Седло для дракона. Глава вторая. Песочная гиела (Д. А. Емец, 2017)

В дверь одиночно стукнули, и сразу же просунулась любопытная голова первоубитого Гоши. День или два назад он ухитрился покрасить волосы в синий цвет, а сбоку у него была завязанная ниткой прядь – мышиный хвостик. Сегодня Гоша был в желтой футболке, на которой было крупно написано: «Самый замечательный человек на свете находится под этой майкой!»

– Рину можно? – спросил самый замечательный человек на свете.

– Я за нее! – отозвалась Рина, сидящая на кровати и болтавшая ногами. – Чего тебе?

Гоша молча сунул руку под футболку и извлек толстую тетрадь:

– Вот! Тебя Суповна зовет! Поставь галочку, что я тебе передал!

Рина послушно расписалась.

– И время, пожалуйста!

Рина проставила время. Пока она смотрела на часы, Фреда у нее за спиной хрюкнула от смеха. Гоша всех уже достал этой своей тетрадью. Целыми днями он бродил по ШНыру и всем передавал поручения.

«Распишись, что я передал тебе, чтобы ты в пегасне убрался!» – требовал он. «Поставь галочку, что ты предупрежден, что оставлять после себя в душе болото – свинство!», «Подтверди закорючкой, что я был с тобой вежлив и сказал тебе «спасибо»!»…

– Это же глупо! – стонали все.

– Пусть глупо! – говорил Гоша. – Зато раньше все отнекивались, что я им что-то передал, а теперь полная ясность! Вот галочка! Вот подпись!

– Все! Написала! – Рина вернула Гоше тетрадь, но он остался на месте. Видимо, ему велели привести ее лично.

Пока Рина обувалась, Гоша зыркал любопытными глазками по столу и подоконнику. Проверял, нет ли где утащенной столовской посуды. Если бы нашел – можно было бы устроить небольшое вымогательство. За ножкой кровати он углядел неуклюже спрятанную знакомую тарелку.

– Чья кровать? – спросил он с предвкушением шантажа.

– Алисы, – ответила Рина.

Гоша померк. Связываться с Алисой было опасно. Она могла легко шарахнуть в него пнуфом, а потом сказать, что у нее не в порядке нервы.

– Ладно, – вздохнул он. – Пусть Суповна разбирается! Идем!

Рина пошла за Гошей. Пока они шли, Гоша делился свежими новостями. Этот ненырявший шныр, проводивший большую часть дня на кухне, ухитрялся знать абсолютно все. Видимо, кухня – это как перекресток дорог, куда невольно стекаются все человеческие потоки и, разнеженные сытостью, начинают безостановочно болтать.

– Небо вокруг ШНыра забито гиелами! Четыре двойки!.. – сказал Гоша.

– Зачем столько?

– Меркурий говорит: у них учения. Тилль обкатывает. Новых берсерков. А где их обкатывать. Как не вокруг. ШНыра? – Передавая слова Меркурия, Гоша невольно воспроизвел и его интонацию.

Рина хмыкнула.

– Новость намбер ту, – продолжал Гоша. – Вовчик отправился показывать симпатичной дачнице пруд. Помог ей донести удочку и двух червяков, а по пути героически защищал ее от улиток. А тут навстречу им Окса по заданию Кузепыча тащит из хозмага два ведерка краски. В общем, Вовчик теперь свежеокрашенный.

– Мда. Высокие отношения, – сказала Рина, соображая, что, значит, Вовчик сегодня будет весь день отмываться и точно не поведет в Копытово Фантома. Да и Окса, скорее всего, забастует. Значит, вести ослика к писателям пошлют их с Сашкой.

Вообще Вовчик, как считала Рина, был тот еще персонаж. У него оказался абсолютный иммунитет против таланта. Другой бы, водя Фантома столько, сколько он, написал бы уже четыре повести и подбирался бы к роману. Вовчик же, даже нагладившийся Фантома по самое не хочу, способен был только на двустишия.

Но это, может, и хорошо. Поэт срывает цветы жизни, прилагая для этого значительно меньше усилий. Писатель напишет роман, посвятив его возлюбленной, и либо навеки с ней рассорится, либо она будет ставить на рукопись чайные чашки, после которых круглые мокрые следы остаются не только на бумаге, но и на душе. Другой награды он не дождется. Поэт же гораздо счастливее. Сердце любой девушки разлетается вдребезги, когда берешь ее за руку и тихо произносишь: «Ты прекрасна люлюлю! Люблю Анечку мою!» И все. Точка. Дальше уже можно стихов не сочинять, а непосредственно переходить к получению гонорара.

