

Там пир всемирного братанья,

и только люди – без корней.

Так уведи меня скорей

туда, где всё – добро и тайна.

Я груз небытия вкусил своим горбом:

смертельна соль воды, смертельна горечь хлеба,

но к жизни возвращен обыденным добром –

деревьями земли и облаками неба.

Я стер с молчащих губ отчаянья печать,

под нежной синевой забыл свои мученья.

Когда не слышно слов, всему дано звучать,

все связано со всем и все полно значенья.

И маску простоты с реальности сорвав,

росой тяжелых зорь умыв лицо и руки,

как у священных книг, у желтоглазых трав

играючи учусь безграмотной науке.

Из кроткой доброты и мудрого стыда

кую свою броню, трудом зову забавы

и тихо говорю: «Оставьте навсегда

отчаянье и страх, входящие сюда вы».

На благодарный пир полмира позову,

навстречу счастью засвечу ресницы, –

и ничего мне больше не приснится:

и ад, и рай – все было наяву.

Цветы лежали на снегу,

твое лицо тускнело рядом, –

и лишь дыханием и взглядом

я простонать про то смогу.

Был воздух зимний и лесной,

как дар за годы зла и мрака,

была могила Пастернака

и профиль с каменной слезой.

О счастье, что ни с кем другим

не шел ни разу без тебя я,

на строчки бережно ступая,

по тем заснежьям дорогим.

Как после неуместен был

обед в полупарадном стиле,

когда еще мы не остыли

от пастернаковской судьбы…

Звучи, поэзия, звучи,

как Маяковский на Таганке!

О три сосны – как три цыганки,

как три языческих свечи…

Когда нам станет тяжело,

ты приходи сюда погреться,

где человеческое сердце

и под землей не зажило.

Чужую пыль с надгробья смой,

приникни ртом к опальной ране,

где я под вещими ветрами

шумлю четвертою сосной.

Трепещу перед чудом Господним,

потому что в бездушной ночи

никого я не спас и не поднял,

по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,

золотей Мандельштамовых тайн.

Не меня б тебе знать, и не мне бы

за тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,

истомленный твоей красотой, –

как мне горько, что я не достоин,

как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,

колокольной телесности свет?

В том, что я этой радостью полнюсь,

ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,

но храню твоей нежности звон,

что, быть может, одна и бессмертна

на погосте отпетых времен.

Мне и сладостно, мне и постыдно.

Ты – как дождь от лица до подошв.

Я тебя никогда не постигну,

но погибну, едва ты уйдешь.

Так прости мне, что заживо стыну,

что свой крест не умею нести,

и за стыд мой, за гнутую спину

и за малый талант мой – прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,

будь что будет, лишь ты не оставь,

ты – мой свет, ты – мой розовый воздух,

смех воды, поднесенной к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,

а когда все покровы сняты,

сердце падает, изнемогая,

от звериной твоей красоты.

Куда мне бежать от бурлацких замашек?

Звенят небеса высоко.

На свете совсем не осталось ромашек

и синих, как сон, васильков.

Отдай мою землю с дождем и рябиной,

верни мне березы в снегу.

Я в желтые рощи ушел бы с любимой,

да много пройти не смогу.

Лишь воздух полуночи мой собеседник.

Сосняк не во сне ли возник?

Там серый песок, там чабрец и бессмертник,

там дикие звезды гвоздик.

Бросается в берег русалочья брага.

Там солнышком воздух согрет.

И сердце не вспомнит ни худа, ни блага,

ни школьных, ни лагерных лет.

И Вечность вовек не взойдет семицветьем

в загробной безрадостной мгле.

И я не рожден в девятьсот двадцать третьем,

а вечно живу на земле.

Я выменял память о дате и годе

на звон в поднебесной листве.

Не дяди и тети, а Данте и Гёте

со мной в непробудном родстве.

Как властен в нас бессмысленного зов,

как страшен грех российского развала.

Под ним нагнулись чаши всех весов,

и соль земли его добром назва́ла.

Безбожной бурей выплеснут из вала,

мир начинался голенький с азов.

Как Страшный суд, в нем шел отсев отцов:

духовность гибла, низость выживала.

Когда бы знал, никто б не стал рождаться

в позорный век позорного гражданства

с живой душой под мертвою стопой.

Рай нашей жизни хрупок и громоздок.

Страх духом стал. Ложь подменила воздух.

В такой-то век я встретился с тобой.

У явного злодейства счет двойной,

проливший кровь будь первым наготове:

звереет боль, и собранные брови

грозят насилью мстительной войной.

И Вечности не жаль отмщенной крови.

Но ложь страшна бескровною виной.

Ей нет суда. Поймай ее на слове.

Всем хорошо, все сыты тишиной.

Добрей петля и милосердней нож.

Не плоть, а души убивает ложь,

до смерти в совесть всосанная с детства.

Словесомолы, неучи, ханжи,

мы – тени тел, приникшие ко лжи,

и множим ложь в ужасное наследство.

– Ответьте мне, Сервантес и Доре,

почто так жалок рыцарь из Ламанчи,

зачем порок так царственно заманчив

и почему нет радости в добре?

Так вопрошал я в чертовой дыре,

боль вечных ран надеждой не занянчив,

у мертвых и живых ответа клянчив,

но был уклончив он о той поре.

Под ношей зла, что сердцу тяжела,

когда б я знал, что рядом ты жила,

как Бог, добра, но вся полна соблазна.

В твоих губах цвел сладостный ответ:

– Лицо Любимой излучает свет,

а харя зла темна и безобразна.

Не спрашивай, что было до тебя.

То был лишь сон, давно забыл его я.

По кругу зла под ружьями конвоя

нас нежил век, терзая и губя.

От наших мук в лесах седела хвоя,

хватал мороз, дыхание клубя.

В глуби меня угасло все живое,

безвольный дух в печали погребя.

В том страшном сне, минутная, как милость,

чуть, видно, ты, неведомая, снилась,

я оживал, в других твой свет любя.

И сам воскрес, и душу вынес к полдню,

и все забыл, и ничего не помню.

Не спрашивай, что было до тебя.

Для счастья есть стихи, лесов сырые чащи

и синяя вода под сенью черных скал,

но ты в сто тысяч раз таинственней и слаще

всего, что видел взор и что рассудок знал.

Когда б мне даровал небесный аксакал

джорджоневский закал, заманчивый и зрящий,

то я б одну тебя бросал на холст горящий,

всю жизнь тебя для всех лепил и высекал.

Почто, из тьмы один, лишь я причастен к чуду?

Есть лучшие, чем я. С кем хочешь и повсюду

будь счастлива. А я, хвала твоим устам,

уже навек спасен, как Господом католик.

По капле душу пей томливыми, с которых

еще не отжурчал блаженный Мандельштам.

Люблю твое лицо. В нем каждая черта –

от облачного лба до щекотных ресничек –

стесняется сказать, как ландышно чиста

душа твоя, сестра деревьев и лесничих.

Тому, кто чист душой, привычна нищета.

Для бывших бунтарей мы нищие из нищих.

Но ты, не помня зла, беспечностью казнишь их.

Перед лицом твоим не страшно ни черта.

Люблю в него смотреть с наивностью сектанта.

Когда читаешь вслух Гомера или Данта,

ты всей душою там, в их думах дома ты.

Но тихо льется ночь в древесные стаканы,

и ласк твоих труды медлительно-медвяны,

и прелести твоей не надо темноты.

Твое лицо светло, как на иконе,

ты в зное снов святишься, как река.

