Глава II. Любовь неслыханной простоты
Спустя годы Анна Николаевна смягчилась, тем более вопрос о деньгах был снят. Удивительное дело, но мои публицистические книги очерков о бывших советских партийных и государственных деятелях, выдержали несколько изданий с приличным тиражом. Журнал тоже ожил, атмосфера в стране после смерти первого президента изменилась к лучшему. Меньше стала криминала, а одиозные деятели переселились в Лондон, в свои поместья и дворцы.
Как ни странно, но на фоне относительного благополучия наша Анна Николаевна вся, как говорят, из себя, с подкрашенной сединой, с перманентом, так тщательно следившая за своими руками, не забывающая выщипать и подкрасить брови, улыбающаяся куда чаще, чем прежде. Радующаяся тому, что внучка Лизонька родилась здоровой и красивой. Сама же поддалась недугу и начала чахнуть на глазах.
Вначале у нее была просто слабость и кружилась голова, потом стремительное ухудшение. Я заметил, как невзначай посерело ее лицо, руки стали, словно тончайший фарфор, и вся она вмиг стала таять, казалась невесомой, хрупкой, что вызывало опасение. Так и ждешь, не ровен час расколется, рассыплется. Рак скрутил ее за несколько дней, непроходимость желудка, через месяц ее не стало. Свою внутреннюю тревогу Анна Николаевна пыталась скрыть внешней раскрепощенностью. Но, присмотревшись внимательно, можно было заметить с какой натугой, нарочитостью звучала каждая ее фраза, это сразу рож дало тревогу и подозрительность. Даже за столом, в компании друзей и родственников, где хороводила, всех подначивая, заводила, казалось, была самой веселой и неугомонной, простой, своей в доску. Видно было, что у этого человека какое-то внутреннее напряжение, что не свободна в своем внутреннем мире, кто-то или что-то мешает ей быть самой собой, вести себя как ей хочется. То ли внутренняя боль, переживание за дочь, то ли старость с болячками. Потом выяснилось, как тяжело была она больна.
– Аннушка! Анюта! – кричали ей за столом, будь-то день рождения или поминки. Говори ты, у тебя получается складно и умно, никого не обидишь, ничего не забудешь.
Сестры звали ее артисткой, смехом, и при этом так дорожили ее дружбой и вниманием. Уважали безмерно: Аня с образованием, преподает в университете, книги пишет, пристроила учиться наших детей. Ей позвони в любое время, она в ту же минуту, как скорая помощь, рядом.
Для жены смерть матери была потерей невыносимой. Вера слегла, истерзанная слезами и бессонными ночами. Все это сказалось сердечной недостаточностью. Хорошо, что в ее классе была родительница, известный кардиолог, которая поставила на ноги. И кстати, Петр всегда был рядом.
Я ему очень благодарен за это.
С Анной Николаевной у него были особенные отношения, он умел с ней ладить. Вообще, у него к женщинам был особенный подход. Везунчик. Краем уха улавливал из своего кабинета отрывки их бесед.
Любила Анна Николаевна поиграть, как она выражалась, в дамки, особенно когда являлся Петр Владимирович. Он себя долго не заставлял ждать, ему разрешено без звонка и приглашения. Всегда встречала его на пороге:
– Здравствуй, Петенька. Дай я тебя поцелую. Какой у тебя дорогой парфюм, не иначе как от Армани. Ну, что ты на этот раз Лизоньке привез? Опять платье или шляпку?
А когда они проходили в гостиную, по ритуалу следовал один и тот же вопрос.
– Ты, милый друг, злодей или любовник?
При этом она так ехидно и саркастически прищуривалась и хихикала, что Петя терялся и менялся в лице, то изображая недоумение или недоумка, то метущегося в догадках и стоящего на распутье, или не совсем трезвого человека.
– Признавайся, я все прощу! После этих слов произнесенных уже не на полном серьезе, а с явной иронией, становилось ясно, что это всего лишь, как всегда, игра.
– Только не надо другом прикидываться. Кого больше любишь Лизоньку или Веру? Мне интересны интриганы!
– Конечно вас, – подыгрывал Петр Владимирович – Вы у нас фигура беспроигрышная.
– Шутка или издёвка, или то и другое сразу? Хозяйке польстил. Мне приятно, не скрою. Ты вот монархист и ратуешь за былую Русь. Все равно, ты мне симпатичен. Только давай сегодня про наркоманов не будем митинги проводить. Я в прошлый вечер так испереживалась, спать не могла, а чем я, старуха, могу им помочь, как и бездомным и беспризорным. Вселенское зло в душах человеческих и ничего с этим не поделаешь. Давай в подкидного сыграем, пока Вера накрывает на стол. Про Володю не интересуйся, он «великих» на бумаге марает словом. Ты шаржи ему рисуешь на тех, на кого мы молились. В гражданскую, рьяные, неимущие иконы рубили топором по всем святым. Теперь по коммунистическим идолам карикатурой, это гуманней. Прогресс все-таки есть. Гуманизм зашкаливает, убивай, наказание, всего лишь, пожизненно и то не всегда. Как и прежде, закон, что дышло. Сколько заплатил, так и вышло.
– Вы, Анна Николаевна, очень предвзяты к нашему с Володей творчеству.
Петр Владимирович, как всегда, осторожничал, при этом не оставляя попыток дать понять, что не во всем согласен.
– Бумагомарательство стало творчеством. Журналистишка в газетенке чирикает, и что ж теперь его к бессмертному Петрарке причислить?
Чего у него не отнимешь, подумала при этом, умеет ловцом душ быть, может всех взбудоражить вселенскими идеями, хоть стой, хоть падай от его высказываний. Получается у него и успокоить. Мастак внушить своим проникновенным голосом, подвести человека к исповеди. Рассказывают ему люди. Располагает он к доверию. Слово может подобрать сокровенное, ключевое, и люди ищут с ним общения.
Затем шло сравнение. Петька весельчак и балагур, любит жизнь, женские прелести, с ним легко. Он свободный от предрассудков. Ни на чем не зациклен. Его лозунг: удовольствие – превыше всего. Этим он уязвим. Чуть что, какое испытание, теряется. Становится беспомощным.
– К Петрарке, пожалуй, нет, не дотягивает малек, может к Овидию. Хотя тот и другой поэты, если Курносову-Дурасевскому, – засмеялся Петр Владимирович тем издевательским смехом идиота, который может вывести из себя кого угодно. При этом наигранном и фальшивом хохоте слышалось не столько от Фауста и Мефистофеля, сколько от балаганных скоморохов, что от выпитого впадали в безумие или в белую горячку, уже не изображая скотов, а становясь ими. С глазами навыкате белого яблока, словно, большого бельма, что проглотил зрачок и делал человека безобразным. Да к тому же, со ртом на боку и перекошенной мордой, ну чистая образина. Сейчас такие не редкость, только скоморохи современные вместо бубна и балалайки, да водки вгоняют в себя шприцами дурь. Страшная действительность.
– Ты о чем задумался, Петр Владимирович, не иначе как о душе своей Лизоньке? Не о Володьке же. Ну его, на дух не переношу, пузырь. Пусть строчит, хоть деньги зарабатывает. Я тебя, Петя, все хотела спросить, как ты женщин любил, расскажи. Все художники такие моты и ловеласы, от политики я просто устала. Надоело слушать врунов. Вы, Петя, тоже все время врете. Почему Веру в мастерскую не приглашаете, небось, новая пассия. Опять обнаженная натура. Монархисты, они люди чести. Монархия, разве теперь соберешь пыль, развеянную историей. Вот он Российский трон, да кто на него сядет? Где тот человек, кто объединит земли русские? Кто возродит славу и русский дух? Кому это под силу? Только Атланту, но он занят, держит небесный свод. Ну да ладно, что я все лепечу несусветное. Старуха несносная. Какой ты право, Петя, благородный, видно сразу породу. Аристократ до кончиков ногтей или с младенческих когтей, – сказала и засмеялась на себя, как ей казалось на удачную остроту.
После небольшой паузы Петр Владимирович понял, что может брать эстафету разговора.
– Вера с Лизой у меня были на сеансах, скоро будет готов их двойной портрет.
После этого Петр Владимирович хотел продолжить о том, что сейчас работает над портретом президента Газпрома, на фоне интерьеров средневекового замка.
Но его прервала Анна Николаевна.
– Ты говоришь не о том, о чем думаешь. Я любого вижу насквозь, тебя за столько лет так изучила, что по каждому твоему вздоху угадаю, про что твое сердце ноет. Это Володя блаженный, он верит. Я – женщина, все понимаю. Почему ты Вере не скажешь, чтобы она развелась и вышла за тебя.
Сколько же было настойчивости в этих словах. Казалось, что еще мгновение и старуха не постесняется показаться злой.
– Анна Николаевна, – после этих слов Петр Владимирович остановился и посмотрел на нее умоляющим взглядом. – Это не первый наш разговор. Здесь Вера должна решать.
По всему было видно, Петр расстроен и растерян, а может быть, и растерзан.
– Петр, будь твердым, Петр – камень по-гречески, а ты, словно Петручио в клоунском наряде. Пора повзрослеть. Скажи своему другу Володе о ваших отношениях с Верой. Только не страшись: такое случается, ты не первый и не последний. Это жизнь, в ней всему есть место. Это сплошь и рядом, чему дивиться.
В арсенале средств достижения своих целей, вербовки сторонников и обращения в свою веру Анна Николаевна использовала тактическую уловку, уговоры.