Этот несложный способ Вовчик и практиковал, встречаясь практически со всеми копытовскими красавицами. Местное юношество, снедаемое черной завистью, любило подкарауливать поэта втроем-вчетвером для заимствования литературного опыта. Вовчика спасал только лев на нерпи, да и то не всегда, потому что ведь и лев может разрядиться, когда к тебе каждую минуту подскакивает кто-нибудь новый, размахивая выдернутым из земли колышком. Тогда побитый Вовчик безвылазно сидел в ШНыре и отписывался от поклонниц эсэмэсками: «Ты прекрасна люлюлю! Женя (Даша и т. д.), я тебя люблю!»

Пару раз перепутав в сообщениях имена, Вовчик стал умнее. Теперь почти любая девушка, написавшая ему сообщение, получала в ответ: «Люлю заюшку мою!» И все.

Однажды такую эсэмэску он по инерции отправил Кавалерии, просившей у него купить что-то в Копытове, и потом часа четыре отмывал крышу пегасни от голубиного помета. Да и от Оксы бедняге регулярно доставалось. Эта узкая женщина не понимала сложной души поэта, хотя Вовчик и успокаивал ее: «Ты прекрасна ляляля! Ох, Оксаночка моя!»

Думая о нелепом Вовчике, Рина прошла через столовую, где пятерка дежурных металась между столами, накрывая их к завтраку. Макар и Юля, надрывая пупок, тащили закопченный котел на четыре ведра.

– Поберегись! Воду на чай несем! – крикнула Юля.

Прижимаясь к стене, Рина случайно заглянула в котел. В котле на самом дне бултыхалась железная мочалка.

– Э-э… Там у вас… – начала она.

– А в витаминах, думаешь, какое железо? Другое какое-то? – отозвалась Юля.

Рина проводила Юлю задумчивым взглядом. Новенькая не просто быстро обживалась в ШНыре, а словно только для ШНыра и была рождена. Точно идя по следам Родиона, который первые свои годы в ШНыре рыбу ел только сырую, спал на снегу и охотился с арбалетом на уток, Юля редко когда укладывалась в кровать. Просто не могла в кровати спать – говорила, что душно, что воздух несвежий.

– А в коллекторе что, свежий? Там и кошки тухнут, и носки сохнут! – хмыкала Фреда.

– В коллекторе другое. Там тепло. А когда ты весь задубел, то тепло – это такое счастье! – говорила Юля.

Вот и теперь она спала то в пегасне на соломе, то зарывшись в прошлогодние листья, то между балками и слоем железа на крыше. Как-то Суповна выгнала ее из котельной, где она забралась в угольную печь:

– А если б я растопила?!

– «Если б» не считается. Не растопили же! – зевая, ответила разбуженная Юля.

По поводу же сна на балках чердака выговор Юле сделал Вадюша.

– Здесь крыша низкая, и в ней торчат гвозди. Ими можно пробить голову, но этого делать не следует! – произнес он, поучительно надув щеки и поглаживая свою курточку, точно курточка обижалась и нужно было ее успокоить.

В кухне пахло пригоревшей кашей. В чаду, успевая повсюду, металась Суповна. Хлопала окнами, покрикивала на дежурных. У плиты стояла Надя и с умирающим видом помешивала в котле чайной ложечкой. При этом по привычке, вынесенной ею из стен педучилища, она вполголоса говорила себе:

– Что надо сделать с кашей? Посолить. Правильно, молодец! Я кашу посолила? Нет, не посолила! Значит, я кто? Правильно: не молодец!

Заметив Рину, Надя радостно утопила ложку в каше и всплеснула руками:

– Представляешь, у меня сегодня день потерь и обретений! Я кольцо серебряное потеряла – и заплакала! Потянулась за салфетками, а кольцо из салфеточек – раз! – и выкатилось. Ну и кто я после этого?

– Не молодец? – попыталась угадать Рина.

Суповна углядела ее в дыму и хотела подойти, но тут перед окном кухни воровато мелькнул Кузепыч. Спеша к хозяйственному сарайчику, завхоз пытался прошмыгнуть опасный участок бочком. Суповна метнулась к подоконнику:

– Кузепыч! А ну ходь сюды!..

Завхоз покорно приблизился, втянув голову в плечи. Суповну он боялся еще с тех пор, как сам дежурил на этой же кухне и получал по загривку за тайком съеденные тефтели.

