© Юрий Михайлов, 2016
ISBN 978-5-4483-1116-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Поздние соловьи
Сына, родившегося в семье Василия Колышкина, героя войны, вернувшегося зимой 45-го домой инвалидом первой группы, назвали Вадимом. До него в семье уже было четверо ребят. И вот – дитя Победы. Он оказался здоровым пацаном, который рос как и все мальчишки многоквартирного муравейника, именуемого в документах общежитием ткацкой фабрики. На четырех этажах кирпичного дома размещалось порядка семидесяти комнат, с общими кухнями, туалетами и умывальниками. Однако была горячая и холодная вода, а в подвале располагалась прачечная с несколькими ваннами и душем. Жили, как говорится, даже с некоторым социальным «комфортом».
Отец
Они идут с отцом по разбитой подводами осенней дороге, как две странные тени. Одна, покрупнее, сгорбившаяся, волочит по грязи ногу, подпирая ее самодельной еловой палкой. На отце фуфайка без карманов, обшитая черной технической марлей, которая закручивается под коленями и мешает идти. Одежда напоминает брезентовые накидки грузчиков, в которых они, матерясь и сморкаясь, таскают по дощатым настилам тяжеленные мешки.
Отец еле дышит, часто останавливается, на сына не обращает внимания. Вадим то и дело забегает вперед, старается схватить свободную руку отца, чтобы идти рядом. Не выходит: тот зажал в руке носовой платок, сделанный из выцветшей наволочки и подрубленный по краям грубым швом. Вытирает лоб, одновременно поднимая огромных размеров черную драповую фуражку, кажущуюся сыну жуком—плавунцом, вдруг надумавшим взлететь в небо.
– Папа! – Запинаясь за палку, вскрикивает сын и падает отцу под ноги. – Па – па… – уже сдавленно, стараясь отползти от падающего на него тела, хрипит мальчик. Отец не смог сгруппироваться, выставить вперед руки, рухнул набок, спасая сына. Его безжизненная нога застряла в колесной колее. Они возятся в холодной жиже, один тихо поскуливая, второй – бормоча что-то невнятное и пытаясь нащупать во внутреннем кармане фуфайки лекарство, полученное в аптеке. Инвалидам войны его отпускают бесплатно, но завозят в поселковую больницу крайне редко.
Вадим грязными озябшими руками тащит отца за локоть. Мальчик беспрерывно повторяет: «Папа, папа, давай, подымайся, папа…».
Как Вадим оказался вместе с отцом на этой дороге – мама ли дала его в провожатые или сам напросился, – он не помнил.
Еще один эпизод застрял в голове у Вадима, но сместился и в пространстве, и во времени. Он до сих пор не смог бы сказать, когда это произошло: до дороги в аптеку или позже. Но это и неважно, он хранил его в памяти и никому не рассказывал, даже родным братьям.
Послевоенные мальчишки курили дешевые папиросы и сигареты «Пушка», «Прибой», «Север», почти не прячась. Малышня, семи-восьми лет, подражая им, набирала «бычков» – окурков, уходила в овраг, в который была протянута внушительных размеров труба для водосброса, забирались внутрь ее и смолили эти окурки. Вадим не отставал от приятелей, и «бычки» собирал, и смолил их как заправский курильщик. Об этом знал только средний брат, кстати, игравший в футбол и не куривший совсем. Но он молчал, наверное, стараясь поддержать авторитет младшего брата.
После очередного похода к трубе мальчишки выбирались из оврага не по тропинке, а напрямик, по крутому склону, хватаясь за стойкие кусты полыни и стебли лопуха. Вадим и не заметил, как оказался на кромке оврага и почти носом уперся в живот отца. Тот стоял, подпираясь палкой, не еловой, а аптекарской, светло-желтой с ручкой и резиновым наконечником. Взял сына за руку, повел к дому. На краю зеленой канавки у футбольного поля отец присел на траву, достал из кармана пиджака кисет, рулончик газеты и протянул все это хозяйство сыну. Вадим не боялся, он не знал, что такое отцовская порка ремнем.
– Я не хочу, – сказал сын. – Уже накурился, – и тяжело вздохнул, показывая, как противно ему после окурков.
