Глава 2
Юля была внучкой фестиваля. Первый московский фестиваль молодежи и студентов ошеломил всю столицу, да и всю страну тоже. Казалось, границы рухнули. Без идеологии не обошлось, но было и подлинное братство, было ощущение свободы, веселья, беспечного, бесшабашного счастья. Все делали друг другу подарки, все готовы были поделиться последним. Габриель Гарсия Маркес с юмором вспоминал, как стоял в вагоне электрички с открытыми окнами и какая-то девушка бросила ему в окно свой велосипед. Неслыханно щедрый подарок – велосипеды в России в 1957 году были редки и дороги, – но она чуть не убила его этим велосипедом. А уж сколько девушек рассталось во время фестиваля со своей девичьей честью, невозможно было подсчитать даже приблизительно.
Но фестиваль мелькнул зарницей, пришло время пожинать плоды. Мать Юли родилась первого мая 1958 года. В тот год в апреле – мае в Москве появилось на свет немало детишек с темной кожей. Их называли детьми Международного фестиваля молодежи и студентов. Чувство самоотверженного братства и всеобщего праздника испарилось. Многие из этих детей оказывались в детских домах: их легкомысленные московские мамаши не желали взваливать на себя такую обузу. Так получилось и с Юлиной мамой. Отца она не знала, матери тоже. До восемнадцати лет она не знала иной жизни, кроме детдомовской. Эта жизнь никому не показалась бы раем, но для темнокожей девочки она обернулась адом кромешным.
Маленькие дети не чувствуют расовых различий и, если им не мешать, спокойно играют вместе. Зато они очень чутко улавливают настроения взрослых. К темнокожей девочке детдомовские воспитатели относились не так, как к другим детям, и она очень скоро поняла, что она изгой, хотя и не знала еще этого слова.
Воспитатели и нянечки обсуждали ее вслух прямо при ней, словно она была глухой. Обсуждали ее кожу, ее умственное развитие, ее скрытые до поры до времени болезни и пороки. Другие дети стали ее жестоко дразнить, а ей и пожаловаться было некому. Ее открыто обижали, даже били, и никто из воспитателей не думал за нее вступаться. Она научилась давать сдачи, но она была одна, а их было много, и они очень скоро познали сладость безнаказанной травли.
В детдоме было голодно. Кормили очень однообразно, чаще всего давали водянистое, комковатое картофельное пюре и гречневую кашу с молоком. Она терпеть не могла гречневую кашу, ее тошнило от молока. Другие дети норовили плюнуть ей в тарелку или подбросить таракана. Частенько ей вообще приходилось оставаться без ужина. Как все детдомовские, она научилась прятать еду в рукаве и даже за щекой. Но в 1963 году, когда ей было пять лет, даже хлеба стало мало. Хлеб привозили клеклый, сырой, а иногда не привозили вовсе.
Детдом снабжался по остаточному принципу. Воровали все кому не лень. На обед подавали жидкий бульон, где одна вермишелина догоняла другую, а на дне тарелки лежала несъедобная куриная лапка или, в лучшем случае, куриная шейка, но темнокожей девочке шейка, считавшаяся лакомством, почти никогда не доставалась. Все остальные части курицы уносили домой повара, завхоз, воспитатели, директор. Чувство голода стало для нее привычным… Вот только привыкнуть к нему было невозможно.
Бывало, в детдом приходили люди, чтобы кого-нибудь усыновить. Все дети мечтали, что вот в один прекрасный день за ними придет мама. Все, кроме темнокожей девочки. Она знала, что за ней никто не придет, что она никому не нужна: ей это объяснили прямым текстом. Поэтому, когда в детдоме появлялись усыновители, она одна стояла спокойно и наблюдала, как чужие тети и дяди бесцеремонно заглядывают в лица детям, выбирая кого посимпатичнее. Ее всегда пропускали, и она никого не ждала.
