Сицилиец. Книга II. Тури Гильяно. 1943 (Марио Пьюзо, 1984)

Глава 02

В сентябре 1943 года Гектор Адонис преподавал историю и литературу в университете Палермо. Из-за его чрезвычайно малого роста коллеги относились к нему с меньшим уважением, чем того требовали его таланты. Сицилийскими традициями предопределено безжалостно судить о людях по их физическим недостаткам. Единственным человеком, знавшим ему цену, был ректор университета.

В тот сентябрь 1943 года жизнь Гектора Адониса вот-вот должна была измениться. Для Южной Италии война окончилась. Американская армия завоевала Сицилию и двинулась дальше, на материк. Фашизм умер. Италия возродилась, впервые за четырнадцать столетий на острове Сицилия не было настоящего хозяина. Но Гектор Адонис, понимавший все превратности истории, особых надежд не питал. На Сицилии мафия уже начала брать в свои руки бразды правления. Ее хватка была столь же смертельна, как и хватка любого корпоративного сообщества.

Из окна кабинета Адонису видна была вся территория университета, те несколько зданий, которые можно было бы назвать на американский лад кампусом. На Сицилии никакой надобности в общежитиях не существовало, не было и университетской жизни – такой, как в Англии и Америке. Здесь большинство студентов занималось дома и через определенные промежутки времени консультировалось у профессоров. Профессора читали лекции, которые студенты могли безнаказанно пропускать. Им лишь нужно было сдавать экзамены. Такую систему Гектор Адонис считал возмутительной вообще и идиотской в частности, поскольку сицилийцы, по его мнению, нуждались в большей педагогической дисциплине, чем студенты в других странах.

Из окна, похожего на окно в соборе, он видел, как съезжались – ежегодная процедура – главари мафии из всех провинций Сицилии; они прибыли, чтобы оказать воздействие на профессоров университета. При фашистском правлении эти люди вели себя более осторожно, более скромно; теперь же под благодатным правлением демократии, восстановленной американцами, они выползли, подобно червякам из политой дождем земли, и стали вести себя по-старому. Осторожности у них уже как не бывало. Главари мафии, «Друзья друзей», руководители небольших местных кланов из многих деревень Сицилии, прибыли в выходных одеждах заступиться за студентов, родственников или сыновей богатых земледельцев, или же сыновей друзей, которые не одолели университетского курса и теперь не получат диплома, если не предпринять решительных действий. А дипломы эти имели громадное значение. Как еще избавиться семьям от сыновей, не имеющих ни стремлений, ни таланта, ни знаний? Родителям придется содержать их до конца жизни. А с дипломами – пергаментными листочками из университета – эти же самые балбесы могут стать учителями, врачами, членами парламента, в худшем случае – мелкими правительственными чиновниками.

Гектор Адонис заметил по крайней мере трех главарей местных мафий, бродивших по территории в поисках своих жертв. На них были матерчатые кепки и кожаные сапоги; тяжелые вельветовые пиджаки переброшены через руку, ибо погода стояла еще теплая. Они несли в качестве подарков корзины с фруктами и бутылки с домашним вином в бамбуковой оплетке. Не взятки, а сладкая пилюля от того страха, который охватит профессоров при их виде. Ибо большинство профессоров были сицилийцами и понимали, что в этих просьбах отказывать нельзя.

Один из главарей мафии, одетый настолько по-деревенски, что мог бы выступать в опере «Сельская честь», как раз вошел в здание и поднимался по ступенькам. Гектор Адонис приготовился со злобным удовлетворением разыграть знакомую комедию.

Адонис знал этого человека. Его звали Буччилла, он владел фермой и стадом овец в городке под названием Партинико, недалеко от Монтелепре. Они обменялись рукопожатием, и Буччилла передал ему принесенную корзину.

– У нас столько опадает и гниет фруктов, что я подумал – отнесу-ка немного профессору, – сказал Буччилла. Он был невысокого роста, но кряжистый, с могучим торсом много трудившегося человека. Адонис знал, что его считают честным, что он достаточно скромен, хотя мог бы с помощью своей силы нажить богатство. В глазах старых главарей мафии, которые боролись не за богатство, а за уважение и честь, он был недотепой.

Адонис улыбнулся, принимая фрукты. Какой сицилийский крестьянин допустит, чтобы что-нибудь пропадало?..

Буччилла вздохнул. Он был любезен, но Адонис знал, что эта любезность в долю секунды может обернуться угрозой. Так что он приветливо улыбнулся, когда Буччилла заговорил:

– Ну и каверзная же жизнь. У меня работы полно на земле, но, когда сосед попросил сделать маленькое одолжение, разве я мог отказать? Мой отец знал его отца, мой дед – его деда. Натура у меня такая, а может, и мое несчастье, что я все сделаю для друга, коль попросит. В конце концов, разве все мы не христиане?

– Мы, сицилийцы, все одинаковы, – мягко заметил Гектор Адонис. – Чересчур великодушны. Именно поэтому северяне в Риме так нахально нас и используют.

Буччилла уставился на него проницательным взглядом. Тут никаких проблем не будет. И разве он не слышал где-то, что этот профессор друг «Друзей»? Он не выглядит испуганным. А если он друг «Друзей», то почему он, Буччилла, не знал этого? Но у «Друзей» существуют разные уровни. Во всяком случае, перед ним был человек, понимавший, в каком мире живет.

– Я пришел просить вас об одолжении, – сказал Буччилла, – как один сицилиец другого. В этом году сын моего соседа провалился на экзаменах в университете. Вы провалили его. Так утверждает сосед. Но когда я услышал ваше имя, я сказал ему: «Что? Синьор Адонис? Не может быть, у этого человека добрейшее в мире сердце. Он никогда не совершил бы такого зла, если бы знал все факты. Никогда». Поэтому они просили со слезами на глазах рассказать вам все как есть. И с величайшим смирением попросить изменить ему оценку, чтобы он мог выйти в мир и зарабатывать на хлеб.

Гектора Адониса не обманула эта изысканная вежливость… Если отвергнуть просьбу Буччиллы, однажды ночью последует выстрел из лупары. Гектор Адонис вежливо попробовал оливки и ягоды из корзины.

– О, мы не можем допустить, чтобы молодой человек голодал в этом ужасном мире, – сказал он. – Как зовут этого парня?

И когда Буччилла назвал его, он вытащил из нижнего ящика стола ведомость. Полистал ее, хотя, конечно же, прекрасно знал, о ком идет речь.

Провалившийся студент был деревенщиной, неотесанным парнем, увальнем, бо́льшим животным, чем овцы в хозяйстве Буччиллы. Это был обленившийся бабник, пустопорожний хвастун, безнадежно безграмотный, не знавший разницы между «Илиадой» и сочинениями Джованни Верга. Несмотря на все это, Гектор Адонис мило улыбнулся Буччилле и тоном, полным удивления, сказал:

– Ах да, у него были какие-то трудности на одном из экзаменов. Но это легко уладить. Пусть он придет ко мне, и я подготовлю его в этих самых комнатах, а затем снова проэкзаменую. Больше он не провалится.

Они обменялись рукопожатием, и посетитель ушел. Приобрел еще одного друга, подумал Гектор. И зачем все эти молодые обалдуи получают университетские дипломы, которые они не заработали и не заслужили? В Италии 1943 года они могли использовать их лишь на подтирку, продолжая оставаться посредственностями.

Телефонный звонок прервал его мысли и вызвал раздражение иного рода. Сначала раздался короткий звонок, затем последовала пауза и три более отрывистых звонка. Телефонистка за пультом болтала с кем-то и нажимала на рычажок в перерыве между фразами. Это настолько вывело Адониса из себя, что он закричал в телефонную трубку «pronto» резче, чем следовало.

К несчастью, звонил ректор. Но у ректора – ярого приверженца вежливости на службе – были другие заботы, и он не обратил внимания на резкость профессора. Голос его дрожал от страха, он чуть ли не плакал.

– Мой дорогой Адонис, – сказал он, – могу я попросить вас зайти ко мне? Университет стоит перед серьезной проблемой, разрешить которую можете только вы. Это чрезвычайно важно. Поверьте, мой дорогой профессор, я буду вам благодарен.

Такое подобострастие заставило Гектора Адониса занервничать. Чего этот идиот от него хочет? Перепрыгнуть через Палермский собор? Он мягко попросил:

– Может быть, хотя бы намекнете? Тогда по пути я подготовлюсь.

Голос ректора упал до шепота:

– Высокоуважаемый дон Кроче почтил нас своим визитом. Его племяннику – студенту-медику – преподаватель предложил подобру-поздорову уйти с курса. Дон Кроче приехал и самым нижайшим образом просит пересмотреть это решение. А преподаватель медицинского колледжа настаивает, чтобы молодой человек ушел.

– Кто этот дурак? – спросил Гектор Адонис.

– Молодой доктор Натторе, – ответил ректор. – Уважаемый преподаватель, но несколько не от мира сего.

– Я буду у вас через пять минут, – сказал Гектор Адонис.

Быстро шагая через лужайку к главному зданию, Гектор Адонис размышлял, что же предпринять. Сложность не в ректоре, он всегда призывал Адониса в аналогичных случаях. Сложность в докторе Натторе. Адонис знал доктора хорошо. Прекрасный медицинский работник, прекрасный преподаватель – его смерть определенно будет потерей для Сицилии, отставка – потерей для университета. К тому же он – напыщенный зануда, человек несгибаемых принципов и неподкупной честности. Но даже он должен был слышать о великом доне Кроче, даже в его гениальном мозгу должен был сохраниться элемент здравого смысла. Что-то тут не так.

Перед входом в главное здание стоял длинный черный автомобиль, рядом, облокотясь на него, красовались двое в строгих костюмах. Респектабельнее от этого они совсем не выглядели. Должно быть, телохранители, оставленные здесь вместе с шофером из уважения к ученым, к которым приехал дон Кроче. Адонис заметил их изумление, потом насмешливые взгляды при виде его маленькой фигуры, отлично сшитого костюма, портфеля под мышкой. Неужели такой коротышка может быть другом «Друзей»? Он стрельнул в них холодным взглядом, и они сразу перепугались.

Кабинет ректора походил скорее на библиотеку, чем на деловое помещение; его хозяин был больше ученым, чем администратором. Вдоль всех стен стояли книги, мебель была массивной, но удобной. Дон Кроче сидел в громадном кресле, потягивая кофе. Его лицо напоминало Гектору Адонису нос корабля в «Илиаде», изуродованный годами сражений и бурными морями. Дон притворился, будто они никогда не встречались, и Адонис позволил ректору себя представить. Это был фарс, но доктор Натторе принял все за чистую монету.

– У нас тут небольшое разногласие… – сказал ректор. – У дона Кроче есть племянник, который мечтает стать врачом. А профессор Натторе говорит, что у него нет необходимых оценок для получения диплома. Трагедия. Дон Кроче был так добр, что приехал, чтобы похлопотать за племянника, а поскольку дон Кроче столько сделал для нашего университета, я подумал, что нам следует постараться как-то его уважить.

Дон Кроче заговорил дружелюбно, без намека на сарказм:

– Сам-то я неграмотный, но никто не может сказать, что я не преуспел в деловом мире.

Конечно, подумал Гектор Адонис, человеку, который может подкупать министров, организовывать убийства, терроризировать лавочников и владельцев фабрик, совсем не обязательно уметь читать и писать.

– Я пробивался в жизни сам, – продолжал дон Кроче. – Почему мой племянник не может сделать то же самое? Моя бедная сестра будет убита горем, если у ее сына не будет стоять «доктор» перед фамилией. Она искренне верит в Христа, она хочет помочь всему миру.

Доктор Натторе с полным отсутствием чутья, характерным для людей, всегда считающих себя правыми, изрек:

– Своей позиции я изменить не могу.

Дон Кроче вздохнул. И примирительно сказал:

– Что плохого может сделать мой племянник? Я обеспечу ему пост в армии или в католической больнице для престарелых. Он будет держать их за руки и выслушивать жалобы. Он очень мягкий, он обворожит всех этих старых перечниц. О чем я прошу? Подправить немного бумаги, которые вы тут перелистываете. – Он окинул презрительным взглядом книги вдоль стен.

Гектора Адониса чрезвычайно встревожила мягкость дона Кроче – это был сигнал тревоги… Адонис понимал, что он должен найти выход из тупикового положения.