– Опять же, это только Вера может сделать.
– Кто же из вас троих демон, кто вами крутит. На любовь не кивай, она как факел, все спалит.
Анна Николаевна говорила как бы сама себе, словно бы рассуждая вслух. Может быть, вспоминая что-то подобное из своей жизни. Неужели ей посчастливилось обжечься тем испепеляющим огнем.
– Любовь бывает разная, позвольте заметить, – отозвался Петр Владимирович.
Голос его прозвучал, как показалось Анне Николаевне из какого-то забытья. Сердце примет ли мудрое решение, если разум не может разобраться в чувствах. Что мешало Петьке понять себя.
За столько лет в этом доме был не один такой разговор. Не все я слышал, и не при всех был свидетелем, о чем-то я догадывался, но не обо всем. Впоследствии для меня многое оказалось неожиданным.
Теща со свойственным ей математическим складом ума презирала гуманитариев, считая их недоразвитыми, с туманом и неясностью в голове. Со своими уравнениями, плюсами и минусами всегда должна была любую ситуацию и разговор подвести к знаменателю. Вычеты, сложения и неминуемый результат без скидок на обстоятельства и эмоции.
Люди в ее сознании проходили по баллам, их жизни она ставила оценки, как правило, нули, колы и двойки.
– Юродивый Владимир Петрович тоже пребывает во мнении, что у него любовь.
Ядовитый сарказм умнейшего человека, видимо, разочаровавшегося во всем и прежде всего в дочери. Она не оправдала ее ожидание. Это было не внушение, насаждение своего мнения. Мы постоянно испытывали с ее стороны психо – эмоциональное давление. Эти соответствующие взгляды, недовольства, неодобрение, а то и просто, рассерженность. Сокрушительные охи, ахи и тон, не терпящий возражения.
Сейчас Анна Николаевна была предельно серьезна и раздражена, сидя в кресле, она поправляла на себе кофточку, слегка одергивая ее, как бы разгладив замины. Убедившись, что все пуговицы застегнуты, приосанилась. Выпрямившись, приподняла подбородок, продолжила.
– Я ему сколько раз говорила: глаза открой. До него не доходит. К нему Лизонька так прикипела, а «большего» ему не надо. А ты лишил себя такого счастья, – она с укоризной, зло ткнула в него пальцем, – Молчишь, сказать нечего, а душу, поди, жжет.
Петя встал. В нем все кипело, на скулах обозначились желваки, глаза, округлившись, смотрели с безумием. Видимо, эти слова ранили его в самое больное место.
– Старуха, черт возьми, права. Уже столько лет эти муки. Сам виноват, своими руками свое счастье, что же я сделал с ним, безумец?
И вдруг отчаянье, что уже ничего не вернешь, сменилось нервной веселостью, и он, готовый пуститься в пляс, тихо запел с блеснувшими от слез глазами.
«Не сыпь мне соль на рану, она всегда болит».
Все это в разных вариациях было прелюдией разговора за обеденном столом.
– Владимир Петрович, Петя кто вам, друг? – спрашивала Анна Николаевна. – Заметьте, милый друг.
И вдруг резко заключила: – Разведитесь с моей дочерью, развяжите ей руки.
– Не лезьте в нашу семью, – твердо говорил я, зная, что все закончится последней фразой Веры.
– Сколько можно мама, я же тебя просила никогда об этом не говорить, я сама все решу, эта моя жизнь. Вера менялась в лице; оно вдруг становилось непроницаемым. И слова ее были куда резче и жестче, чем слова матери. Воцарялось молчание.
С появлением за столом Лизоньки подобное было уже невозможно. При ней никогда никто не позволял сеять сомнение в благостное отношение в семье, только согласие и гармония. Внутренний мир ребенка для всех был священным пристанищем света.
Пока он мерцает, есть жизнь, надежда любовь и вера.
Смолкало все недосказанное, злость, нервы, болячки, старость, вся внутренняя неустроенность забывалась. Если бы не было этого цветка Лизоньки, жил бы я еще. Только она не дала нам сойти с ума.
Маленькая, она уже проявляла характер и настойчивость, чем-то похожая на бабушку. Занималась дрессировкой песика Степы.
– Тебе нельзя есть сладкое, говорила она, дразня его конфетой. Шуршала перед его носом, давала понюхать.
– От конфет у тебя будут слезиться глаза, а у меня могут разболеться зубы. Я тоже их не буду есть. – Степа, – говорила она голосом бабушки, что в большей степени занималась воспитанием внучки. И тон был наставительный и требовательный.
– Степа, мы идем гулять, иди ко мне, я надену тебе поводок.
Пес крутился вокруг нее и лаял. Его явно забавляла игра маленькой хозяйки во взрослого человека. Потом бабушка брала на себя руководящую роль, и они выходили на улицу.
– Лизок, за мной, – командовала она.
Степушка, Степуля, Степаша, – каких только ласкательных имен не придумала Лизок. Степик понимал ее с полуслова, с одного движения, ловя ее каждый взгляд. Преданнее существа, казалось, не было на свете.
Лиза пошла в Верину спецшколу с английским уклоном. Правда, в свой класс мать ее не взяла, посчитав это неправильным. Побоялась быть к дочери более снисходительной, чем к другим детям, утверждая, что непременно испортит отношения в женском коллективе. В школе могли истолковать это превратно.
Лизе нравилось что-то отстаивать и кого-то защищать. Уже в шестом классе дочь проявила себя лидером, организовала компанию против одного пацана, ругавшегося матом и придумавшего клички. «Обзывала» нарекла его Лиза. Все следом стали его так называть. Парень понял, против всех не попрешь.
– Это ты, Рыбка, – спросил он ее, – придумала? То в кабинете зоологии от аквариума оторваться не можешь, на рыбок не насмотришься. То кошек школьных, блохастых на себе таскаешь. Теперь за меня взялась?
– Я, во-первых, не маленькая рыбка, а акула и сейчас тебя так тяпну, да еще кошек на тебя натравлю, чтобы они тебя описали и облохастили.
– Да ты больная, я родителям расскажу. Они в школу придут разбираться.
После этого, не сговариваясь, весь класс, объявил ему бойкот. Никто с ним не разговаривал, и пришлось ему перейти в параллельный класс.
Елизавете приобрели большой аквариум, нашли ему место в квартире особое. Как она бредила стихией воды. Перед сном подходила к аквариуму и, просыпаясь, здоровалась с рыбками.
Из школы Лизоньку иногда забирал Петя. Они вместе возвращались домой, садились обедать. Было шумно и весело, выходя из своего кабинета, я умилялся, глядя на это.
Однажды еще в начальных классах Лиза рассказала учительнице, что у нее есть еще папа.
– Это правда, – уточняла она, – у вашей дочери два отца?
– С чего вы взяли? – удивился я.
– Она так говорит.
– Всерьез слова ребенка не воспринимайте. Это – друг семьи. Случается, забрать некому, в силу каких-то обстоятельств приходит он.
Дома я попросил Веру, можно избежать этих кривотолков?
– Не обращай внимания, – бросила она мимоходом, – это не заслуживает того, очередная глупость.
Неожиданно меня поддержала теща.
– Ты Вера, отрегулируй этот вопрос, а то, ставим нашу крошку в неудобное положение. Удивительно, что возникают такие двусмысленности в вашем педагогическом сообществе. В хорошую погоду буду ее забирать. Пете надо объяснить, пусть не обижается.
Теща всегда давала понять, последнее слово за ней. Руководить она не забывала, тогда, как чем-то другим себя не обременяла. Не очень старалась готовить, убираться, и даже не допускала мысли примерить на себя роль домохозяйки.
– Нашли бесплатную прислугу? – иногда она выходила из себя и кричала. – Почему это я должна подавать? Это вы мне подайте, – с вызовом говорила, – Скажите, спасибо, что за Лизой присматриваю.
Я сидел, погруженный в воспоминания, угнетенный тоской по Лизе. Нигде невозможно было забыться, где спрятаться в своем сознании от боли, что выедает мозг, словно кислота. Почему дети так к нам жестоки? Даже не догадываясь при этом, что родители в душевном аду от равнодушия и безразличия к ним. Как их при этом можно упрекнуть, когда они часть нашего сердца, клапан и мышца. Мы всегда их оправдаем и находим объяснение любому поступку, так нам легче.
Из этой кручины вывел сотовый. Это была Софья Федоровна.
– Володя, прости, что беспокою, – заговорила сбивчиво и торопливо слегка басовитый голос Софьи Федоровны чем-то напоминал мужской, но не казался грубоватым на фоне свойственной ей лукавой улыбочки, что как бы говорила, мол, знаем вас, что вы за птица и куда летите. Ничего заискивающего и комплиментарного, редко когда она кого похвалит, если промолчит, не оговорит, значит одобрение получено. Полушутливая форма общения с близкими была свойственна ей, в первую очередь, с Анатолием Сергеевичем, затем с Алексеем, с Таниным мужем, что воспринимал это с обидой.
Леша не понимал её юморка, а потому часто ссорились и жить вместе не смогли. Леша жаловался Тане:
– Твоя мама постоянно смеется надо мной и острит на мой счет.
Таня вставала на защиту мужа.
– Мама, прошу тебя не надо, эти колкости до добра не доведут.
– Да я просто по-доброму, журя.
– Нет, мама, ты смеешься, даже мне обидно за Лешу.
– Ну вот, какие вы обидчивые.