Иногда кое-кому из детей, чаще мальчикам, удавалось сбежать из детского дома, но почти всех со временем находили и возвращали назад. Или переводили в другой детдом. Во всяком случае, так объясняли остальным. Среди детей ходили всякие туманные слухи о том, что это неправда, что можно сбежать так, чтобы не нашли. Темнокожая девочка ни разу не попыталась сбежать, хотя ей очень хотелось. Вопреки всем тем гадостям, что говорили о ней взрослые, она отнюдь не была умственно отсталой и прекрасно понимала: ей с ее темной кожей нигде не спрятаться.
Ей говорили, что она появилась на свет, потому что «не было резины». Смысла этого выражения она в детстве не понимала, но когда ей объяснили, что к чему, спросила:
– А другие?
Две воспитательницы, вздумавшие на досуге ее просветить, страшно возмутились: да как она смеет равнять себя с другими? Правда, по зрелом размышлении они вынуждены были признать, что эта сопля черномазая, в сущности, права. Все люди появились на свет, потому что не было резины. Даже они сами, не то что детдомовские дети. Но это их ни капельки не смягчило, не заставило отнестись добрее к темнокожей девочке. Ей отвесили подзатыльник и велели не умничать. Мала еще. И вообще…
Она часто думала о смерти, но не так, как думают другие дети, воображающие, что вот они умрут, и тогда все начнут по ним плакать, а они будут лежать тихо-тихо и слушать. И втайне злорадствовать. Ей хотелось исчезнуть, провалиться, сделать что-то такое, чтобы не быть, хотя слова «самоубийство» она тоже не знала. Ее называли скверной, дрянной, грязной, и она верила, что она и вправду скверная, дрянная, грязная. Как она могла не верить? Она же не знала ничего, ей не с чем было сравнивать.
Ее угнетало однообразие. Самой распространенной тканью в детдоме была бумазея, самой популярной расцветкой – клеточка. Младшие донашивали то, из чего вырастали старшие. Все кругом было одинаково… одинаковое. Праздник наступал только по воскресеньям, когда в детдоме показывали кино. Детдомовцам было все равно, что смотреть, лишь бы отвлечься от повседневности. Лишь бы что-то мелькало на экране. Правда, часто привозили одно и то же, уже виденное, но и это было лучше, чем совсем ничего.
Однажды привезли фильм «Цирк». В этот день темнокожая девочка перестала думать о смерти. Это было летом, ей уже исполнилось семь, осенью она должна была пойти в школу. В школу-интернат при детдоме. Но до школы оставалось еще два месяца, наступило очередное воскресенье, и всю дошкольную группу собрали в зале, где на драной, плохо натянутой простыне показывали кино.
Фильм «Цирк» на многое открыл глаза темнокожей девочке. И не только сам фильм: ее до глубины души поразило поведение воспитателей и нянечек, тоже пришедших посмотреть кино. В этом фильме был маленький темнокожий мальчик, его приходилось прятать от злодея-фашиста. В цирке мальчика передавали друг другу из рук в руки разные люди и пели ему колыбельную, чтобы он не плакал, а злодей-фашист бегал за ним по рядам, но достать не мог и скрежетал зубами от злости. Он пытался объяснить всем этим людям в цирке, как это ужасно, когда у белой женщины рождается черный ребенок. «Это расовое преступление!» – кричал он, потрясая кулаками. Они не слушали его и смеялись над ним.
Темнокожей девочке тоже объяснили – уже давно и самыми гнусными словами, – что мать у нее белая, а отец черный, и что это ужасно. Ей не говорили, что это расовое преступление, но смысл был примерно таков. А сейчас те самые воспитатели и нянечки, что говорили ей гадости о ее матери и заставляли их повторять, сидели в полутемном зале и плакали! Никто из них не был похож на импозантного красавца-артиста Массальского, игравшего роль Злодей Злодеича, но они-то и были, по убеждению темнокожей девочки, самые настоящие фашисты! Однако в кино они сопереживали маленькому темнокожему мальчику и его маме, белокурой красавице-циркачке, которая бесстрашно вылетала из пушки под купол цирка и боялась только одного: как бы Злодей Злодеич не выдал, что у нее черный ребенок. Никому из сидевших в зале и ливших слезы над этими киношными страстями в голову не пришло, что в жизни они поступают как раз наоборот.