– Ну! – сказал он, храбрясь. – Слушаю вас!

– Дослушаешься! Уши откручу – нечем слушать будет! – азартно завопила Суповна. – Ты чем дитев травишь? Я масло сливочное просила, а ты мне что купил?

– Масло, – сказал Кузепыч обреченно.

– Масло?! Чтоб тебя в болоте на таком масле варили! – Суповна сунула руку в карман фартука и, точно собачку подозвав к себе Надю, сунула ей в руку упаковку: – Читай!

– «Восстановленное обезжиренное молоко, моно – и диглецериды, карбоксиметилцеллюлоза, каррагиган и ванилин»! – бойко затарахтела Надя, удивив Рину способностью не запинаться на трудных словах.

– Вот тебе кардиган! Вот тебе целлюлоза! – оборвала Суповна и показала вконец уничтоженному Кузепычу свекольный кулак. – Дети голодные, каждый день ныряют, а он, жила, их обезжиренным кардиганом кормит! Вон они тощ-щие какие! На ногах не стоят!

И отловив за загривок недоубитого Гошу, Суповна принялась мотать его из стороны в сторону. Гоша жалобно попискивал, действительно не удерживаясь на ногах. Наконец Суповне надоело его трясти, и, дав Гоше легкий подзатыльник, больше напоминавший удар оглоблей, она отправила его досыпать соль в солонки.

Тем временем Кузепыч успел улизнуть, и спина его мелькала между деревьями.

– От меня не удерешь! Везде достану! И чтоб нормальные продукты покупал, а не всякое там гмо!.. – кричала ему вслед Суповна.

Надя и Рина наслаждались унижением грозного завхоза. Суповне очень нравилось слово «гмо», которое она произносила не «гэмэо», а именно так, как пишется. Так нравилось, что она употребляла его почти постоянно. Редкий средний шныр, кокнувший тарелку, не побывал у нее «гмом» хотя бы раз.

Но Кузепыч уже сгинул. Суповна повернулась к окну спиной и затопала к Рине. Рина обнаружила, что Суповна уже улыбается. Она всегда начинала бушевать внезапно и так же внезапно утихала, напоминая этим остров на экваторе, где после проливного дождя, говорят, сразу проглядывает солнце.

– Вот! – сказала Суповна и, точно оправдываясь, развела руками: – Двадцать лет с ним воюю! Ну, конопушка, рассказывай! Чего пришла?

– Так вы ж позвали!

– А зачем? Ах, да! – Суповна хлопнула себя ладонью по лбу. – Что чудищща твоя малахольная? Не околела еще? Поври про нее что-нибудь!

Рина рассказала, что Гавр заматерел. Ночами пытается подвывать, как взрослая гиела. Копытовцы той частью леса уже не ходят после того, как пятеро местных устроили пикничок в лесу, а Гавр выбежал к ним поклянчить шашлычка.

– И как шашлычок? Дали? – спросила Суповна.

Рина вздохнула.

– Что ж они – не заметили, что у него глаза кроткие? – спросила она.

– Видать, не вглядывались! На пятках-то ушей нет! – утешила ее Суповна. – Кастрюлю с собой не взяла? На-ка, дай своему чудищщу! Нехай оно слопает!

Суповна сунула руку в свой бездонный фартук, и на ладонь Рине шлепнулись непонятные кусочки мяса, покрытые шерстью. Собираясь переложить их в пакет, Рина стала расправлять их на разделочной доске, и внезапно под ее рукой возникло что-то кожистое, знакомое, непривычно плоское. Рина отшатнулась. На деревянной доске лежал беззащитный и добрый коровий нос.

– А-а! Что это?! – задохнулась Рина.

– Головня, – спокойно объяснила Суповна. – Головни никогда не видала, что ль? Ну, девка, муж с такой хозяйкой наплачется! С коровьей башки срезают – оттого и головня… Чудищща твоя от счастья околеет.

Рина ножом столкнула головню в пакет. К коровьему носу она так и не сумела прикоснуться. Видимо, в нем вся душа коровы.

Час спустя, когда стало окончательно ясно, что краска, вылитая на Вовчика, не оттирается даже постным маслом, Рину, как она и ожидала, послали отвести в Копытово ослика Фантома. Одной ей идти не хотелось. Она отправилась искать Сашку и отыскала его у пегасни, на поле, огороженном вкопанными шинами.