– Простота хуже воровства, – встревая в разговор, поминал пословицу Анатолий Сергеевич. И добавлял, – Шуточки неудачные, и необходимости в них нет.
Голос Анатолия Сергеевича порой выводил Софью Федоровну из себя.
– Толя, ты можешь не скрипеть своим голосом? Мне кажется, он состарился у тебя раньше, чем ты сам.
– Не мешай мне, я читаю бессмертного Кобзаря вслух. Послушай, какие напевные стихи.
– Ну уж пение твое, вообще, не выдержу.
Все это заканчивалось смехом.
– Ты старый дурень.
– А ты дурында.
Удивительно то, что голос Тани был схож с материнским. У Андрея – с отцом. Впрочем, и во всем остальном, прослеживалась это последовательность. В манере двигаться, у женщин она была резче, порывистее, как и говорить сбивчиво, быстро и громко, при этом жестикулируя руками, словно дирижёры большого оркестра. А Андрей с Анатолием Сергеевичем демонстрировали во время разговора сдержанность и уверенность. Лишь с возрастом отец иногда срывался, когда ему казалось, что сказанное им не доходит до собеседника. Все остальные члены семьи: Юля большая – жена Андрея, и маленькая, их дочь, умели выразительно молчать и были немногословны, очень ценя каждое произнесенное ими слово. Таня, Леша и Олечка, в отличие от них, были людьми открытыми: не ограничивающими свои эмоции, как правило, позитивными, не стеснялись громко смеяться, плакать, обижаться. Не считали проявление своего характера чем-то предосудительным и не думали его маскировать каким-то этикетом, как они выражались.
– Ты можешь выслушать меня, вы еще не спите? Я не потревожила бы, дело неотложное. В троллейбусе, при людях, не решилась. Как говориться, пришла беда, раскрывай ворота. На Таню подала в суд заведующая детским домом, где она работала. Подложили ей в сумку куртку подростковую, новую, с ярлыком. Она в спешке даже не посмотрела. У ворот ее уже ждала полиция.
В трубке послышалось всхлипывание.
– А все почему? Таня узнала, что заведующая детьми торгует, и высказала ей. Мол, это преступление. А та ей, такая, знаешь ли, вся из себя, дама полусвета преступного мира.
– Дура, в ногах у меня валяться будешь, молить о прощении.
– Там, в детском доме, все на цыпочках перед ней. Тане сотрудницы, что были при разговоре, подсказывают прикладывая ладонь к губам: «Рот закрой».
Мол, молчи, в порошок сотрет. Ан, нет, у нее словно одно место горячим дегтем намазали, вожжа под хвост попала. Взвилась за детей и справедливость, вот и получила. Суд ей будет, замылила детские вещи, сирот обобрала. Ее учат окопавшиеся там старожилы, признайся виноватой, условно дадут. Тебя Лидка, это заведующая, даже не уволит. Она многих здесь так ломала, в свою веру обращала. Будешь с ней за одно и в страхе перед ней. Она наша мама. Станешь овцой в ее стаде. У нашей мамы в думе и во внутренних органах, даже в министерствах свои люди. Она на хорошем счету, образцовая. Благодаря ее получаем премии.
Я слушал и поймал себя на мысли, что сейчас подобным никого не удивишь. Подлость сегодня в порядке вещей.
– Володя, поговори с ней, урезонь, – вновь всхлипывание. Ты же знаешь, мне сейчас с Толей разобраться, похороны его, такая тяжесть. А здесь еще Таня привалила камнем стопудовым. Скажи, что у нее ничего не получится. Она думает, что ты в свой журнал разоблачительный материал дашь. Я ей сказала, что ты там больше не работаешь. Надеется на твои связи. Еще заявила, куда смотрит Бог. Спрашиваю, ты давно такими вопросами задалась.
– Мама, развей сомнение. Почему зло торжествует?
– Дочка, убеждаю ее, Бог шельму метит. Плохое хорошим не закончится. Она мне во зле бросила, словно камнем в лицо.
– Неужели ждать, пока веревочка виться будет.
– Здесь еще Оля, любимая внучка, в больницу попала. Пошла в бассейн, там у бортика плитка отвалилась, как раз в тот момент, когда из воды выходила. Не заметила, живот поранила. Плохо стало от вида крови, упала и расшиблась. А Таня вместо того, чтобы дочь лечить, за правду голову на плаху.
– Софья Федоровна, не надо так мрачно. Все мы, малодушные, сразу в отчаяние впадаем.
Мне самому бы выговорится, – подумал я при этом. На душе такие валуны, и глазами не охватишь, как и беды наши. Сознание на них не хватает. Это как смехом говорят, ум в раскорячку. Но не стал смешить Софью Федоровну в такой момент, обидится.
– Это я сгустила краски для пущей убедительности. Самой пойти к этой заведующей и удавить тварь у всех на глазах. Мне, старухе, все равно. Только не справлюсь со змеей подколодной. Толик с ума сошел бы от всего этого. То Андрея судили, теперь Таню. Так воспитал правильно. У него, куда не глянь, все ровно, что не отмерь, все верно, что не посчитай, все правильно. Андрей много добился «своим» Архнадзором? Деньги ломовые, все снесут, даже исторические постройки. Торговля детьми, такие деньжищи. Лешка, Танин муж, не понимает, зачем это ей нужно. Что она трехжильная? Для этого есть компетентные органы, написала бы на сайт, в Интернете «раструбила». В общем, подала обществу сигнал SOS. Загнется от нервов, а у нее дочь с недобором веса, худая до невозможности. Ну, ты Лешу знаешь, он думает как лучше своими коррективами, а сам только масло в огонь подливает. В общем, дым коромыслом и тартарарам. Внуши ты ей, ты умеешь, пусть умерит свой характер, не воин она. А за той заведующей детским домом, проходимкой, купюры стоят щитом. Таня тебя уважает и романы твои читает. Пусть не обольщается на твой счет. Журнал не ты издаешь, а связи у тебя порваны».
Такие ситуации с разными вариациями сплошь и рядом, это сейчас в порядке вещей.
Было что-то подобное и в СССР. Могла ли советская идеология изменить человеческую природу, ее склонность к подлости и пороку?
С обложек журналов на нас смотрят герои нашего дня, богатейшие люди планеты по версии солидного издания.
«Законопослушные» граждане с лексиконом: акции, облигации, биржа и валюта, твердят как мантру: дивиденды, проценты и прибыль, цены на нефть, недвижимость и тайные схемы оффшоров. В их внимании сильные миры сего, коих надо как-то подмазать, чтобы бизнес не скрипел. Также не брезгуют чем-то низким, убийством, грабежом, лелеют в себе тайную мысль, о чем-то непроизносимом, скользком, мерзком, а то и кроваво-жестоком. Внешне респектабельны и безупречны в манерах. Держатся с достоинством, вызывая уважение у окружающих. Садясь в иномарку, личный самолет или яхту в поисках острых ощущений, мечтают вкусить всю страсть человеческой низости, пускаются во все тяжкие. Моральные уроды не отягощают свою совесть мыслью о Родине, России и о народе, что с трудом сводит концы с концами, вымирает.
Человечество узнала свет в образе Христа, осознало горизонты внутреннего совершенства. Сегодняшний упадок морали говорит о переходном моменте общества. Как наглядно проявилась человеческая суть в войне на земле Новороссии. У одних – героическая, у других – звериная.
Неугомонный во времени дух войны ждал момента нарушить мир, искал любой повод, любую возможность. Сторонники духа войны подстраивали пакости с целью спровоцировать конец света. Неслучайно поспешили они обвинить Россию в гибели малазийского Боинга над территорией юго-востока Украины. Произошло это в момент, когда там же летел Путин. Два самолета почти пересекались в воздухе. Запад бросил клич по всему миру: «Обмажем Россию дерьмом, чтоб все люди Землю нос от нее воротили».
Таня всегда поражала меня своей прямотой. Все это резкое, неудобное, колющее, что было в Софье Федоровне, в ней было заметнее.
Помню, когда она работала в библиотеке, устроила мне встречу с читателями. Все, как обычно. Перед началом слышу разговор Тани:
– Он выступает бесплатно, три гвоздики можно позволить.
В ответ, как потом выяснилось, директор библиотеки.
– Ты же знаешь, денег нет даже на канцтовары, мы его чаем угостим, а цветы мужчине ни к чему.
– А у вас ни на что денег нет, куда они деваются?
– Что? – Татьяна Анатольевна – директор, возвысила голос, – что вы себе позволяете? Что вы имеете в виду? Сейчас у меня времени нет. Потом я с вами поговорю. Проводите мероприятие, я отлучусь по делам.
Таня и виду не подала, думая, что я не слышал разговора, я последовал ее примеру, словно и впрямь не ведаю.
Звонок телефона вернул меня в действительность.
Это была Таня. Представляю ее с сотовым в руке. Как всегда, с локонами, что совсем противоречило ее наждачному характеру.
– На самом деле волосы жидкие, хочется, чтоб они смотрелись попышнее. Делаю холодную завивку бигудями, – объяснила она мне как-то раз.
При встрече всегда замечал характерный нос, в этом находил ее сходство с отцом. Немного крупноват, но не на столько, чтоб испортить лицо. Она, как и Андрей, люди симпатичные и приятные в общении, с наличием характерных особенностей. У Тани особенная черта – докопаться до сути, дотошная, в отца, ей непременно надо уяснить: как, что и к чему. Любой случай, явление, ситуацию надо тщательно разобрать, чтоб не ошибиться в решении и выборе.