– Мой дорогой доктор Натторе, – сказал он, – конечно же, мы можем что-нибудь сделать. Немного натаскать частным образом, дать дополнительную практику в местной благотворительной больнице…

Хотя доктор Натторе родился в Палермо, он не выглядел сицилийцем. Светловолосый, лысеющий, он так и кипел от возмущения, чего никакой истинный сицилиец в подобной деликатной ситуации никогда себе не позволил бы. Безусловно, в нем давали о себе знать ущербные гены, унаследованные от какого-нибудь древнего норманнского завоевателя.

– Вы не понимаете, мой дорогой профессор Адонис. Этот юный болван хочет стать хирургом.

«Иисусе, Иосиф, Дева Мария со всеми святыми, – подумал Гектор Адонис. – Тут дело плохо».

Воспользовавшись ошеломленным молчанием своего коллеги, доктор Натторе продолжал, обращаясь к дону Кроче:

– Ваш племянник ничего не понимает в анатомии. Он препарирует труп, словно разделывает овцу для жарки на вертеле. Он пропускает почти все занятия, не готовит курсовые работы, входит в операционную, словно идет танцевать. Согласен, что он мил, вряд ли можно найти более приятного парня. Но, в конце-то концов, мы же говорим о человеке, который в один прекрасный день должен будет острым ножом коснуться живой человеческой плоти.

Гектор Адонис в точности знал, что думает дон Кроче. Кого трогает, что из парня выйдет плохой хирург? Речь идет о чести семьи, потере ею уважения, если парень провалится…

– Дорогой дон Кроче, – сказал Гектор Адонис, – я уверен, что доктор Натторе примет ваши пожелания, мы постараемся переубедить его. Но откуда у вашего племянника эта романтическая идея стать хирургом? Как вы сами сказали, он чересчур мягок, а хирурги родятся садистами. Да и кто на Сицилии добровольно полезет под нож?

Он помолчал. Затем продолжил:

– К тому же мы должны будем отправить его на практику в Рим, если пропустим его здесь, а римляне под любым предлогом заваливают сицилийцев. Настаивая, вы оказываете своему племяннику плохую услугу. Разрешите мне предложить компромисс.

Доктор Натторе пробурчал, что никакой компромисс невозможен. И тут ящероподобные глаза дона Кроче впервые полыхнули огнем. Поскольку доктор Натторе замолк, Гектор Адонис поспешно продолжил:

– Ваш племянник получит проходные баллы, чтобы стать врачом, но не хирургом. У него чересчур доброе сердце, чтобы оперировать.

Дон Кроче раскинул руки, губы его раздвинулись в широкой улыбке.

– Вы победили меня своим здравым смыслом и благоразумием, – сказал он Адонису. – Быть по сему. Мой племянник будет врачом, а не хирургом. Сестра должна быть довольна.

И он поспешил распроститься с ними: цель его была достигнута, а на большее он и не рассчитывал. Ректор проводил его до машины. Но все, кто был в комнате, заметили последний взгляд дона Кроче, брошенный на доктора Натторе перед уходом. Внимательный, изучающий взгляд. Дон словно запоминал лицо доктора, чтобы не забыть черты человека, который пытался противостоять его воле.

После их ухода Гектор Адонис повернулся к доктору Натторе и сказал:

– Вам, дорогой коллега, придется уйти из университета и заниматься своим делом в Риме.

– Вы что, рехнулись? – сердито спросил доктор Натторе.

– Не настолько, насколько рехнулись вы. Я хочу сегодня пообедать с вами и постараюсь объяснить, почему наша Сицилия не райский сад.

– Но почему я должен уйти? – запротестовал доктор Натторе.

– Вы сказали «нет» дону Кроче Мало. Сицилия недостаточно велика для вас обоих.

– Но он же получил свое! – в отчаянии воскликнул доктор Натторе. – Его племянник станет доктором. Вы с ректором подтвердили это.

– А вы – нет, – сказал Гектор Адонис. – Мы подтвердили это, чтобы спасти вашу жизнь. Однако вы теперь человек меченый.

В тот вечер Гектор Адонис устроил ужин шести профессорам, включая доктора Натторе, в одном из лучших ресторанов Палермо. У каждого из них в тот день побывал «почетный гость», и каждый согласился изменить оценки неуспевающему студенту. Доктор Натторе слушал их рассказы с ужасом… В конце ужина он согласился покинуть Палермский университет и эмигрировать в Бразилию, где, как заверили его коллеги, хороший хирург может заработать состояние на операциях желчного пузыря.

В ту ночь Гектор Адонис спал сном праведника. Но утром раздался телефонный звонок из Монтелепре. Его крестный сын Тури Гильяно, чей ум он развивал, чью доброту ценил, чье будущее планировал, убил полицейского.

Глава 03

Монтелепре – городок с семитысячным населением, затерянный в горах Каммараты и погрязший в бедности.

Второго сентября 1943 года его жители готовились к своему празднику – фесте, который начинался на следующий день и должен был длиться еще три дня.

Феста – самое большое событие года в любом городе, больше, чем Пасха, или Рождество, или Новый год, больше, чем день окончания мировой войны или день рождения великого национального героя. Феста посвящена святому – патрону города. Это был один из немногих обычаев, в которые фашистское правительство Муссолини не осмеливалось вмешиваться и не пыталось запретить.

Каждый год для празднования фесты создается комитет из трех человек. Он состоит из самых уважаемых горожан. Затем эти трое выбирают заместителей для сбора средств и подношений. Каждая семья дает в соответствии со своими возможностями. Кроме того, заместителей посылают на улицы за подаянием.

По мере приближения праздника «комитет трех» начинает расходовать специальный фонд, который собирают на протяжении года. Они нанимают оркестр и клоуна. Устанавливают довольно внушительные денежные призы на конских скачках, которые проводят в течение всех трех дней. Нанимают специалистов для украшения церкви и улиц, так что неприглядный бедный городок Монтелепре внезапно становится похож на средневековую цитадель. Приглашают театр марионеток. Торговцы устанавливают лотки.

Семьи Монтелепре используют фесту для показа своих дочерей на выданье; покупают новую одежду, выделяют в провожатые девушкам пожилых женщин. Стая проституток из Палермо устанавливает большую палатку сразу за городом, их лицензии и медицинские свидетельства украшают боковины палатки в красно-бело-зеленую полоску. Служить торжественную службу нанимают известного монаха, у которого много лет назад появились стигмы[2]. И наконец, на третий день по улицам проносят гроб святого, за которым следуют все жители со своими мулами, лошадьми, свиньями и ослами. На крышке гроба плывет статуя святого, осыпанная деньгами, цветами, разноцветными конфетами, с большими бутылями вина в бамбуковой оплетке.

Это – дни ликования. Неважно, что весь остальной год жители голодают и что на той самой деревенской площади, где чествуют святого, они продают землевладельцам свой труд за сотню лир в день.

В первый день фесты Тури Гильяно предстояло принять участие в ритуале открытия – спаривании «чудесной мулицы Монтелепре» с самым крупным и сильным ослом в городке. Мулицы редко могут зачать: они считаются бесплодными животными, помесью кобылы и осла. Но в Монтелепре была мулица, два года назад родившая осленка, и ее владелец согласился предоставить ее городу в качестве своего вклада в фесту. А если случится чудо, то предоставить и отпрыска для участия в торжествах на будущий год…

Католические религиозные фестивали произошли от древних языческих празднеств, когда у богов вымаливали чудеса. В этот роковой сентябрьский день 1943 года во время фестиваля в Монтелепре действительно случилось нечто, изменившее судьбы семи тысяч его жителей.

Тури Гильяно в свои двадцать лет считался самым храбрым, самым уважаемым, самым сильным парнем в городе. Он был человеком чести. То есть человеком, который относился к другому со скрупулезной честностью и которого нельзя безнаказанно оскорблять.

На последней уборке урожая он отличился тем, что отказался работать за оскорбительно низкую плату, предложенную управляющим местным имением. Затем обратился с речью к остальным, призывая их последовать его примеру, – пусть урожай гниет. По обвинению, выдвинутому бароном, карабинеры арестовали его, остальные пошли работать. Гильяно не озлобился ни на этих людей, ни даже на карабинеров. Когда после вмешательства Гектора Адониса его освободили из тюрьмы, он не держал на них зла. Он не отступил от своих принципов – и это было главным.

В другой раз он прекратил поножовщину между Аспану Пишоттой и еще одним парнем, просто встав между ними, и добродушными увещеваниями усмирил их гнев.

Необычным во всем этом было то, что, поступи так любой другой человек, это считалось бы малодушием, но что-то в Гильяно мешало так о нем думать.

В этот второй день сентября Сальваторе Гильяно, которого друзья и родственники звали Тури, раздумывал над тем, что он считал сокрушительным ударом по своему мужскому самолюбию.

И дело-то было пустяковое. В городке Монтелепре нет ни кинотеатра, ни клуба, а лишь одно маленькое кафе с бильярдным столом. Накануне вечером Тури Гильяно, его двоюродный брат Гаспаре – Аспану Пишотта и двое-трое других молодых парней играли на бильярде. Несколько жителей городка, люди постарше, попивая вино, наблюдали за игрой. Один из них, по имени Гвидо Кинтана, был слегка пьян. Человек он был известный. При Муссолини сидел в тюрьме по подозрению в принадлежности к мафии. После захвата острова американцами его освободили как жертву фашизма и поговаривали, что он может стать мэром Монтелепре.

Как и всякий сицилиец, Тури Гильяно знал о легендарной силе мафии. В эти первые месяцы после освобождения ее змеиная голова вновь показалась над островом… В городке уже шептались о том, что владельцы лавочек платят «страховку» определенным «уважаемым людям». И конечно же, Тури знал историю, знал о бесконечных убийствах крестьян, которые пытались получить деньги за работу с могущественных аристократов и землевладельцев, знал, насколько крепко мафия держала в руках остров до тех пор, пока Муссолини не прижал ее, поправ сам закон, – словно более смертоносная змея вонзила ядовитые зубы в менее сильную рептилию. Так что Тури Гильяно понимал, какие наступают времена.

Кинтана смотрел на Гильяно и его приятелей слегка презрительно. Вероятно, их веселое настроение раздражало его. Ничего, в ближайшие месяцы он заставит жителей городка уважать его.

Внезапно он поднялся и с силой толкнул Гильяно, когда тот обходил бильярдный стол. Тури, естественно, относившийся с уважением к старшим, вежливо и искренне извинился. Гвидо Кинтана смерил его с головы до ног презрительным взглядом.

– А почему ты не дома, не спишь, не отдыхаешь перед рабочим днем? – спросил он. – Мои друзья уже час ждут, чтобы сыграть на бильярде. – Он протянул руку и, выхватив кий из пальцев Гильяно, с усмешкой махнул, показывая, чтобы тот отошел от стола.

Все это видели. Оскорбление не было смертельным. Если бы Кинтана был моложе или оскорбление – сильнее, Гильяно пришлось бы драться за свое мужское достоинство. Аспану Пишотта всегда носил с собой нож и сейчас встал так, чтобы перехватить дружков Кинтаны, если они решат вмешаться.

Но в это мгновение Гильяно стало почему-то не по себе. Кинтана был страшен и, казалось, готов на все. Его дружки, стоявшие сзади, люди тоже немолодые, явно забавляясь, с улыбкой наблюдали за происходящим, не сомневаясь в исходе. Один из них был в охотничьей куртке, в руках он держал ружье. У самого Гильяно оружия не было. И на какой-то позорный миг он почувствовал страх. Он не боялся, что его ударят, причинят боль, что этот человек окажется сильнее. Гильяно страшило, что ситуация в их руках. Что они могут подстрелить его на темных улицах Монтелепре, когда он пойдет домой. Что на следующий день он, как дурак, окажется мертв. Какое-то внутреннее чувство человека, родившегося партизаном, заставило отступить.

Тури Гильяно взял Пишотту за руку и вывел из кафе. Тот пошел без сопротивления, удивленный, что его друг так легко уступил, но совсем не предполагая в нем страха. Он знал мягкосердечность Тури и подумал, что тот не хочет заводить склоку, а то еще может поранить человека из-за пустяка.