Темнокожая девочка возненавидела фильм «Цирк» всей душой, но он помог ей кое-что понять. Не надо стремиться к смерти, надо стараться уцелеть. Лето кончилось, она пошла в школу. В первом классе произошел еще один случай, изменивший ее навсегда.
В октябре, вскоре после начала занятий, их повели в Мавзолей. Ее оглушил огромный город, которого она никогда раньше не видела. У нее глаза разбегались. Она даже не стала особенно расстраиваться, что никто не захотел идти с ней в паре, когда их построили и велели взяться за руки. Она к таким вещам давно уже привыкла. Ей пришлось тащиться в самом хвосте колонны, в паре с воспитательницей, которая тоже побрезговала взять ее за руку. Их везли на автобусе, потом на метро – она впервые попала в метро! – а потом вывели на улицу, и кругом было много людей, очень, очень много людей. Она даже не думала, что так бывает.
И тут кое-что случилось. В людской толпе вдруг мелькнули смуглые лица, белозубые улыбки, необыкновенные, не как у других, яркие одежды. У этих людей были ожерелья из монет, и на пестрых платках были нашиты монеты. Темнокожей девочке эти одежды показались царскими: она ведь могла судить только по сказкам. Эти странные люди со смуглыми, темнее, чем у нее, лицами заметили ее и заулыбались прямо ей. И она улыбнулась в ответ – робко и неумело.
Впервые в жизни ее губы растянулись и щеки напряглись: это было так непривычно! С ней никогда такого раньше не было. Оказалось, что она не умеет улыбаться. Ей некому было улыбаться до сих пор. А странные смуглые люди – она еще не знала слова «цыгане» – весело замахали ей и поманили за собой. Слова «воля» она тоже тогда не знала, но ощутила его каждой клеточкой, каждой жилочкой, каждой косточкой и, позабыв обо всем на свете, рванулась из строя навстречу этому неизведанному, непонятному и желанному.
– Куда? – взвизгнула воспитательница и ухватила ее за рукав казенного клетчатого пальтишка. – Ишь, чего удумала! К цыганам захотела!
Темнокожая девочка отчаянно вырывалась, но воспитательница держала ее крепко.
– Да брось ее, – вмешалась другая, – пусть себе идет. Кому она нужна?
– А отвечать кто будет? – огрызнулась первая воспитательница. – Ты, что ли? Она у нас на балансе числится, если что, с нас спросят. Пошла! – прикрикнула она, как на лошадь, на темнокожую девочку, и та, поняв, что пути на свободу нет, покорно поплелась в хвосте колонны детдомовцев в таинственный Мавзолей.
Им пришлось стоять на огромной площади в огромной очереди, двигавшейся очень медленно. Стал накрапывать дождь. Некоторые девочки, зная, что придется смотреть на мертвого, плакали от страха, некоторые даже бились в истерике, а мальчишки нарочно пугали их, рассказывая всякие дурацкие истории о том, что покойник живой и может встать, а кому он подмигнет или пальцем ткнет, тот точно умрет до конца года.
Темнокожая девочка не слушала. Ей не было страшно, и ее ничуть не заинтересовал восковой человек в саркофаге, она равнодушно прошла мимо. Ей хотелось только одного: вернуться в детдом и чтобы кончился поскорее этот день, чтобы можно было забраться в постель, укрыться с головой и выплакаться всласть.
Очень скоро она поняла, что именно школа откроет ей дорогу к спасению. Позже она даже себе самой не смогла бы объяснить, как и почему эта мысль пришла ей в голову, просто она знала, что так и будет. Она стала учиться с той же неистовой яростью, с какой узник замка Иф рыл подкоп из камеры на волю. Она прочитывала все учебники от корки до корки, зубрила их наизусть, все книги в скудной детдомовской библиотке перечитала от авантитула до выходных данных, выжимая максимум информации, сопоставляя, сравнивая, запоминая, зубами выгрызая крупицы знаний.