Андрей больше похож на отца и более явно проявлялся нос, отчасти, напоминающий гоголевский. Если Таня что-то взяла от матери, более крупные глаза, чем у Анатолия Сергеевича, и движениями более резкая, то Андрей и телом, и ростом, и манерой говорить, и интонацией, тембром голоса был копией отца.
– Володя, я тебе расскажу с самого начала. Когда я пришла работать в детский дом, вижу светлое красивое здание, все в нем есть, название душевное – «Теплый дом». Воспитательниц дети мамами зовут.
Все образцовое, по телевизору показывают, лучшим называют. На самом деле, подземелье, катакомбы. Все злые, за исключением, двух, трех воспитателей. Следят друг за другом, не дай бог, кто больше другого украдет. Весь процесс умыкания контролирует заведующая. Всем в сумочки, ей в машину. В общем, бизнес-проект. За столько лет все продумано до мелочей, вместе с комитетом образования и полицией, плюс иностранные агентства по усыновлению. Продажа детей на потоке.
Я наивная дура, так мне сказали, уличила зло, о котором знамо известно, но недоказуемо. Мне бы, недалекой, что-то заснять, где-то звук записать. Полгода отработала, хотела по-людски, мол, разве так можно, но не изверги же вы. А мне как идиотке: «Да ты больная что ли, дети-то отказные, наркоманов, алкоголиков. Им что здесь пропадать, что там, в европейских притонах. Да хоть они на органы пойдут, нам-то что».
Вот Володя, такое равнодушие. Я как услышала, мозги закипели… Что можно сделать? Махнуть рукой или обеими развести в стороны. Просто угнетает собственное бессилие и торжество зла. Потом, они все так оформляют, справки покупают, вроде дети безнадежно больны. Пакет документов в их пользу, и наши ребята во всех странах. Кому интересно, что с ними там. Система отполированная: ни сучка, ни задоринки. Так гладко, не придерешься, все законы соблюдены, комар носа не подточит, не говоря о чиновниках – хапугах. И они еще тыкают мне. Сама бы так делала: и воровала бы, и продавала бы, только мелко плаваешь.
– Как же это случилось? – прервал я ее. – Неужели, кроме тебя, некому было обличить. Ты не почувствовала, что сумка тяжелая?
– Сама не знаю, воровкой стала вмиг. В горячке, взбудораженная, показалось странным, сумка вроде легче была. Да и думать не додумала. Перед этим заведующая отчитала меня, что я не по методике развивающие игры провожу, что план занятий не поминутно расписан. Это как раз было перед выходом. Я на все это заявила, что ухожу по собственному желанию. Она в ответ съехидничала, мол, малой кровью не обойдешься, я тебя на всю оставшуюся жизнь проучу.
За воротами засада. В полиции за воровство новой куртки по весу небольшая, как и по объему, новая пять тысяч рублей значилась на ярлыке, возбудили уголовное дело.
До этого было предчувствие, гадала, что может произойти. Поду мала, Оля в бассейне пострадала, вот тревога, отец умер, еще боль. И не подумала, что возможна такая подлость. А там, в детском доме, это давно практикуется, одним словом клоака. И люди находят себе оправдание, мол, дети придурков, не имеют право на жизнь, их и так извести надо, называют биомусором. Если не украл, день прожит зря. Заведующая очередной загородный дом строит, теперь уже для младшего сына, он тоже женится. А мишура, так она о своих сотрудниках, с мечтами помельче: машины, шубы и далее по списку всего смысла жизни: ремонты, заграница. Имущественное сознание. Ты бы написал об этом: про это время, этот век. Что люди так суетятся ради барахла. Может, правда, в социализме больше человеческого? Запуталась я, Володь. Зачем в это дерьмо полезла. Леша с Олей меня ругают, говорят, последнее здоровье там, в темном царстве оставишь. Я сама не рада. Нас отец бойцами воспитывал, но система неодолима. Видно, принять мне позор. Я уж смирилась, может, условно отделаюсь, прежде незапятнанной была. Думала, на суде расскажу все, как есть, теперь поняла, бесполезно. Из библиотеки ушла, тоже с директором поругалась. Такая изворотливая аферистка. Двадцать лет всех «дурила» вместе с начальством от культуры. К примеру, вместе с центральной библиотекой и филиалами числится шестьдесят сотрудников, а реально сорок. За остальных, она по липовым трудовым зарплаты брала себе. И все об этом знают и молчат. И что бы она ни делала в своей вотчине, какой ремонт или мероприятие, с каждого государственного рубля половину в свой карман. Конечно, делилась со всеми, с кем нужно. Коммерческое предприятие за государственный счет. А зачем? Завидную жизнь устроила себе и детям. Остальные мрази не умеют жить.
Уходила, глядя с тоской на зимний сад, фонтан, диваны, кресла, ковры. Конференц-залы, кабинеты, кухни, думая о замерзающих бездомных. Говорила им, давайте спасем хоть несколько человек.
– Что ты пристала к нам, ненормальная, здесь же библиотечный фонд, хранилище, мы за него отвечаем, материальные ценности.
Увещевали.
– Ты не права, у библиотеки другое предназначение. Бомжи грязные, больные, грубые и неприятные, во что превратится вся эта красота и чистота. В сонном царстве, – добавляла я.
– А сколько я просила открыть на сайте страничку о творчестве наших читателей: о тех, кто печет и вяжет, сочиняет, поет. Какое там, читателей отваживали любыми путями: и резкостью и неучтивостью, и неприкрытой грубостью, вызывающим тоном. А когда кто-то жаловался, присылал на сайт свое недовольство, живо все удалялось.
Когда на Украине началась гражданская война, предлагала в пустующих помещениях устроить хотя бы по одной семье в каждой библиотеке. Меня возненавидели.
– Ты у себя в квартире приюти, добрая нашлась за счет государства.
– Иногда думаю, что у меня за характер? Неужели, я такая правильная.
Про себя она-то знала, Лешку отбила. Вот весь сказ. Неприглядная история. До сих пор корит себя. Влюбилась, как школьница.
– Бывает такое, «прошибет чувство», – говорил отец, когда она ему историю любви выложила. Запал ей Лешка в душу.
– Такой замысловатый, все хотела разгадать, от чего грустит, когда другим смеяться хочется. Обнимет, с таким трепетом, словно, правда любит. Хорошо, что от той бабы детей не было. Помнишь, перед отъездом в Германию судили Андрея, – продолжала она. – Я еще тогда посмеялась над ним, даже по думать не могла, что такое же может случиться со мной. Не зря говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся.
Хотел спросить, какая связь ее любви с историей на работе. Да и Лешу я знал плохо, видел лишь несколько раз и то мельком. Никакого впечатления он не произвел. Софья Федоровна рассказывала, что Леша всегда поднимал ее на смех, тогда как на свой счет шуточки не принимал. Как-то Софья Федоровна испекла оладьи из кабачков, а они все развалились. Он стал смеяться и предлагать свои курсы кулинарии. Софья Федоровна оскорбилась.
Она как-то рассказывала, что у Тани с Лешей обиды от искренней любви, что ранит глубже и больнее.
– Таня в меня, импульсивная, она сразу даст понять, что не по ней. В Лешу была влюблена, и любовь какая-то молниеносная. Боялась его потерять, поступилась своими привычками боролась с собой со своей поспешностью, возбудимостью. Одергивала себя, как говорила, коротила или заземляла, чтоб разряда не было, ни раската грома, ни сверкания молнии. Трудно было идти против своего естества, характер перебивала. По себе знаю, иногда так хотелось надерзить Толику, вижу, что не права, а справиться с собой не могу. Он мне всегда замечал, Соня, не говори того, о чем потом будешь жалеть. И постепенно воспитал своей мудренностью, у него на все присказка, притча, поучительное или из басни что-то скажет, пословицы. Я иногда думала, и как это у него все в голове умещается».
Леша воспитывал Таню по-другому, он замыкался в себе, если видел, что его не понимают. Таня объясняла, почему ее что-то не устраивает Леша считал, что доводы неуместны, когда и так все очевидно. Окончив автомобильно-дорожный институт, по ночам подрабатывал извозом. У Тани в библиотеке зарплата копеечная, как всякой женщине одеться хочется, молодая еще. Леша хотел, чтоб у Тани все было, чтобы не считала мелочь, могла позволить себе хорошо одеться. Потом Олечка училась в английской школе. Там ребята друг перед другом с телефонами, планшетами, у отцов крутые иномарки. В отличие от Юли большой и маленькой и Андрея, что были у нас крайне редко, а точнее раз или два, Таня была часто без Леши.
Когда не стало Анны Николаевны, между Верой, Таней, как-то естественно возобновилась старая дружба. Вера учила дочь Тани Олечку в начальных классах, и приятельницы виделись практически каждый день, за исключением, когда за дочерью приходил Леша или бабушка.
– Мой опять без работы, – делилась Таня, – с кем-то подрался в автосервисе. Слесарюга какой-то из его бригады через день пьяный. Леша решил его уволить, тот с кулаками, и пошло поехало. Леша два раза двинул его, чтобы отстал, а пьяному что надо, как говорится, он и завалился. И все это случилось на глазах клиентов. Леше пришлось уйти. От всего этого так устала. На Олечке сказывается. Аппетита у нее нет, плачет. Она так Лешу любит. Папа, папа. Целует его, чтобы он не расстраивался. Главное место было хорошее, деньги приличные. Ты же знаешь Лешу, он добрейшей души человек, но так трудно с людьми сходится. Не пьет, не курит и матом не ругается, требует от других того же в автосервисе. Такое невозможно.