Всю ночь Тури Гильяно не мог уснуть. Неужели он действительно испугался этого человека со злобным лицом и устрашающим обликом? Неужели он задрожал, словно девчонка? И все они смеялись над ним? Что думает теперь о нем его лучший друг, его двоюродный брат Аспану? Что он трус? Что он, Тури Гильяно, вожак молодежи в Монтелепре, тот, кого считали самым сильным и самым бесстрашным, сдрейфил при первой же угрозе настоящего мужчины? И все же, говорил он себе, зачем затевать вендетту, которая может привести к убийству, из-за такого пустяка, как бильярдная игра, из-за раздраженной грубости старшего по возрасту человека? Это совсем не то, что стычка с другим юнцом. Тури понимал, что эта схватка могла бы иметь серьезные последствия. Он знал, что эти люди связаны с «Друзьями друзей», и это-то и испугало его.

Гильяно спал плохо и проснулся в том угнетенном состоянии, которое так опасно в юношеском возрасте. Он сам себе казался смешным. Он всегда хотел быть героем, как большинство молодых людей. Если бы он жил в любой другой части Италии, он давно бы уже стал солдатом, но, как истинный сицилиец, он не пошел добровольцем, а его крестный отец Гектор Адонис как-то там договорился, чтобы его не призывали.

В конце концов, хотя Италия и правила Сицилией, ни один истинный сицилиец не чувствовал себя итальянцем. И потом, говоря по правде, итальянское правительство само не очень-то жаждало мобилизовывать сицилийцев, особенно в последний год войны. У сицилийцев слишком много родственников в Америке, сицилийцы – прирожденные убийцы и изменники, они чересчур глупы, чтобы обучать их современному военному искусству, и всюду, куда бы они ни попадали, возникали одни неприятности.

На улице Тури Гильяно почувствовал, как дурное настроение улетучивается от обступившей его необыкновенной красоты. Светило чудесное солнце. Запах лимонных и оливковых деревьев наполнял воздух. Он любил городок Монтелепре, его кривые улочки, каменные дома и балконы с кричаще-яркими цветами, которые растут на Сицилии без всякого ухода. Он любил красные черепичные крыши, тянувшиеся до границы маленького городка, погребенного в глухой долине, на которую солнце лило расплавленное золото.

Тщательно продуманные украшения фесты – улицы с нависшими над ними рядами святых из раскрашенного папье-маше – прикрывали неизбывную бедность типичного сицилийского городка. Взобравшиеся высоко и в то же время стыдливо спрятавшиеся в расщелинах окружающих гор, гирлянды домов почти все были полны мужчин, женщин, детей и животных. Во многих домах не было ни водопровода, ни канализации, и даже тысячи цветов вместе с холодным горным воздухом не могли одолеть запаха отбросов, поднимавшегося вместе с восходом солнца.

В хорошую погоду люди жили на улице. Женщины сидели на деревянных стульях на брусчатых террасах, готовя еду. Обеденные столы также были выставлены за дверь. На улицах кишели ребятишки, гоняя кур, индюшек, козочек; дети постарше плели бамбуковые корзины. В конце виа Белла, там, где она сливалась с площадью, находился огромный фонтан, построенный две тысячи лет назад, с изображением демона; вода вытекала из его рта сквозь гранитные зубы. Вдоль склонов на террасах рискованно росли сады. Внизу на равнине проглядывали города Партинико и Кастелламмаре; кровавый город из камня – Корлеоне, подобно убийце, прятался за горизонтом.

На другом конце виа Белла, том, что выходит на дорогу, пересекающую равнину Кастелламмаре, Тури увидел Аспану Пишотту, который вел ослика. На мгновение он заволновался – как Аспану будет держаться с ним после унижения, которому он подвергся накануне. Его друг отличался острым языком. Скажет что-нибудь презрительное? Кровь снова бросилась в голову Гильяно, и он поклялся, что никогда впредь его не застанут врасплох. Независимо от последствий он покажет им, что не трус.

Мать Гильяно собиралась накормить сына и его приятеля ранним обедом. А две сестры Тури – Марианна и Джузепина – помогали матери готовить тесто уже для вечерней трапезы. На полированной квадратной деревянной доске высилась целая гора теста из муки с яйцами. Когда тесто становилось достаточно крутым, на нем ножом наносился крест – для освящения. Далее Марианна и Джузепина нарезали полоски, которые они наворачивали на стебель бамбука, а потом стебель вытаскивали, и получалась трубка из теста. Комнату украшали большие вазы с оливками и виноградом.

Отец Тури работал в поле, но неполный день, чтобы после полудня присоединиться к фесте. На следующий день должна была состояться помолвка Марианны, и в доме Гильяно предстояло торжество.

Тури всегда был самым любимым ребенком Марии Ломбардо. Сестры помнили, как мать каждый день купала его, маленького. Оцинкованный таз осторожно подогревался на печке, мать локтем пробовала температуру воды. Из Палермо привозилось особое мыло. Поначалу сестры ревновали, а потом зачарованно смотрели, как мать купает малыша. Он никогда не плакал. Он был младшим в семье и вырос самым сильным. Но всегда был немного странным. Читал книги, разговаривал о политике. Все любили его за мягкость характера и бескорыстие.

В то утро мать и сестры Гильяно беспокоились. Сразу после обеда Тури с Аспану отправятся на осле в Корлеоне и тайком привезут большой круг сыра, немного ветчины и колбасы. Тури пропустит один день фесты, зато порадует матушку, и они как следует отпразднуют помолвку сестры. Часть продуктов они продадут на черном рынке для пополнения семейного бюджета.

Три женщины любили, когда Тури и Аспану были вместе. Они дружили с самого детства – хотя и разные по натуре, они были ближе, чем братья. Аспану Пишотта, смуглый, с тонкими усиками киногероя, чрезвычайно живым лицом, блестящими черными глазами и смоляными волосами на маленькой голове, был остроумен и всегда очаровывал женщин. Однако этого яркого человека все же затмевала спокойная греческая красота Тури Гильяно. Тело его было хорошо развито – совсем как у древних греческих статуй, разбросанных по всей Сицилии. Он был всегда очень спокоен, однако двигался на редкость стремительно. Но самым примечательным были его глаза. Мечтательные, золотисто-карие, они казались вполне обыкновенными, когда он смотрел в сторону. Когда же он смотрел прямо на вас, веки его наполовину опускались, словно у статуи, и все лицо становилось безмятежно-спокойным, как маска.

Пока Пишотта развлекал Марию Ломбардо, Тури Гильяно поднялся к себе в комнату, чтобы приготовиться к предстоящему путешествию. А в основном – чтобы взять спрятанный там пистолет. Помня об унижении, которое пришлось ему перенести прошлым вечером, он решил отправиться на дело вооруженным. Стрелять он умел, ибо отец часто брал его на охоту.

На кухне его ждала мать, чтобы попрощаться. Обняв сына, она почувствовала пистолет у него за поясом.

– Тури, будь осторожен, – встревоженно сказала она. – Не ссорься с карабинерами. Если остановят, отдавай все.

Гильяно успокоил ее:

– Пусть забирают продукты. Но я не позволю им бить меня или увезти в тюрьму.

Она это понимала. И по-своему гордилась им. Она радовалась, когда Тури проявлял бесстрашие, каким отличалась и она сама. Но в то же время страшилась того дня, когда он вступит в конфликт с реальностями жизни на Сицилии.

Она наблюдала, как он вышел на мостовую виа Белла и присоединился к Аспану Пишотте. Ее сын Тури двигался, как большая кошка; грудь у него была такая широкая, руки и ноги такие мускулистые, что Аспану рядом с ним походил на стебелек сизаля. Но Аспану был изощренно хитер, чего недоставало ее сыну, был отважен и жесток. Аспану обережет Тури в этом предательском мире, в котором все они вынуждены жить…

Она наблюдала, как они направились по виа Белла, туда, где улица выводила из города на равнину Кастелламмаре. Ее сын – Тури Гильяно и сын ее сестры – Гаспаре Пишотта. Двое молодых людей, едва двадцати лет от роду, они казались еще моложе. Мария Ломбардо любила как того, так и другого и боялась за обоих.

Наконец они исчезли с ослом за подъемом улицы, но она продолжала смотреть, пока не увидела их снова – уже далеко и выше городка Монтелепре, на склоне одной из гор. Мария Ломбардо Гильяно продолжала смотреть, словно она никогда больше не увидит их вновь, пока они не растворились в раннем утреннем тумане, окружавшем вершину. Они уходили туда, где начиналась их легенда.

Глава 04

На Сицилии в тот сентябрь 1943 года люди могли существовать, лишь торгуя на черном рынке. Со времен войны еще сохранилась жесткая карточная система, крестьяне были обязаны сдавать все выращенное на склады центрального правительства по лимитированным ценам, за бумажные деньги, которые почти ничего не стоили. Предполагалось, что правительство в свою очередь будет продавать и распределять эти продукты по низким ценам среди жителей. При такой системе все должны были получать достаточно, чтобы выжить. На самом же деле крестьяне прятали что могли, ибо все сдаваемое на правительственные склады попадало в руки дона Кроче Мало и его приспешников и потом оказывалось на черном рынке. Людям же в итоге приходилось покупать продукты на черном рынке и нарушать законы о контрабанде, чтобы хоть как-то просуществовать. Если они попадались с поличным, то их судили и отправляли в тюрьму. Что же изменилось от того, что в Риме сидело теперь демократическое правительство? Люди получали возможность голосовать, но при этом голодали.

Тури Гильяно и Аспану Пишотта с легким сердцем шли на нарушение этих законов. Именно Пишотта имел связи с черным рынком, и он устроил эту экспедицию. Он договорился с крестьянином, что переправит большой круг сыра перекупщику с черного рынка в Монтелепре. На этом они заработают четыре копченых окорока и корзинку колбас, благодаря чему помолвка сестры Тури превратится в большое празднество. Тури и Аспану нарушали сразу два закона: один, запрещавший сделки на черном рынке, другой – перевоз контрабанды из одной итальянской провинции в другую. Власти почти ничего не могли сделать, чтобы заставить жителей соблюдать законы о черном рынке, – им пришлось бы тогда всех на Сицилии пересажать в тюрьмы. Контрабанда же – другое дело. Отряды карабинеров рыскали по провинции, устраивали засады на дорогах, содержали доносчиков. Конечно, они не могли задержать караваны дона Кроче Мало, который перевозил товар на американских военных грузовиках и имел специальные правительственные пропуска. Но они вылавливали немало мелких крестьян и голодающих деревенских жителей.

Гильяно и Пишотте потребовалось четыре часа, чтобы добраться до фермы. Они взяли большой круг зернистого, белого сыра, другие продукты и приторочили к ослу. Замаскировали все это сизалем и бамбуком, будто везут корм скоту, какой держали многие жители в деревне. Они действовали с беспечностью и уверенностью детей, которые прячут свои сокровища от родителей, словно достаточно задумать обман – и он удастся. Их уверенность основывалась еще и на том, что они знали тайные тропинки в горах.

Отправившись в долгий путь домой, Гильяно послал Пишотту вперед высматривать карабинеров. Они условились сигналить свистом в случае опасности. Осел легко нес поклажу и вел себя спокойно… Они уже два часа медленно поднимались в гору, когда появились признаки опасности. Гильяно увидел сзади, на расстоянии примерно трех километров, караван из шести мулов и всадника на лошади, которые следовали за ними. Если эта тропа известна другим, торгующим на черном рынке, ее могла приметить полевая жандармерия и установить засаду. Из предосторожности он послал Пишотту вперед на разведку.

Спустя час он догнал Аспану – тот сидел на большом камне, курил сигарету и кашлял. Аспану был ужасно бледен – не следовало бы ему курить. Тури Гильяно присел отдохнуть рядом с ним. С детства их связывало то, что они никогда не стремились командовать друг другом, и потому Тури ничего не сказал. Наконец Аспану затушил сигарету и сунул почерневший окурок в карман. Они двинулись дальше – Гильяно держал осла под уздцы, Аспану шагал сзади.

Они шли по горной тропе, которая обходила стороной большие дороги и маленькие деревеньки, но иногда они видели древний греческий резервуар, в который вода выливалась через рот потрескавшейся статуи, или развалины норманнского замка, что сотни лет назад стоял на пути завоевателей. И Тури Гильяно задумался, размышляя о прошлом и будущем Сицилии. Он думал о своем крестном Гекторе Адонисе, который обещал прийти к ним после фесты, чтобы помочь ему написать заявление в Палермский университет. А как только подумал о своем крестном отце, его тут же охватила печаль. Гектор Адонис никогда не участвовал в фестах, подвыпившие мужчины смеялись бы над его миниатюрной фигуркой, а дети, иногда выше его ростом, могли и обидеть. Тури размышлял о боге, приостанавливающем рост человека, но насыщающем его мозг знаниями. Ибо Тури считал Гектора Адониса самым умным человеком на земле и любил его за доброту, которую тот проявлял к нему и его родителям.