Темнокожая девочка училась лучше всех в классе, но если ей случалось ошибиться с ответом, это приписывали тому, что она «черномазая». Она научилась не ошибаться. Это было не так уж трудно: при желании убогую школьную программу можно освоить, и не будучи семи пядей во лбу, а темнокожая девочка оказалась очень способной. Преподаватели вслух, прямо при ней, не стесняясь, удивлялись, откуда что берется, но не хвалили ее. Даже пятерки ставили морщась, словно через «не хочу». Зато других детей стыдили: смотри, эта может, а ты двойки хватаешь. За успехи в учебе остальные дети невзлюбили ее еще больше. Но она ни на кого не обращала внимания. Она впитывала знания, как губка. Она рыла свой подкоп.
Из всех учителей ее рвение оценила только Майя Исааковна, учительница французского языка, который «проходили» с пятого класса. Она стала заниматься с темнокожей девочкой дополнительно после уроков, приносить ей из дома французские книжки. Первая книга, прочитанная по-французски, не произвела особенного впечатления на темнокожую девочку. Ей понравилось только имя автора, похожее на белые кучевые облака в небе. От одного этого имени – Антуан де Сент-Экзюпери – во рту появлялось ощущение сладости. А вот сама книжка – «Маленький принц» – показалась ее очерствевшему сердцу такой же неправдоподобной, как фильм «Цирк», хотя Майя Исааковна эту книжку очень хвалила и уверяла, что это самая прекрасная сказка на свете. Темнокожая девочка вежливо согласилась для виду, но про себя подумала: «Вот именно сказка!»
Гораздо больше ей понравился рассказ про бездомного мальчика Гавроша, погибшего на баррикадах. Ей и гибель показалась не такой уж страшной, и голод, который был ей хорошо знаком, зато как интересно было бы жить на улице, самостоятельно добывать себе пропитание, ночевать в брюхе деревянного слона, а главное, никого не бояться! Учительница объяснила ей, что это лишь адаптированный отрывок из большого романа, который она прочтет, когда станет старше. А пока она запомнила имя автора, простое и незамысловатое: Виктор Гюго. Майя Исааковна сказала, что это один из величайших писателей Франции. Темнокожая девочка послушно кивнула. Величайший или нет, для нее важнее было другое: чтение оказалось куда более увлекательным занятием, чем кино. Книжки давали пищу воображению. Она живо представляла себе Париж глазами маленького Гавроша: темные, полные опасностей улицы, мокрые булыжные мостовые, как на той площади, где стоял Мавзолей…
Потом они прочитали еще одну адаптированную книжку, и тоже про сирот: «Без семьи» Гектора Мало. Почему-то все или почти все, что они с Майей Исааковной читали, оказывалось написанным как будто специально для нее. А в седьмом классе Майя Исааковна принесла книжку рассказов другого французского писателя, и эти рассказы произвели в душе темнокожей девочки коренной поворот. Позднее, когда она вспоминала свои детские годы, ей казалось, что не было в ее жизни ничего более важного, чем встреча с цыганами и эта тоненькая книжка рассказов. Имя писателя тоже походило на белые кучевые облака, и девочка повторяла это имя с упоением, выписывала его с виньетками на полях старых тетрадей: Ги де Мопассан.
В книжке был рассказ про моряка, который оставил флот и вернулся из Марселя в деревню к родителям с темнокожей невестой. Родители спросили его, сильно ли ее кожа пачкает белье. Темнокожая девочка сразу вспомнила, как ее дразнили грязнулей, как в дошкольной группе, совсем еще малышкой, она отчаянно мылась по десять раз в день, но все равно никто не верил, что она не грязная. Потом родители моряка вроде бы освоились с его невестой. Девушка оказалась и работящей, и хозяйственной, и рассудительной. Но когда дошло до дела, они все равно запретили сыну на ней жениться. А все почему? Да потому, что уж больно непривычно было на нее смотреть с ее черной кожей. И он не женился, отправил свою любимую невесту обратно в портовый город Марсель.