Таня всегда была расстроена, а на Лешу обижена. Это тот случай, когда душат в объятиях, отчаянная любовь.
– Ну да ладно, скажи, помочь сможешь? Голос Тани вдруг приобрел просительную интонацию.
Вот подумал я, каково женщине унижаться. А мне быть свидетелем этого.
– Сейчас я не готов ответить. Скорее нет, чем да. Не хочу тебя обнадеживать. Старые связи – сами не у дел; кто в отставке, кто на пенсии. Владелец нашего журнала не читает его, живя за границей, да редактор – верный пес, нюхом чует, если жареным запахнет. Что хозяину не понравится, не пропустить.
После этого в телефоне прозвучал отбой.
Безучастные, ровные гудки, как иллюстрации к моему равнодушию. Это беспомощность, хотелось мне поправить Таню. Но вряд ли от этого ей станет легче. Теперь она вообще во всем разуверится. Может быть, я был ее последней надеждой.
Кто бы раскрутил такой материал? Кто возьмется? Факты против Тани, ее поймали с вещами.
Решил Вере передать разговор с Таней. Заодно поужинаем.
Там за окном кабинета не смолкал город, вечно производящий неисчислимое количество звуков. В то же время, скрывая за шумовой завесой что-то более существенное, мысленную работу огромной массы людей, беспрерывно решающих, на первый взгляд, простые незамысловатые житейские проблемы.
Таня с упрямством солнечного лучика вырастила в себе веру в невозможное. Софья Федоровна с Анатолием Сергеевичем старались воспитать их людьми долга и чести. Эти понятия не всем знакомы, от того по жизни трение.
– Все, что нас не убивает, делает крепче, – утверждал Анатолий Сергеевич, – трудности, что тернии – пролог большой дороги. Чтоб пройти этот путь с достоинством и не опускать в покорности голову, имейте мужество и смелость.
Мне было не по себе. Такой конец нашего разговора меня не устраивал. Я перезвонил. Таня продолжила свой рассказ.
– Меня спрашивают, зачем я это сделала, – не могла иначе. Как вспомню, доверчивый взгляд испуганных детей, маленькие, они уже с тревогой в глазах. Тянутся к взрослым, между собой что-то делят и не могут понять, почему они здесь. Когда им говорят, что у них будет мама и папа, они сияют, не подозревая, что их ждет. Они плохо говорят, – задержки в развитии. Вроде с ними занимаются. Формально все есть. Детям игрушки, питание, кругом чисто. Но дети не улыбаются, и нет в них понимание, что такое семья, они теряются, видя свое отражение в зеркале. Они не осознают себя в обществе взрослых. Потому, что редко какая воспитательница человеком окажется, так тетки-хабалки от детей отмахиваются, они у них под ногами путаются. Кому нужны чужие дети, хорошо, что если не пинают и не замахиваются на них.
Слушая Таню, понимал, что, видимо, она сама переосмысливая произошедшее, ищет тому объяснение.
– Ты знаешь, Володя, я почему-то очень спокойна и сама тому удивляюсь. Вначале эта низость с курткой, что мне подложили, и составление протокола в полиции меня потрясли. Хорошо, что отец об этом не узнает. Что бы с ним было? Мама, конечно, с ума сходит, словно меня убили. Нет, я жива и буду жить. Почему-то знаю, все обернется другой стороной. Интуиция говорит, подожди, будет поворот. Немного обидно было. Когда ты умыл руки и развел ими. Ты умный человек, неужели нет никого, кто бы откликнулся. Молчишь, понимаю, всем вряд до себя. Если даже близкие ставят мне вину в произошедшем.
– Мы все придем на суд, Таня, я никогда в тебе не сомневался, как в человеке. Будем свидетельствовать за тебя.
– Спасибо на этом. Мама просила передать, чтоб на поминках были непременно.
– Обязательно проводим Анатолия Сергеевича, – заверил я упавшим голосом.
Последнее заседание комиссии по разработке концепции создания музея СССР были безрезультативны. Мы не смогли выработать основополагающую линию его создания. Предлагались совершенно разные, в принципе, исключающие понятия.
Одни утверждали, что Союз должен предстать как отрицательный пример в истории человечества, другие, напротив, как подтверждающий идею, что общество только так и может развиваться, если хочет себя сохранить, что капитализм приведет сознание людей к краху.
Заговорили о самой природе человека, исходя из мировой истории. Если социализм предложил свою мораль вместо христианской, то капитализм в сравнении с ним абсолютно аморален. Все общечеловеческие ценности теряются в погоне за прибылью, капитал остается верен себе. Всеми средствами человеку внушается, что главное в жизни – иметь. Обществу потребителей просто не досуг до совести и души.
Гуманизма и демократии в природе не существует. И тому много подтверждений. Самые передовые и богатые страны руководствуются только своими интересами под самыми благовидными предлогами.
Социализм привлекает народы, почему же он тогда развалился. Манипуляция с людьми современными методами промывки мозгов. Технология, разработанная передовыми лабораториями. Все в интересах транснациональных монополий. Сферы влияния, рынки сбыта, сырье. Где же человек, его судьба? Кого она волнует? Может только литературу и писателя.
Послышался стук в дверь моего кабинета.
– Владимир Петрович, вы все пишете о вселенской любви? Как можно философствовать, когда у нас горе.
Вера явно была не в себе.
– Оставь меня в покое. Я готовлю доклад в комиссию. Что ты терзаешь меня каждый день?
У меня пропало желание выходить из кабинета, пересижу бурю здесь.
– Не могу я слушать о покое. Моя дочь…
В такую минуту оставить женщину одну нельзя. Опять истерика. Как же ее успокоить.
– Она и моя дочь. Ты забыла об этом?
Вера села в свое любимое кресло, его никто никогда не занимал. На столике, как всегда, тетрадки из школы. Видимо, она только что их проверяла и не успела даже снять очки. Вера давно уже плохо видела, как она поясняла, глаза на работе оставила. На лице ничего, кроме усталости, и той неистребимой тревоги в глазах, говорившей о многом: и возрасте, болячках, тревоге о самом дорогом человеке.
– Если бы ты был готов лететь в Новую Зеландию, – в голосе ясно проступило разочарование.
Вера посмотрела на портрет дочери. Хотел съязвить, скоро будешь молиться и лобызать изображение дочери. Это было бы жестоко.
– Легко сказать, – после этого хотел привести какие-то доводы, и вдруг резко отрывисто резануло слух.
– Петя летит, – сказала она, словно метила стрелой в меня.
– В связи с чем, разве это его дочь?
И что-то нехорошее, какое-то гнетущее предчувствие предстало тенью прошлого. Какие-то прежние смутные догадки цепью окружили неумолимостью неизбежных выводов.
– Ты догадался, – ее упавший голос был более чем красноречивее сказанного. В нем читалось: «Ты вынудил меня сказать это. Видит Бог, я не хотела».
– Ты сума сошла, о чем ты? Я думать не думал.
Тень росла угрожающе, накинув на мое сознание свое безмерное одеяние, сотканное из самой грубой и колючей ткани воспоминаний. Она словно предвестница чего-то губительного.
– Ты обманула меня и лгала столько лет? И твоя мама это знала? Вот почему у нее с Петром была такая любовь.
Я отчетливо представил тот день, когда мы привезли Лизоньку из роддома. Только переступили порог, Петр тут как тут, словно стоял за углом дома и ждал. Весь увешан сумками, игрушками, с цветами. Красный, глаза блестят, счастливый безмерно. Даже Анна Николаевна сурово отдернула его.
– Это, по крайней мере, неучтиво и бестактно. Похоже, у тебя радости больше, чем у нас.
Лизонька, вся в рюшках, спала. Она была удивительно спокойным ребенком.
– Сущий ангел, – сказала теща, выпроводив всех из детской. Пусть Вера с ней управляется.
Стол был накрыт заранее. Анна Николаевна неторопливо доставала закуски из холодильника. Петр водрузил посередине выпивку. После первой вдруг тихо заплакал. Я удивился тому. И теща странно себя повела.
– Если сейчас не успокоишься, я тебе таких пощечин надаю и выставлю за дверь и больше здесь не появишься. Тоже мне монархист, бери пример с белых офицеров, которых ты так уважаешь. Имейте мужество и выдержку, – урезонивала она.
Тогда я ничего понять не смог, никакого сомнения во мне не зародилось.
Так я верил любимой женщине.
– Ты решила убить меня, отнять все, что у меня есть…
Похоже, повторяю поведение Веры. Неужели опущусь до истерики. Слезы все происходящее превратят в фарс.
– Скажи, что не правда. Не верю, ни за что… Петьке об этом ни слова. Пусть останется, как было. Я полечу в Новую Зеландию хоть завтра.
Я стоял посередине гостиной, и все плыло перед глазами. Люстра, мебель, вазы, все слилось в радужный комок света. Наверное, давление, надо выпить лекарство. Я смотрел на женщину, которая была рядом со мной четверть века. И не узнавал ее, это был другой человек: далекий, чужой.
– Владимир Петрович, вы явно переигрываете.
Голос обреченной. Может, она уже пожалела, о том, что сказала. Есть ли в этой ситуации обратный ход.
– Милый, ты же не на подмостках МХАТа.
Хочет казаться спокойной. Она сделала первый решающий шаг и говорит себе, что надо идти дальше. Убеждает себя, что по-другому нельзя.