Хвала тебе! Крылаты наши кони.

Как душен век! Как Вечность коротка!

Мне без тебя – ни вздоха, ни глотка.

О, сколько жара тайного в тихоне!

Стыдишься слов? Спроси мои ладони,

как плоть твоя тревожна и гладка.

Отныне мне вовек не будет плохо.

Не пророню ни жалобы, ни вздоха,

и в радость боль, и бремя – благодать.

Кто приникал к рукам твоим и бедрам,

тот внидет в рай, тому легко быть добрым.

О, дай Господь, всю жизнь тебя ласкать!

Смиренница, ты спросишь: где же стыд?

Дикарочка, воскликнешь: ты нескромен!

И буду я в глазах твоих уронен,

и детский взор обиды не простит.

Но мой восторг не возводил хоромин,

он любит свет, он сложное простит.

Я – беглый раб с родных каменоломен.

Твоя печаль на лбу моем блестит.

Моим глазам, твое лицо нашедшим,

после тебя тоска смотреть на женщин,

как после звезд на сдобный колобок.

Меня тошнит, что люди пахнут телом.

Ты вся – душа, вся в розовом и белом.

Так дышит лес. Так должен пахнуть Бог.

Великая любовь душе моей дана.

Ей радостью такой дано воспламениться,

что в пламени ее рассыпались страницы,

истлела волчья шерсть и стала высь видна.

И я узнал, что жизнь без чуда холодна,

что правда без добра ловчит и леденится,

что в мире много правд, но истина одна,

разумных миллион, а мудрых – единицы,

что мир, утратив стыд, любовью то зовет,

когда у божества вздувается живот

и озорство добра тишает перед прозой.

Исполненный тоски за братьев и сестер,

я сердце обнажил и руки распростер

и озарил простор звездой черноволосой.

Черноволос и озаренно-розов,

твой образ вечно будет молодым,

но старюсь я, несбывшийся философ,

забытый враль и нищий нелюдим.

Ты древней расы, я из рода россов

и, хоть не мы историю творим,

стыжусь себя перед лицом твоим.

Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов.

Мне стыд и боль раскраивают рот,

когда я вспомню все, чем мой народ

обидел твой. Не менее чем девять

веков легло меж нами. И мало –

загладить их – все лучшее мое.

И как мне быть? И что ты можешь сделать?

В тебе семитов кровь туманней и напевней

земли, где мы с тобой ромашкой прорастем.

Душа твоя шуршит пергаментным листом.

Я тайные слова читаю на заре в ней.

Когда жила не здесь, а в Иудее древней,

ты всюду по пятам ходила за Христом,

волшбою всех тревог, весельем всех истом,

всей нежностью укрыв от разъяренных гребней.

Когда ж он выдан был народному суду

и в муках умирал у черни на виду,

а лоб мальчишеский был терньями искусан,

прощаясь и скорбя, о как забились вдруг

проклятьем всех утрат, мученьем всех разлук

ладони-ласточки над ра́спятым Исусом.

Бессмыслен русский национализм,

но крепко вяжет кровью человечьей.

Неужто мало трупов и увечий,

что этим делом снова занялись?

Ты слышишь вопль напыщенно-зловещий?

Пророк-погромщик, осиянно-лыс,

орет в статьях, как будто бы на вече,

и тучами сподвижники нашлись.

«Всех бед, – кричат, – виновники евреи,

народа нет корыстней и хитрее –

доколь терпеть Иванову горбу?»

А нам еще смешно от их ужимок.

Светла река, и в зарослях кувшинок

веслом веселым к берегу гребу.

Палатка за ночь здорово промокла.

Еще свежо от утренней росы.

Течет туман с зеленой полосы,

а я тебе читаю вслух Софокла.

В селе заречном редко лают псы,

а кроме них, на свете все замолкло.

Под щебет птиц чуть движутся часы,

а я тебе читаю вслух Софокла.

Когда уйдем, хочу, чтоб ты взяла

с собою воздух леса и села

и старых ран чтоб кровь на мне засохла.

Нам век тяжел. Нам братья не друзья.

Мир обречен. Спасти его нельзя.

А я тебе читаю вслух Софокла.

Мне о тебе, задумчиво-телесной,

писать – что жизнь рассказывать свою.

Ты – мой собор единственный, ты – лес мой,

в котором я с молитвою стою.

Ты – всё, чем я дышал в родном краю:

полынь полей, мед пасеки небесной,

любовь к добру, и ужас перед бездной,

и в черный час презренье к холую.

Вся жизнь моя. Как мне вместить все это

в один пролет мгновенного сонета,

не пропустив, не пре́дав ничего,

чтоб ты, как мир, воскресла белой ранью,

как божество, доступное желанью,

как вышних чар над бренным торжество.

«Смешно толпе добро», – такой припев заладя,

не я ли с давних пор мотал себе на ус

извечнейший, как жизнь, как солнышка с оладьей,

с застенчиво-смешным прекрасного союз.

И мы с тобой смешны, как умникам Исус,

как взрослому дитя, как Мандельштам и Надя.

Твоей душе молясь, твои колени гладя,

я над самим собой мальчишески смеюсь.

Устроено хитро, что нежность и величье

нам часто предстают в комическом обличье.

Так, может быть, и нас запомнят наизусть?

Вот скачет Дон Кихот – и хлоп с лошадки наземь!

Зачем же он смешон? Затем, что он прекрасен.

Смешны избранники. Тем хуже? Ну и пусть!

Когда уйдут в бесповоротный путь

любви моей осенние светила,

ты напиши хоть раз когда-нибудь

стихи про то, как ты меня любила.

Я не прошу: до смерти не забудь.

Ты и сама б до смерти не забыла.

Но напиши про все, что с нами было,

не дай добру в потопе потонуть.

Глядишь – и я сквозь вечную разлуку

услышу их. Я буду рад и звуку:

дождинкой светлой в ночь мою стеки.

И я по звуку нарисую образ.

О, не ласкать, не видеть – но еще б раз

душой услышать милые стихи.

Какое счастье, что у нас был Пушкин!

Сто раз скажу, хоть присказка стара.

Который год в загоне мастера

и плачет дух над пеплищем потухшим.

Топор татар, Ивана и Петра,

смех белых вьюг да темный зов кукушкин…

Однако ж голь на выдумку хитра:

какое счастье, что у нас был Пушкин.

Который век безмолвствует народ

и скачет Медный задом наперед,

но дай нам Бог не дрогнуть перед худшим,

брести к добру заглохшею тропой.

Какое счастье, что у нас есть Пушкин!

У всей России. И у нас с тобой.

Не льну к трудам. Не состою при школах.

Все это ложь и суета сует.

Король был гол. А сколько истин голых!

Как жив еще той сказочки сюжет.

Мне ад везде. Мне рай у книжных полок.

И как я рад, что на исходе лет

не домосед, не физик, не геолог,

что я никто – и даже не поэт.

Мне рай с тобой. Хвала Тому, кто ведал,

что делает, когда мне дела не дал.

У ног твоих до смерти не уныл,

не часто я притрагиваюсь к лире,

но счастлив тем, что в рушащемся мире

тебя нашел – и душу сохранил.

Над всей землей – ласкающая высь.

Зато зимой я весь мольба: «Явись!».

Весна нисходит к любящим с высот

и всех живых от холода спасет.

Как с губ ребенка первые слова,

пробилась тонко первая трава,

спросонок почки щурятся с ветвей,

и самый свет становится светлей.