Он думал об отце, трудившемся на маленьком клочке земли, и о сестрах, которые ходили в поношенных платьях. Счастье еще, что Марианна такая красивая и потому сумела найти мужа, несмотря на свою бедность и смутные времена. Но больше всего он сокрушался по поводу своей матери – Марии Ломбардо.

Еще совсем маленьким он понял, какая у нее тяжелая, несчастливая доля. Она вкусила сочных плодов Америки и уже не могла быть счастлива в пораженных бедностью городках Сицилии.

Но, думал Гильяно, он изменит судьбу семьи. Он будет много работать и упорно учиться и станет таким же большим человеком, как его крестный.

Неожиданно они оказались в рощице, небольшом лесочке, одном из немногих сохранившихся в этой части Сицилии, где теперь остались одни лишь огромные белые камни да мраморные карьеры. Перевалив через вершину, они начнут спуск в Монтелепре, и тогда уж надо будет остерегаться блуждающих патрулей национальной полиции. Сейчас же они подходили к Куатро Молине – скрещению четырех дорог, и тут тем более стоило поостеречься. Гильяно натянул уздечку осла и махнул Аспану, чтобы тот остановился. Они стояли не шевелясь. Не слышно было никаких посторонних звуков, лишь неуемный гул насекомых над землей. Друзья пересекли перекресток и скрылись в лесочке. Тури Гильяно снова погрузился в мечты.

Деревья, словно отброшенные назад, расступились, и они вышли на небольшую, усыпанную галькой поляну с бамбуковой порослью и редеющей травой. Вдали предвечернее солнце клонилось к закату и казалось бледным и холодным над гранитными скалами. За этой поляной тропа пойдет вниз длинной извивающейся спиралью в городок Монтелепре. Внезапно Гильяно очнулся от своих мыслей. Пучок света, словно чиркнувшая спичка, резанул по левому глазу. Он натянул поводья, останавливая осла, и подал Аспану знак рукой.

В каких-нибудь тридцати метрах из зарослей вышли незнакомые люди. Их было трое, и Тури Гильяно увидел их жесткие черные военные шлемы, черные мундиры с белым галуном. Его охватило дурацкое, тошнотворное чувство отчаяния, стыда, что он попался. Приближаясь к ним, трое незнакомцев разошлись веером, держа оружие на изготовку. Двое из них были совсем молоденькими, с румяными, лоснящимися щеками, военные шлемы с кокардой смешно сдвинулись у них на затылок.

Карабинер в центре был постарше и в руках держал винтовку. Лицо у него было все в оспинах и шрамах, шлем низко надвинут на глаза. На рукаве его виднелись сержантские нашивки. Пучок света, ударивший в глаза Гильяно, был солнечным зайчиком, отраженным от стального ствола винтовки. Человек этот, зловеще улыбаясь, целился прямо в грудь Гильяно. От этой улыбки Гильяно рассвирепел.

Сержант с винтовкой подошел совсем близко, двое солдат подступали с боков. Тури Гильяно насторожился. Двух молодых карабинеров с пистолетами-автоматами можно было не слишком опасаться: они подходили к ослу беспечно, не принимая своих пленников всерьез. Они приказали Гильяно и Пишотте отойти от осла, и один из них, забросив автомат за спину, сдернул прикрытие из бамбука с хребта осла. При виде продуктов он даже присвистнул от жадного восторга. И не заметил, что Аспану придвинулся к нему, но это заметил сержант с винтовкой.

– Эй ты, с усами, отойди! – крикнул он.

И Аспану отступил к Тури Гильяно.

Сержант еще слегка приблизился. Гильяно внимательно наблюдал за ним. Его лицо в оспинах казалось усталым, но глаза заблестели, и он сказал:

– Эй, ребята, неплохой кусочек сыра. В нашей казарме он хорошо пойдет с макаронами. Так что скажите нам имя крестьянина, у которого вы его достали, и можете двигать со своим ослом домой.

Друзья молчали. Он ждал. А они продолжали молчать.

Наконец Гильяно сказал спокойно:

– Я подарю вам тысячу лир, если вы нас отпустите.

– Подотрись своими лирами, – ответил сержант. – А ну-ка ваши удостоверения личности. Если они не в порядке, я заставлю вас уделаться и тоже подтереться ими.

Вызывающий тон, вызывающая наглость этих черно-белых мундиров привели Гильяно в холодную ярость. В это мгновение он понял, что ни за что не разрешит арестовать себя, ни за что не позволит этим людям забрать продукты, которые он вез для семьи.

Тури Гильяно достал удостоверение личности и шагнул к сержанту. Он надеялся выйти из-под прицела его винтовки. Он знал, что у него реакция быстрее, чем у большинства людей, и рассчитывал сыграть на этом. Однако взмах винтовки заставил его отступить.

– Брось его на землю, – сказал сержант.

Гильяно бросил.

Пишотта, стоявший в пяти шагах слева от Гильяно, понял замысел друга и, зная, что у того пистолет под рубашкой, попытался отвлечь внимание сержанта. Подавшись вперед и касаясь рукой ножа на бедре, который он носил в ножнах на тесьме, завязанной за спиной, Пишотта сказал с подчеркнутым презрением:

– Сержант, если мы назовем имя крестьянина, зачем тогда вам наши удостоверения? Уговор есть уговор. – И, помолчав, произнес не без сарказма: – Мы знаем, что карабинеры всегда держат слово. – Это слово «карабинеры» было ему так ненавистно, что он не произнес, а выплюнул его.

Сержант сделал два-три шага в сторону Пишотты. Остановился. Улыбнулся и вскинул винтовку.

– И ты, красавчик, свое удостоверение, – сказал он. – А может, у тебя нет никаких документов, как у твоего осла, усы-то у него лучше, чем у тебя!

Двое молодых полицейских засмеялись. У Пишотты заблестели глаза. Он шагнул к сержанту.

– Нет у меня никаких документов. И не знаю я никакого крестьянина. Мы нашли продукты на дороге.

Слишком велика была его смелость, слишком нахален вызов, и это произвело прямо противоположный эффект. Пишотта хотел, чтобы сержант шагнул к нему поближе, а тот отступил на несколько шагов и вновь улыбнулся.

– Bastinado немного собьет с тебя твою сицилийскую спесь. – Он помолчал и добавил: – Обоим лечь на землю.

Bastinado означало избиение хлыстами и палками – Гильяно знал некоторых жителей Монтелепре, которых лупцевали в казармах Беллампо. Они вернулись домой со сломанными ногами, распухшей до размеров дыни головой, настолько отбитыми внутренностями, что о работе они больше и думать не могли. С ним такого не будет никогда. Гильяно опустился на колено, как будто собирался лечь, уперся рукой в землю, а другую поднес к поясу, чтобы вытащить из-под рубашки пистолет. На поляне царил мягкий дымчатый свет начинающихся сумерек, солнце далеко там, за деревьями, закатилось за гору. Он видел, как Пишотта гордо стоял, отказываясь повиноваться. Конечно, не убьют же они его из-за куска контрабандного сыра. Он видел, как дрожали пистолеты в руках молоденьких солдат.

В это мгновение сзади раздался крик ослов и стук копыт, и на поляну выскочил караван мулов, который Гильяно заметил на дороге в середине дня. У человека, ехавшего на лошади во главе, через плечо висела лупара, он был в толстой кожаной куртке и казался огромным. Он соскочил с лошади и, вытащив из кармана большую пачку бумажных лир, сказал карабинеру с винтовкой:

– Так, значит, на сей раз ты сгреб несколько сардинок.

Они, без сомнения, знали друг друга. Впервые сержант ослабил бдительность, чтобы принять предложенные деньги. Оба осклабились, глядя друг на друга. О пленниках, казалось, все забыли. Тури Гильяно медленно придвинулся к ближайшему полицейскому. А Пишотта скользнул к находившимся рядом зарослям бамбука. Солдаты этого не заметили. Гильяно локтем ударил ближайшего полицейского – тот упал. Гильяно крикнул Пишотте:

– Беги!

Пишотта нырнул в бамбуковые заросли, а Гильяно кинулся к лесу. Другой полицейский был настолько ошеломлен или медлителен, что не смог быстро сдернуть с плеча автомат. Гильяно, вот-вот готовый нырнуть под защиту леса, ощутил прилив восторга. Он подпрыгнул, рассчитывая приземлиться между двумя развесистыми деревьями, которые и укроют его. По ходу дела он вытащил пистолет из-под рубашки.

Но он был прав, считая человека с винтовкой самым опасным.

Сержант бросил пачку денег на землю, вскинул винтовку и хладнокровно выстрелил. Промашки не было – Гильяно упал, словно подстреленная птица.

Гильяно услышал выстрел и одновременно почувствовал боль, пронзившую его, будто от удара огромной дубиной. Он упал на землю между двумя деревьями и попытался подняться, но не смог. Ноги его онемели, он не мог пошевелить ими. Не выпуская пистолета из руки, он перевернулся и увидел, как сержант трясет винтовкой в знак победы. И тут Гильяно почувствовал, как его штаны наполняются кровью, теплой и липкой.

На какую-то долю секунды, перед тем как Гильяно спустил курок, им овладело удивление. Неужели его подстрелили из-за куска сыра! И вот теперь он обливается кровью – он, который никогда никому не причинял вреда.

Он нажал на спусковой крючок и увидел, как винтовка упала, увидел, как черная с белым кантом фуражка сержанта словно взлетела в воздух, а сам он, смертельно раненный, съежился и рухнул на каменистую землю. На таком расстоянии стрелять из пистолета почти бессмысленно, однако Гильяно показалось, что его рука протянулась вдогонку пуле и, словно кинжал, пробила глаз сержанту.

Затарахтел пистолет-автомат, но пули, щебеча, словно птицы, летели поверху по безопасной кривой. Затем наступила мертвая тишина. Даже насекомые прекратили свой неумолчный стрекот.

Тури Гильяно скатился в кустарник. Он видел, как лицо врага превратилось в кровавую маску, и это обнадеживало. Он не бессилен. Он попытался встать, и на сей раз ноги повиновались. Попытался бежать, но лишь одна нога шагнула вперед, другая же тащилась по земле. В паху было тепло и липко, штаны набухли, глаза застилал туман. Когда внезапно он очутился на свету, то испугался, что снова выскочил на поляну, и попытался повернуть назад. Тут тело его начало падать – не на землю, а в бесконечную, черную с красным отливом пустоту, и он понял, что падает туда навсегда.

А на поляне молодой солдат снял палец со спускового крючка пистолета-автомата, и треск прекратился. Контрабандист поднялся с земли с пачкой денег в руке и протянул ее другому солдату. Солдат направил на него пистолет-автомат и сказал:

– Ты арестован.

– Теперь тебе ведь нужно разделить ее только на двоих. Отпусти меня, – сказал контрабандист.

Солдаты посмотрели на лежащего сержанта. Он, без сомнения, был мертв.

– Я схожу за парнем в кустарник – он ведь ранен. Принесу тело, и вы оба станете героями. Только отпустите меня, – сказал контрабандист.

Другой солдат поднял удостоверение личности, которое Тури Гильяно бросил на землю по приказанию сержанта. И громко прочитал:

– Сальваторе Гильяно, город Монтелепре.

– Сейчас его можно не искать, – сказал другой. – Мы доложим в штаб – это более важно.

– Трусы, – сказал контрабандист.

Это уже было оскорблением. За это они заставили его взвалить тело сержанта на свою лошадь и шагать к ним в казармы. Перед тем они отобрали у него оружие. Они очень дергались, и оставалось лишь уповать, что его не ухлопают по ошибке или из нервности. А в остальном все это его не слишком волновало. Он прекрасно знал фельдфебеля Роккофино из Монтелепре. Они и раньше прокручивали делишки, будут прокручивать и дальше.

Никто из них и не вспомнил о Пишотте. А тот слышал все, что они говорили. Он лежал в глубокой ложбинке, поросшей травой, с ножом в руке. Он ждал, что они начнут искать Тури Гильяно, и собирался напасть на одного из них, перерезать ему горло и захватить автомат. Он был настолько ожесточен, что даже не чувствовал страха перед смертью, а услышав предложение контрабандиста принести труп Тури, навсегда запомнил лицо этого человека.