– Не надо шекспировских страстей. Ты все прекрасно знал, просто делал вид, другого тебе не дано.
Она продолжала все тем же упавшим голосом, словно бы теперь ей все равно.
– Поздно, Петя летит, уже купил билет.
– У него никаких прав, и потом Лиза не поймет. Ребенок сойдет с ума, боюсь, психика не выдержит.
Я пытался быть спокойным и убедительным. Вера продолжала, еще не осознавая, что говорит страшные вещи.
– Я поняла, зачем ты отослал ее в такую даль. Чтоб она там жила в убеждении, что ты ее отец, чтоб никогда не узнала правды.
Вера, не отрываясь, смотрела на портрет дочери, словно обращаясь к ней, делая свидетельницей ужасной сцены.
– Помилуйте, дорогая Верочка. Я же ни сном, ни духом не ведал о ваших лямурах, – с ехидцей заметил я.
Вера снова села в свое кресло, приняла расслабляющую позу, пытаясь интуитивно, хоть как-то, снять напряжение в теле. Я, напротив, не мог успокоиться и искал выход в предательской ловушке, что подстроил самый близкий человек. Это не банальная подстава, измена!
– А потом, кто растил, тот и отец.
Это еще один мой козырь, – думал я.
– Я всегда мечтала быть свободной. Дура, зачем вышла замуж.
Вера закрыла глаза, всем видом показывая, что она не в силах продолжать эту сцену, что далась ей нелегко.
– Что же я сотворила, зачем жила с обманом? Как легко свыклась с мыслью, что решения нет, не пытаясь его найти.
– Это песня не нова – сарказм был не к месту, и все же безобиднее мысли, сама себя наказала, что я не решил озвучить.
Что это, пролог драмы или мелодрамы. Может быть, сказала, не отдавая себе отчета в силу своего эмоционального состояния, страдая и беспокоясь за дочь.
– Мне нужна была другая любовь. Я думала, Петя будет ею.
Этим не оправдываешься даже в своих глазах. Вот оно коварство и любовь. Здесь основная сцена, а где-то там за кулисами другие роли, недобропорядочной, распущенной.
Мысли, как картинки из окна поезда, одна сменяла другую, но не было той, которая все бы объяснила, сделала происходящее понятным.
Раздражение нарастало во мне, хотя понимал, что это усугубит и без того печальное положение. Все же я думал, что не все – безнадежно. Никакие силы не отнимут у меня Лизы. Петька – сволочь, почему он? Потому что был рядом, как говорится, подвернулся, одинокий, без семьи, с шармом и талантливый. Что за язвительность появилось во мне? Желчь отравляет мои мозги, а речь делает отвратительной.
В прихожей хлопнула дверь. Так и знал. Петьке известно, что здесь происходит. У него козырь в кармане, билет в Новую Зеландию. Неужели и визу оформил. Может быть, это всего лишь блеф?
– А вот и он. Легок на помине. Открыл дверь своими ключами?
– Она просто была не закрыта. Петр был сконфужен, хотя наверняка предполагал, что объяснение неизбежно.
– Теперь, когда личины сброшены, хочу спросить тебя, зачем выдавал себя за друга?
Смотрел на него с нескрываемой злобой, хотел его просто испепелить глазами, как ты теперь, уж на сковородке, будешь изворачиваться. Какие бы слова ты не подобрал, меня ничто не переубедит то, что ты тварь. Харю холеную, надушенную намою, чтоб мне легче стало. Смешно, по-мальчишески получается.
– У любви нет понятия дружбы. Если бы не пригласил меня на свою свадьбу, все было бы иначе.
Петр говорил и при этом посмотрел на Веру.
– У вас тоже была первая брачная ночь?
От перенапряжения я весь обмяк, почувствовал, что просто теряю последние силы. Сел на диван и стал наблюдать за Верой. Совершенно отстраненная от нас, она продолжала смотреть на портрет дочери.
– Ты еще можешь иронизировать?
Видимо, Петр тоже сдулся. Кровь прилила к лицу. Оно у него пылало. Руки заметно дрожали, хотя предусмотрительно спрятал их в карманы. Он тоже сел на диван, на другой конец.
– Уже не могу. Надо решать, как не травмировать ребенка. Старался быть предельно серьезным. Не забудь, Петр Владимирович, что для Лизы ты всегда был гостем с игрушками, добрым дядей.
– Может быть, – сомнение проступило в его речи.
Пусть эта мысль, о которую он споткнулся в своем сознании благодаря мне, разрушит его иллюзии.
Воцарившееся молчание было невыносимо тягостное. Каждый думал, как быть дальше. Во мне было такое возмущение, хотел кричать, как утопающий, во весь голос. Как вообще можно было молчать об этом столько лет. Жить с таким камнем за пазухой, что точно там не уместится. От собственного бессилия находишься в полной растерянности перед таким вероломством. Что возражать и доказывать этим людям, с ними все ясно. Хотят оправдать себя любовью, перед ней не могли устоять. Чушь, просто распущенность и похоть. Или я не могу их понять. Но так поступить со мной. И все-таки я сказал, просто вырвалось из меня помимо моей воли.
– Как ты могла смотреть мне в глаза каждый день? Скажи, что все это мне снится, что это дурной сон, который должен закончится. От меня ты рожать не хотела, делала аборты, Если ты любила его, зачем жила со мной, каждую ночь ложилась в одну постель?
– Я мечтала о такой любви, – начала Вера свой монолог в полной прострации. Говорила она явно только себе. Это скорее было что-то внутреннее и сокровенное, вдруг произнесенное вслух, неожиданно даже для нее самой.
– Чтоб свободной быть, чтоб сердце взыграло и крылья появились. Да бодливой корове Бог рога не дал. Не справилась со своим характером. Все бодалась, а ведь такие завидные были мужики. Как меня мама величала, поперечная, все поперек, как покойный отец. Вот ребята испугались моей горячности. Загораюсь быстро, да так же сгораю. Вся их порода такова, отцовская, – говорила мама. Да и сама им под стать, только скромничала в оценке себя. Потому дочь стала моим пристанищем. Но, как говорится, птица улетела вить свое гнездо. Не вечно ей быть не оперившейся, к юбке булавкой чадо не пристегнешь. Все дети со своей судьбой, но смириться с этим трудно Дети не заноза в сознании, это родимое пятно, как знак родства, ты унесешь его на тот свет.
Слова, сказанные ею, с такой тяжестью разочарования с трудом преодолевали расстояния между нами, они, произнесенные шепотом, с тихим грохотом падали в моем сознании в какую-то неизбежность, где не было дна, где глухое эхо так и не вернулось, не упав и не разбившись. Такой далекий взгляд в никуда и ни во что. Затерянный в своих думах, вздохах.
Люди такого склада ума с переулками и закоулками, со своими тараканами, бегущими там, всегда плутают в своем сознании, ища выхода, даже не подозревая, что он с противоположной стороны. Они склонны все видеть в мрачном цвете и обладают удивительной способностью передавать свое ощущение безнадежности и главное – из всего делать драму или трагедию.
Бесперспективность разговора была очевидной. Я решил проверить на сайте почту. Ноутбук в кабинете сейчас мог внести изменение в расстановке сил. Я не говорил Вере, что накануне Лизонька поделилась со мной о вылете в Индию в ближайшее время. Об этом речь шла давно, родители Чандра настаивали. Мои ожидания подтвердились, по электронке пришло Лизино письмо. Они вылетели с мужем в столицу штата Мумбаи. Я воспрянул, в голове стало проясняться. Теперь моя очередь крыть карту Петра. Не то, чтоб я чувствовал себя победителем. Но мне стало немного легче от понимания того, что Лиза звала меня отцом с рождения. Если все в этом спектакле играли роли, то ребенок воспринимал все происходящее без тени сомнения. Как можно было обманывать ребенка?
– Твой козырь бит, – потирая от удовольствия руки, сказал я Петру. – Теперь ты не удел, можешь возвращаться восвояси.
Я не скрывал своего удовлетворения, мне стало намного легче.
– Что это значит, – забеспокоился Петр, – о чем он, Вера?
– Надобность в тебе отпала. Лиза вылетела с мужем к его родителям в Мумбаи. Билет в Новую Зеландию тебе лучше сдать. И вообще, что ты здесь делаешь? На что ты имеешь право? Лиза не должна ничего знать. Пусть все останется как есть, если ты любишь ее.
Вера с сомнением в голосе стала уточнять ситуацию.
– Она же говорила, что это произойдет через неделю. Я два дня назад общалась с ней по скайпу.
– Еще вчера было известно. Я просто тебе не сказал. А сейчас они уже в самолете.
– Как ты мог устроить такой балаган, держа меня в неведении?
– Значит опять я во всем виноват.
Поверженный Петр Владимирович потерялся, сразу как-то осунулся и лицо так вытянулось от неожиданности. Такого явно не ожидал. Да и я вздохнул с облегчением только сейчас, когда получил долгожданную новость.
Вера онемела, как заговоренная, сидела в кресле, не шелохнувшись, словно окаменев.
«Если бы у меня хватило терпения. Я же знала, что они полетят в Индию, тогда не было бы всего этого, что произошло сейчас. Все эти откровения, произнесенные здесь, связали меня по рукам и ногам. И что мне далось, загорелось лететь в эту Новую Зеландию на спасение, может быть, счастливой дочери. Это тоже не исключено».