Отец умело, не спеша, скрутил самокрутку, прикурил от спички, затянулся. Молчал, снова затянулся, сказал, выпуская дым:
– Надо мать предупредить, что в доме появился новый курильщик. Это плохо, потому что денег не хватает даже на одного курящего. Придется мне бросать курить, это непросто, я всю жизнь курю, привык… Кашель замучает, доконает он меня, я знаю, пробовал уже не раз бросить эту заразу.
Молчал отец долго, уже погасла самокрутка, он заплевал ее, затер в землю.
– Может, бросишь курить-то, сын, тебе ведь легче, ты, думаю, еще не привык?
– Брошу, – сказал Вадим. – Мне все равно не нравится. Тошнит и голова кружится. Брошу, пап…
Он помог отцу подняться с травы, передал ему легкую отшлифованную палку, и они пошли, обнявшись, к дому.
…Мать знала о приближающейся смерти мужа. Она отделила в огромной комнате угол, где Вадим спал вместе со старшими братом и сестрой. Мальчик помнил стоны, яркий свет и приход врачей «Скорой помощи», хруст и сдавленные крики отца, лежащий у перегородки ком желтоватых простыней, насквозь пропитанных кровью. Потом – тишина, сон, кажется, что мгновенный, лучше бы его не было, и голос мамы: «Сынок, проснись… Папа хочет с тобой проститься… Умирает».
В открытое настежь окно струился молочный свет, неслись трели последних июньских соловьев. Почему они так надолго задержали свои свадьбы в эту весну, оставалось загадкой. Как и то, что они могли жить и размножаться в хилой рощице из недавно высаженных на склонах оврага лип и тополей, петь рядом с работающей дни и ночи фабрикой.
Мальчик подошел к широкой железной кровати, где поверх белой простыни лежал худой маленький человек. На тумбочке, рядом, на белом платке выстроились в рядок разноцветные, как в трубке калейдоскопа, награды фронтовика. Было душно, у Вадима кружилась голова, он не мог смотреть на белые холщевые кальсоны и рубашку с длинными рукавами, в которые одели отца. Тот молчал, ничего не говорил, смотрел на Вадима. Он даже руки не мог поднять. Только смотрел и молчал. Сын не знал, что делать, хотел заплакать или спросить: «Как это – умирает?».
Мама погладила голову сына, тихонько подтолкнула к отцу. Вадим наклонился и поцеловал умирающего отца в плечо. Круто развернулся и бросился к маме. Повис на шее, целовал лицо и, как в бреду, повторял: «Как умирает?! Зачем умирают, мама?! И ты умрешь, маа-маа…?!»
Она гладила волосы сына, молчала. По щекам текли слезы. В окно врывались сольные партии маленьких, неказистых с виду птах.
…Дождь на кладбище хорошо запомнился мальчику, мокрый лоб отца, накрытый саваном, в который он ткнулся губами. А потом всё: ни единой картинки об отце не сохранилось в его памяти.
Мама
…Внешне мать спокойно перенесла смерть мужа, на поминках изрядно выпила, пела тоскливо, с подвыванием:
Оха, оха,
Бис-с-с Васятки плоха,
Куда ни повернис-ся,
Кричат посторонис-ся…
Потом начинала плакать, навзрыд, роняя голову на руки, размазывая слезы по лицу. Успокоившись и выпив еще домашней браги, она как-то тупо смотрела на пятерых детей своих, старшему из которых, летчику, было чуть больше 20, младшему – восьмой год. Вадим ушел с поминок во двор, там его ждали.
– Ну, чо, принес браги? Чо так долго-то? Мать твоя давно забухала, а ты сдох со страху. Хезун маменькин, – орал Петька Молотилов, ученик вспомогательной школы для умственно отсталых детей. Его все звали Дебилом.
– С братом говорил. Вот он передал вам бутылку и конфет. Сказал, чтобы вы помянули отца.
– Брательник у тебя чо надо. Это не фраер, летчик…
И заорал во все горло:
Мама, я летчика люблю,
Мама, за летчика пойду!
Летчик делает посадки
И … – без пересадки!
Вот за это я его люблю!
Все ржут, но по-хорошему, Вадим это чувствует и гордится своим старшим братом. Бутылка пошла по кругу, пацаны пьют брагу жадными глотками, нехотя отрываясь и закусывая шоколадными конфетами «Буревестник». Всем поровну, все по-братски. Дошла очередь и до Вадима. Он делает глоток, замирает от приторного сладковатого вкуса напитка. Потом чувствует спазм в животе, успевает передать бутылку кому-то из пацанов и бежит к забору. Его выворачивает наизнанку. Слышит, как говорят: «Во, козёл, всю брагу взбаламутил! Даже пару глотков не смог сделать. Учился бы, гад, у своей матери бухать».