Он знал, что Тури тяжело ранен и нуждается в помощи. Двигаясь по опушке, он обогнул поляну, чтобы добраться до той стороны, где исчез товарищ. В кустарнике никаких признаков его не было, и Пишотта побежал по тропинке, по которой они сюда шли.

По-прежнему ничего, пока Пишотта не взобрался на огромный валун с выемкой на вершине. В этой каменной выемке собралась лужица почти черной крови, а по другую сторону валуна тянулась длинная лента липких ярко-красных капель. Он побежал дальше и остановился, пораженный, увидев Гильяно, который лежал поперек тропинки, все еще зажав в руке смертоносное оружие.

Пишотта опустился на колени, взял пистолет и сунул его себе за пояс. В это мгновение Тури Гильяно открыл глаза. Они горели страшной ненавистью, но смотрели куда-то мимо Аспану Пишотты. Пишотта чуть не заплакал от радости и попытался поднять его на ноги, но сил не хватило.

– Тури, попытайся подняться, я помогу тебе, – сказал Пишотта.

Гильяно уперся руками в землю и приподнялся. Пишотта обхватил его за талию – ладонь потеплела и стала влажной. Он отдернул руку, отвернул рубашку Гильяно и с ужасом увидел у него в боку огромную зияющую рану. Он прислонил Гильяно к дереву, разорвал свою рубашку и, заткнув рану, чтобы остановить кровь, завязал рукава вокруг пояса. Обхватил друга рукой, а другой поднял левую руку Гильяно в воздух. Так, балансируя, он повел Гильяно осторожными мелкими шажками по тропе вниз. Издали казалось, что они спускаются с горы танцуя.

Так Тури Гильяно пропустил фесту в честь святой Розалии, которая, как надеялись жители Монтелепре, должна была принести их городку чудо.

Он пропустил соревнование по стрельбе, которое наверняка выиграл бы. Пропустил скачки на лошадях, во время которых всадники обрушивают на головы встречных соперников дубинки и плетки. Пропустил пурпурные, желтые и зеленые ракеты, которые взрывались и рассыпались точками по усыпанному звездами небу.

Он так и не попробовал чудесных сладостей из орехового теста в виде морковок, бамбуковых палочек и красных помидоров, сладких до одурения, или фигурки сказочных рыцарей – Роланда, Оливера или Карла Великого – из волокнистого сахара с сахарными мечами, в них вставлены рубиновые леденцы и изумрудные кусочки фруктов; дети приносили все это домой, тащили в постель, чтобы погрызть перед сном.

Помолвка сестры тоже прошла без Тури.

Жители Монтелепре были разочарованы. Лишь годы спустя они узнали, что феста явила чудо в облике молодого человека, ведшего под уздцы осла.

Глава 05

Настоятель францисканского монастыря совершал вечерний обход, побуждая ленивых монахов заслужить свой хлеб насущный. Он проверил закрома мастерских по изготовлению святых мощей и посетил пекарню, поставлявшую большие буханки хлеба с хрустящей корочкой в близлежащие городки. Тщательно осмотрел огород и плетенные из бамбука корзины, наполненные до краев оливками, помидорами и виноградом, высматривая повреждения на их шелковистой кожуре. Его монахи трудились, как сказочные эльфы, но не столь весело. По правде говоря, это была довольно угрюмая команда. Аббат вытащил из-под сутаны длинную черную сигару и пошел дальше, обходя монастырское подворье, чтобы нагулять аппетит перед вечерней трапезой.

Именно тогда он увидел Аспану Пишотту, который втаскивал Тури Гильяно в монастырские ворота. Привратник попытался было задержать их, но Пишотта приставил пистолет к его выбритой голове, и тот упал на колени, вознося последнюю молитву. Пишотта положил окровавленное, почти бездыханное тело у ног аббата.

Аббат – высокий, худой, с тонким, похожим на обезьянье лицом, узкокостный, с шишковатым носом и внимательными маленькими пуговками-глазками. Ему уже минуло семьдесят лет, однако он был бодр, а ум его так же остер и хитер, как и во времена до Муссолини, когда он писал для мафии изысканные записки ее жертвам с требованием выкупа.

Хотя всем было известно, как крестьянам, так и властям, что в его монастырь стекаются перекупщики с черного рынка и контрабандисты, никто до сих пор не вмешивался в его нелегальную деятельность. Делалось это из уважения к его священному званию и в виде поощрения за духовное руководство местной общиной.

Так что аббат Манфреди совсем не испугался, увидев двух деревенских шалопаев в крови, вламывающихся в священную обитель Святого Франциска. Собственно, он вообще хорошо знал Пишотту. Он пользовался услугами парня в кое-каких операциях черного рынка и в контрабанде. И тот и другой обладали коварством и хитростью, что сблизило их: один с удивлением обнаружил эти качества в человеке, столь пожилом и святом, другой – в таком молодом и неверующем.

Аббат успокоил монаха-привратника, затем обратился к Пишотте:

– Ну, мой дорогой Аспану, в какую беду ты попал теперь?

Пишотта как раз затягивал рубашку вокруг талии Гильяно. Аббат удивился при виде его опечаленного лица: он не думал, что парень способен на такие чувства.

А Пишотта, снова увидев страшную рану, убедился, что его друг умирает. Как он сообщит об этом матери и отцу Тури?

Пока же предстояло нечто более важное: необходимо уговорить аббата дать Гильяно убежище в монастыре.

Он посмотрел аббату прямо в глаза. Ему не хотелось впрямую угрожать, но в то же время надо было дать понять святому отцу, что в случае отказа тот может приобрести смертельного врага.

– Это мой двоюродный брат и лучший друг Сальваторе Гильяно, – сказал Пишотта. – Как видите, ему не повезло, и вскоре национальная полиция будет лазать по горам, разыскивая его. И меня тоже. Вы – наша единственная надежда. Умоляю, спрячьте нас и пошлите за врачом. Сделайте это для меня, и вы навсегда обретете друга. – Он подчеркнул слово «друга».

От аббата ничего не ускользнуло. Он все прекрасно понял. Он слышал ранее об этом молодом Гильяно, смелом парнишке, пользовавшемся уважением в Монтелепре, прекрасном стрелке и охотнике, бывшем взрослее своих лет. Даже «Друзья друзей» поглядывали на него как на возможного члена своей организации. Сам великий дон Кроче во время дружеского и делового посещения аббата в монастыре упомянул о нем как о человеке, на которого стоит обратить внимание.

Но, посмотрев внимательно на лежавшего без сознания Гильяно, аббат почти уверился, что тот нуждается скорее в могиле, чем в убежище, скорее в священнике для последнего причастия, чем во враче. Удовлетворить просьбу Пишотты можно без особого риска: дать убежище трупу – это не преступление даже на Сицилии. Однако аббату не хотелось, чтобы Пишотта знал, что оказываемая им услуга почти ничего не стоит.

– А почему они разыскивают вас? – спросил он.

Пишотта заколебался. Если аббат узнает, что убит полицейский, он может отказать им в убежище. Но если не будет подготовлен к возможному обыску, то от неожиданности может выдать их. Пишотта решил сказать правду…

Аббат опустил глаза, скорбя по еще одной душе, упущенной в ад, а также чтобы внимательнее осмотреть бездыханного Гильяно. Сквозь рубашку, обвязанную вокруг тела, проступала кровь. Не исключено, что бедняга помрет, пока они разговаривают, и это решит всю проблему.

Будучи монахом-францисканцем, аббат был исполнен христианского сострадания, однако в эти ужасные времена ему приходилось взвешивать меркантильные последствия своих милосердных деяний. Если он предоставит убежище и парнишка умрет, он от этого только выиграет. Власти удовлетворятся трупом, семья будет у него в вечном долгу. Если же Гильяно выздоровеет, благодарность ему будет еще большей. В своих должниках стоит иметь человека, который, будучи тяжело ранен, способен выстрелить и убить полицейского.

Он может, конечно, выдать этих стервецов карабинерам, которые быстро расправятся с ними. Но какая от этого будет выгода? Ничего больше сделать для него власти не могут. Район, где они хозяйничают, и так у него в руках. Это за его границами ему нужны друзья. Если же он выдаст юнцов, то лишь наживет себе врагов среди крестьян и неутолимую ненависть двух семейств. Аббат был не настолько глуп, чтобы полагать, что сутана может спасти его от неизбежной вендетты; к тому же он читал мысли Пишотты, этот молодец пойдет далеко, прежде чем отправится в ад. Нет, никогда нельзя относиться легкомысленно к ненависти сицилийского крестьянина…

В одном он был уверен. Пишотта никогда его не предаст. Во время одного контрабандного дельца аббат устроил так, чтобы Пишотту арестовали и допросили. Следователь из Службы безопасности в Палермо, а не один из этих болванов карабинеров, вел допрос сначала вкрадчиво, затем грубо. Однако ни хитрость, ни жестокость не поколебали Пишотту. Он молчал. Следователь освободил его и заверил аббата, что этому парню можно давать и более серьезные задания. С тех пор настоятель отвел в своем сердце Аспану Пишотте особое место и часто молился о его душе.

Аббат вложил два пальца в костлявый, проваленный рот и свистнул. Прибежали монахи, и аббат велел им отнести Гильяно в дальнее крыло монастыря, в свои особые апартаменты, где он во время войны скрывал дезертиров из итальянской армии – сыновей богатых крестьян. Затем он послал одного из монахов за врачом в деревню Сан-Джузеппе-Ято в пяти километрах от монастыря.

Пишотта сидел на кровати и держал друга за руку. Рана больше не кровоточила, глаза Тури Гильяно были открыты, но словно подернуты пеленой. Пишотта, чуть ли не плача, не осмеливался заговорить. Он вытирал со лба Гильяно выступавший пот. Кожа у Тури посинела.

Прошел час, пока прибыл врач и, увидев по дороге орду карабинеров, прочесывавших склон горы, не удивился, что его друг аббат прячет раненого. Его это не касалось – какое ему дело до полиции и правительства? Аббат был сицилийцем, которому требовалась помощь. И который всегда посылал доктору по воскресеньям корзину яиц, бочонок вина на Рождество и молодого барашка на Пасху.

Врач осмотрел Гильяно и забинтовал рану. Пуля прошла через живот и, возможно, задела какие-то важные органы, определенно зацепив печенку. Парень потерял много крови и лежал смертельно бледный, кожа на всем теле приобрела синюшный оттенок. Вокруг рта появился белый круг, который, как знал врач, был одним из первых признаков смерти.

Он вздохнул и сказал аббату:

– Я сделал все, что мог. Кровотечение остановлено, но он уже потерял больше трети крови, а это обычно смертельно. Держите его в тепле, давайте немного молока, я оставлю вам морфия. – Он с сожалением посмотрел на могучее тело Гильяно.

– Что сказать его отцу и матери? – шепотом спросил Пишотта. – Надежда есть?

Врач вздохнул:

– Скажите что хотите. Но рана смертельна. Он парень крепкий, может, протянет еще дня два, но лучше не надеяться… – И добавил не без иронии: – Конечно, в этом святом месте всегда может случиться чудо.

Аббат и врач вышли. Пишотта нагнулся над другом, чтобы вытереть ему пот со лба, и был поражен, увидев в глазах Гильяно тень насмешки. Пишотта нагнулся пониже. Тури Гильяно шептал что-то – говорить ему было трудно.

– Скажи матушке, что я вернусь, – произнес Тури. И тут он сделал такое, чего Пишотта не мог забыть все последующие годы. Он вдруг поднял руку и схватил Пишотту за волосы. Руки были полны силы и никак не походили на руки умирающего. Он притянул голову Пишотты к себе. – Слушайся меня, – сказал Гильяно.

Родители Гильяно позвали Гектора Адониса, и тот на другое же утро прибыл в Монтелепре. Он редко останавливался в своем доме. Он ненавидел само место своего рождения…

Каждая семья гордилась здесь тем, что из поколения в поколение красила свой дом в один и тот же цвет. Люди не знали, что цвет домов выдавал их происхождение, кровь, которую они унаследовали от своих предков вместе с домами. Что много веков тому назад норманны окрашивали свои дома в белый цвет, греки всегда пользовались голубым, арабы – различными оттенками розового и красного. А евреи выбрали желтый. Теперь же все считали себя итальянцами и сицилийцами…

Аспану Пишотта жил в белом доме, хотя сам был похож больше на араба. Дом Гильяно был греческо-голубым, и лицо Тури Гильяно было как у грека, хотя фигурой он походил на здоровых, ширококостных норманнов.

