Глава I
В чужом краю
Густой, серый и бесформенный туман непроницаемой пеленой стлался по дороге. Было холодно и сыро, как осенью, хотя лето только что начиналось, холодное северное лето.
Маленькая двухколесная тележка, плачевно скрипя всеми своими рессорами, мягко подпрыгивала по проселочной дороге. Вдали глухо шумело море, неспокойное в этот мглистый, туманный, серый вечер.
– Далеко? – обратился ехавший в бричке человек к вознице.
Великан латыш, весь съежившийся и ушедший с головою в высокий стоячий воротник своего белого вадмала,[1] казавшийся каким-то фантастическим существом в сером облаке тумана, повернул к нему свое бесстрастное бритое лицо и произнес невнятно:
– He понимай по-рюсска! Но, но! – прикрикнул он тут же на свою малорослую лошадку, и без того бежавшую стремительно-быстрой рысцой. Еще стемнело. Туман сгустился больше, в его прихотливые волнообразные очертания приняли чудовищные размеры. Промозглый, сырой, далеко не летний вечер, казалось, плакал без слез. Колючая струйка сырости проникла под серый кожан путешественника, заставив его задрожать мелкой, зябкой дрожью. Какая-то сонливость отягощала веки, сковывала истомой и реяла над ним в виде сонной, нерадостной грезы.
– Где мы? – попытался он еще раз спросить возницу.
Тот понял на этот раз вопрос. Медленно повернулся на козлах, поднял кнут и, указывая им на три стороны поочередно, произнес тем же деревянно-бесстрастным тоном:
– To Зегевольд… To Трейден… Редевольд дальсе…
Что-то темное огромным чудовищем выдвинулось из бесформенной массы тумана. Лес! – мелькнула догадка в усталой голове ехавшего, и под шум моря он забылся.
Легкие, как незримые мотыльки, сонные грезы закружились над головою задремавшего путешественника… Встали далекие, милые картины недавнего светлого прошлого.
Его звали Сергеем Александровичем Скоринским. Он был студентом второго курса и, пользуясь летними вакациями, ехал на урок.
На первый свой урок!
Скоринские были небогаты. Отец – мелкий чиновник, мать – учительница музыки, сестра Наташа – гимназистка шестого класса и он, Сережа, – студент.
Ему страстно хотелось быть полезным семье, и он бесконечно обрадовался, когда ректор университета рекомендовал его на урок в Лифляндский край, к какому-то оригиналу-барону, жившему еще по образцу прежних феодалов в старинном замке на морском берегу.
Пятьдесят рублей ежемесячно – порядочная сумма для бедняка-студента, и немудрено поэтому, что Сережа Скоринский горячо поблагодарил ректора и с восторгом принял его рекомендацию.
Он сел вчера вечером в вагон, крепко расцеловавшись с провожавшими его родителями и с сестрою, а с полдня уже трусил на этой бричке, управляемой исполином-латышом, в глубь края.
Его сонные грезы рисовали ему милые образы близких – доброе лицо отца, кроткие черты матери и лукавые глазенки шалуньи-сестры.
Вдруг неожиданный толчок.
Тележка стала.
– Редевольд! – произнес тот же бесстрастный голос над его ухом.
И Сережа окончательно проснулся.
… … …
Что это? Перед ним теснится что-то серое, бесформенное, утонувшее в море тумана… Точно огромное чудовище, выгнувшее спину, а кругом лес, странный, черный и таинственный, глухо рассказывающий о чем-то…
– Редевольд! – еще раз произнес латыш.
– Подъемный мост! – догадался Сережа, и ему показалось странным встретить теперь, в наше время, этот остаток грозной феодальной старины…
– Но куда же идти, однако?
– Куда идти? – обратился он к вознице.
– He понимай по-рюсска? – отвечал ему с неподражаемым равнодушием тот же бесстрастный голос.
– Ах, шут тебя возьми, – скорее растерялся, нежели рассердился юноша.
– Что же мне теперь делать? Ах да, заплатить надо прежде всего этому чучелу! – сообразил он, и, достав портмоне из кармана, рассчитался с возницей. Тот пробормотал что-то, чего Сережа не понял, и, медленно взгромоздясь в свою таратайку, задергал вожжами. Бойкая лошаденка взяла с места рысцой, и снова запели, запищали и заскрипели рессоры удаляющейся брички…
Латыш уехал, оставив Сережу одного.
– Ну и нравы! – с комическим отчаянием развел руками молодой Скоринский и двинулся вперед, прямо по горбатому мосту, изогнувшему над рвом свою огромную круглую спину…
Шаг, другой… третий… пять и десять и двадцать шагов, и неожиданно его вытянутые в мглистый серый сумрак тумана руки уперлись во что-то влажное, твердое, как скала.
