Вы здесь

Сестра Марина. ГЛАВА I (Л. А. Чарская, 1913)

ГЛАВА I

В доме генеральши Махрушиной встают поздно. Даже прислуга позволяет себе некоторую роскошь – подниматься не раньше восьми часов. Поэтому, когда на больших бронзовых, в виде скачущего рыцаря, часах на камине в гостиной пробило шесть, в огромной, роскошно обставленной барской квартире все еще спят крепким сладким утренним сном.

Только в дальней, находящийся в самом конце коридора, комнатке, – в «Нютиной келье», как ее называют домашние, – наблюдается некоторая жизнь.

Электрическая лампа, под абажуром, в углу, освещает комнату. Все здесь просто и уютно: небольшой диван, кожаные кресла, круглый столик, этажерка с книгами, узенькое трюмо в углу, за ширмой умывальник и кровать. На полочках и стенных этажерочках – бюсты великих людей: Пушкина, любимого Нютиного поэта, Гете, Шекспира.

Сама Нюта, тоненькая, стройная, невысокого роста девушка, с очень худеньким, бледным лицом, которому мертвенный свет электричества придает несколько болезненный оттенок, с большими детскими, как бы что-то ищущими, пытливыми глазами под нахмуренными линиями темных бровей, с небрежно закрученным на затылке белокурым узлом непокорно вьющихся волос, стоит на коленях посреди комнаты над раскрытым ручным саквояжем. Тут же, подле нее, на диване, разложены две-три смены белья, необходимые принадлежности туалета, запасная блузка из темного люстрина для каждого дня, пара мягких туфель, полотенце, небольшая подушка-«думка» и маленький серебряный образок – благословение покойной матери.

Нюта, сосредоточенно хмуря темные брови, убирает дрожащими руками вещи в саквояж. Она заметно волнуется… Надо поспеть, во что бы то ни стало, с уборкой, пока не проснутся в доме… Не дай Бог, если кто-нибудь увидит… Хоть одна душа… Донесут, и тогда все пропало, все…

Эта мысль ударяет как молотом в белокурую головку девушки, бросает пятна румянца на ее худенькое лицо, с несколько крупными большими бледными губами.

– Господи, помоги мне! – шепчут эти крупные бледные губы, а дрожащая рука усиленно крестится быстрыми мелкими крестами…

Наконец все готово. Необходимые принадлежности багажа исчезли в глубине ручного саквояжа, и Нюта, с легким вздохом самоудовлетворения, поднимается с колен.

– Теперь одеться скорее и… и с Богом!

Она подходит к трюмо. Гладко отполированная поверхность зеркала отражает тоненькую, худенькую фигурку в изящном (о, слишком даже изящном, к глубокому огорчению Нюты!), сшитом по последней моде, платье, делающем ее похожей на барышню из аристократического дома.

Нюта смотрит на свое нарядное платье, с вычурным фасоном, и горькая усмешка скользит по ее тубам, когда она шепчет:

– Еще бы! Нельзя было сделать хуже, нежели у Женни. О, эта педантичная справедливость tante Sophie!.. Сколько стоила она мне слез и горя! Ведь не любовь это, нет, а боязнь, чтобы свет (ах, этот свет!) не подумал: «родную дочь балует и любит, а племянницу держит в черном теле»… Слава Богу, скоро… скоро теперь… сейчас избавлюсь от всего этого… Никого, никого не жалею, только Марину… Милая она… Но чем же рискует Мариночка?.. Душа моя! Отплачу ли я тебе когда-нибудь за все это!..

Зеркало отражает взволнованное бледное лицо, дрожащие губы и блестящие слезами серые глаза. Нюта проворно смахивает слезы, надевает шляпу… Шляпа эта – темного фетра с большим страусовым пером.

Слишком нарядная шляпа…

Но что делать?! Она выбрала самую скромную. Другие – еще наряднее, светлее. Эта хоть темного цвета, и то спасибо. Ах, тетя, тетя!

Шляпа заколота… перчатки надеты… Длинный, покроя сюртука, английский жакет прикрыл тоненькую миниатюрную фигурку. Саквояж в руках.

– Теперь, живо!

В последний раз Нюта окидывает глазами свою «келейку», небольшой диван, на котором так сладко грезилось с томиком поэта в руках, письменный стол, бюсты любимых классиков… Милая келейка! Как трогательно отстаивала ее независимость Нюта, когда генеральша Махрушина хотела во что бы то ни стало устроить гнездышко племянницы по образцу комнаты ее дочери, высокой вертлявой светской барышни Женни. Вся энергия Нюты обратилась тогда в один протестующий вопль. Пусть мучат ее самое, Нюту, модными покроями костюмов, изысканными фасонами шляп, но не уродуют ее «келейку» ненужными, бьющими на эффект, украшениями, булями, столиками. Ей нужен свет и уют, и больше ничего.

Она подходит к столу, берет с него записку написанную еще накануне с вечера, и шепотом читает ее:

«Дорогая тетя! Не сердитесь, умоляю вас, на вашу злую, неблагодарную Нюту. Но такая жизнь мне больше не по плечу… Я уезжаю к бабушке в „Иринкино“… Забудьте меня. Благодарю вас и Женни за все, что вы сделали для меня.

Нюта».

Прочитав записку, она кладет ее на прежнее место и легким призраком, на цыпочках, проскальзывает в дверь.

* * *

Тихо в коридоре… И во всей квартире тихо, как ночью…

Робкий шелест Нютиных юбок едва-едва нарушает эту тишину. – Скорее! Скорее!