В последний раз мы печку разожжем.

Еще деревья дремлют нагишом,

но даже корни чувствуют весну –

и с ними я все ночи не засну.

В моей руке любимая рука.

Да будет ей любовь моя легка.

Возьми, весна, и нас в одно свяжи,

чтоб стали дни просторны и свежи.

Я прожил годы в горе и тоске,

бросал на ветер, строил на песке

и заплатил всей мукою земной,

чтоб в этот час она была со мной.

Цветами рощ, каменьями морей

пестро жилье возлюбленной моей,

скворечня муз, где прозы шум и лязг

нам не слышны среди стихов и ласк.

Лети, душа, за солнышком в зенит!

Пусть каждый шаг о радости звенит

и длится сон, и слышу горний зов

под белый звон святых колоколов.

Весна нисходит, землю веселя.

Ее призыв услышала земля.

О, как еще ей зябко по утрам,

но свет влечет, и смысл его упрям.

Так дай, о жизнь, безмерна и щедра,

сто раз коснуться милого бедра

и по весне морозною зарей

в блаженном сне на родине зарой.

У Бога в каменной шкатулке

есть город темной штукатурки,

испорошившейся на треть,

где я свое оставил сердце –

не подышать и насмотреться,

а полюбить и умереть.

Войдя в него, поймете сами,

что эти башенки тесали

для жизни, а не красоты.

Для жизни – рынка заварушка,

и конной мельницы вертушка,

и веры тонкие кресты.

С блаженно-нежною усмешкой

я шел за юной белоснежкой,

былые горести забыв.

Как зябли милые запястья,

когда наслал на нас ненастье

свинцово-пепельный залив.

Но доброе Средневековье

дарило путников любовью,

как чудотворец и поэт.

Его за скудость шельмовали,

а все ж лошадки жерновами

мололи суету сует…

У Бога в каменной шкатулке

есть жестяные переулки,

домов ореховый раскол

в натеках смол и стеарина

и шпиль на ратуше старинной,

где Томас лапушки развел.

За огневыми витражами

пылинки жаркие дрожали

и пел о Вечности орган.

О город готики Господней,

в моей безбожной преисподней

меня твой облик настигал.

Наверно, я сентиментален.

Я так хочу вернуться в Таллин

и лечь у вышгородских стен.

Там доброе Средневековье

колдует людям на здоровье –

и дух не алчет перемен.

Одну я прожил или две,

неволен и несветел,

но я не думал о Литве,

пока тебя не встретил.

Сквозь дым и сон едва-едва

нашел единоверца.

А ты мне все: «Литва, Литва…» –

как о святыне сердца…

И вот, дыханье затая,

огнем зари облиты,

сошли, как в тайну, ты и я

на вильнюсские плиты.

Плыла, как лодочка, Литва,

смолою пахли доски,

в лесах высокая листва

шумела по-литовски.

Твои глаза под цвет лесов,

так сладко целовать их,

но рядом тысячи Христов

повисли на распятьях.

Я ведал сам и верил снам,

бродя по крестной пуще,

что наш восторг ее сынам

был оскорбленья пуще.

Пусть я из простаков простак,

но как нам выжить все же,

когда от боли на крестах

дрожат ладони Божьи?..

И мученическая смерть

ни капли не суровей,

чем о любви своей не сметь

проговориться в слове.

Сквозь боль пронесший на губах

озноб сосны и тмина,

Чюрленис – ты безумный Бах

из рощи Гедимина.

За нами гнался дикий век

своим дыханьем сжечь нас,

но серебром небесных рек

нам лбы студила Вечность.

И стали от веселых слез

у нас глаза туманны,

когда и нам пройти пришлось

у стен костела Анны.

Их тихий свет в себе храня,

их простотою мерясь,

мы не разлюбим те края,

где протекает Нерис.

Я перед той тоской винюсь,

какой никто б не вынес,

но знай, что я еще вернусь

к твоим ладоням, Вильнюс.

Как Золотую Книгу

в застежках золотых же,

я башенную Ригу

читаю по-латышски.

Улыбкой птицеликой

смеется сквозь века мне

царевна-горемыка

из дерева и камня.

Касавшиеся Риги

покоятся во прахе –

кафтаны и вериги,

тевтоны и варяги.

Здесь край светловолосых,

чье прошлое сокрыто,

но в речи отголосок

священного санскрита.

Где Даугава катит

раскатистые воды,

растил костлявый прадед

цветок своей свободы.

Он был рыбак и резчик

и тешил душу сказкой,

а воду брал из речек

с кувшинками и ряской.

Служа мечте заслоном,

ладонью меч намацав,

бросал его со звоном

на панцири германцев.

И просыпалась Рига,

ища трудов и споров,

от птиц железных крика

на остриях соборов…

А я чужой всему здесь,

и мне на стыд и зависть

чужого сна дремучесть,

чужого сада завязь.

Как божия коровка,

под башнями брожу я.

Мне грустно и неловко

смотреть на жизнь чужую.

Как будто бы на Сене,

а может быть, на Рейне

души моей спасенье –

вечерние кофейни.

Вхожу, горбат и робок,

об угол стойки ранюсь

и пью из темных стопок,

что грел в ладонях Райнис…

Ушедшему отсюда

скитаться и таиться

запомнится как чудо

балтийская столица.

И ночью безнебесной

услышим я и Лиля,

как петушок железный

зовет зарю со шпиля.

Гори, сияй, перечь-ка

судьбе – карге унылой,

янтарное колечко

на пальчике у милой.

Да будут наши речи

светлы и нелукавы,

как розовые свечи

пред ликом Даугавы.

Улыбнись мне еле-еле,

что была в раю хоть раз ты.

Этот рай одной недели

назывался Саулкрасты.

Там приют наш был в палатке

у смолистого залива,

чьи доверчивы повадки,

а величие сонливо.

В Саулкрасты было небо

в облаках и светлых зорях.

В Саулкрасты привкус хлеба

был от тмина прян и горек.

В Саулкрасты были сосны,

и в кустах лесной малины

были счастливы до слез мы,

оттого что так малы мы.

Там встречалася не раз нам

мавка, девочка, певунья,

чье веселым и прекрасным

было детское безумье.

В ней не бешеное пламя,

не бессмысленная ярость, –

разговаривала с пнями,

нам таинственно смеялась…

С синим небом белый парус

занят был игрою в прятки,

и под дождь нам сладко спа́лось

в протекающей палатке.

Нам не быть с мечтой в разлуке.

На песок, волна, плесни-ка,

увлажни нам рты и руки

вместо праздника, брусника.

Мы живем, ни с кем не ссорясь,

отрешенны и глазасты.

Неужели мы еще раз

не увидим Саулкрасты?

Светлы старинные соборы.

В одном из них по вечерам

сиял и пел орган, который

был сам похож на Божий храм.

И там, воспряв из тьмы и праха,

крылами белыми шурша,

в слезах провеивала Баха

миротворящая душа.

Все лица превращались в лики,

все будни тлели вдалеке,

и Бах не в лунном парике,

а в звездном звоне плыл по Риге.

Он звал в завременную даль

от жизни мелочной и рьяной

и обволакивал печаль

светлоулыбчивой нирваной.

И мы, забыв про плен времен,

уняв умы, внимали скопно,

как он то жаловался скорбно,

то веселился, просветлен.

Мы были близкие у близких,

и в нас ни горечи, ни лжи,

и светом сумерек латвийских

просвечивали витражи.