Этот рассказ преподнес темнокожей девочке урок, который она запомнила на всю жизнь. Она злилась на этого глупого моряка даже больше, чем на его родителей. Ну почему, почему он предал свою любовь? «Зачем он их послушал?» – спрашивала она у Майи Исааковны, чувствуя, как у нее сами собой стискиваются кулаки от злости. Майя Исааковна пыталась ей объяснить, что, если бы он женился против воли родителей, они могли лишить его наследства. Не завещать ему свой земельный надел. Темнокожей девочке потеря земельного надела казалась не таким уж страшным горем, но учительница лишь покачала головой и сказала, что она еще маленькая: вырастет – поймет.
В книге было много других прекрасных рассказов, только все с печальным концом. Один из них был о том, как бедная молодая женщина взяла у богатой подруги бриллиантовое ожерелье на один вечер и потеряла его. На следующий день она, заняв денег где только могла, купила в ювелирном магазине очень похожее ожерелье и отдала его подруге, а потом всю жизнь работала как каторжная, чтобы расплатиться с долгами. Много лет спустя они снова встретились. Богатая женщина ужаснулась тому, как плохо она выглядит, и бедняжка рассказала ей правду. А богатая подруга призналась, что ее бриллианты были фальшивыми: все мучения бедной женщины оказались напрасными. Они долго стояли на бульваре и плакали. И темнокожая девочка плакала над их горем.
Глубинный смысл этого рассказа она поняла много позже, но фабула оказалась ей близка. В детдоме вечно все менялись чем-нибудь: два куска хлеба на лишний кусок сахара. Или, например, бутерброд со сгущенкой на дежурство по уборке мест общего пользования. И попробуй не отработай, если взял бутерброд! Только в детдоме не было ничего фальшивого. А может, и наоборот: не было ничего настоящего. Она в эти «менки», как говорили дети, никогда не вступала: знала, что обманут, да еще и посмеются над ней.
Но самое сильное впечатление на нее произвел рассказ «Веревочка». Рассказ о том, как зажиточный и прижимистый крестьянин приехал на ярмарку и увидел валявшийся на дороге кусок шпагата. Он решил, что все в хозяйстве пригодится, и подобрал бечевку. На беду, это заметил его сосед и недоброжелатель. Крестьянину стало стыдно, что его застали за таким крохоборским занятием, он сделал вид, будто рассыпал деньги и теперь собирает их. А потом выяснилось, что двумя часами раньше на этой самой дороге у кого-то пропал бумажник. Сосед донес на крестьянина: показал, что видел, как он подбирает на дороге рассыпавшиеся монеты. Крестьянина вызвали к мэру. Он рассказал о веревке и даже вынул ее из кармана, но никто ему не поверил. Потом утерянный бумажник нашелся, и он обрадовался, что теперь его имя будет очищено от клеветы. Но ему по-прежнему никто не верил: все думали, что это он, испугавшись последствий, подкинул украденный бумажник. Он забросил хозяйство, сошел с ума и через несколько месяцев умер. Даже в предсмертном бреду он продолжал бормотать: «Это была всего лишь веревочка… всего лишь маленькая веревочка… Да вот же она, господин мэр!»
Рассказ о веревочке грезился темнокожей девочке даже во сне. Уж она-то как никто на свете знала, что такое напраслина. Мопассан на всю жизнь сделался ее любимым писателем. Потом, став взрослой, она прочитала много других книг, но мало что тронуло ее так же сильно, как эти полные безысходности рассказы Мопассана. Слово «безысходность» она тоже узнала много позже, и оно поразило ее своей точностью. А пока она просто жила, вернее выживала, в детском доме.
Она очень рано начала развиваться и хорошеть. К двенадцати годам у нее уже сформировалась женственная фигура. А когда ей исполнилось четырнадцать, ее изнасиловали трое детдомовцев постарше. Истекая кровью, она еле доползла до лазарета. Оказалось, что ее случай – самый что ни на есть заурядный. В детдом частенько приходилось вызывать гинеколога. Разрывы ей зашили без наркоза, сказали, что судьба такая и надо терпеть, и еще добавили: «У таких, как ты, это в крови».
У нее ничего этого не было в крови. Она возненавидела мужчин и все с ними связанное. Никто ее не пожалел, кроме «француженки» Майи Исааковны. Но странное дело: когда Майя Исааковна заговорила с ней ласково, посочувствовала и погладила по голове, темнокожей девочке стало только хуже. Ее никогда никто не жалел. Она безудержно разрыдалась и никак не могла остановиться.
