Глава II
Лафатеръ брался узнавать характеръ каждаго человѣка по почерку его; тѣмъ съ большею достовѣрностію можно опредѣлительно заключить о свойствахъ хозяина и отца семейства по образу его жизни и порядку въ его домѣ.
Съ стѣсненнымъ сердцемъ и со слезами на глазахъ приближились путешественницы наши къ Пріютову. Какая противоположность нынѣшняго пріѣзда ихъ и перваго ихъ посѣщенія! Проѣзжая мимо сада, увидѣли онѣ все въ запущеніи: куртины заросли и заглохли; аллеи были не выметены; вездѣ росли крапива и рѣпейникъ; прекрасная бесѣдка, гдѣ онѣ въ первый пріѣздъ свой пили чай, совсѣмъ завалилась; листья, спавшіе съ деревъ на столь, бывшій посрединѣ бесѣдки, не были счищены; дерновыя скамьи заросли, любимый Аглаевымъ храмъ Гименея являлся также въ развалинахъ, и гипсовая статуя, бывшая на пьедесталѣ среди храма, отъ дождей пожелтѣла и почти совсѣмъ разсыпалась; заборъ около сада вездѣ обрушился; въ цвѣтникахъ ходили на свободѣ телята. Всѣ строенія, поддержкою которыхъ въ хорошемъ видъ прежде такъ занимался Аглаевъ, увидѣли онѣ въ совершенномъ упадкѣ. Дождикъ и непріятная сырая погода еще болѣе усиливали грусть.
Никто не вышелъ къ нимъ на крыльцо. Въ лакейской была отвратительная нечистота и тяжелый воздухъ; недогорѣвшіе, сальные огарки валялись по столу и по лавками; немытыя тарелки стояли въ углу; большая дворная собака, отыскивая куски хлѣба и кости, валявшіяся подъ лавками, довершала украшеніе этой комнаты. Изъ служителей нашли тутъ одного только мальчика, въ замаранномъ сюртукѣ, изъ домашняго толстаго сукна: – локти y него были разодраны, лицо неумыто, волосы нерасчесаны; но и этотъ мальчишка преспокойно спалъ на лавкѣ. Залаявшая и бросившаяся въ дверь собака разбудила его. "Дома-ли господа?" – спросила, сквозь слезы, Софья. – Барина нѣтъ дома – отвѣчалъ оторопѣвшій мальчикъ – a барыни, и старая и молодая, дома. – Свіяжская и Софья вошли въ залу. И тутъ были такой-же безпорядокъ и нечистота: оборванные обои висѣли по стѣнамъ, и на потолкѣ видны были слѣды течи, съ полусогнившей тесовой крышки дома; балки нависли до того, что угрожали безпрестанно паденіемъ.
Катерина, предувѣдомленная нянею, увидѣвшею изъ дѣтской, что къ крыльцу подъѣхала карета, думала, что кто нибудь изъ сосѣдей пріѣхалъ навѣститъ ее. Она спѣшила надѣть чепчикъ и платокъ, и встрѣтила гостей въ залѣ. Со слезами бросились объ сестры въ объятья другъ друга. Катерина до такой степени похудѣла, была такъ блѣдна, желта, горесть такъ сильно изнурила ея здоровье, что ее совсѣмъ узнать было невозможно. – "Гдѣ маменька?" спросила Софья, проливая горькія слезы и смотря на сестру. – Она еще послѣ болѣзни своей не совсѣмъ оправилась. Нынѣшнюю ночь худо почивала, и теперь, кажется, уснула. – "Но гдѣ-же твои дѣти? Двухъ меньшихъ я совсѣмъ не знаю." – Ихъ сей часъ приведутъ сюда.
Между тѣмъ, старая Холмская, лежавшая y себя въ комнатѣ, на постелѣ, услышавъ бѣготню и шопотъ въ дѣвичѣй, догадалась, что вѣрно пріѣхали уже давно ожидаемые, любезные ея гости, кое-какъ встала съ постели и спѣшила къ нимъ. Поддерживаемая служанкою своею, вошла она въ гостиную. Софья бросилась цѣловать ея руки. Радость матери, при свиданіи съ дочерью, которая одна ей осталась въ утѣшеніе, была чрезмѣрна. Старушка упала въ обморокъ. Софья испугалась; всѣ бросились помогать ей; она скоро опамятовалась.