Сашка был там вместе с Меркурием. Меркурий, полюбивший Сашку за бесстрашие и горячность, теперь почти каждый день занимался с ним дополнительно. Сашка носился на нелетающем красавце Икаре. Проныривал у него под животом, вспрыгивал на седло ногами. И, разумеется, то и дело падал. Меркурий безжалостно сдергивал его за корд, обвязанный вокруг Сашкиного пояса. Сашка летел на землю. Кувыркался. Азартно вскакивал и бросался догонять Икара. Настигал, вспрыгивал в седло на полном скаку. Меркурий позволял Сашке проскакать полкруга и опять сдергивал его за корд.

– Пуф, – говорил Меркурий, вздрагивая пальцем, словно целясь в Сашку из невидимого арбалета. – Убит. Слишком далеко. Высунул голову. А ведь это даже. Не в воздухе. Не боевой. Пилотаж. А так. Джигитовка.

– А куда мне голову девать? – огрызался Сашка, потирая ушибленное колено.

– А седло зачем? За седло. Убирай. И двигайся. Будь. Трудной. Мишенью. И помни про саперку. Саперкой, если повезет, можно даже болт отбить. А уж стальной шарик из шнеппера. И подавно.

Видя, что Сашка прихрамывает и в ближайшее время к тренировкам не годен, Меркурий отпустил его с Риной в Копытово.

– Мой папа был. Моряк. Он покорял. Океаны, – сказал он, отвязывая от Сашкиного пояса корд. – Но. Самый большой океан мира. Воздушный. И чтобы покорить его. Знать надо. Даже больше. Завтра продолжим!.. И осторожно там идите! У ведьмарей. Учения.

Тропинка петляла по полю, потом по лесу. Ослик Фантом то и дело останавливался и начинал щипать траву. Он никуда не спешил, в том числе и благодетельствовать русскую литературу. Сашка был благодарен ослику за то, что тот идет медленно. Сашка прихрамывал. Вчера на мастер-классе по лоукикам ему отбили ноги, а сегодня еще и Меркурий помог своей джигитовкой. Сашка сам теперь не понимал, как мог полчаса назад догонять пега и вспрыгивать в седло. Разгорячился, должно быть.

Рина посматривала на Сашку и посмеивалась. Она уже привыкла к Сашкиным секретам, которые он называл «свиданиями» и которые часто заканчивались синяками. Но порой обходилось и без синяков.

– Был я тут как-то на свидании в метательном тире, – говорил сейчас Сашка. – Там невзрачные такие дядечки с простыми сельскохозяйственными лицами. На улице увидишь такого – и не заметишь. Ну мужичок себе и мужичок. А все же с таким лучше не ссориться. Чуть поссоришься – из него дождем посыплются топорики, ножички, гвозди-сотки, саперные лопатки и прочие втыкающиеся радости.

И в голосе его Рина ощущала удивление. Не метание его поражало, а то, что совершенно неприметный с виду человек может иметь такие воинственные увлечения.

– Ты меня любишь? – перебивая его, внезапно спросила Рина.

Фантом удивленно задрал голову. В зубах у него как сигара торчал побег иван-чая.

– Это я не тебе! Ты лопай, лопай! – успокоила ослика Рина.

Сашка задумался, и Рина пожалела о своем вопросе. Сашка был человек честный, несколько даже с математическим уклоном души, и всегда отвечал очень подробно. Например, он мог сказать: «Я сегодня люблю тебя на шестьдесят процентов». Или того хуже: «Люблю тебя на двадцать пять процентов». Это же только кажется, что люди каждый день любят друг друга одинаково. На самом деле разброс ежедневной любви очень и очень большой.

Дожидаясь Сашкиного ответа, Рина машинально оттолкнула Фантома, наступившего ей копытом на ногу. Фантом недовольно махнул хвостом, и его тяжелая кисточка мазнула Рину по носу. Несколько секунд спустя она уже сидела на земле и, в спешке открыв блокнот не с того конца, строчила:

– Ты меня любишь?

– Да.

– Ты меня просто обожаешь?

– Да.

– Я самый лучший?

– Да.

– Ты исполнишь любое мое желание, каким бы безумным оно ни было?

– Да.

Дверь пнули тяжелым сапогом:

– Эй там, в темнице! Третью ночь одно и то же! Страже спать не даете! Мне что, из аркебузы шарахнуть?

– Да! Да! Да!

– Не слушайте его! Это он совсем о другом! – крикнул маркиз дю Грац. Он торопливо схватил попугая, умевшего повторять одно только слово, и, не дожидаясь, пока тот опять разинет клюв, сунул его в клетку.

– Какой же я идиот! – вдруг воскликнул Сашка.