И развевался светлый саван

под сводами, где выше гор

сиял и пел орган, и сам он

был как готический собор.

С далеких звезд моленьями отозван,

к земле прирос

и с давних пор живет в лесу литовском

Исус Христос.

Знобят дожди его нагое тело,

тоскуют с ним,

и смуглота его посеверела

от здешних зим.

Его лицо знакомо в каждом доме,

где видят сны,

но тихо стонут нищие ладони

в кору сосны.

Не слыша птиц, не радуясь покою

лесных озер,

он сел на пень и жалобной рукою

щеку подпер…

Я в ту страну, лесную и речную,

во сне плыву,

но все равно я ветрено ревную

к нему Литву.

Он там сидит на пенышке сосновом

под пенье ос,

и до сих пор никем не арестован

смутьян Христос.

Про черный день в его крестьянской торбе

пяток сельдей.

Душа болит от жалости и скорби

за всех людей.

Ему б – не ложь словесного искуса,

молву б листвы…

Ну как же вы не видели Исуса

в лесах Литвы?

Будь проклят, император Петр,

стеливший душу, как солому!

За боль текущего былому

пора устроить пересмотр.

От крови пролитой горяч,

будь проклят, плотник саардамский,

мешок с дерьмом, угодник дамский,

печали певческой палач!

Сам брады стриг? Сам главы сек!

Будь проклят царь-христоубийца

за то, что кровию упиться

ни разу досыта не смог!

А Русь ушла с лица земли

в тайнохранительные срубы,

где никакие душегубы

ее обидеть не могли.

Будь проклят, ратник сатаны,

смотритель каменной мертвецкой,

кто от нелепицы стрелецкой

натряс в немецкие штаны.

Будь проклят, нравственный урод,

ревнитель дел, громада плоти!

А я служу иной заботе,

а ты мне затыкаешь рот.

Будь проклят тот, кто проклял Русь –

сию морозную Элладу!

Руби мне голову в награду

за то, что с ней не покорюсь.

Хоть жизнь человечья и вправду пустяк,

но, даже и чудом не тронув,

Чюрленис и Врубель у всех на устах,

а где же художник Филонов?

Над черным провалом летел, как Дедал,

Питался, как птица Господня,

а как он работал и что он видал,

никто не узнает сегодня.

В бездомную дудку дудил, как Дедал,

аж зубы стучали с мороза,

и полдень померкнул, и свет одичал,

и стала шиповником роза.

О, сможет сказать ли, кому и про что

тех снов размалеванный парус?

Наполнилось время тоской и враждой,

и Вечность на клочья распалась.

На сердце мучительно, тупо, нищо,

на свете пустынно и плохо.

Кустодиев, Нестеров, кто там еще –

какая былая эпоха!

Ничей не наставник, ничей не вассал,

насытившись корочкой хлеба,

он русскую смуту по-русски писал

и веровал в русское небо.

Он с голоду тонок, а судьи толсты,

и так тяжела его зрячесть,

что насмерть сыреют хмельные холсты,

от глаз сопричастников прячась.

А слава не сахар, а воля не мед,

и, солью до глаз ополоскан,

кто мог бы попасть под один переплет

с Платоновым и Заболоцким.

Он умер в блокаду – и нету его:

он был и при жизни бесплотен.

Никто не расскажет о нем ничего,

и друг не увидит полотен…

Я вою в потемках, как пес на луну,

зову над зарытой могилой…

…Помилуй, о Боже, родную страну,

Россию спаси и помилуй.

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю –

молиться молюсь, а верить – не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,

я сызмала Разину струги смолил.

Россия русалочья, Русь скоморошья,

почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гу́льбам

задор пропивала, порядок кляла, –

и кто из достойных тобой не погублен,

о гулкие кручи ломая крыла.

Нет меры жестокости ни бескорыстью,

и зря о твоем же добре лепетал

дождем и ветвями, губами и кистью

влюбленно и злыдно еврей Левитан.

Скучая трудом, лютовала во блуде,

шептала арапу: кровцой полечи.

Уж как тебя славили добрые люди –

бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,

под горло подступит – и то не смогу.

Мне кровь заливает морозные веки.

Я Пушкина вижу на жженом снегу.

Наточен топор, и наставлена плаха.

Не мой ли, не мой ли приходит черед?

Но нет во мне грусти и нет во мне страха.

Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,

и мне в этой жизни не будет защит,

и я не уйду в заграницы, как Герцен,

судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

Был город как соль у России,

чье имя подобно звезде.

Раскатны поля городские,

каких не бывало нигде.

Петр Первый придумал загадку,

да правнуки вышли слабы.

Змея его цапни за пятку,

а он лошака на дыбы.

Над ним Достоевского очи

и Блока безумный приют.

Из белого мрамора ночи

над городом этим плывут.

На смерти настоянный воздух –

сам знаешь, по вкусу каков, –

хранит в себе строгую поступь

поэтов, царей, смельчаков.

Таит под туманами шрамы,

а море уносит гробы.

Зато как серебряны храмы,

дворцы зато как голубы.

В нем камушки кровью намокли,

и в горле соленый комок.

Он плачет у дома на Мойке,

где Пушкин навеки умолк.

Он медлит у каждого храма,

у мраморных статуй и плит,

отрытой строфой Мандельштама

Ахматовой сон веселит.

И, взором полцарства окинув,

он стынет на звонких мостах,

где ставил спектакли Акимов

и множил веселье Маршак.

Под пологом финских туманов

загривки на сфинксах влажны.

Уходит в бессмертье Тынянов,

как шпага уходит в ножны́.

Тот город – хранитель богатства,

нет равных ему на Руси,

им можно всю жизнь любоваться,

а жить в нем – Господь упаси.

В нем пре́дала правду ученость,

и верность дала перекос,

и горько, при жизни еще, нас

оплакала Ольга Берггольц.

Грызет ли тоска петербуржцев,

свой гордый покинувших дом,

куда им вовек не вернуться,

прельщенным престольным житьем?

Во громе и пламени ляснув

над черной, как век, крутизной,

он полон был райских соблазнов,

а ныне он центр областной.

Шумит наша жизнь меж завалов и ямин.

Живем, не жалея голов.

И ты россиянин, и я россиянин –

здорово, мой брат Пугачев.

Расставим стаканы, сготовим глазунью,

испивши, на мир перезлись, –

и нам улыбнется добром и лазурью

Христом охраненная высь.

А клясться не стану, и каяться не в чем.

Когда отзвенят соловьи,

мы только одной лишь России прошепчем

прощальные думы свои.

Она – в наших взорах, она – в наших нервах,

она нам родного родней, –

и нет у нее ни последних, ни первых,

и все мы равны перед ней.

Измерь ее бездны рассудком и сердцем,

пред нею душой не криви.

Мы с детства чужие князьям и пришельцам,

юродивость – в нашей крови.

Дожди и деревья в мой череп стучатся,

крещенская стужа строга,

а летом шумят воробьиные царства

и пахнут веками стога.

Я слушаю зори, подобные чуду,

я трогаю ветки в бору,

а клясться не стану и спорить не буду,

затем что я скоро умру.

Ты знаешь, как сердцу погромно и душно,

какая в нем ночь запеклась,

и мне освежить его родиной нужно,

чтоб счастий чужих не проклясть.

Мне думать мешают огни городские,

и если уж даль позвала,

возьмем с собой Лильку, пойдем по России –

смотреть, как горят купола.