– И ты молчал? – крикнула с досадой Вера, вспыхнув, как сухая солома, кровь прилила к ее лицу. Покрасневшая, с трудом сдерживала себя.
Может быть, сейчас, думал я, хаос в ее голове, порожденный сумятицей мысли, уступит место трезвому аналитическому уму, что всегда был свойственен ей. Вера рациональный человек. Педагог с тридцатилетним стажем, Она выработала соответствующую манеру поведения, безупречно выглядеть, с улыбкой на лице, чтобы там ее не тревожило. Это то, что Вера усвоила от родителей. Типично для Анны Николаевны и Ростислава Николаевича, не теряться в жизни, все подвергать сомнению. Юмор, ирония, и главное, чтоб никто не догадался, как тебе не просто, тем более никому не жаловаться. Лишнее, и не нужно вовсе. В лучшем случае, люди посочувствуют, а жалость – это унизительно. А то просто открыто посмеются или про себя. Никогда не поддавайся и ни с кем не связывайся. Делай вид, что все у тебя прекрасно, пусть лучше тебе позавидуют.
Окружающие очень ценили Анну Николаевну именно за эти качества ее характера, независимого, строгого и открытого.
Многое связывало нашего друга, новопреставленного Анатолия Сергеевича с моей тещей. Работали вместе в институте, где ее уважали за ум, говорили, сразу видно, – математик: четко считает, быстро отмеряет, линии правильные, все симметрично, взгляд, движение, лекционный голос с прекрасной дикцией, чтобы студенты все поняли, не переспрашивали.
Голос строгий и требовательный, как она говорила, дисциплинирующий, а иначе нельзя, разболтаются. Молодым погулять хочется, а математика – наука не прощающая ошибок. Анну Николаевну боялись и уважали, а она отмечала способных, талантливых студентов. Одна из первых разработчиков программного обеспечения вычислительных машин. В личной жизни все было наоборот. Ни ровной линии, ни четких пропорций.
У Анны Николаевны и Софьи Федоровны была дружба с большой буквы, искренняя и честная, особенно в последнее время. Много у них было общего, институтские работники, «из низов», как говорили. Сами всего добились своим трудом и упорством и гордились этим. Часто по вечерам они собирались втроем, излить друг другу душу, говорили о детях, что обижают непониманием.
Удивляло то, что в доме Анатолия Сергеевича были иконы. Анна Николаевна верила в добро и порядочность, а Толя с Соней – в бессмертную душу. Работая в институте, занимались наукой. А где-то там, в тишине своей души, читали молитвы. Анатолий Сергеевич каждый раз, когда навещал своих родственников в Киеве, рассказывал, что поклонился святой Софии и всем православным святителям в пещерах Киево-Печерской Лавры, припадал к их мощам. А как он любил свои родные украинские напевы. В них народная душа, говорил он. Только славный, добрый народ может петь такие песни.
Теща – сложный была человек. Точно положительный. Проникся к ней доверием, убедившись в ее порядочности. Ее уважали все друзья. Родные сестры любили ее, что бывает крайне редко. Поклонение Анатолия Сергеевича перед ней – тому подтверждение. Человек большого благородства, говорил он. Был случай, подтверждающий это. О нем поведала Вера. Анна Николаевна, еще работая в школе, мужской гимназии, как она говорила, с ребятами, оторвами поняла, что только искренность может быть опорой педагогики. В ее классе был злостный прогульщик и хулиган, она решила навестить его, придя к нему в барак. Обшарпанные стены, оборванные обои, жуть или, как говорят сейчас, жесть, и пьяный мужик с выпученными глазами. В кориде копоть от керосинок и смрад от курева и помойных ведер. Перед мужиком граненый стакан с колыхающейся водкой, в которой отражаются плавающие глаза забулдыги. Она к нему с вопросом насчет сына.
– А вот выпьешь со мной, буду говорить, – и такая язвительная улыбочка при этом, мол, слабо или кишка тонка.
Анна Николаевна взяла и выпила с размаху, зло посмотрев на мужика, от чего он встрепенулся и сказал: «А ты в морду мне не дашь. Ладно, это я смехом, теперь тебя, училка, уважаю, даю слово, будет учиться как миленький. Я с него три шкуры спущу, дурь вышибу». И с этим он так кулаком ударил себя по лбу, что похоже сразу отрезвел. С тем она и ушла. А парень и впрямь исправился. Анна Николаевна после этого случая заручилась неоспоримым авторитетом у всех родителей.
Почему я ей не нравился и отчего мы не поняли друг друга. Обидно, человек-то замечательный, ладно исходило бы это от какой-то недалекой тетки. Здесь же образованный человек, умнейший, с другими людьми она вела себя так, что никто не мог подумать, что она может быть грубой и даже злой. А так вроде, милейшая женщина, сама любезность. Странно, да и только. Иногда я думал, а если она была права.
Все началось со дня свадьбы, я застрял в парикмахерской, с трудом дождался своей очереди. Объяснил, что еду расписываться. «Почему же не предупредили» – заметил мастер. Совести не хватило.
Когда же прибыл за невестой, теща явно была недовольна, видно, что она психовала. Назвала мое опоздание выходкой и заметила зло: «С чего ты начинаешь семейную жизнь?» Один из родственников, дальних, которого я и видел только на свадьбе, подошел ко мне и так, чтобы никто не слышал, то ли в шутку, то ли всерьез, бросил фразочку, ухмыльнувшись. «Набить бы тебе морду, только некрасиво выйдешь на свадьбишних фотках».
ЗАГС находился в Восточном Измайлове, у леса, что рядом с Измайловским проспектом. Ни трепета, ни волнений, мы уже до этого были мужем и женой и сполна вкусили прелести первых ночей.
Вера свежая, ясноглазая. Как она была хороша с распущенными волосами, припухшие губы с запахом полыни. Грудь ее от волнения содрогалась так трепетно, что я невольно пытался успокоить ее.
Мы стояли, ожидая, когда зал подготовят для церемонии. И вдруг неожиданно сбоку видимо, там был зальчик поскромнее, вышел мужчина и быстрым шагом направился к выходу. Он явно был чему-то рад, словно вырвавшийся из душного помещения. Следом женщина с растерянным взглядом, мельком взглянув на нас, она с грусть заметила: «Бабы каются, девки замуж собираются».
Эта пара после развода пересекла нам дорогу. Я решил не предавать этому значения.
В перестройку наш журнал «Иносферы», где я работал зав. отделом истории, влачил жалкое существование. Тогда Анна Николаевна, как кризисный менеджер, нашла в семье слабое звено, не трудно догадаться, что им был я.
– Ты будешь кормить семью? – спросила теща строго, когда родилась дочь, или мне, старухе, идти в консьержки, жена твоя с ребенком. Ее не пошлешь работать.
Тон ее был настолько требовательным, что я был в растерянности. Удалось найти подработку в рекламном агентстве. Сочинял тексты для буклетов фармацевтической компании. Были разовые заказы, потом повезло. Знакомый из Моссовета устроил в городскую мэрию, в отдел по надзору рекламы.
Большое счастье то, что ребенок был здоров. Это радовало тещу. Две женщины ворковали возле младенца, не скрывая восхищения.
Но недолго продолжалась эта идиллия. Вначале мы снимали дачу на лето, потом стал вопрос о собственной. Пришлось в журнале «Иносфера» взять на себя еще отдел культуры и спорта. Дачу строили два года, после стало ясно – нужна машина. Деньги нашлись, олигарх, что владел нашим журналом, двумя газетами и каналом на телевидении, заказал мне две публицистические работы, одну книгу о Дзержинском, другую о Ворошилове. Он решил издавать целую серию об исторических личностях советского периода. Был хороший тираж благодаря спросу, тема актуальная.
Лиза росла и радовала, мое сердце ликовало. Скрывал свою любовь, чтоб не раздражать ревности тещи. Когда жена решила вернуться на работу в школу, теща, как близкий родственник, сидела с нашим ребенком. Она как бабушка, гордилась этим. Я стал воспринимать ее как друга. Ко мне ее отношение не изменилось.
Тем не менее уважал ее и понимал, нравственно она выше меня, чище, честней, не потому, что секретарем партийной организации в институте была, что даже ватную куклу на самовар, подаренную ей студентами, боялась принести домой. Не статус ее обязывал, просто была правильно воспитана, уважала себя и окружающих.
– Какое у нее было воспитание? – возражала жена.
Конечно, свою мать она знала лучше. При всем дочернем уважении Вера придерживалась линии независимости от родителей. После окончания школы несмотря на уговоры, не пошла учиться в мамин институт.
– Их было три сестры, – продолжала Вера, только она получила высшее образование, две другие кормили родителей и ее. Одна пошла в няньки, другая в швеи. Голодали да бедствовали. Чего ты хочешь, в 37-ом родилась. Люди на износ трудились, все вручную. Сейчас все дорого, а человек дешевый, а тогда он ничего не стоил.
Мама рассказывала, когда в ней, правоверной коммунистке, зародились первые сомнения в правильности всего происходящего. Она пошла хоронить Сталина и чудом осталась жива, на ее глазах людей давили лошадьми, обезумевшая толпа губила сама себя. Толпа, подумала она тогда, вся страна – толпа.
На этом Вера остановилась, видимо в этот момент ей отчетливо представилась мать, лицо ее потускнело, и забытая от времени горечь утраты проявилась блеском в глазах. Вот-вот заплачет. Вера боролась за жизнь матери, моталась по больницам, ничего не жалела, чтоб спасти ее.