"Что вы, маменька? Какъ себя чувствуете?" спрашивала Софья, цѣлуя ее. – Ничего, мой другъ, все прошло; радость видѣть тебя и твою благодѣтельницу оживила меня; я чувствую себя очень хорошо – отвѣчала Холмская, цѣлуя и прижимая Софью въ своихъ объятіяхъ.
– Это ты? Тебя я обнимаю, другъ мой, утѣшеніе мое, милая, добрая дочь моя? – продолжала Холмская. – Богъ еще былъ столько милостивъ, что далъ мнѣ дожить до радости видѣть тебя невѣстою и благословить тебя! Ты вѣрно будешь счастлива. Богъ наградитъ тебя, почтительная дочь и добрая родная! вѣрно будешь ты благополучною женою и счастливою матерью семейства. Дай мнѣ еще разцѣловать тебя, наглядѣться на тебя. Мы такъ давно не видались, милая моя Соничка, другъ мой, счастіе, утѣшеніе мое! – При каждомъ словѣ она снова цѣловала Софью, и слезы радости текли изъ глазъ старушки.– A тебя, мой другъ, Прасковья Васильевна, я не знаю, какъ и благодарить. Но Богъ видитъ мое сердце: Онъ наградитъ тебя за все, что ты сдѣлала для моей Сонички! – сказала Холмская, обращаясь къ Свіяжской и бросившись цѣловать ее.
"Полно, полно!" отвѣчала Свіяжская. "Я, конечно, люблю Соничку выше всего въ мірѣ, но въ сватовствѣ ея и помолвкѣ я нисколько не участвовала. И сынъ и мать, оба страстно въ нее влюбились, и такъ скоро, такъ неожиданно все совершилось, что не дали намъ съ нею опомниться. Я разскажу тебѣ послѣ всѣ подробности. Такой страшной, но вмѣстѣ съ тѣмъ такой добродѣтельной женщины, какъ будущая твоя сватья, рѣдко найдти можно. Съ Николаемъ Дмитріевичемъ ты давно знакома, слѣдовательно, хвалить его и говорить объ немъ нѣчего. Но мы, по старинной привычкѣ, ляжемъ спать въ одной комнатѣ; я все тебѣ разскажу, a теперь совѣтовала-бы я тебѣ принять Гофманскихъ капель и лечь на диванѣ, a мы подлѣ тебя посидимъ. Посмотри на себя, какъ ты перемѣнилась и похудѣла!" – Софья побѣжала тотчасъ за каплями и за подушками. Въ дѣвичей обступили ее съ поздравленіями; она со всѣми перецѣловалась. Между тѣмъ Катерина послала за мужемъ своимъ къ Змѣйкину, и велѣла подавать самоваръ. Дѣтей ея нянюшка успѣла нарядить въ праздничное платье, и они введены были въ гостиную.
Крестница Софьи, Соничка, уже давно съ удовольствіемъ ожидала ее. Няня всякій день твердила, что крестная маменька привезетъ гостинцевъ; она очень обрадовалась, когда ей сказали, что на-конецъ эта крестная маменька пріѣхала, и потому подошла она къ Софьѣ безъ всякаго упрямства и застѣнчивости. Но двое меньшихъ дѣтей мальчики, Ѳединька и Петруша, очень рѣдко видавшіе постороннихъ, заревѣли во все горло, когда Софья подошла цѣловать ихъ. Насилу могли ихъ унять, и велѣли поскорѣе принесть изъ кареты игрушки, привезенныя Софьею изъ Петербурга; всѣхъ дѣтей вывели въ залу; но и тамъ ревенье нѣсколько разъ возобновлялось; старшая сестра обижала братьевъ, отнимала игрушки, не смотря на то, что ей подарила Софья вдвое больше и лучше. Катерина должна была нѣсколько разъ выходить въ залу, унимать и мирить.