Все, что мечтала услышать душа

в всплеске колодезном,

вылилось в возгласе: «Как хороша

церковь в Коломенском!».

Знаешь, любимая, мы – как волхвы:

в поздней обители –

где еще, в самом охвостье Москвы, –

радость увидели.

Здравствуй, царевна средь русских церквей,

бронь от обидчиков!

Шумные лица бездушно мертвей

этих кирпичиков.

Сменой несметных ненастий и вёдр

дышат, как дерево.

Как же ты мог, возвеличенный Петр,

съехать отселева?

Пей мою кровушку, пшикай в усы

зелием чертовым.

То-то ты смладу от Божьей красы

зенки отвертывал.

Божья краса в суете не видна.

С гари да с ветра я

вижу: стоит над Россией одна

самая светлая.

Чашу страданий испивши до дна,

пальцем не двигая,

вижу: стоит над Россией одна

самая тихая.

Кто ее строил? Пора далека,

слава растерзана…

Помнишь, любимая, лес да река –

вот она, здесь она.

В милой пустыне, вдали от людей

нет одиночества.

Светом сочится, зари золотей,

русское зодчество.

Гибли на плахе, катились на дно,

звали в тоске зарю,

но не умели служить заодно

Богу и Кесарю…

Стань над рекою, слова лепечи,

руки распахивай.

Сердцу чуть слышно журчат кирпичи

тихостью Баховой.

Это из злыдни, из смуты седой

прадеды вынесли

диво, созвучное Анне Святой

в любящем Вильнюсе.

Полные света, стройны и тихи,

чуда глашатаи, –

так вот должны воздвигаться стихи,

книги и статуи.

…Грустно, любимая. Скоро конец

мукам и поискам.

Примем с отрадою тихий венец –

церковь в Коломенском.

Когда воплощаются сердца мечты,

душа не безуста ль?

А не было чуда небесней, чем ты,

ах, девочка Суздаль!

Ясна и прелестна, добра и нежна

во всем православье –

из сказки царевна, из песни княжна

и в жизни сестра мне.

Как свечи святыни твои возжены, –

пестра во цветенье, –

не тронет старинной твоей тишины

Петра нетерпенье.

Но жизней мильон у Руси на кону –

и выси ли, бездне ль –

о, как она служит незнамо кому,

родимая безмерь!..

Ты ж дремлешь, серебряна и голуба,

средь темного мира

такой, как ремесленная голытьба

твой лик сохранила.

Ни грустного Пруста с собой не возьму,

ни Джойса, ни Кафку

на эту дарящую радость всему

зеленую травку.

В дали монастырской туман во садах,

полощется пашня, –

ах, девочка Суздаль, твоя высота

по-детски домашня.

Так весело сердцу, так празднует взгляд,

как будто Исус дал

им этот казнимый и сказочный град –

раздольную Суздаль.

Как будто я жил во чужой стороне,

и вот мне явилось

то детство, какого не выпало мне,

какое лишь снилось.

Уйдут, ко святым прикоснувшись местам,

обиды и усталь, –

ты девочкой будь, ты женою не стань,

пресветлая Суздаль.

Какой ни застынь поворот головы –

и в смутах не смеркли, –

полетно поют со смиренной травы

рассветные церкви.

В воде отражается храм небольшой,

возросший над нею,

и в зареве улиц притихшей душой

к России роднею.

О, как бы любил я ее и, любя,

как был бы блажен я,

когда б мог увидеть, взглянув на тебя,

ее отраженье!

Темных сил бытия в нас –

в каждом хватит на двух.

Чем униженней явность,

тем возвышенней дух.

Меркнут славы и стоны

на Господних весах.

На земле побежденный

устоит в небесах.

Милый, с небом в соседстве,

город набожных снов,

нам приснившийся в детстве

и отысканный Псков.

В эту глушь, в бездорожье,

в этот северный лес

к людям ангелы Божьи

прилетали с небес.

В русской сказке, в Печорах,

что народ сотворил,

слышен явственный шорох

гармонических крыл…

Дело было под осень.

И охота ж была

Берендеевым осам

шелушить купола!

В просветленье блаженном,

о любви говоря,

пахла снегом и сеном

синева сентября.

Чайки хлопьями пены

опадали, дремля,

на старинные стены

ветряного Кремля.

И, свой каменный ворот

раскрывая навек,

славил Господа город

у слияния рек.

Оттого ль, что с холмов он

устремлен к высоте,

в нем, лесном и холщовом,

столько неба везде.

В нем бродяжливым дебрям

предстоял по утрам

так небесно серебрян

тихой Троицы храм.

Все державные дива

становились мертвей

перед правдой наива

его кротких церквей.

Капли горнего света –

строгих душ образа.

Как не веровать в это,

если видят глаза?

Бог во срубе небесном,

тот, чьих сил не боюсь,

только с вольным и честным

заключает союз.

Хоть порою бывает,

что, исполненный сил,

он зачем-то карает

тех, кого возлюбил…

Этот город как Иов,

и, где ангел летал,

плакать бархатным ивам

по сожженным летам.

Пусть величье простое

неприглядно на вид –

побежденный в исторьи

в небесах устоит.

Мрет в луче благодатном

государева мощь,

и – ладошкой подать нам

до михайловских рощ!

Нам удалась осенняя затея.

Ты этот миг как таинство продли,

когда с другими в сумерках Лицея

мы по скрипучим лестницам прошли.

Любя друг друга бережно и страшно,

мы шли по классам пушкинской поры.

Дымилась даль, как жертвенные брашна.

Была война, готовились пиры.

Горели свечи в коридорных дебрях.

Там жили все, кого я знал давно.

Вот Кюхельбекер, Яковлев, вот Дельвиг,

а вот и Он – кому за всех дано

сквозь время зреть и Вечности быть верным

и слушать мир, как плеск небесных крыл.

Он плыл органом в хоре семисферном

и егозой меж сверстниками слыл…

Легко ль идти по тем же нам дорожкам,

где в шуме лип душа его жива,

где он за музой устьем пересохшим

шептал как чудо русские слова?

От жарких дум его смыкались веки,

но и во сне был радостен и шал,

а где-то рядом в золоте и снеге

стоял дворец и сад, как Бог, дышал…

И нет причин – а мы с тобою плачем,

а мы идем и плачем без конца,

что был он самым маленьким и младшим,

поди стеснялся смуглого лица

и толстых губ, что будто не про женщин.

Уже от слез кружится голова, –

и нет причин, а мы идем и шепчем

сквозь ливни слез бессвязные слова.

Берите все, берите все березы,

всю даль, всю ширь со славой и быльем,

а нам, как свет, оставьте эти слезы,

в лицейском сне текущие по нем.

Как сладко быть ему единоверцем

в ночи времен, в горячке вековой,

лишь ты и Он, душой моей и сердцем

я не любил нежнее никого.

А кто любил? Московская жаровня

ему пришлась по времени и впрок.

И всем он друг, ему ж никто не ровня –

ни Лев Толстой, ни Лермонтов, ни Блок.

Лишь о заре, привыкнув быть нагими,

над угольком, чья тайна так светла,

склонялись в ласке нежные богини

и все деревья Царского Села…

Уже близки державная опека

и под глазами скорбные мешки.

Но те, кто станут мученики века,

еще играют в жаркие снежки.

Еще темны воинственные вязы,

еще пруды в предутреннем дыму…

О смуглолицый, о голубоглазый,

вас переглушат всех по одному.