Рина, вдохновение которой постепенно начало ослабевать, оторвалась от блокнота.

– И какой же ты идиот? – заинтересовалась она. – Подробности? Детали? Факты? Выдержки из истории болезни?

Но, увы, ни выдержек, ни фактов Сашка ей не предоставил, а только показал вперед и чуть вверх, туда, где, заканчиваясь, лес перетекал в поле.

– Эх! Не той дорогой я тебя повел! – сказал он, хотя шли они вместе и вовсе не Сашка вел Рину.

Рина сделала несколько шагов – и застыла. Открывшееся ей было прекрасно до ошеломления. Немыслимой, неправдоподобной голубизны небо. Внизу на поле желтая, залитая солнцем и оттого совсем слепящая гречиха. Между гречихой и небом – многоуровневое облако. Нижний его срез темный. Выше облако постепенно светлеет, становится ватным – и вдруг взлетает одинокой снежной горой. От горы отделяется дуга от пролетевшего самолета. Кажется, будто в состоящее из белил облако ткнули пальцем и смело провели по небу. Внутри дуги, как в арке, танцуют восемь точек. Они то вытягиваются в прямую линию, то выстраиваются кольцом, то, распадаясь на четыре отдельные двойки, разом занимают все высоты.

– Эх! – сказал Сашка. – Возвращаться придется! Нам теперь на поле не высунуться. Надо было другим путем идти, через овраги…

– У берсерков тренировки! – сказала Рина, вспоминая. – Меркурий говорил… Смотри! Охват!

– Не охват. Подрезка… Прямо как по учебнику боевого пилотажа! – ответил Сашка.

Рина с Сашкой привязали Фантома к дереву, а сами, укрывшись в кустарнике, наблюдали. Вскоре стало очевидно, что не все четыре двойки обладают одинаковым опытом. Вот эти две относительно неподвижные, даже отчасти ленивые точки – инструкторы. Изредка одна из них срывается с места и не столько показывает, сколько намечает упражнение. Потом возвращается на место. Другие послушно повторяют.

– Может, все же рискнуть и проскочить? Зачем мы им нужны без закладок? – спросила Рина.

– Это мы нормальным берсеркам без закладок не нужны, а этим новичкам что угодно сейчас в голову взбредет! Кулаки-то чешутся! – резонно возразил Сашка, который в определенных вещах был опытнее Рины.

Один из инструкторов завис над лесом так низко, что стало видно желтоватое, с подпалом, брюхо его гиелы. Потрескивали усики электроконтактов: берсерк убеждал гиелу вести себя поспокойнее, что той давалось непросто. Гиела была быстрой, гибкой, нетерпеливой. В молодых крыльях ощущалась неизрасходованная сила.

– Заметил нас! – прошептала Рина, жалея, что даже шнеппер с собой не взяла. – Может, использовать льва и запустить камнем?

– Нет! – прошептал в ответ Сашка. – Не заметил! Он вверх смотрит!

– Зачем?

– Он изображает шныра… – догадался Сашка. – Вот смотри… Будто бы вышел из нырка… Теперь озирается… Летит… Уставший такой… Поправляет сумку с закладкой… А тут атака пикированием! Две двойки отвлекают, зажимая в клещи, а остальные, занимая выгодную высоту, атакуют по одному.

И точно. Сгрудившиеся на приличной высоте, новички-берсерки стали поочередно пикировать прямо на инструктора. Тот умело отворачивал гиелу, заставляя атакующих промахиваться и ставя их в такое положение, что сразу под ними оказывались лесные вершины. Опасные игры! У новичков почти не оставалось времени, чтобы выйти из пике. Их гиелы, чувствуя это, трусили и начинали замедляться много раньше, чем должны были бы, нападай они на реального пега.

– Прикольно! – сказал Сашка. – Смотри: почти у всех в руках арбалеты! Зачем сейчас арбалеты? Только мешают!

– Точно, – подтвердил кто-то рядом. – Лучше бы. Гиел. Поменьше током. Шарашили.

Сашка с Риной оглянулись. Меркурий, ухитрившийся приблизиться неслышно, стоял, скрестив на груди руки. За спиной у него висел тяжелый арбалет.

– Решил. Проверить. Мало ли. Чего, – объяснил Меркурий свое появление. – И как видно. Не напрасно. Этих двоих берсерков. Видите.

– Инструкторов?

– Да. Танцор и Верлиока. У каждого из них на счету. Много шныров. Универсальные берики. Хороши и на земле. И в воздухе. Подчиняются скорее. Гаю. Чем Тиллю. Даже псиос получают. Напрямую.