На каждом углу виа Белла торчали карабинеры – угрюмые, держа на изготовку винтовки и автоматы. Начинался второй день фесты, но эта часть города странным образом пустовала, на улицах не было даже детей. Гектор Адонис остановил свой автомобиль перед домом Гильяно. Двое карабинеров с подозрением смотрели на него, пока он не вышел из машины, тогда они заулыбались при виде его укороченной фигуры.

Дверь ему открыл Пишотта и провел в дом. Мать и отец Гильяно ждали на кухне, на столе стоял завтрак из холодной колбасы, хлеба и кофе.

Пишотта снова рассказал о случившемся – на этот раз с мягким юмором. Он изобразил рану Гильяно как сущий пустяк и почти ничего не рассказал о том, как он героически доставил Гильяно в монастырь. Но Гектор Адонис понимал, что тащить раненого три километра по пересеченной местности хрупкому Пишотте было нелегко. К тому же он подумал, что Пишотта слишком поспешно закончил с описанием раны. Адонис опасался худшего.

– А откуда карабинеры узнали все и явились сюда? – спросил он.

Пишотта рассказал ему, как Гильяно отдал свое удостоверение личности.

Мать Гильяно запричитала:

– Почему Тури не отдал им сыр? Зачем он стал сопротивляться?

Отец Гильяно резко оборвал жену:

– А чего бы ты хотела? Чтоб он настучал на того бедного крестьянина? Тогда бы он навсегда опозорил наше имя… Вот если бы он не отдал своего удостоверения, – продолжал отец Гильяно, – наши друзья под клятвой дали бы показания, что он был здесь на улицах.

– Они все равно арестовали бы его, – сказала мать Гильяно. И заплакала. – Теперь ему придется жить в горах.

– Мы должны быть уверены, что аббат не выдаст его полиции, – сказал Гектор Адонис.

– Не посмеет, – вырвалось у Пишотты. – Он знает, что я повешу его, несмотря на сутану.

Родители Гильяно рассчитывали на помощь Гектора Адониса, который уже помогал их сыну раньше.

– Если полиция узнает, где он, у аббата не будет выбора, – сказал Гектор. – Кое в чем его самого подозревают. Думаю, лучше всего, с вашего разрешения, попросить моего друга дона Кроче Мало поговорить с аббатом.

Они удивились, что он знаком с великим доном, лишь Пишотта знающе улыбнулся.

– А ты что тут делаешь? – вдруг повернулся к нему Адонис. – Тебя узнают и арестуют. У них же есть описание твоей внешности.

– Те двое полицейских были вусмерть напуганы, – презрительно сказал Пишотта. – Они не узнали бы собственных мамочек. А у меня есть дюжина свидетелей, которые поклянутся, что вчера я был в Монтелепре.

Гектор Адонис напустил на себя внушительный профессорский вид. И сказал родителям:

– Вы не должны пытаться увидеть сына и никому, даже ближайшим друзьям, не должны говорить, где он. У полиции везде доносчики и шпионы. Аспану будет посещать Тури по ночам. Как только он сможет двигаться, я устрою, чтобы он пожил в другом городе, пока все уляжется. Потом с помощью денег все можно будет уладить, и Тури вернется домой. Так что не беспокойся о нем, Мария, береги здоровье. А ты, Аспану, держи меня в курсе.

Он обнял мать и отца Гильяно. После его ухода Мария Ломбардо еще долго продолжала плакать.

А ему надо было многое сделать – и прежде всего поговорить с доном Кроче, дабы убежище Тури не подверглось налету. Слава богу, римское правительство не объявило вознаграждения за сведения об убийстве полицейского, и у аббата не было соблазна продать Тури, как он продавал святые мощи.

Тури Гильяно неподвижно лежал на кровати. Он слышал, как врач объявил, что его рана смертельна, но не мог поверить, что умирает. Тело его, казалось, висело в воздухе – он не чувствовал ни боли, ни страха. Он никогда не умрет. Он не знал, что большая потеря крови вызывает эйфорию.

Днем за ним ухаживал монах, поил его молоком. По вечерам приходили аббат с врачом. Длинными темными ночами его навещал Пишотта, держал за руку и ухаживал за ним. Через две недели врач объявил, что случилось чудо.

Тури Гильяно заставил свое тело выздороветь. Он почувствовал в себе новые силы – отныне он волен делать все и не отвечать ни за что. Его больше не связывают законы общества и строгие сицилийские законы семьи. Он будет поступать как угодно – рана словно избавляла его от греха.

Выздоравливая, он не раз вспоминал те дни, когда вместе с другими деревенскими жителями выходил на городскую площадь в ожидании gabellotti – управляющих большими земельными владениями, которые отбирали поденщиков за нищенскую плату с презрительной усмешкой людей, на чьей стороне сила. Вспоминал нечестное распределение урожая, когда после года тяжелого труда все оставались нищими. Властную руку закона, которая наказывала бедных и отпускала на волю богатых.

Он поклялся, что если уйдет от смерти, то будет добиваться справедливости. Никогда больше он уже не окажется бессильным юнцом, зависящим от прихоти судьбы. Он вооружит себя физически и духовно. В одном он был уверен: теперь он ни за что не будет беспомощно стоять перед миром, как перед Гвидо Кинтаной и карабинером, что подстрелил его. Тот юноша, каким был Тури Гильяно, перестал существовать.

В конце месяца врач порекомендовал Тури отдохнуть еще четыре недели, постепенно упражняя свое тело. Гильяно надел монашескую одежду и бродил по территории монастыря. Аббат полюбил Тури и часто гулял с ним, рассказывая о своих юношеских путешествиях в далекие края. Привязанность аббата не убавилась, когда Гектор Адонис прислал ему определенную сумму, чтобы молиться за бедных, и сам дон Кроче дал понять, что у него есть виды на молодого человека.

Что же касается Гильяно, то он был потрясен тем, как жили монахи. В провинции, где люди чуть не умирали с голоду, где поденщики были вынуждены продавать свой труд за пятьдесят чентезимо, монахи Святого Франциска жили, как короли. По существу, монастырь был огромным и богатым поместьем.

Там был лимонный сад, роща могучих оливковых деревьев, древних, как сам Христос. Были плантация бамбука и бойня, куда они отправляли своих овец из стада и свиней из загонов. Куры и индюшки толпами гуляли на воле. Каждый день монахи ели мясо со спагетти, пили домашнее вино из собственного огромного погреба и торговали на черном рынке, чтобы покупать табак, который они курили как черти.

Но и работали они много. Целый день трудились босиком, в сутанах, поддернутых до колен, пот бежал у них по лицам. На головах с тонзурами они для защиты от солнца носили немыслимые американские фетровые шляпы, черные и коричневые, которые аббат приобрел у какого-то офицера-снабженца при военном правительстве за бочонок вина. Монахи носили эти шляпы совершенно по-разному: одни – с опущенными полями, другие – с полями, задранными вверх и образующими желоба, где они держали сигареты. Аббат возненавидел эти шляпы и разрешал носить их только для работы в поле.

Четыре недели Гильяно жил как один из монахов. К удивлению аббата, он много трудился в поле и помогал другим монахам носить тяжелые корзины с фруктами и оливками на склад. По мере того как Гильяно выздоравливал, он получал все большее удовольствие от работы, ему нравилось показывать свою силу. Ему давали нести целую пирамиду корзин, и колени у него ни разу не дрогнули. Аббат гордился им и сказал, что он может оставаться сколько захочет – у него задатки настоящего божьего служителя.

Эти четыре недели Тури Гильяно был счастлив. Ему тоже нравился старый аббат, который относился к нему с полным доверием и поверял монастырские секреты. Старик хвастался, что вся монастырская продукция прямиком идет на черный рынок, а не на продовольственные склады. За исключением вина, которое поглощают сами монахи. По ночам идет картежная игра и пьянка и даже тайком приводят женщин, но на все это аббат закрывал глаза.

Одним дождливым днем аббат показал Тури еще одно крыло монастыря, где у них был склад. Он был забит всякими священными реликвиями, изготовленными умелой бригадой старых монахов. Аббат, как и всякий торговец, сокрушался по поводу наступления тяжелых времен.

– До войны у нас дела шли прекрасно, – вздыхал он. – Этот склад никогда не был загружен больше чем наполовину. Ты только посмотри, какие у нас тут сокровища. Кость рыбы, пойманной Христом. Хлеб, который нес Моисей на пути в Землю обетованную…

Он приостановился, с нескрываемым удовольствием наблюдая за удивленным лицом Гильяно. Затем его костлявое лицо исказила ухмылка. Пнув ногой гору деревянных дощечек, он сказал чуть ли не с ликованием:

– Вот это было нашим лучшим товаром. Сотни кусочков креста, на котором распяли нашего господа. А в этом бидоне – останки любого святого, какого хочешь. На Сицилии не найти дома, в котором не было бы мощей какого-нибудь святого. А в специальной кладовой под замком мы держим тринадцать рук святого Андрея, три головы Иоанна Крестителя и семь комплектов доспехов, которые носила Жанна д’Арк. Зимой наши монахи отправляются по городам и весям продавать эти сокровища.

Тут уж Тури рассмеялся, и аббат улыбнулся ему. А Гильяно думал о том, что бедняков всегда обманывали даже те, кто указывал дорогу к спасению. Это важное обстоятельство стоило запомнить.

Человека столь молодого не могла не ошеломить встреча с таким мастером лицемерия.

Аббат решил, что дон Кроче должен наставить Тури Гильяно на путь истинный.

Однажды, когда Тури отдыхал на своем ложе, к нему пришел неизвестный посетитель. Аббат представил его как отца Беньямино Мало, близкого друга, а затем оставил их вдвоем.

– Мой дорогой юноша, – сказал заботливо отец Беньямино, – надеюсь, ты совсем выздоровел после своей раны. Святой аббат говорит, что это было поистине чудо.

– Божья милость, – вежливо сказал Гильяно.

И отец Беньямино склонил голову, словно это он получил благословение.

Гильяно изучал его. Этот священник никогда не работал в поле. Подол его сутаны был чересчур чистым, лицо – излишне белым, руки – чересчур мягкими. Но лицо было достаточно благообразное, в нем читались кротость и христианское смирение.

Голос тоже был мягкий и нежный.

– Сын мой, – сказал отец Беньямино, – я выслушаю твою исповедь и дам тебе отпущение грехов. Избавленный от греха, ты можешь идти в мир с чистым сердцем.

Тури Гильяно внимательно посмотрел на священника, обладавшего такой силой.

– Простите меня, отец, – сказал он. – Я еще не дошел до покаяния, и это было бы лицемерием с моей стороны, если бы я решил сейчас исповедоваться. Но спасибо за благословение.

Священник кивнул и сказал:

– Да, это лишь усугубит твои прегрешения. Но у меня есть другое предложение, которое, вероятно, имеет более практический смысл в мире сем. Мой брат, дон Кроче, прислал меня спросить, не хочешь ли ты укрыться у него в Виллабе. Тебе будут хорошо платить, и, конечно, ты понимаешь, что власти никогда не осмелятся потревожить тебя, пока ты находишься под его покровительством.

Гильяно крайне удивился, узнав о том, что весть о его деяниях достигла ушей такого человека, как дон Кроче. Он понимал, что должен быть осторожен. Он питал отвращение к мафии и совсем не хотел попасть в ее паутину.

– Это очень большая честь, – сказал он. – Благодарю вас и вашего брата. Но я должен посоветоваться с семьей, я должен уважать желание моих родителей. Так что пока разрешите мне отклонить ваше доброе предложение. – Он увидел, что священник удивлен. Кто на Сицилии откажется от защиты дона Кроче? Поэтому добавил: – Может, через две-три недели я передумаю и приеду к вам в Виллабу.

Отец Беньямино, несколько оправившись от удивления, поднял для благословения руку.

– Да пребудет бог с тобой, сын мой, – сказал он. – Тебе всегда будут рады в доме моего брата.

Он сотворил крестное знамение и вышел.

Тури Гильяно понимал, что пора уходить из монастыря. Когда Аспану Пишотта зашел к нему в тот вечер, Гильяно дал указание готовить его возвращение в большой мир. Он видел, что друг его изменился, как изменился и он сам. Пишотта не заколебался и не стал возражать, услышав о том, что, как он понимал, перевернет его жизнь. Наконец Гильяно сказал:

– Аспану, ты можешь пойти со мной, а можешь остаться в семье. Поступай, как считаешь нужным.