Вадим до сих пор считает, что маму сломали обстоятельства. Она редко напивалась, старалась уходить от угощений, застолий, то одних, то других случаев: свадеб, поминок, бесчисленных дней рождений, происходящих в этом живом муравейнике ежедневно. А мама, будучи безграмотной женщиной, не умевшей кроме того, чтобы расписаться в документе, ни писать, ни читать, слыла хорошим оратором. Последовательно, логично и обстоятельно она говорила про человека такие простые и теплые слова, без фальши, искренне, что ее приглашали на любое семейное торжество. Конечно, все знали, что Серафима Ивановна может сорваться, перебрать свою норму, боялись этого, но не приглашать ее было неприлично.
…В парке культуры и отдыха, цветнике организованного досуга, горожане любили рассаживаться на пологом берегу реки: пили, ели, снова пили, пели песни и даже устраивали коллективные пляски – Елецкого или Семеновну. Ссорились редко, драк практически не было: женщины зорко следили за своими мужьями, предотвращая любые инциденты. Серафима Ивановна угощала подругу Анну Павловну, поминали, царствие ему небесное, отца Вадима. Десятилетний пацан находился неподалеку, катался на самодельной карусели.
Потом он смотрел показательные выступления на водоеме, которые устроили пловцы из сборной города. Месяц назад мощный земснаряд расчистил и углубил русло реки в несколько раз. Любопытные зрители постепенно собрались на берегу, смотрели, даже стали аплодировать победителям заплывов наперегонки. Красиво плавали ребята, молодые, с мощными торсами, длинными гибкими руками. Вадиму очень хотелось стать спортсменом, научиться также быстро плавать.
– Тонут! Одна утопла!! – Орали несколько женщин, бегая по берегу и зовя на помощь мужчин. У Вадима екнуло сердце. Он бросился к затону, переполз через кучи песка вперемежку с илистой землей, которые остались после земснаряда. Краем глаза успел разглядеть, что в двух метрах от берега барахтается тетя Нюра. Матери не видел. Не снимая майки и шаровар, плюхнулся в воду. Так и кружил по водной глади. Его маленькое сердечко цепенело от страха и ужаса.
Увидел, наконец, что двое спортсменов кого-то рывками толкают по воде, поддерживая несчастному голову. Вадим отчаянно заработал руками, догнал пловцов уже вытаскивавших безжизненное тело на берег. Это была… его мама.
Спортсмены делали матери Вадима искусственное дыхание, бюстгальтер сорвали, груди разъехались по бокам, большие, белые, они мешали спасателям работать. Вадим присел на траву рядом с телом, снял майку и постарался прикрыть мамину грудь. Соседи подсовывали плотную скатерть под спину Серафимы Ивановны. Она не реагировала, голова ее качалась из стороны в сторону в такт искусственному дыханию.
Вадим закрыл лицо маленькими ладошками, плакал навзрыд. «Все, все, конец, – думал он. – Господи, помоги, оживи. Очнись, мама!» – Шептал Вадим.
Он не заметил, когда мать задышала. Уже лежа на боку, она издала трубный звук, ее обильно вырвало. Запах перегара пополз по всему берегу реки, будто в этом месте мыли старую бочку из-под браги с мертвыми перебродившими дрожжами. Врач «Скорой помощи» надернул на нос маску, а когда Вадим с матерью были в машине, негромко, но внятно сказал: «Бог любит…». Он посмотрел на Вадима и не стал добавлять слово «пьяниц».
После трагедии в парке Вадим ни разу не видел мать не только выпившей, но даже подносящей рюмку к губам. Она ничего не говорила, не объясняла, просто перестала замечать вино.
Но до самой смерти мамы Вадим не мог простить ей пережитого ужаса. Все годы, больше двадцати лет, Серафима Ивановна чувствовала напряжение в сыне. Она стала бояться его, заискивала перед ним, словно ребенок. Вадим все понимал, но ничего не мог с собой поделать. Давал деньги, покупал вещи для матери в командировках, но это не меняло главного: он не мог обнимать и целовать ее так, как делал это мальчиком в ночь смерти отца. Когда пели такие поздние соловьи…