8
Выбравшись наконец после всех своих злоключений из дома Людовика Сенешаля, Люси сразу же отправилась с мерзкой бобиной к реставратору Клоду Пуанье и сказала ему, что во время просмотра этого фильма Людовик ослеп. Семидесятилетний специалист по аутопсии фильмов взял пленку и пообещал немедленно разобраться, что в ней могло быть такое.
Теперь, сидя у постели дочки, она с тяжелым вздохом в последний раз подносила ко рту девочки вилку. «Девочку надо заставить поесть!» – настырно повторяли врачи. Хорошо им говорить… попробовали бы сами!
– Ну давай, давай, моя маленькая, ну постарайся, очень тебя прошу.
Малышка покачала головой и заплакала. Щеки у нее ввалились, цвет лица стал зеленоватым. Люси оттолкнула столик на колесах, где стояла тарелка с отвратительным гороховым пюре, и прижала к себе дочку, чувствуя, как жаждут маленькие ручки соединиться у нее на спине и как им недостает на это сил. Просто невыносимо видеть, как висит теперь пижама на ее исхудавшей дочурке – прежде такой веселой, улыбчивой, – как ребенку, неразлучному с капельницей, неудобно двигаться…
– Не плачь, солнышко, не надо, все будет хорошо!
– Мам, я хочу к Кларе…
Два дня назад Люси поняла, какую совершила ошибку, и задумалась, а не вернуть ли вторую девочку из лагеря в Изере. Но ведь Клара так мечтала об этой поездке, ей так хотелось провести каникулы с подружками.
– Скоро вы увидитесь, лапушка. А еще раньше – совсем уже скоро – Клара пришлет тебе красивую открытку. Она же обещала.
Люси убедилась, что поблизости нет никого из персонала, и достала из сумки коробочку печенья в шоколаде.
– А этого – хочешь?
Жюльетта робко спросила:
– Да разве мне можно?
– Конечно можно. Только никому не говори, что ела печенье, ладно? Честное слово?
Девочка, слабо улыбнувшись, хлопнула ладошкой по протянутой ладони матери, потом съела оба печеньица. От напряжения на шее малышки стали видны жилки и связки, и, дожевав, она сразу легла – уж слишком измотала ребенка болезнь. Люси, радуясь тому, что желудок ее дочурки наконец-то перестал быть пустым, поскорее избавилась от упаковки.
Только она успела это сделать – пришла медсестра за посудой, отметила с гримасой: «Две ложки пюре, полсухарика и ни кусочка ветчины» – и стало ясно, что капельницу пока не снимут, а о выписке из больницы и думать нечего.
Расстроенная донельзя, Люси просидела у постели дочки, пока та не заснула. Сидела, уставившись на экран телевизора.
Там говорили об ужасном преступлении на строительстве трубопровода в Верхней Нормандии. Куча трупов, у всех вскрыты черепа… С делом разбирается парижский профайлер, вот он как раз появился на экране. Могучий дядька, настоящий полицейский, совершенно ничего от психолога… Интересно, откуда он, какой он школы? Занимался ли раньше делами о серийных убийствах? Люси немножко завидовала этому парижанину: тип расследования, который сулит эта история с отпиленными макушками у трупов, интересовал ее больше всего. Искать и находить – уже наркотик, и какой же кайф – охота за чем-то или кем-то опасным, преследование… Но черт побери, разгар лета, она в отпуске, стало быть, ей положено развлекаться, прожигать жизнь и ни о чем не думать. В этот вечер, в больничной палате, наедине со своей девочкой, она чувствовала себя оторванной от мира.
Люси положила рядом с дочкой новую игрушку, подарок бабушки, голубого плюшевого слона, сказала медсестре, что ей надо выйти, и отправилась в Салангро, этот корпус всего-то метрах в ста от педиатрического. У доктора Турнеля были какие-то новости насчет Людовика Сенешаля.
Врач принял ее в просторном помещении, разделенном на две части стеклянной перегородкой, за которой можно было разглядеть установку для компьютерной томографии и другую ультрасовременную аппаратуру. Напротив Люси на светящейся стенке было развешано десятка два рентгеновских снимков, на столе лежали бумаги и анатомические схемы глаза, нервной системы, мозга. Доктор нервно потер подбородок, с утра, когда Люси видела его в прошлый раз, волосы его как будто прилипли к коже, под глазами обозначились мешки, теперь его не назовешь привлекательным – просто человек, затраханный работой, каких полно.