Сказалось голодное детство, рак желудка. Сделали операцию, врачи говорят, успешно, но организм был настолько изношен, что все внутренние швы разошлись.
Перед больницей, помню, Анна Николаевна закрывалась в своей комнате и там, в темноте, подсвеченной фонарем улицы, о чем-то думала.
От порыва ветра береза склонялась до окна комнаты. Лежа на кровати, она смотрела на трепетавшие ветки, на колыхающиеся листья, что нетерпеливо и нервно перебирал ветер. Они тенью от внешнего света ложились причудливым рисунком, увеличиваясь в размерах на занавесках, обоях, словно прикрывали Анну Николаевну, не касаясь ее. Белоствольная жалобно скрипела, плакалась всему свету. Только Анне Николаевне не с кем было поделиться болью. Даже близкие не поймут и не почувствуют. В своей беде человек всегда одинок.
«Они также ко мне безразличны и равнодушны, как и чужие люди. Может быть, я ошибаюсь и думаю так от безысходности».
В словах, во взгляде, в мыслях жила с обидой на дочь, зятя и даже на внучку.
«Болезнь ставит человека на колени. Говорят, не сдавайся. Какой там? Тогда забывается многое, то, что мы не любили, ненавидели, сейчас все равно уже не могу испытывать никаких чувств. Болячка обобрала всё» – продолжала думать Анна Николаевна.
«Что же случилось, почему так, словно внутри что-то растаяло, чего-то не стало, какого-то балласта, что держал на плаву, вроде лишилась земного притяжения, потеряла в сознании какую-то главную мысль, на которой держалась вся жизнь. Сяду птицей на эти встревоженные ветки, и ветер унесет меня».
Рядом лежал маленький песик Степа, любимец Лизы. В последнее время он не отходил от Анны Николаевны, ласковый, теплый комочек теребил лапкой ее руку, просил гладить. Лаская его, успокаивалась и засыпала в тревожной дреме.
Лиза, волнуясь, спрашивала:
– Почему бабушка не выходит ей почитать и почему теперь мама водит ее в детский сад.
Лиза тихо звала Степу играть с ней в игрушки. Когда бабушка замирала, пес скреб в дверь, ему открывали.
Анна Николаевна с нетерпением ждала весну она любила ее, особенно первую нежную пахучую листву, когда только-только проклевывались набухшие почки. Мелкой зеленью, за одну теплую ночь одевались все деревья и кусты.
Временами ей казалось, что весна никогда не придет. Ожидание было таким тягостным. Снег, почерневший от грязи, пыли и копоти города подтаявший на солнце, осел плотной обледенелой коркой, покрыл землю, словно панцирем, не давая возможности открыться и вздохнуть. Хотелось увидеть после зимы свет, почувствовать первое тепло, свежий весенний, вольный ветер перемен, что принесет стремительно и неотвратимо дух неповторимой природной силы, вездесущей и неистребимой, торжествующей и священной.
Земля, вся природа уставшая, как и люди, тяготились зимой, холодом и длинными ночами. Темень не хотела уступать вероломно похищенного времени дня, что был полон решимости вернуть утраченное. Так хотелось, наконец, встретить ту невесомую, летящую, всю в зеленом и голубом, прозрачную красоту, что придет непременно по закону природы с дождями и грозами. Весна, отражающаяся в каждом блике солнечных лучей на всем, куда они падут. В каждой капле дождя, что вдруг заиграют, как драгоценные алмазы всеми цветами радуги.
Весна, отражающаяся в глазах людей, их душах, обнадеживала. Утром проснувшись, из окна увидев все зеленым и пахучим, клейко-нежным, она ощутила давно утраченную радость от мысли, что с природой сама возрождается для новой жизни, о которой вдруг возвестил далекий церковный колокол. Она и раньше слышала его днем, ночью, в дни больших праздников Рождества и Пасхи. И с разочарованием думала, как все это далеко от меня. Почему это мне было не дано? Неужели только годы атеизма сделали меня сомневающейся? Душа, я думала о ней редко, не хватило времени на нее. Не до того в устройстве, вернее, в обустройстве судьбы дочери. Не то что бы мелковата душой, вроде натура то у меня широкая и открытая, за словом в карман не полезу, отстоять себя всегда могла. Авторитет для меня значил много, особенно на работе, хотя дома я скорее была авторитарна, надо признать. Да что душа, высохла, и сокрушатся поздно и о Боге, что сказать, не назовешь его милостивым. Не улыбнулся он мне и возможно ли это? И не скажешь, что судьба посмеялась надо мной. Просто так вышло, так выпала карта.
Весна слепит, и гомонится чириканье. Как хотелось ответить ей улыбкой, но не смогла Анна Николаевна, сомкнутые губы и сознание не отозвались. В плену слабости она легла, закрыв глаза, все еще храня в памяти свет и тепло.
Весной встретила Ростислава Николаевича. Наверное, и тогда цвела сирень надежды. Обрести счастье, казалось, невозможно. Свободная, ничья Анна Николаевна, Анна, мечтала о любви. Отгоняла сомнения и тревоги и ждала спутника, как она говорила, две дороги сольются в одну. Как одинокая тишина хотела услышать слова признаний. Может быть, они встретились на бульваре, и он сломал ей веточку сирени.
Как просто, мысленно пробежать по Сиреневому бульвару от одного светофора до следующего. Дома, машины, люди – все мелькнет в мгновение, как наша жизнь. Неужели она уместилась в этом маленьком отрезке: дороги, тротуаров, деревьев, фонарей. Круговорот лиц людей, улыбок, слез. Все смешалось: сигналы машин, лай собак, крик птиц, звук самолетов, жужжанье насекомых. Солнце, дождь и снег. Круговерть времени и всего остального, сопутствующего. Жизнь моя или ты приснилась мне, – вспоминала Анна Николаевна, – казалось, я встретилась с мужчиной моей мечты. Весь такой представительный, всегда в костюме, при галстуке. Сразило меня то, что он носил шляпы, тогда это было особым шиком. Пальто, шляпа, статный и при этом был у него очень внимательный взгляд, наверное, профессиональный. Изучал людей этим пристальным взглядом следователя.
Разбирался во многом, начитанный, увлекался классической музыкой, серьезный, вдумчивый мужчина, но понятия не имел, как прибить гвоздь, не говоря уже об унитазе. «Это не мое, – говорил он, быт, вообще, за гранью моего понимания. Я этим свое сознание засорять не буду. Вот животных люблю». Правда, всегда у него были собаки. Но обращался он с ними безалаберно, плохо кормил. Одного беспородистого пса, что звал Пиратом, поил водкой, потешался над ним от скуки, давал курить сигареты. Эх, Ростик, Ростислав, Слава, любила тебя дурака. Ничего ты не понял, водил меня, голодную, по ресторанам. Пойдем в столовую, говорила ему, копейки и сыты. Картошка и селедка. Думаешь, мне нужна была музыка, дрянная, гнусавая и хмельная. Везде в этих кабаках рвотной массой воняло, несло пошлостью и лихостью. Кто там гулял? Шалавы, у кого шальные деньги. Всего лишь ресторанная суета, мельтешит всякая шушера, мало приятного. Вначале обидеть не хотела, потом прямо ему заявила: «Какой ты муж, ты мот, а если дети будут».
И все-таки интеллигентностью, манерами, окрутил меня. В глаза пыль пускал, и язык плел, не переставая, семь верст до небес и все лесом. Да как устоять, красавец, столичный шик, перчатки, мокасины лакированные. Худой, высокий, статный, стильный, заглядишься, залюбуешься. Шевелюра, буйные заросли, волос черный, как и глаза, хитрющие, было в нем что-то цыганистое. Везде смелый, правый, начальник следственного отдела. Да, я тоже не простая. Не смотри, что волос светлый, да голос ровный и глаза голубые, сама кого хочешь, скручу. Когда дочь родилась, Верочка, с его мамой жили. Слава для нее свет в окошке.
– Ты, Вера, неправильно себя ведешь, уважение в тебе нет к мужу, почитание. Ты помни, да убоится жена мужа.
– Это когда было? Во времена Домостроя. А уважение пусть заслужит.
Свекровь учила, все нужно делать, как следует. Терпела, худой мир лучше доброй ссоры. Потом барак на Большой Черкизовской. Ребенка Ростислав забывал забрать из детского сада. Прилечу с работы, Верочки нет, бегу как ошпаренная. Девчонка последняя, осталась одна, всех забрали, она у калитки ждет, когда за ней придут. К дочери жалость, к нему злость. Ругались. Говорю, нельзя так. Он, мол, ничего страшного, просто из головы вылетело. Похоже, ты, Слава, пустоголовый, корила его, нет в ней семейной мысли о заботах и тревогах, необязательный ты человек. Близких-то не надо забывать, они в первую очередь. Хотя, казалось, не был он разгильдяем. По статусу начальника – собранный, ответственный. Не франт, уж тем более не стиляга. Одежда модная, стиль классический, во всем солидность, что соответствовало должности в следственном отделе. Бросался в глаза какой-то странный азарт, непременно себя показать, выделиться. И внешне, и интеллектом да еще какой-то особой честностью. Это входило в противоречие с начальством. Хотя они тоже разделяли с Ростиславом коммунистическую мораль. Но делали себе небольшую скидку, как они говорил, поблажки на жизнь. Ростислав Николаевич не находил в себе снисходительности к ним и разделять их взглядов не мог, не понимал этого, не шел на компромисс.
Конец ознакомительного фрагмента.