Для проформы ее спросили, кто это с ней сделал. Она никого не назвала, сказала, что напали сзади, а больше она ничего не помнит. Она все отлично помнила и твердо знала, что должна отомстить. Дело было даже не в жажде мести, таков был закон детдома: не поквитаешься – тебе же будет хуже. Все поймут, что ты слаба, а слабых добивают.
Первого из своих обидчиков она «достала» на катке. У детдомовских детей были коньки, зимой во дворе заливали каток. Темнокожей девочке достались самые тесные ботинки. Шнурки были все в узлах и не пролезали в дырки. Она этим ловко воспользовалась. Двигаясь нарочито неуклюже в этих тесных ботинках с незатянутыми шнурками, она выждала, пока подонок не разогнался до приличной скорости, сделала вид, что у нее слетел конек с ноги, и так ловко сбила его подсечкой, что никто ничего не заподозрил. Сама она тоже упала, но приземлилась очень удачно, а вот он расшибся крепко, полгода пролежал в больнице, да так и остался дурачком.
Второго она выследила. Он повадился лазить в кладовую воровать печенье. Отмычку соорудил из заколки-невидимки и открывал ею амбарный замок на двери. Во время одной такой вылазки темнокожая девочка проскользнула в кладовую следом за ним и, не говоря ни слова, обрушила ему на голову тяжелые коробки с верхней полки. Ему тоже пришлось лечь в больницу, и он тоже вернулся дурной на голову.
Ну а третьего она просто подстерегла в безлюдном коридоре и ударила ногой в пах. Постояла, посмотрела, как он корчится, как его рвет прямо на пол от боли, повернулась и ушла. Она не сомневалась, что он ее не выдаст: ябеды в детдоме просто не выживали. Но на душе у нее была тяжелая, давящая пустота. Никакого удовлетворения от своей мести она не ощутила. Просто твердила себе, что надо терпеть, надо вырваться из детдома в большой мир, хотя там тоже страшно и еще неизвестно, что будет. Свободы не будет, это она точно знала. Она уже была достаточно взрослой и понимала, что там, в большом мире, у большинства кожа белая. Ей там места нет. И все же она рвалась туда. Все лучше, чем в детдоме. Какая-никакая, а все-таки надежда.
После изнасилования одноклассники перестали к ней приставать, оставили в покое. Она была первой ученицей в классе, да что там, во всей школе, но никто почему-то не решался попросить у нее списать. Она ни с кем не общалась, кроме «француженки» Майи Исааковны, читала книги, которые та ей приносила, а книги из детдомовской библиотеки перечитала по нескольку раз. Ей хотелось знать, что ей предстоит в том большом незнакомом мире.
Оттуда приходили самые разные вести. Темнокожая девочка совершенно равнодушно прошла прием в пионеры, а потом в комсомол. Вся эта политическая трескотня не имела никакого отношения к ее жизни. Рассуждения о всеобщем равенстве и братстве, об интернационализме, о солидарности с народами Африки были такой же ложью, как фильм «Цирк». Она сидела на собраниях, повторяла заученные слова… А куда было деваться? Это был ритуал, без которого почему-то невозможно было окончить школу и поступить в институт. А она больше всего на свете хотела поступить в институт, получить специальность и ни от кого не зависеть.
Изредка большой мир делал ей подарки. В детдоме был допотопный магнитофон «Яуза», подаренный какими-то шефами. Иногда учителя, воспитатели, словом, те, кто имел выход в большой мир, приносили новые пленки. Все сбегались их слушать: больше всего обитателям детдома не хватало впечатлений. Так темнокожая девочка впервые услышала неподражаемый хриплый голос, бесстрашно и яростно певший о том, что на самом деле в мире все не так, как представляется на комсомольских собраниях. И другой голос – негромкий, проникновенный и грустный, хватающий прямо за сердце:
Ах, Арбат, мой Арбат…
Я дежурный по апрелю…
Неистов и упрям, гори, огонь, гори…
Она не все слова понимала, она даже не знала, что такое «Арбат», но от этого загадочное мерцание образов казалось ей особенно прекрасным. Она давно уже разучилась плакать, но от этих песен ее душа исходила тихими, сладкими слезами, хотя глаза оставались сухими.