– Мы весь день его обследовали, – сказал Турнель, – и в конце концов, примерно час назад, перевели в психиатрическое отделение.
– Психиатрическое? – откликнулась изумленная Люси. – С чего это вдруг?
Турнель положил очки на стол и помассировал пальцами виски.
– Как бы вам объяснить попроще? Ладно, попробую… Дело в том, что в физиологическом смысле Людовик не слеп. Как я и говорил вам утром, зрачки у него сокращаются нормально и мы не обнаружили никакой сколько-нибудь значительной патологии во всей зрительной системе. Но в то же время взгляд у пациента блуждающий и с ним невозможен визуальный контакт.
– Вы сказали – в психиатрическое… То есть опухоли в мозгу нет?
Доктор повернулся к стене со снимками мозга Людовика, взял в руки один:
– Нет. Вот посмотрите: все чисто. Ни малейшей аномалии.
С таким же успехом он мог показать ей мозг коровы… Тем не менее Люси почувствовала, что ей стало спокойнее: значит, Людовик не умрет.
– Верю вам на слово, доктор.
– Мы искали не только опухоль, но и повреждения в затылочных долях: такие повреждения также могли бы привести к корковой слепоте. Искали, но и тут ничего не нашли.
– Что еще за «корковая слепота»?
Доктор устало улыбнулся:
– Мы считаем, что видим глазами, но на самом-то деле глаз – всего лишь инструмент или, можно еще сказать, колодец, через который проникает свет. Гляньте на это – сразу поймете, о чем речь.
Люси взяла протянутую врачом картонку с напечатанным на ней текстом.
ЭТТО ТЕСКТ НЕЖУН ДЯЛ ТГОО ЧОТБЫ ПАКОЗТАЬ ЧТО АНШ МОГЗ НЕ ПОСВРИНИМЕАТ ТОЧОН ТГОО ЧОТ ДИВИТ АНШ ЛГАЗ А ЧОТ ОН АН ОНСОАВИНИ СОВЕОГ ПЫОТА УНЗЕАТ СОЛАВ В ЦЛОМЕ ЕН
БОРАЩЯА ВИНАМИНЯ НА РОПЯ-КОД ВУКБ
– Однако впечатляет…
– Вот видите! Ретине все равно, что она видит, ретина, то есть сетчатая оболочка глаза, готова воспроизвести любой физический объект, примерно так, как это делает киноэкран. Глаз – объект пассивный, линза, а интерпретирует увиденное мозг, используя для этого накопленный им опыт, пережитое, культурную среду. Только мозг делает изображение значащим, таким, каково оно на самом деле.
Врач повесил рентгеновский снимок на место.
– Самое удивительное в состоянии нашего пациента – то, что он способен обойти препятствие, его не видя. Какую-нибудь коробку, поставленную на пути, или стул, или другой предмет мебели. Мы сняли это на видео, могу показать. Тоже впечатляет!
– Нет, спасибо. Могу себе представить. То есть он видит, не видя. Но это же непостижимо…
– Да, непостижимо с точки зрения соматики, с точки зрения врачей, лечащих тело. Но если мы – офтальмологи, неврологи, терапевты – не видим у пациента никакой аномалии, стало быть дело в его психике.
– То есть вы хотите сказать, что у него болезнь вроде депрессии… или даже шизофрении? Что-то такое, что мешает ему видеть?
– Правильнее было бы говорить о неврозе, о тревожности, фобии или истерии. Что касается нас, то мы предполагаем именно истерическую слепоту. Речь идет о сенсорном расстройстве как следствии истерического превращения, конверсии, если пользоваться научными терминами. Другие проявления того же – воображаемый паралич, глухота, потеря чувствительности в конечностях… Один из самых известных в этом плане примеров – фантомные боли в ампутированной ноге или руке.
Доктор погасил свет, и они вышли в коридор неврологического отделения. Здесь горели тусклые лампы, и казалось, что ты попал в какое-то футуристическое, вычищенное до стерильности место.
– Психиатр объяснил бы вам это лучше меня, но в принципе истерия – защитный механизм, который запускается, чтобы уберечь психику от неожиданной агрессии извне. Истерическая реакция может возникнуть внезапно, если в окружающем человека мире вдруг появляется нечто имеющее отношение к его детству и глубоко для него мучительное, травмирующее.
– А какие-то особенные изображения тоже могут вызвать подобную реакцию?