– Но лучший же берсерк был Шаман?

– Был, – кратко ответил Меркурий и сунул Сашке бинокль.

Сашка поднес его к глазам, стараясь запомнить, как выглядят лучшие берсерки Гая. Один был средних лет – крепкий, невысокий, уверенный. В седле держался как влитой, и даже когда гиела выписывала в воздухе змейки или резко шла вниз, в положении его тела не ощущалось никакого напряжения. Даже выражение его лица, широкоскулого, окаймленного редкой бородкой, не менялось. Ни топора, ни секиры у него не было. За спиной в хитроумном креплении висел легкий молот.

– Верлиока, – сказал Меркурий. – Такого с седла. Не сорвешь. У него два арбалета. Бьет с обеих рук. А потом. Метает. Молот.

Напарник Верлиоки был молодой, легкий, беспокойный. Тело его, руки и лицо постоянно пребывали в движении. Он казался не человеком, а тряпичной, гнущейся во все стороны игрушкой, которую треплет ветер. И одежда у него была такая же игрушечная – цветастая, широкая, с какими-то полосами и лентами. Он то откидывался назад, то наклонялся, то с исключительной ловкостью проныривал у гиелы под брюхом, показывая новичкам, как целиться из арбалета. Потом вскочил на седло коленями и несколько мгновений летел так, раскинув руки. Сашка понял, что это и есть Танцор.

– С этим. Будьте особо. Осторожны. У него сеть на четырех шарах. Очень легкая, большая. Мгновенно опутывает пегу крылья.

– И пег разбивается? – спросила Рина.

– Нет. Радуется. И хлопает. В ладоши, – сердито ответил Меркурий.

Сашка смотрел на Танцора и Верлиоку и видел, насколько они отличаются от берсерков-новичков. Те и в седлах держались трусливо, и из арбалетов целились так, что руку относило ветром. И при этом еще постоянно вертели головами, проверяя, что делает их гиела и не собирается ли она во что-нибудь врезаться.

– А есть способ выйти из нырка безопасно? Ну если с тобой ценная закладка и берсерки уже оповещены болотом? – спросил Сашка.

– Есть три. Способа. Один. Хуже. Другого.

– Хуже? – переспросил Сашка.

Меркурий кивнул, подтверждая, что Сашка не ослышался.

– Первый. Выйти из нырка. С приличным запасом. Высоты. И на свежем пеге. Но это. Нереально. Второй. Выйти рядом с защитой ШНыра. Но. Попробуй прицелься. Из Межмирья. И третий. Выйти где-то совсем далеко от ШНыра. И спрятать закладку. Но если вдруг нарвешься. До ШНыра уже. Не дотянешь.

– А как дотянуть до ШНыра, чтобы не перехватили?

– Надо знать. Стратегию перелетов. На большие расстояния. И как уходить от гиел. Не утомляя пега. Вот смотри. Теплый воздух. Поднимается вверх. Зона низкого давления. Холодный воздух. Опускается вниз. Зона высокого давления. Гиела в высоком. Ты в низком. Ты понял. Куда. Я клоню.

Сашка на всякий случай кивнул. Он следил за учебным боем берсерков.

– А вот в этого из шнеппера нужно было. А потом саперкой крошить! – горячо крикнул он, наблюдая, как один новичок заходит на инструктора снизу, со стороны брюха гиелы.

Меркурий подумал. Посмотрел на Сашку. Сунув руку в бороду, почесал где-то там внутри и серьезно согласился:

– Как ни странно. В общем и целом. Да.

Пока Сашка разглядывал берсерков, Танцор извлек из широких складок своей одежды трубку и стал выпускать из нее дымные кольца, повисавшие в воздухе. Выпустив четыре таких кольца, он развернул гиелу и без усилия пролетел сквозь все кольца, не задев ни одного. За Танцором сквозь кольца пронесся Верлиока, а за Верлиокой потянулись и новички из учебных двоек. Внешне простой, этот маневр оказался не по силам никому из новичков, хотя кольца, постепенно рассеиваясь, стали намного шире.