«Ага, ворота! – сообразил юноша. – Будем стучать!»
И в тот же миг его здоровые кулаки заработали о тесовые доски. Оглушительный лай неприятными, пронзительными звуками врезался ему в уши… Целая свора собак бросилась, казалось, к внутренней стороне ворот…
К собачьему лаю скоро присоединились и другие звуки… Кто-то, гремя ключами, шел по двору.
– Кто там есть? – послышался глухой голос, произнесший эти слова по-немецки.
– Я… впустите, пожалуйста… Сергей Скоринский, из Петербурга, – взмолился юноша, отлично чуть ли не с трехлетнего возраста владевший иностранными языками.
– Учитель молодых господ? – не говорил, a, скорее, стонал голос: так он был глух и безжизнен за стеной…
– Да… да, учитель… Только впустите поскорее…
Снова загремели ключи… Узкая полоска света тонким жалом просунулась сквозь щель ворот и дерзко прорезала серую мглистую туманную пелену… Ворота распахнулись, и в тот же миг высокий человек с фонарем в руках очутился лицом к лицу с Сережей. Собаки с оглушительным воем кинулись на вновь прибывшего. Но высокий человек свирепо замахнулся на них связкой ключей и гаркнул своим глухим и в то же время мощным голосом изо всей силы:
– Трильба… Турбой… Норд… Тубо! Тубо, вам говорят, безмозглые псы!..
Собаки мигом поджали хвосты и стушевались… Они безмолвно обнюхивали пришельца и поглядывали на него с вполне явным недоброжелательством.
Сережа быстрым оком взглянул на их укротителя. Серое, бесцветное, сумрачное лицо. Угрюмые глаза и что-то бесстрастное, холодное в складках около губ и носа.
– Кремень человек! Этот не расчувствуется! – вывел свое заключение юноша о новом знакомце.
А Кремень-человек, между тем, запер ворота, отогнал собак и, сделав знак Скоринскому следовать за собою, неторопливо зашагал по двору.
Сережа с любопытством старался рассмотреть странную, совершенно новую для него обстановку, но туман мешал ему сделать это. Было видно только, что двор был окружен высокой стеной. Кое-где она развалилась от времени, и новенький тесовый забор заменял местами старые камни и плиты… Эта стена, этот двор, этот подъемный мост, – все напоминало ему какую-то чуть тронутую влиянием веков старую крепость. Посреди огромного двора стояло мрачное серое здание, глянувшее на Сережу темными, слепыми глазами своих неосвещенных окон… Это и был замок Редевольд, под кровом которого ему суждено было провести целое лето.
Сердце Скоринского сжалось… Неуютность и мрачность нового жилья неприятным холодком повеяли ему в душу.
Его молчаливый, не менее мрачный, нежели самый замок, спутник привел его на огромное каменное крыльцо… Два каменные льва с копьями в пасти, с хвостами, обвитыми змеями, стояли у входа, как бы преграждая собою путь каждому, решавшемуся с недобрым замыслом проникнуть сюда.
– Герб баронов Редевольд! – с нескрываемой гордостью произнес спутник Сережи, указывая на каменных львов связкою ключей.
– Вы латыш? – живо спросил юноша, обрадованный внезапным нарушением молчания его мрачным спутником.
– Я немец! – отвечал тот тоном оскорбленной гордости, и его глаза слабо сверкнули в надвигающихся сумерках туманной ночи. Печально на ржавых петлях запела входная дверь… и на Сережу повеяло сразу воздухом живого жилья… Они шли теперь – немец и он – по длинному, казалось, бесконечному коридору… Снова запели ржавые петли, и Сережа очутился в крошечной комнате с высоким сводом и скромным убранством. Единственное окно комнаты выходило в сад, но в его темные стекла беспокойно бились мохнатые ветви ели, выросшей под самым окном… Узкая кровать, умывальный столик, письменный стол с рваной клеенкой, старый круглый комод, несколько стульев и кресел – вот и все, более чем скромное, убранство маленькой комнаты.
– Вот ваше помещение! – произнес глухой голос немца, – можете ложиться… В 8 ровно встают молодые господа… Вы должны быть готовы к этому времени… Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – поспешил ответить Сережа, довольный уже тем, что сейчас останется наедине сам с собою…
Немец ушел, суровый, угрюмый, молчаливый и таинственный, как привидение.
А юноша быстро разделся, с наслаждением прыгнул в постель, вытянул в ней уставшие от долгой тряски ноги и в тот же миг уснул как убитый…