Пишотта улыбнулся:

– Думаешь, я уступлю тебе все удовольствия и всю славу? Позволю тебе забавляться в горах, а сам буду водить ослов на работу и собирать оливки? А как же наша дружба? Чтобы ты жил один в горах, когда мы с детских лет вместе играли и трудились? Только когда ты свободно вернешься в Монтелепре, вернусь и я. Я приду за тобой через четыре дня.

Эти четыре дня Пишотта был очень занят. Он уже выследил контрабандиста на лошади, который предлагал отыскать раненого Гильяно. Его звали Маркуцци, человек он был опасный, занимавшийся контрабандой по-крупному под защитой дона Кроче и Гвидо Кинтаны. Его дядя был одним из главарей мафии.

Пишотта выяснил, что Маркуцци регулярно совершает поездки из Монтелепре в Кастелламмаре. Аспану знал крестьянина, который держал мулов для контрабандиста, и, когда увидел, что животных забрали с пастбища и отвели в стойло около городка, понял, что Маркуцци на другой день отправляется в путь. На рассвете Пишотта расположился на дороге, которой должен воспользоваться Маркуцци, и стал ждать. У него была лупара – многие сицилийские семьи держали ее дома как часть инвентаря…

Он решил убить Маркуцци не только потому, что контрабандист предложил полиции добить раненого Гильяно, но и потому, что тот хвастался этим перед друзьями. Убив контрабандиста, он тем самым предостережет всякого, кто захочет предать Гильяно. К тому же Пишотте нужно было оружие, которое, как он знал, Маркуцци возил с собой.

Ему не пришлось долго ждать. Маркуцци вел пустых мулов, чтобы забрать товар в Кастелламмаре, и был беспечен. Он ехал на переднем муле вниз по горной тропе, перекинув ружье через плечо, вместо того чтобы держать его на изготовку. Когда он заметил Пишотту, оказавшегося перед ним на тропе, то не встревожился. Ведь он увидел всего лишь невысокого худощавого парнишку с тонкими фатоватыми усиками и какой-то раздраженной улыбкой. Лишь когда Пишотта вытащил из-под куртки лупару, Маркуцци насторожился.

– Ты просчитался, – буркнул он. – Я еще не забрал товар. И эти мулы под защитой «Друзей». Не дури и найди себе другого клиента.

– Мне нужна только твоя жизнь, – тихо произнес Пишотта, и улыбка его стала жесткой. – Однажды ты захотел стать героем в глазах полиции. Два-три месяца назад, помнишь?

Маркуцци вспомнил. Он словно случайно повернул мула боком, чтобы прикрыть руку от взгляда Пишотты. А сам сунул ее за пояс и, вытащив пистолет, дернул мула за уздечку, чтобы развернуться и выстрелить. Последнее, что он увидел, была улыбка Пишотты, когда выстрел лупары выбил тело Маркуцци из седла и бросил на землю.

Мрачно улыбаясь, Пишотта встал над телом и выпустил еще один заряд в голову Маркуцци. Затем вынул из его руки пистолет и снял висевшее на ремне ружье. Он выгреб из кармана его куртки патроны и положил в свою. Затем быстро и методично пристрелил всех четырех мулов – предупреждение всем, кто намеревался – даже косвенно – помочь врагам Гильяно… Он стоял на дороге с лупарой в руках, ружьем убитого через плечо и заткнутым за пояс пистолетом. Никакого чувства жалости он не испытывал и был удовлетворен сделанным. Ибо, несмотря на любовь к своему другу, он по-своему состязался с ним. И хотя Аспану признавал главенство Тури, но всегда считал, что должен доказать свое право на дружбу, предстать таким же смелым и таким же умным. Теперь он тоже перешагнул магический круг юности, общества и присоединился к Тури уже вне этого круга. Этим поступком он навсегда связал себя с Тури Гильяно.

Через два дня, как раз перед вечерней трапезой, Гильяно ушел из монастыря.

Аббат проводил его до ворот, где ждал Пишотта. Он вручил ему на прощание подарок – статуэтку черной Девы Марии, копию той, что принадлежала Марии Ломбардо, матери Гильяно. У Пишотты была американская зеленая спортивная сумка, и Гильяно положил черную Деву туда.

Хотя аббат искренне привязался к Гильяно, его привязанность объяснялась и корыстью. Он понимал, что этот парень однажды станет силой, с которой будут считаться на Сицилии. Ну, а Тури Гильяно был полон благодарности. Аббат спас ему жизнь, более того, он многому научил его и был прекрасным собеседником. Аббат разрешил ему даже пользоваться своей библиотекой.

Аббат и Тури Гильяно обнялись.

– Я ваш должник, – сказал Тури. – Вспомните обо мне, если потребуется какая-либо помощь. Что бы вы ни попросили, я сделаю.

Аббат похлопал его по плечу.

– Христианское милосердие не требует оплаты, – сказал он. Но это была просто затверженная формула… Обещание же Гильяно он запомнит.

Несмотря на протесты Пишотты, Гильяно взвалил спортивную сумку на плечо, и они вышли из монастырских ворот. И ни разу не оглянулись.

Глава 06

С выступа скалы близ вершины Монте д’Оро Гильяно и Пишотта могли наблюдать за городком. Всего в нескольких километрах под ними в домах зажигались огни, сражаясь с наступающей темнотой. Гильяно даже почудилось, что он слышит музыку из громкоговорителей на площади, которые регулярно транслировали передачи из Рима для увеселения горожан, если им вздумалось погулять перед ужином.

Но расстояния в горах обманчивы. Потребовалось бы два часа, чтобы спуститься в Монтелепре, и четыре часа, чтобы вернуться наверх. Гильяно и Пишотта играли здесь еще детьми; они знали каждый камень на этой горе, каждую пещеру и каждый туннель. За краем ближайшей скалы находился грот Бьянка, любимая пещера их детства, размером больше любого дома в Монтелепре.

Аспану хорошо выполнил приказания, подумал Тури Гильяно. В пещере лежали спальные мешки, сковородки, коробки с боеприпасами и мешки с продовольствием и хлебом. Там же находился деревянный ящик с электрическими и керосиновыми фонарями и ножами, несколько канистр с керосином.

– Аспану, – рассмеялся Гильяно, – мы можем поселиться здесь навсегда.

– Лишь на несколько дней, – сказал Аспану. – Сюда перво-наперво сунутся карабинеры, когда снова начнут разыскивать тебя.

– Эти трусы рыскают лишь днем, – ответил Тури. – Ночью мы в безопасности.

Густой покров темноты опустился на горы, но небо было все в звездах, так что они отчетливо могли видеть друг друга. Пишотта открыл спортивную сумку и стал вытаскивать оружие и одежду. Медленно и торжественно Тури Гильяно начал вооружаться. Сняв монашескую сутану, он натянул молескиновые брюки, затем большую куртку из овчины с многочисленными карманами. Два пистолета он заткнул за пояс, а пистолет-автомат сунул под куртку так, чтобы он был прикрыт и в то же время его легко можно было выхватить. Он застегнул на талии пояс с патронами и положил в карманы куртки коробочки с пулями. Пишотта подал ему нож, Гильяно засунул его за голенище – на нем были армейские сапоги. Затем еще один маленький пистолет сунул в плетеную кобуру, подвязанную с внутренней стороны к отвороту куртки. Он тщательно проверил все оружие и боеприпасы.

Ружье он перекинул на ремне через плечо. Наконец он был готов. И улыбнулся Пишотте, у которого была лишь лупара на плече да сзади в футляре нож.

– Я чувствую себя голым, – сказал Пишотта. – Как ты будешь передвигаться со всем этим железом? Ведь если упадешь, я не смогу тебя поднять.

Гильяно продолжал улыбаться той тайной улыбкой ребенка, который считает, что весь мир принадлежит ему.

– Теперь я готов и с семьей увидеться, и встретиться с врагом, – сказал он Пишотте.

И двое молодых людей ступили на длинную извилистую тропу, которая вела с вершины Монте д’Оро вниз, к Монтелепре.

Они шагали под россыпью звезд. Тури Гильяно еще никогда не чувствовал себя так спокойно. Он уже не беспомощен перед лицом случайного врага. Если он силою воли сумел вернуть себя к жизни, силою воли заставил раны затянуться, то он сможет заставить свое тело сделать это снова и снова. Он больше не сомневался, что его ждет великая судьба.

Он никогда не покинет этих гор, этих оливковых деревьев, эту Сицилию. Он никогда больше не будет бедным крестьянским парнем, который боится карабинеров, судей, коррумпированного закона, стирающего человека в порошок.

И вот они уже спустились с гор и вышли к дорогам, которые вели в Монтелепре. Они миновали запертую на замок придорожную часовню Девы Марии с младенцем – при лунном свете ее голубые гипсовые одежды переливались подобно морю. Аромат садов наполнял воздух такой сладостью, что у Гильяно чуть не закружилась голова. Он видел, как Пишотта остановился и сорвал дикую грушу, казавшуюся сладкой в ночном воздухе, и почувствовал, как к сердцу прихлынула любовь к другу, который спас ему жизнь, любовь, уходящая корнями в их общее детство.

Гора плавно перешла в пастбище метров сто шириной. Оно упиралось в задние стены домов на виа Белла. За этими стенами у каждого дома имелся свой огород с помидорами, а в некоторых – одинокое оливковое или лимонное дерево. Калитка в огород Гильяно была не заперта, и двое юношей, тихонько проскользнув в нее, обнаружили, что мать Гильяно ждет их. Она кинулась в объятия Тури, обливаясь слезами…

Было около полуночи, луна светила еще ярко, и они поспешили в дом, чтобы их не увидели соглядатаи. Окна были занавешены, и родственники из обеих семей, Гильяно и Пишотты, рассыпались вдоль всех улиц, чтобы предупредить о полицейских патрулях. В доме друзья и родственники ждали Гильяно, чтобы отпраздновать его возвращение. На столе стояло угощение, достойное святой Пасхи. В их распоряжении была одна только эта ночь, а потом Тури отправится жить в горы.

Отец обнял Гильяно и одобрительно похлопал по спине. Тут же были две сестры Тури и Гектор Адонис. А также соседка по имени Венера. Вдова лет тридцати пяти. Ее муж был известным бандитом, звали его Канделериа; его предали, и он попал в засаду всего год тому назад. Венера подружилась с матерью Гильяно, и тем не менее Тури удивило ее присутствие в доме. Пригласить ее могла только матушка. На мгновение Тури подумал – зачем?

Они ели, пили и так ухаживали за Тури, словно он вернулся из долгого путешествия в далекие страны. Затем отец захотел посмотреть его рану. Гильяно вытащил рубашку из брюк и продемонстрировал огромный ярко-красный шрам – кожа вокруг него все еще была синей от винтовочного выстрела. Мать запричитала.

– А ты что, хотела бы видеть меня в тюрьме, избитого? – обратился к ней с улыбкой Гильяно.

Хотя знакомая обстановка напоминала счастливые дни детства, он чувствовал, какое огромное расстояние отделяет его от них. Тут были все его любимые блюда – кальмары, макароны под томатным соусом со специями, жареная баранина, большая миска с оливками, овощной салат, политый очищенным, только что отжатым оливковым маслом, бутылки с сицилийским вином в бамбуковой сетке. Все – плоды сицилийской земли. Гектор Адонис развлекал их рассказами о славном прошлом Сицилии. О Гарибальди и его знаменитых краснорубашечниках. О Сицилии порабощенной – сначала Римом, затем маврами, норманнами, французами, немцами и испанцами. Горестная Сицилия! Никогда не была она свободна, люди ее всегда голодны, труд их ничего не стоил, и так легко проливалась здесь кровь.

Поэтому теперь не найти сицилийца, который верил бы правительству, закону, обществу – всем этим институтам, с помощью которых простых сицилийцев испокон веков превращали во вьючных животных. Гильяно слышал эти истории на протяжении многих лет, и они врезались в его память. Но лишь теперь он понял, что может изменить все это.

Он увидел, что Аспану закурил сигарету, когда принесли кофе. Даже во время этой радостной встречи на губах его продолжала играть ироническая улыбка. Гильяно представил себе, что тот думает и что скажет когда-нибудь потом: надо свалять дурака и дать подстрелить себя полицейскому, затем совершить убийство и оказаться вне закона – только тогда дорогие тебе люди проявят свою любовь и будут чтить тебя как святого. И все же Аспану был единственным, с кем что-то связывало Гильяно.