Лишь один берсерк из шести сумел пролететь все четыре кольца, да и то задел крайнее крылом гиелы. Заметив это, он развернул гиелу и заставил ее повторить маневр. В запальчивости он не заметил, что с другой стороны в те же кольца проныривает следующий новичок, и опомнился, только когда прямо перед ним выросла гиела с поджатыми ушами и оскаленной мордой. Берсерк закричал, ужалил свою гиелу электрошоком и, прорывая дымное кольцо, рванулся в сторону, но было уже поздно. Гиелы столкнулись, зашипели, обмениваясь укусами и ударами лап. Затем, хлопая крыльями, разлетелись. Крылья уцелели: обе гиелы успели развести их в момент удара. Для гиел, часто дерущихся между собой, столкновение в воздухе, в общем-то, рядовая ситуация. Однако всадники оказались к этому не готовы. Тот берсерк, что нарушил свою очередь, усидел в седле, зато другой вылетел из него и метров с пятидесяти свечкой нырнул в лес. Падал он беззвучно, лишь пытался выставить руки. Сашке почудилось, будто в момент столкновения с землей он услышал глухой шлепок, хотя упал берсерк далеко от них. Рина отвернулась.

– Вот и. Песенке. Конец, – отрывисто и словно бы с сожалением произнес Меркурий.

К месту падения сразу устремились несколько берсерков. Гиела с пустым седлом, ощутив свободу, металась в воздухе, дразня других гиел. Танцор пытался подманить ее тухлым мясом. Не замечая, что он готовит к броску сеть, гиела подалась было на привлекательный запах, но тут один из стажеров выстрелил в нее из арбалета. Болт задел кожу на загривке, прочертив кровавую полосу. Дернувшись от боли, гиела взвизгнула и умчалась, стремительными петлями уходя от выстрелов. Теперь в нее стреляли уже почти все. Танцор наудачу метнул мгновенно раскрывшуюся в воздухе сеть и, поняв, что не попал, заорал на выстрелившего первым берсерка, застывшего в седле с разряженным арбалетом.

– Зачем они стреляли? – прошептала Рина.

– Гай. Запрещает оставлять. Гиел. На свободе. Если ведьмарь погибает, его гиелу. Нужно вернуть на базу. Живой. Или мертвой, – объяснил Меркурий.

Спустя минуту небо над полем опустело. Часть берсерков унеслись за гиелой, другие же спешили увезти на базу в Кубинке тело разбившегося.

– Догонят? – спросил Сашка про гиелу.

– Вряд ли, – сказал Меркурий. – Она разъярена легкой раной. К тому же ей легче. Лететь. Седло пустое.

Вскоре после исчезновения берсерков ушел и Меркурий. Сашка же и Рина отправились в Копытово. Ослик Фантом бодро трюхал по дороге, забирая к знакомой писательской четырехэтажке. В тракторных колеях прыгали крошечные сухие лягушки. Стукались о стенки, скатывались обратно. Добрая Рина наклонялась и, желая помочь им, подставляла ладонь. Лягушки принимать помощь отказывались и удирали. Лишь некоторые доверчиво прыгали на руку, и Рина пересаживала их в траву.

– Смотри, какой парадокс… – сказала она Сашке. – Чтобы спастись, надо сделать что-то вопреки инстинкту. Инстинкт же учит убегать от всего непонятного.

– И правильно делает, – одобрил Сашка. – Из колеи лягушка как-нибудь и без нас выберется, а от доверчивости прыгнет в разинутый рот какому-нибудь хищничку – и готово. Сочиняй некролог.

Они почти уже вышли из леса, когда Сашка неожиданно остановился, во что-то всмотрелся и кинулся в кусты. Вернулся он почти сразу, весь в репьях. С собой нес кожаную сумку.

– Узнаешь?

Рина кивнула. Сумку было сложно не узнать. Во всем ШНыре была только одна такая. Месяц назад берсерки подстерегли вышедшую из нырка Оксу в небе южнее Копытово. Прижали к земле на двух гиелах. Окса предпочла не умирать смертью храбрых и, стащив с плеча сумку, высоко подбросила ее. Один из берсерков кинулся наперехват, и Окса ускользнула. Так вот, это была та самая сумка, видимо, слетевшая у разбившегося ведьмаря.

Сашка открыл ее. В ней были уже вещи берсерка: планшет, термос, запасная тетива для шнеппера и солнцезащитные очки. Очки не разбились, металлический термос не помялся, а вот их хозяина больше не было. До чего все же непрочен человек!

– Тогда у Оксы была с собой красная закладка! – вспомнил Сашка.

– Ты ожидал, что она и сейчас там будет? – спросила Рина.

Сашка, не отвечая, ощупывал тяжелую застежку сумки. Застежка была в форме курка от старинного пистолета, входящего в массивный замок.

– Слушай! – сказал Сашка. – А ведь у Оксы тут был тайник!.. Она мне как-то показывала, только я не запомнил.