– Понимаю, что вы имеете в виду. Фильм, из-за которого он, возможно, и ослеп? Да, месье Сенешаль без конца говорил мне об этом фильме. Теоретически такое возможно, и если принять во внимание обстоятельства, то я готов признать: причина именно в этой короткометражке. Слепота наступила во время просмотра, и единственная тут загвоздка – пациент утверждает, что ни один кадр его особенно не потряс. Вымысел в кино для месье Сенешаля – дело привычное, и показанный в начале фильма разрезанный глаз, о котором он упоминал, нисколько его не взволновал. Что до остального, то, судя опять же по тому, что рассказывал сам пациент, там не было ничего способного нанести травму. Тем не менее месье Сенешаль даже и финала фильма не увидел: он был уже слеп.
– То есть он не видел эпизода с быком?
– С быком? Нет, среди перечисленных им эпизодов такого не было. Зато много говорилось о тревоге, страхе, о болезненном ощущении, которое нарастало по мере просмотра. Как будто месье Сенешаля взяли за горло и душили до тех пор, пока он не лишился зрения.
Люси во время просмотра чувствовала в точности то же самое: словно ее схватили за горло и душат. Она поежилась, потерла руки у плеч. Хм, а ведь между рассеченным глазом и зарезанным быком, которого Людовик не видел, в фильме не было ничего по-настоящему страшного. Была только маленькая девочка, которая гладила кошку или ела, сидя за столом.
– А если в скрытых изображениях? Вот, скажем, если там был двадцать пятый кадр? Мог Людовик от такого ослепнуть?
Доктор помолчал, подумал.
– То, что ниже порога раздражения, имеете вы в виду… воздействие на подсознательное… Да, тут, пожалуй, стоило бы поискать.
– А… а что будет с Людовиком дальше? Он…
Врач остановился – они дошли до двери его кабинета.
– К нему должно вернуться зрение. Постепенно. Главное – попытаться найти причину травмы, выявить ее истоки. Мои коллеги-психиатры отлично знают, как это делается, – например, с помощью гипноза. Хотите, дам вам координаты профессора, который займется месье Сенешалем? Только потерпите – идите к психиатрам не раньше чем завтра во второй половине дня. А пока можете попробовать разобраться с фильмом.
Люси записала имя и телефон нового врача и вернулась в палату дочери, озадаченная таким странным поворотом истории. Травматический шок, обыск у Людовика, недомогание к концу просмотра… Что стоит за этим таинственным фильмом? Кто хочет отобрать его у Сенешаля? Почему? Зачем?
Она бесшумно умылась в до смешного маленькой туалетной комнате при палате, переоделась в пижаму, довольно долго простояла, глядя в зеркало. Нет, не на себя – на отражение, на то, как пересеклись там, в зазеркалье, продолжения отброшенных гладкой поверхностью световых лучей. Доктор Турнель прав: глаз различает только сочетание цветов, форм, а вот эту женщину тридцати семи лет – невыспавшуюся, усталую, живущую в отсутствие любви и секса – видит мозг. Мозг, и ничто иное, разгадывает каждую световую вибрацию и ищет, как бы связать ее с прожитым.
Люси вспомнились наезды камеры на лицо девочки на качелях, ее крупные планы. Расширяющийся или сужающийся зрачок, движения радужки в овальной черной рамке-каше… И это впечатление неуместного вторжения, подглядывания через замочную скважину: глаз, который вбирает свет и молча наблюдает… А особенно много она думала о глазном яблоке, рассеченном пополам в первом же эпизоде фильма. Кажется, она в этот момент отвернулась – вот и доказательство бурной реакции ее мозга. Доказательство того, что именно мозг истолковал увиденное глазами.
С этой секунды ее восприятие фильма изменилось. Может быть, ставя при монтаже эпизод, вызывающий у зрителя такой сильный шок, в самом начале фильма, режиссер вовсе и не думал щеголять ужасами, может быть, он хотел этим сказать что-нибудь очень для него значимое, типа: «Сконцентрируйте внимание и как следует смотрите, что я хочу вам показать!» или «Делайте то, что сделал я своим скальпелем: открывайте глаза!».
Открыть глаза…
Посреди ночи мобильник, лежавший у ножки кресла, в котором Люси спала, завибрировал, но она на этот раз не проснулась, слишком устала.
В эсэмэске было написано: «Это реставратор Клод Пуанье. Приходите завтра ближе к обеду. У меня есть по меньшей мере странная информация о вашем фильме».