Она заучивала их наизусть, а потом тихонько напевала про себя. У нее был прекрасный музыкальный слух. Как-то раз в детдом принесли новую бобину с пленкой, совсем непохожей на прежние. Тут пели на два голоса на незнакомом ей языке. Мужской голос был хриплый, как наждак, куда более хриплый, чем у любимого ею Высоцкого. А женский голос… Это невозможно было передать. Он был густой и сладкий, как мед. Меду детдомовским детям иногда давали по чайной ложечке, но очень-очень редко. Темнокожая девочка принялась расспрашивать об удивительной певице единственного человека, которого могла спросить: «француженку» Майю Исааковну. Учительница рассказала ей, что эта певица – негритянка, как она сама. Темнокожая девочка это запомнила.
Она терпеть не могла имя Варвара, которое ей дали в детдоме. Позднее она даже спрашивала себя: уж не по Фрейду ли ее наградили этим дикарским именем? Но тогда она еще не знала, кто такой Фрейд. Зато, когда ей исполнилось шестнадцать и ее вместе со сверстниками отправили в милицию за паспортом, она явилась туда во всеоружии и положила перед начальником паспортного стола заявление.
Он прочитал и потрясенно вылупился на нее поверх очков, сползших на кончик носа.
– Ты что, девка, совсем с глузду съехала? Что это еще за Элла Абрамовна?
– Это мое имя и отчество, – заявила она, ничуть не смутившись. – По закону имею право выбрать какое захочу.
– Да право-то имеешь, только что ты несешь-то с Дона, с моря? Мало тебе, что ты негритоска, прости господи? Хочешь еще и жидовкой стать? Что это за Элла такая?
– Нормальное имя. Не такое уж редкое. В честь великой певицы Эллы Фицджералд. Она негритянка.
– Пывыця, – ворчал он себе под нос. Его акцент Элле был хорошо знаком: в детдоме одна из нянечек была украинкой. На двери у него висела табличка «Начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.». – Придумають тоже! Ну а Абрамовна на кой хрен тебе сдалась?
– А это я… в честь Авраама Линкольна, – сказала Элла. – Он освободил негров от рабства.
Про Линкольна Нечипоренко М. Н. что-то слышал.
– А что ж, Линкольн был еврей?
– Он был президентом Соединенных Штатов Америки.
– Без тебя знаю, – рассердился начальник паспортного стола. – Что ж у них там, ув президенты евреев беруть?
– У них там все равны, – улыбнулась Элла.
– Ну ладно, девка, тебе жить. – Нечипоренко еще раз заглянул в ее документы. – А фамилию-то что ж детдомовскую оставила?
– А это я в честь Мартина Лютера Кинга, – ответила Элла.
– А при чем тут Кинг, когда ты Королева?
– Кинг по-английски значит «король», – простодушно объяснила Элла.
– Ну, как знаешь.
Ему неохота было заниматься лишней писаниной, но делать было нечего, и он начал выводить в регистрационной карте: «Согласно заявления…» Темнокожая девочка терпеливо ждала. Она получила паспорт на имя Эллы Абрамовны Королевой. До расставания с детским домом оставалось еще два года.
Готовясь к жизни в большом незнакомом мире, Элла попросила добрую Майю Исааковну принести ей карту Москвы. Эту карту она заучивала наизусть, прокладывала по ней маршруты и, закрыв глаза, повторяла, мимо чего ей пришлось бы пройти, куда свернуть, вздумай она отправиться пешком, например, от метро «Сокол» в Сокольники.
– Иди в «Лумумбу», – посоветовала ей Майя Исааковна. – Это для иностранцев, но тебя возьмут. Там общежитие большое, все приезжие. И тебе там будет все-таки полегче. И вступительных экзаменов нет. А не возьмут – поступишь еще куда-нибудь. В библиотечный, например. Самое милое дело.