А еще с этой женщиной, Венерой. Зачем матушка пригласила ее и почему она пришла? Он видел ее лицо, все еще привлекательное, дерзкое и сильное, с черными бровями и такими темными, красными губами, что в дымном свете при зашторенных окнах они казались почти вишневыми. Трудно было сказать, какая у нее фигура под этим бесформенным черным одеянием сицилийской вдовы.

Тури Гильяно пришлось рассказать им всю историю перестрелки у перекрестка четырех дорог.

Наконец Гектор Адонис изложил свой план спасения Тури. Семье убитого будет выплачена компенсация. Родителям Гильяно придется заложить свой клочок земли, чтобы набрать денег, Адонис тоже кое-что даст. Но со всем этим придется подождать, пока не улягутся страсти. Затем следует воспользоваться влиянием дона Кроче на правительственных чиновников и семью убитого. В конце концов, это же был всего лишь несчастный случай. Ни с той ни с другой стороны не было злого умысла. Можно держаться такой позиции, если, конечно, семья жертвы и ведущие правительственные чиновники пойдут на это. Единственная сложность – то, что на месте убийства осталось удостоверение Тури. Но через год дон Кроче сумеет сделать так, что оно исчезнет из досье прокурора. Самое главное, чтобы Тури Гильяно за это время не ввязался ни в какую историю. Он должен раствориться в горах.

Тури Гильяно слушал всех терпеливо, с улыбкой, кивая головой и не показывая раздражения. Они все еще считали его таким, каким он был во время фесты два месяца назад. Но они и представить себе не могли, что тот выстрел разорвал не только его плоть, но и его сознание. Он никогда уже не будет тем юношей, какого они знали прежде.

Сейчас в этом доме он был в безопасности. Люди, которым он доверял, патрулировали на улицах и наблюдали за казармами карабинеров, чтобы вовремя предупредить его. Сам дом, построенный много веков назад, был сложен из камня, окна его были закрыты толстыми деревянными ставнями на запоре. Крепкой была и деревянная дверь с железной щеколдой. Ни один лучик света не мог вырваться из этого дома, никакой враг не мог быстро вломиться в него. И все же над Тури Гильяно нависала опасность. Любимые им люди хотели загнать его в привычные рамки, они хотели, чтобы он снова стал крестьянином, сложил оружие, не поднимал его против сограждан и оказался бы беспомощным перед лицом их законов. И тут он понял, что придется проявить жестокость по отношению к тем, кого он больше всего любил.

– Дорогой крестный, – учтиво обратился он к Гектору Адонису и другим. – Я знаю, вы говорите, любя и заботясь обо мне. Но я не могу позволить, чтобы матушка и отец лишились своего клочка земли, помогая мне выбраться из затруднения. И вы все, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Я уже достаточно взрослый и сам могу расплатиться за свой промах. И я никому не позволю выплачивать компенсацию за того карабинера, которого я пристрелил. Запомните, он пытался убить меня только за то, что я незаконно вез кусок сыра. Я никогда бы не выстрелил в него, если бы не считал, что умираю, я ведь только хотел расквитаться с ним. Но все это в прошлом. В следующий раз подстрелить меня будет не так просто.

– Во всяком случае, в горах куда интереснее жить, – сказал Пишотта с ухмылкой.

Но мать Гильяно не отступалась. Они видели, что она в панике, в ее горящих глазах гнездился страх. В отчаянии она сказала:

– Не становись разбойником, не грабь бедных – они и без того страдают. Не бегай от закона. Пусть Венера скажет тебе, какую жизнь вел ее муж.

Венера подняла голову и посмотрела прямо на Гильяно. Его поразила чувственность в ее лице, словно она пыталась вызвать его страсть. Глаза у нее были дерзкие и с вызовом смотрели на него. До этой минуты она была для него просто взрослой женщиной; теперь же он почувствовал, что его тянет к ней.

Она заговорила хриплым от волнения голосом.

– В этих самых горах, куда ты хочешь уйти, – сказала она, – мой муж жил как затравленный зверь. В вечном страхе. Всегда. Он не мог есть. Не мог спать. Когда мы лежали в постели, он вскакивал от малейшего шума. На полу возле кровати всегда лежало оружие. Но это ему не помогло. Заболела наша дочка, и он решил навестить ее, а они его ждали. Они знали, что у него доброе сердце. И пристрелили на улице, как собаку. Они стояли над ним и смеялись мне в лицо. – Она помолчала и добавила: – Я схоронила его, а через неделю схоронила и девочку. Говорили, это было воспаление легких. Но я-то знаю, что сердце у нее не выдержало. Больше всего я помню, как ходила к нему в горы. Ему всегда было холодно и голодно, а иногда он болел. Он все бы отдал, чтобы снова стать честным крестьянином. Но худо то, что сердце у него ожесточилось, стало как оливковая косточка. Он перестал быть человеком, да будет земля ему пухом. Так что, дорогой Тури, не надо быть таким гордым. Мы поможем тебе в твоей беде, только не будь таким, каким стал мой муж перед смертью.

Все молчали. Отец Гильяно пробормотал, что не возражает расстаться с хозяйством – хоть сможет высыпаться по утрам. Гектор Адонис, насупясь, уставился на скатерть. Никто не произнес ни слова.

Молчание нарушил быстрый стук в дверь – сигнал одного из наблюдателей. Пишотта вышел к нему. Вернувшись, он знаком велел Гильяно взять оружие.

– В казармах карабинеров зажгли свет, – сказал он. – А там, где виа Белла выходит на городскую площадь, поставили полицейский фургон. Готовится налет на этот дом. – И, помолчав, добавил: – Надо быстро прощаться.

Всех поразило спокойствие, с каким Тури Гильяно готовился к бегству. Мать кинулась в его объятия, а он, обнимая ее, другой рукой уже взял куртку. Попрощался с остальными и через минуту уже был готов – в куртке и с ружьем на плече. С улыбкой оглядев всех, он сказал Пишотте:

– Ты можешь остаться и нагнать меня в горах потом или же можешь пойти со мной.

Пишотта молча подошел к задней двери и открыл ее.

Гильяно обнял мать в последний раз, она горячо поцеловала его и сказала:

– Спрячься, ничего не делай сгоряча. Дай нам помочь тебе.

Но он уже выскользнул из ее рук.

Пишотта шел впереди через поля по направлению к горам.

Гильяно резко свистнул – Пишотта остановился и подождал Тури. Дорога в горы была свободна: наблюдатели сообщили, что полицейских патрулей тут нет. Через четыре часа они будут в безопасном гроте Бьянка. Только очень смелые или глупые люди стали бы преследовать их в темноте.

– Аспану, – спросил Гильяно, – сколько карабинеров в гарнизоне?

– Двенадцать, – сказал Пишотта. – И еще фельдфебель.

Гильяно засмеялся.

– Тринадцать – несчастливое число. Почему же мы удираем, когда их так мало? – Он помолчал немного и затем сказал: – Следуй за мной.

Тури пошел назад через поле с таким расчетом, чтобы войти в Монтелепре ближе к центру. Они пересекли виа Белла и стали наблюдать за домом Гильяно из безопасного темного, узкого переулка. Они ждали, притаившись в тени.

Через пять минут раздался грохот джипа по виа Белла. В него набилось шесть карабинеров во главе с самим фельдфебелем. Двое из них тут же двинулись по боковой улочке, чтобы заблокировать задний выход. Фельдфебель же и трое солдат подошли к двери и забарабанили. Одновременно подъехал небольшой крытый грузовичок и остановился позади джипа, из него выскочили еще двое карабинеров с винтовками наготове, чтобы держать на мушке улицу.

Все это Тури Гильяно наблюдал с интересом. Полицейский налет был основан на предположении, что их противник не сможет организовать контратаку, что единственный для него выход – бежать от превосходящих сил. В это мгновение Тури Гильяно пришел к главному для себя выводу: всегда начинать контратаку, когда за тобой охотятся, независимо от того, насколько превосходит тебя противник или даже, чем больше превосходит, тем лучше.

Это была первая военная операция Гильяно, и он удивился, насколько легко контролировать ситуацию, если уж решил пролить кровь. Правда, он не мог стрелять в фельдфебеля и троих солдат у двери, поскольку пули могут влететь в дом и поразить его родных. Зато он мог запросто уничтожить двух солдат, наблюдавших за улицей, и двух шоферов в машинах. Он может это сделать, как только фельдфебель и его солдаты войдут в дом. Они не посмеют оттуда выйти, а тем временем они с Пишоттой спокойно убегут через поле. Что же касается полицейских, перегородивших грузовиком конец улицы, то они чересчур далеко, и их можно не принимать в расчет. Без приказа они по улице не двинутся.

Но сейчас у Тури не было никакого желания проливать кровь. Это были всего лишь размышления. К тому же ему хотелось посмотреть, как покажет себя фельдфебель в действии, поскольку этому человеку предстояло быть его главным противником в будущем.

В этот момент отец Гильяно приоткрыл дверь: фельдфебель грубо схватил старика за локоть и вытащил на улицу, приказав ждать там.

Фельдфебель итальянских карабинеров – самый высокий чин среднего начальствующего состава национальной полиции, и обычно он командует небольшим отрядом в маленьком городке. Он важная персона в местной общине, и к нему относятся с таким же уважением, как и к мэру, и к приходскому священнику. Поэтому он никак не ожидал, что мать Гильяно загородит ему дорогу и плюнет на пол, показывая свое презрение.

Ему и его трем солдатам пришлось силой проникнуть в дом и произвести там обыск под градом ругательств и проклятий, которыми сыпала мать Гильяно. Всех вывели на улицу для допроса, из соседних домов вытащили женщин и мужчин, которые тоже на все корки ругали полицию.

Когда обыск ничего не дал, фельдфебель попытался допрашивать обитателей дома. Отец Гильяно возмутился:

– Ты что же думаешь, я буду доносить на собственного сына? – спросил он фельдфебеля, и толпа на улице ответила ревом одобрения.

Фельдфебель приказал семье Гильяно вернуться в дом.

В тени переулка Пишотта сказал Гильяно:

– Их счастье, что у матушки нет твоего оружия.

Тури промолчал. Вся кровь прилила у него к голове. Он изо всех сил старался держать себя в руках. Фельдфебель размахнулся дубинкой и ударил человека из толпы, который посмел протестовать против грубого обращения с родителями Гильяно. Двое других карабинеров начали хватать жителей Монтелепре и бросать в грузовик, подгоняя пинками и дубинками, не обращая внимания на испуганные, протестующие крики.

Внезапно на пути карабинеров оказался одиноко стоявший мужчина. Он кинулся к фельдфебелю. Прозвучал выстрел, и мужчина упал на брусчатку. В одном из домов заголосила женщина, затем она выбежала и бросилась на тело убитого мужа. Тури Гильяно узнал ее – это была давняя приятельница их семьи, которая всегда приносила матери пасхальный кулич.

Тури тронул Пишотту за плечо и прошептал:

– Следуй за мной, – и побежал по узким извилистым улочкам к центральной площади городка, на другой конец виа Белла.

– Какого черта ты задумал? – закричал Пишотта и тут же умолк. Внезапно он понял замысел Тури. Грузовик с арестованными должен проехать до конца виа Белла, затем развернуться и проследовать в казармы Беллампо.

Пока Тури Гильяно бежал по параллельной улице, он чувствовал себя невидимкой. Он знал, что противнику никогда не додуматься, даже не представить себе, что он замыслил, – они считают, что он бежит в укрытие в горы. Его охватило дикое ликование. Пусть знают, что нельзя безнаказанно совершить налет на дом его матери, в следующий раз дважды подумают, прежде чем решиться на такое. И не посмеют они больше вот так хладнокровно убить человека. Он заставит их уважать его соседей и его родителей.

Он достиг дальней стороны площади и при свете единственного фонаря увидел полицейский фургон, перегораживающий въезд на виа Белла. Он свернул в другую боковую улочку, которая привела к заднему входу в возвышавшуюся на площади церковь.

Пишотта следовал за ним. Внутри они перепрыгнули через алтарную ограду и на долю секунды остановились на возвышении, где когда-то прислуживали священнику. Держа оружие наготове, они преклонили колени и неуклюже перекрестились. Затем пробежали по короткому проходу между рядами к большой дубовой двери, откуда открывался хороший обзор площади. И там снова встали на колени, чтобы зарядить оружие.

Конец ознакомительного фрагмента.