Холмская ожила при свиданіи съ Софьею и Свіяжскою. Еще нѣсколько разъ принималась она со слезами радости, цѣловать ихъ. Время нечувствительно шло въ разсказахъ о Петербургской жизни, о помолвкѣ Софьи, о женихъ ея, также и о странностяхъ Дарьи Петровны Пронской. Одна только бѣдная Катерина не могла принять полнаго участія въ общей радости: она безпрестанно смотрѣла въ окно, прислушивалась къ каждому стуку, и была въ большомъ безпокойствъ, что мужъ ея не ѣдетъ. Такимъ образомъ ожидала она до 10 часовъ. Наконецъ, насилу удерживая слезы свои, сказала: Видно Петръ Ѳедоровичъ не будетъ сегодня; что нибудь остановило его, a вы устали съ дороги; я велю подавать ужинать. "– Да, видно, что онъ не будетъ – отвѣчала со вздохомъ Холмская. – Но что твой пьяница поваръ? Въ состояніи-ли былъ онъ изготовить ужинъ? – "Я его упрашивала давно, чтобы онъ, по крайней мѣрѣ, на то время, когда пріѣдутъ тетушка и сестра, удержался отъ пьянства. Онъ отвѣчалъ, что для доброй барышни Софьи Васильевны готовъ въ огонь и въ воду, и далъ слово не пить въ это время. Онъ приходилъ ко мнѣ спрашивать о кушаньѣ, не былъ пьянъ – авось удержится." Еще около часа просидѣли въ гостиной послѣ ужина; но Аглаевъ не возвращался домой, и всѣ разошлись спать. Оставшись наединѣ съ сестрою, Софья начала было откровенно разговаривать съ нею объ ея положеніи; но Аннушка, горничная ея дѣвушка, вошла съ веселымъ видомъ, и подала письма, полученныя съ нарочнымъ изъ Москвы, отъ управляющаго Свіяжской. Аннушка знала, что письма были отъ жениха Софьи, и спѣшила обрадовать барышню, но они заключали въ себѣ весьма непріятныя извѣстія. Пронскій писалъ съ отчаяніемъ, что сильная болѣзнь мачихи, случившаяся наканунѣ самаго отъѣзда, остановила ихъ. Жизнь ея была въ опасности: теперь, прибавлялъ опъ, слава Богу, ей получше, и можно надѣяться черезъ нѣсколько дней выѣхать. Сама Пронская, чтобы успокоить Софью, прислала своею рукою нѣсколько словъ, но по почерку замѣтно было, что она еще очень слаба. Все это чрезвычайно огорчило Софью. Кромѣ того, что болѣзнь Пронской отдаляла время свиданія съ женихомъ (а привязанности своей къ нему она уже не находила причинъ скрывать), въ продолженіе сего времени она полюбила и самую Пронскую, какъ мать. Извѣстіе о болѣзни ея сильно растревожило Софью, и она не могла удержать слезъ своихъ.
Катерина, вмѣсто того, чтобы утѣшать сестру, сама съ нею плакала. Нервы ея до такой степени были разстроены, что малѣйшее безпокойство, или огорченіе, приводило ее въ слезы и истерику. Съ нею сдѣлался сильный истерическій припадокъ, и потомъ обморокъ. Софья забыла свое горе. Помогала сестрѣ, насилу, съ пособіемъ горничныхъ, привела ее въ чувство, и тотчасъ послѣ того, упросивъ ее, чтобы она легла въ постелю и успокоилась, ушла къ себѣ въ комнату.
Между тѣмъ, объ старушки, Холмская и Свіяжская, не зная, что происходило въ комнатѣ Катерины, разговаривали между собою. Свіяжской хотѣлось знать, за что былъ высланъ Аглаевъ изъ Москвы, какъ онъ теперь живетъ съ женою и какое именно пособіе должно имъ сдѣлать, пока, на первый случай. Похожденія Аглаева мы разскажемъ въ слѣдующихъ главахъ.