И по тебе судьба не даст осечки,

уложит в снег, чтоб не сошел с ума,

где вьет и крутит белые колечки

на Черной речке музонька-зима…

Но знать не знает горя арапчонок –

земель и вод креститель молодой,

и синева небес неомраченных

ему смеется женской наготой.

В ребячьем сердце нежность и веселье,

закушен рот, и щеки горячи…

До наших лет из той лицейской кельи

сияет свет мальчишеской свечи.

И мы, даст Бог, до смерти не угаснем,

нам не уйти от памяти и дум.

Там где-то Грозный радуется казням,

горит в смоле свирепый Аввакум.

О, что уму небесные законы,

что град Петра, что Царскосельский сад,

когда на дыбе гибнут миллионы

и у казнимых косточки хрустят?

Молчат пустые комнаты и ниши,

и в тишине, откуда ни возьмись,

из глубины, но чудится, что свыше,

словами молвит внутренняя высь:

«Неси мой свет в туманы городские,

забыв меж строк Давидову пращу.

В какой крови грешна моя Россия,

а я ей все за Пушкина прощу».

Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.

Давний путь мой темен и грозов.

Я прошел по дереву и камню

повидавших виды городов.

Я дышал историей России.

Все листы в крови – куда ни глянь!

Грозный царь на кровли городские

простирает бешеную длань.

Клича смерть, опричники несутся.

Ветер крутит пыль и мечет прах.

Робкий свет пророков и безумцев

тихо каплет с виселиц и плах…

Но когда закручивался узел

и когда запенивался шквал,

Александр Сергеевич не трусил,

Николай Васильевич не лгал.

Меря жизнь гармонией небесной,

отрешась от лживой правоты,

не тужили бражники над бездной,

что не в срок их годы прожиты.

Не для славы жили, не для риска,

вольной правдой души утоля.

Тяжело Словесности Российской.

Хороши ее Учителя.

Пушкин, Лермонтов, Гоголь – благое начало,

соловьиная проза, пророческий стих.

Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.

О, как ширится гул колокольный от них!

И основой святынь, и пределом заклятью

как возвышенно светит, как вольно звенит

торжествующий над Бонапартовой ратью

Возрождения русского мирный зенит.

Здесь любое словцо небывало значи́мо

и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты

осененные светом тройного зачина

наши веси и грады, кусты и кресты.

Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,

ветер, мука и даль со враждой и тоской,

Русской Музы полет от Кольцова до Блока,

и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.

Как вода по весне, разливается Повесть

и уносит пожитки, и славу, и хлам.

Безоглядная речь. Неподкупная совесть.

Мой таинственный Кремль. Наш единственный храм.

О, какая пора б для души не настала

и какая б судьба не взошла на порог,

в мирозданье, где было такое начало –

Пушкин, Лермонтов, Гоголь, – там выживет Бог.

Никнет ли, меркнет ли дней синева –

на́ небе горестном

шепчут о вечном родные слова

маминым голосом.

Что там – над бездною судеб и смут,

ангелы, верно, там?

Кто вы, небесные, как вас зовут?

– Пушкин и Лермонтов.

В скудости нашей откуда взялись,

нежные, во́ свете?

– Все перевесит блаженная высь…

– Не за что, Господи!

Сколько в стремнины, где кружит листва,

спущено неводов, –

а у ранимости лика лишь два –

Пушкин и Лермонтов.

Детский, о Боже, младенческий зов…

Черепом – в росы я…

Здесь их обоих – на месте, как псов,

честные взрослые.

Вволю ль повыпито водочки злой,

пуншей и вермутов?

Рано вы русскою стали землей,

Пушкин и Лермонтов.

Что же в нас, люди, святое мертво?

Кашель, упитанность.

Злобные алчники мира сего,

как же любить-то нас?

Не зарекайтесь тюрьмы и сумы –

экая невидаль!

Сердцу единственный выход из тьмы –

Пушкин и Лермонтов.

Два белоснежных, два темных крыла,

зори несметные, –

с вами с рожденья душа обрела

чары бессмертия.

Господи Боже мой, как хорошо!

Пусто и немотно.

До смерти вами я заворожен,

Пушкин и Лермонтов.

Крохотка неба в тюремном окне…

С кем перемолвитесь?..

Не было б доли, да выпала мне

вечная молодость.

В дебрях жестокости каждым таясь

вздохом и лепетом,

только и памяти мне – что о вас,

Пушкин и Лермонтов.

Страшно душе меж темнот и сует,

мечется странница.

В мире случайное имя «поэт»

в Вечности славится.

К чуду бессуетной жизни готов,

в радость уверовав,

весь я в сиянии ваших стихов,

Пушкин и Лермонтов.

Как утешительно-тиха

и как улыбчиво-лукава

в лугов зеленые меха

лицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,

как ясен свет, как звон негулок,

как вся для медленных прогулок,

а не для бешеной езды.

Здесь Божья слава сердцу зрима.

Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.

Отсюда Гоголь видел Русь,

а уж потом смотрел из Рима…

Хоть в пенье радужных керамик,

в раю лошадок и цветов

остаться сердцем не готов,

у старых лип усталый странник, –

но так нежна сия земля

и так добра сия десница,

что мне до смерти будут сниться

Полтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебен

спасенный чудом от обнов

реки, деревьев и домов

под небо льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полно

и вслед за ним летит по склонам,

где желтым, розовым, зеленым

шуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,

откуда наш провинциал,

напрягшись, вовремя попал

на праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъезд

из вольнопесенных раздолий:

сперва венец и Капитолий,

а там – безумие и крест.

Печаль полуночной чеканки

коснется дикого чела.

Одна утеха – Вечера

на хуторе возле Диканьки…

Немилый край, недобрый час,

на людях рожи нелюдские, –

и Пушкин молвит, омрачась:

– О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.

Трубит и скачет Медный всадник

по душу барда. А пока ж

он – пасечник, и солнце – в садик.

И я там был, и я там пил

меда, текущие по хвое,

где об утраченном покое

поет украинский ампир…

А вдали от Полтавы, весельем забыт,

где ночные деревья угрюмы и шатки,

бедный-бедный андреевский Гоголь сидит

на Собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсь

под прохладной листвой тополей и шелковиц,

но зовет его вечно Великая Русь

от родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушел

за жестокой звездой окаянной дорогой

из веселых и тихих черешневых сел,

с Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:

«Да минует меня эта жгучая чара», –

никакие края не дарили Руси

драгоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу лет

на серебряных крыльях ночных вдохновений

в злую высь воспарил – не писательский, нет –

мифотворческий гений…

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,

как приедем в столицу всемирной державы,

где он сиднем сидит и пугает ворон

далеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одному

не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?

Я, как ласточку, сердце его подниму.

– Вы послушайте, Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.

Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.

Мы оттуда, где, ветрена и молода,

Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.

Разбегаются люди – смешные козявки.

Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой

Вы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.

И гремит наша тройка по утренней рани.

Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна

зазвенела в тумане…

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.

Только тень наклонилась, горька и горбата,

словно с милой Диканьки повеял чабрец

и дошло до Арбата…

За овитое терньями сердце волхва,

за тоску, от которой вас Боже избави,

до полынной земли, Петербург и Москва,

поклонитесь Полтаве.

Поэт – что малое дитя.

Он верит женщинам и соснам,

и стих, написанный шутя,

как жизнь, священ и неосознан.

То громыхает, как пророк,

а то дурачится, как клоун,

бог весть, зачем и для кого он,

пойдет ли будущему впрок.