Сердце Нюты стучит так громко, что, кажется, готово поднять на ноги весь дом. Румянец то приливает к лицу, то отливает к сердцу. Шум в голове, стук в висках и неприятная сухость в горле.

Слава Богу, коридор пройден. Сейчас гостиная, большая зала и японский будуар Женни. Если кто-нибудь из прислуги производит в этот ранний час уборку комнат, о… тогда – горе ей, Нюте… Ее задержат… Пойдут будить tante Sophie… Начнутся упреки, обмороки… истерики… слезы… Нет! Нет! Невозможно!.. Сердце вдруг перестает биться в груди Нюты… Она стремительно распахивает дверь…

В тот же миг что-то теплое, мохнатое, огромное бросается на нее.

Громкий крик испуга готов сорваться с уст девушки. Но она вовремя подавляет его.

– Турбай! Голубчик! Не узнал, глупый!

Ее дрожащие руки обхватывают мохнатую шею и прижимают к груди огромную голову геркулеса-ньюфаундленда.

– Милый! Милый! Один ты любил меня здесь! Один, голубчик! Прощай, Турбаинька! Уходит Нюта! Навсегда уходит от тебя!


Умные, преданные глаза собаки поблескивают в осенней утренней мгле гостиной. Горячий влажный язык уже успел облизать лицо, волосы и руки девушки. Собака тихо визжит, точно понимая, что лаять нельзя.

Когда Нюта, нацеловав вволю, сквозь слезы, мохнатые бело-черные уши и такую же пеструю голову, скользит по направлению к передней по длинной анфиладе комнат, Турбай, бесшумно ступая огромными мохнатыми когтистыми лапами по коврам, идет вслед за нею.

В передней – большой красной, под «адское пламя» комнате, с оленьими рогами, вместо вешалок, и головами-чучелами лосей по стенам – Нюта останавливается, еще раз гладит Турбая и неожиданно распахивает входную дверь. Распахивает и захлопывает сразу. Этот неожиданный маневр наполняет негодованием преданное собачье сердце.

До сих пор четвероногий друг еще надеялся, что его молоденькая хозяйка возьмет его с собою в этот ранний час. Но, обманувшись в своих ожиданиях, Турбай громкими негодующими звуками заявляет свой протест…

Теперь он уже не стесняется больше. Громкий неистовый лай огромного животного наполняет сразу весь дом.

Турбай лает ожесточенно, изо всех сил, всем своим существом. Эти жуткие звуки несутся вслед за Нютой, с отчаянной стремительностью сбегающей с лестницы.

– Силы небесные! Он разбудит весь дом!

Миниатюрная фигурка прыгает через три ступеньки вниз, затаив дыхание, прислушиваясь к тому, что происходит за нею.

– Скорее! Скорее!..

Швейцар Модест, почтенный старик с большою серебряною медалью на шее, успевший только что выпить стакан кофе, подмести лестницу и накинуть ливрею, с удивлением оглядывает барышню.

– В такой ранний час и одна? Куда могла собраться в такую рань генеральская племянница? – является невольно мысль в голове старика. – Не мало не много, а ведь едва лишь пробило семь часов.

– Доброго утра, барышня, – говорит он своим несколько хриплым голосом.

– Здравствуйте, Модест! – отвечает Нюта. Голос ее срывается и дрожит. Что, если остановит, не пустит, позовет прислугу? Что, если догадается старик?

Ей уже кажется, что глаза Модеста как-то особенно подозрительно впиваются ей в лицо, а губы точно складываются для того, чтобы спросить – «Куда это в такую рань собрались, барышня?»

Но волнение Нюты преждевременно. Ее страх напрасен.

Модест предупредительно распахивает перед нею дверь и, косясь на ручной саквояж, бросает лаконическую фразу:

– Прикажете извозчика кликнуть?

Нюта вздрагивает всем телом.

– Нет! Нет! Я сама. Не надо.

И как-то боком протискивается в дверь и быстро-быстро выбегает на улицу.

На улице осенний дождь, слякоть. Лужи воды на тротуарах. Утренний рассвет, мглистый и неприятный. В ближайших булочных свет. На углу дремлет с гнедой лошаденкой извозчик.

Но нанять его нельзя на виду у Модеста. Модест услышит, куда его наняли, донесет…

Надо пройти еще немного, завернуть за угол.

Нюта робко оглядывается. Модест стоит у подъезда, смотрит ей вслед и качает головою. Или это так кажется, что качает головою'?..

– Извозчик, вы знаете N-скую улицу?

– Чего-с?

Дрожь охватывает снова все тело Нюты. Что, если Модест слышал, куда она нанимает возницу?..

Этот последний с изумлением смотрит на нарядную барышню, говорящую ему «вы».

– N-скую улицу вы знаете, извозчик?

– Семь гривен, – вместо ответа выпаливает тот.

– Да… да… Только, пожалуйста, везите поскорее.

– Духом. Не извольте сумлеваться, барышня. Одна нога здесь, а другая там.

Извозчик веселый, жизнерадостный старикашка, но Нюте кажется почему-то подозрительной эта веселость. Что, если он в заговоре против нее с Модестом, tante Sophie, со всем миром?

– Какой вздор! – тут же успокаивает себя девушка. – Все предусмотрено… Я не доеду до места, пройду пешком… И потом, ведь Нюта Вербина исчезает с этой минуты и до нее доберутся не скоро… Ведь едет не Нюта, а Марина Трудова… Чего же я боюсь? Право, смешно!

И вздохнув задержанным нервным вздохом, Нюта прыгнула в пролетку и скрылась под ее крытый верх.