Как сон, от быта отрешен,

и кто прочтет, и чем навеян?

У древней тайны вдохновенья

напрасно спрашивать резон.

Но перед тем как сесть за стол

и прежде чем стихам начаться,

я твердо ведаю, за что

меня не жалует начальство.

Я б не сложил и пары слов,

когда б судьбы мирской горнило

моих висков не опалило,

души моей не потрясло.

О, дай нам Бог внимательных бессонниц,

чтоб каждый мог, придя под грубый кров

как самозванец, вдруг с далеких звонниц

услышать гул святых колоколов.

Той мзды печаль укорна и старинна,

щемит полынь, прощает синева.

О брат мой Осип и сестра Марина,

спасибо вам за судьбы и слова.

О, трижды нет! Не дерзок я, не ловок,

чтоб звать в родню двух лир безродный звон.

У ваших ног, натруженных, в оковах,

я нищ и мал. Не брезгуйте ж родством.

Когда в душе, как благовест Господний,

звучат стихи с воскреснувших страниц,

освободясь из дымной преисподней,

она лежит, простершаяся ниц,

и, слушая, наслушаться не может,

из тьмы чужой пришедшая домой,

и жалкий век, что ею в муках прожит,

не страшен ей, блаженной и немой.

И думает беглянка ниоткуда:

«Спасибо всем, кто дал мне их прочесть.

Как хорошо, что есть на свете Чудо,

хоть никому, хоть изредка, но есть.

А где их прах, в какой ночи овражной?

И ей известно ль, ведает ли он,

какой рубеж, возвышенный и страшный,

в их разобщенных снах запечатлен?

Пусть не замучит совесть негодяя,

но чуткий слух откликнется на зов…»

Так думает душа моя, когда я

не сплю ночей над истиной стихов.

О, ей бы так, на ангельском морозе б

пронзить собой все зоны и слои.

Сестра моя Марина, брат мой Осип,

спасибо вам, сожженные мои!

Спасибо вам, о грешные, о божьи,

в святых венцах веселий и тревог!

Простите мне, что я намного позже

услышал вас, чем должен был и мог.

Таков наш век. Не слышим и не знаем.

Одно словечко в Вечность обронив,

не грежу я высоким вашим раем.

Косноязычен, робок и ленив,

всю жизнь молюсь без имени и жеста, –

и ты, сестра, за боль мою моли,

чтоб ей занять свое святое место

у ваших ног, нетленные мои.

За певчий бунт, за крестную судьбу,

по смертный миг плательщицу оброка,

да смуглый лоб, воскинутый высоко,

люблю Марину – Божию рабу.

Люблю Марину – Божия пророка

с грозой перстов, притиснутых ко лбу,

с петлей на шее, в нищенском гробу,

приявшу честь от родины и рока,

что в снах берез касалась горней грани,

чья длань щедра, а дух щедрее длани.

Ее тропа – дождем с моих висков,

ее зарей глаза мои моримы,

и мне в добро Аксаков и Лесков –

любимые прозаики Марины.

До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко –

через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной,

по наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной,

где печаль сентябрей собирает в полях молоко.

На могиле Ахматовой надписи нет никакой.

Ты к подножью креста луговые цветы положила,

а лесная земля крестный сон красотой окружила,

подарила сестре безымянный и светлый покой.

Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра,

дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек.

В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек

город белых ночей, город Пушкина, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев ее

на презренье веков, и венчаньем святого елея

дышат сосны над ней. И победно и ясно белея,

вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться пора

с горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки,

к ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки

город черной беды, город Пушкина, город Петра.

Жизнь кому сыто, кому решето, –

всех не помилуешь.

В осыпь всеобщую Вас-то за что,

Осип Эмильевич?..

Вошло в закон, что на Руси

при жизни нет житья поэтам,

о чем другом, но не об этом

у черта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,

нислягут рученьки в черниле,

уж их по-царски хоронили,

за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,

из рук недобрых, мук немалых

народ над миром поднимал их

и бережно, и высоко.

Из лучших лучшие слова

он находил про опочивших,

чтоб у девчонок и мальчишек

сто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак –

тихоня, бука, нечестивец,

а все ж бессмертью причастились

и на его похоронах…

Иной венец, иную честь,

Твардовский, сам себе избрал ты,

затем чтоб нам хоть слово правды

по-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковы

плоды, что муза пожинала.

Еще лады, что без журнала.

Другой уйдет без головы.

Ты слег, о чуде не моля,

за все свершенное в ответе…

О, есть ли где-нибудь на свете

Россия – родина моя?

И если жив еще народ,

то почему его не слышно

и почему во лжи облыжной

молчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любя

превыше всяких мер и правил,

ты в рифмы Теркина оправил,

как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денек,

устав от жизни многотрудной,

лежишь на тризне малолюдной,

как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.

Земля твой прах сыновний примет,

а там Маршак тебя обнимет,

«Голубчик, – скажет, – с Рождеством!..».

До кома в горле жаль того нам,

кто был эпохи эталоном –

и вот, унижен, слеп и наг,

лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным, –

на отпеванье потаенном,

куда пускали по талонам,

на воровских похоронах.

Я грех свячу тоской.

Мне жалко негодяев –

как Алексей Толстой

и Валентин Катаев.

Мне жаль их пышных дней

и суетной удачи:

их сущность тем бедней,

чем видимость богаче.

Их сок ушел в песок,

чтоб, к веку приспособясь,

за лакомый кусок

отдать талант и совесть.

Их светом стала тьма,

их ладом стала заметь,

но им палач – сама

тревожливая память.

Кто знает, сколько раз,

возвышенность утратив,

в них юность отреклась

от воздуха и братьев.

Как страшно быть шутом

на всенародных сценах –

и вызывать потом

безвинно убиенных.

(В них роскошь языка –

натаска Водолея –

судила свысока

Платонова Андрея.

О нем, чей путь тернист,

за чаркою растаяв:

«Какой же он стилист?» –

обмолвился Катаев.)

Мне жаль их все равно.

Вся мера их таланта –

известная давно

словесная баланда.

Им жарко от наград,

но вид у них отечен,

и щеки их горят

от призрачных пощечин.

Безжизненные пни,

разляписто-убоги,

воистину они –

знамение эпохи…

Я слезы лью о двух,

но всем им нет предела,

чей разложился дух

скорей, чем плоть истлела

и умерло Лицо,

себя не узнавая,

под трупною ленцой

льстеца и краснобая.

Изрезан росписью морщин,

со лжою спорит Солженицын.

Идет свистеж по заграницам,

а мы обугленно молчим.

И думаем: «На то и гений,

чтоб быть орудием добра, –

и слава пастырю пера,

не убоявшуся гонений!..».

В ночи слова теряют вес,

но чин писателя в России

за полстолетия впервые

он возвеличил до небес.

Чего еще ему бояться,

чьи книги в сейфах заперты,

кто стал опорой доброты

и ратником яснополянца,

кто, сроки жизни сократив,

раздавши душу без отдарства,

один за всех – на государство,

казенной воле супротив?

Упырствуют? А ты упорствуй

с ошметком вольности в горсти

и дружбой правнуков сласти

свой хлеб пророческий и черствый.

Лишь об одном тебя молю –

в пылу, боюсь, что запоздалом:

не поддавайся русохвалам,

на лесть гораздым во хмелю.

Не унимайся, сын землицын,

во лбы волнение вожги!

В Кремле артачатся вожди.

Творит в Рязани Солженицын.

И то беда, а не просчет,

что в скором времени навряд ли

слова, что бременем набрякли,

Иван Денисович прочтет.

В чужих краях, в своей пещере,

в лесном краю, в машинном реве

с любовью думаем о Шере

Израилевиче Шарове,

об углубленье и наитье,

о тайновидце глуховатом,

кто видел зло в кровопролитье,

но шел по замети солдатом,

о жизни лешего, сгоревшей

в писательской заветной схиме

плеч о плеч с Гроссманом, с Олешей

и отлетевшими другими,

о книжнике и о бродяге,

на чьей душе кровоподтеки,

об Одиссее на Итаке

и одиночестве в итоге,

о той тоске, что, как ни кличь я,

всегда больна и безымянна,

о беззащитности величья

и обреченности обмана,

о красоте, что не крылата,

но чьей незримостью спасутся,

сокрытой в черепе Сократа,

в груди испанского безумца,

о грустной святости попоек,

о крыльях, прошумевших мимо,

и – двое нас – о вас обоих

отдельно и неразделимо,

о все же прожитой не худо,

о человеке как о чуде,

а кто не верит в это чудо,

подите с наше покочуйте.

Пока сердца не обветшали,

грустя, что видимся нечасто,

мы пьем вино своей печали

за летописца и фантаста.

К Москве протягивая руки,

в ознобе гордости и грусти

сквозь слезы думаем о друге

в своем бетонном захолустье.

Но лишь тогда в Начале будет Слово,

когда оно готово Богом стать, –

вот почему писателя Шарова

пришла пора, открыв, перечитать.

Он в смене зорь, одна другой румянче,

средь коротыг отмечен вышиной,

был весь точь-в‑точь, как воин из Ламанчи,

печальный, добрый, мудрый и смешной.

В таком большом как веку не вместиться?

Такую боль попробуй потуши!

Ему ж претит словесное бесстыдство –

витийский хмель расхристанной души.

Он тем высок, что в сказку быль впряглась им,

что он, глухарь, знал тысячи утрат,

но и в быту возвышенно-прекрасен

в углу Москвы укрывшийся Сократ.

Зато и нам не знать мгновений лучших,

чем те, когда – бывало, повезет –

и к нам на миг его улыбки лучик

слетал порой с тоскующих высот…

Вот он на кухне в россказнях вечерних

сидит, ногою ногу оплетя,

писатель книг, неведомый волшебник,

в недобрый мир забредшее дитя.

Как принц из сказки, робок и огромен,

хоть нет на лбу короны золотой,

и не чудно ль, что мы его хороним,

а он, как свет, над нашей суетой?

И больно знать, что, так и не дождавшись,

наставших дней душа его ждала, –

так хоть теперь с нее снимите тяжесть,

пустите в жизнь из ящиков стола!

Когда с жестокостью и ложью

больным годам не совладать,

сильней тоска по Царству Божью,

недостижимей благодать.

Взъярясь на вралищах гундосых,

пока безмолвствует народ,

пророк откладывает посох,

гитару в рученьки берет.

О, как в готовность ждущих комнат

его поющий голос вхож!

И что с того, что он, такой вот,

на мученика не похож?

Да будь он баловень и бабник,

ему от песен нет защит,

когда всей родины судьба в них,

завороженная, звучит.

Его из лирики слепили,

он вещей болью одарен

и веку с дырами слепыми

назначен быть поводырем.

Ему б на площадь, да поширше,

а он один, как свет в ночи,

а в нем менты, а в нем кассирши,

поэты, психи, палачи.

Еще ль, голубчики, не все тут?

О, как мутится ум от кар!..

В какие годы голос этот,

один за всех, не умолкал!

Как дикий бык, склоняя выю,

измучен волею Творца,

он сеет светлую Россию

в испепеленные сердца.

Он судит пошлость и надменность,

и потешается над злом,

и видит мертвыми на дне нас,

и чует на сердце надлом.

И замирает близь и далечь

в тоске несбывшихся времен,

и что для жизни значит Галич,

мы лишь предчувствуем при нем.

Он в нас возвысил и восполнил,

что было низко и мертво.

На грозный спрос в суде Господнем

ответим именем его.

И нет ни страха, ни позерства

под вольной пушкинской листвой.

Им наше время не спасется,

но оправдается с лихвой.

Чем сердцу русскому утешиться?

Кому печаль свою расскажем?

Мы все рабы в своем отечестве,

но с революционным стажем.

Во лжи и страхе как ни бейся я,

а никуда от них не денусь.

Спасибо, русская поэзия:

ты не покинула в беде нас.

В разгар всемирного угарища,

когда в стране царили рыла,

нам песни Александра Галича

пора абсурдная дарила.

Теперь, у сердца бесконвойного

став одесную и ошуюю,

нам говорят друзья покойного,

что он украл судьбу чужую.

Я мало знал его, и с вами я

о сем предмете не толкую –

но надо ж Божие призвание,

чтоб выбрать именно такую!

Возможно ли по воле случая,

испив испуг смерторежимца,

послав к чертям благополучие,

на подвиг певческий решиться?

Не знаю, впредь предам ли, струшу ли:

страна у нас передовая, –

но как мы песни эти слушали,

из уст в уста передавая!

Как их боялись – вот какая вещь –

врали, хапужники, невежды!

Спасибо, Александр Аркадьевич,

от нашей выжившей надежды.

Я был на могиле поэта,

где духу никто не мешал,

в сиянии синего света,

на круче Кучук-Енишар.

В своем настоящем обличье

там с ветром парил исполин –

родня Леонардо да Винчи

и добрый вещун из былин.

Укрывшись от бурь и от толков

с наивной и мудрой мольбой,

он эти края для потомков

обжил и наполнил собой.

Гражданские грозы отринув,

язычески рыжебород,

увидел в девчонке – Марину

и благословил на полет.

Художник, пророк и бродяга,

незримой земли властелин,

у вскинутых скал Карадага

со всеми свой рай разделил…

Со всей потаенной России

почтить его гордый покой

мерещились тени другие,

завидуя тризне такой.

Но пели усталые кости,

вбирая гремучий бальзам,

о том, что разъехались гости

и не было счастья друзьям.

На солнце кусты обгорели,

осенние бури лихи…

Не меркнут его акварели,

у сердца не молкнут стихи.

И я в этом царстве вулканьем,

с велением сердца в ладу,

ему на обветренный камень

угрюмые строки кладу.

Пожил богатырь, да поездил,

да дум передумал в тиши.

Превыше побед и поэзий

величие чистой души.

У туч оборвалась дорога.

Вернулся на берег Садко.

Как вовремя… Как одиноко…

Как ветрено… Как высоко…

Какой мне юный мир на старость лет подарен!

Кто хочешь приходи – поделим пополам.

За верность детским снам, о, как я благодарен

Бегущей по волнам и Алым парусам.

На русском языке, по милости Аллаха,

поведал нам о них в недавние лета

кабацкий бормотун, невдалый бедолага,

чья в эту землю плоть случайно пролита.

Суди меня, мой свет, своей улыбкой темной,

жеватель редких книг по сто рублей за том:

мне снится в добрый час тот сказочник бездомный,

небесную лазурь пронесший сквозь содом.

Мне в жизни нет житья без Александра Грина.

Он с луком уходил пасти голодный год

в языческую степь, где молочай и глина,

его средь наших игр мутило от нагот.

По камушкам морским он радости учился,

весь застлан синевой, – уж ты ему прости,

Конец ознакомительного фрагмента.