Сашка завозился с застежкой. Открыть не получалось. Сашка хищно щелкнул ножом.

– Не ломай! Подожди до ШНыра! Вернем Оксе! – сказала Рина.

Отнимая у Сашки сумку, она случайно потянула запирающий курок вперед. Движение, лишенное логики, поскольку никому в обычных условиях и в голову бы не пришло закрывать уже закрытое. Замок щелкнул. На ладонь к Сашке выкатился небольшой камень с характерными сколами от саперки. Едва он коснулся кожи, как в центре камня вспыхнул алыми прожилками маленький, четко вырезанный лист.

На нерпи Сашки проступили очертания черепа. Череп точно вопрошал, что делать с закладкой, не втянуть ли ее. Сашка, знавший, как тяжело удерживать закладку даже уникумом и не испытывать ее влияния, торопливо уронил закладку в сумку.

– Видела?! – воскликнул он. – Не нашел! Повезло, что берсерк неопытный попался!

– А еще в сумке что-то было?

– Окса говорит: трава, кора, пара пнуфов. Берсерк все это выгреб, а главного не обнаружил.

Легко касаясь закладки и, едва она вспыхнет, сразу отдергивая палец, Рина разглядывала лист. Каждый средний шныр, посещающий уроки Кавалерии, помимо десятков названий горных пород рано или поздно усваивает, что листья на двушке бывают овальные с мелкопильчатым краем, щитовидные с пальчатым жилкованием, заостренные непарноперистые, перисторассеченные, лопастные и овальные с цельнокрайным краем. И закладка, заключенная в каждой разновидности листа, разумеется, будет иметь свои отличия.

– Красная… тройной лопастный лист… это у нас что?

– Здоровье, – сказал Сашка.

– Здрасьте! Красные – они все здоровье… Тройной лопастник – это, кажется, исцеление безнадежно больных!

Рина с Сашкой уставились друг на друга.

– Надо отдать Кавалерии. Человек же тот ждет. Если жив еще… – сказала Рина.

– Можно не отдавать, – заметил Сашка.

– Почему?

– Кавалерия уже закрыла тот заказ… Ныряла в тот же вечер, как Окса сумки лишилась. Вроде парень какой-то на машине разбился. Не выходил из комы полгода… Его уже отключать собирались, а тут он встал, всех поблагодарил и стал спрашивать, где его джинсы. Хирург, говорят, как это увидел, на ту же кушетку слег и к нему сразу все аппараты подключили.

– То есть как? Закладка лишняя? – не поверила Рина.

Бывают ли закладки лишними, Сашка не знал, и она тоже не знала.

Фантом нетерпеливо ткнулся Рине мордой в спину. Ему поскорее хотелось в Копытово, где писатели подкармливали его яблоками и морковью. Рина вздрогнула и, борясь с желанием продолжать историю дю Граца, по гречишному полю заспешила к поселку. Сашка бежал впереди, прыгая по взрытой земле и проваливаясь в овражки. Кипевшие в нем силы не уважали легких путей. Рина знала, что, если где-то будет две дороги – одна нормальная, а другая с буреломом, – Сашка всегда выберет бурелом. А если еще по пути где-нибудь будет стоять столб или высокое дерево, обязательно на него залезет.

Уже перед Копытово по дороге, пыля и сигналя, пронеслись две машины. Саша и Рина едва успели отскочить на обочину, утаскивая за собой ослика.

– Дачники москальские! Не знают про яму за поворотом! – глотая песок, мстительно сказал Сашка. Он и сам был москалем. В Москве родился, в Москве учился и ездил в Москву постоянно. Но, проживая поблизости от Копытово, как-то раздвоился и уже позволял себе поругивать москаликов.

Несколько секунд спустя двойной грохот подсказал коренному копытовцу Сашке и коренной копытовке Рине, по совместительству дочери московского миллиардера, что глубочайшая, всему району известная яма никуда не исчезла и всегда ждет гостей.

Тем временем Меркурий медленно возвращался в ШНыр. Брел невесело. На него, обычно бодрого и неунывающего, как-то вдруг навалилась усталость. Он испытывал слабость, старость, упадок сил. Всю жизнь он отдал пегам, полетам, ШНыру. Что было у него еще? Сын? Но сын его не понимал, и он сам не понимал своего сына. Первое время надеялся, что непонимание это временное, что что-то изменится, плотина отчуждения прорвется, но она не прорывалась десятилетиями, и теперь было уже очевидно, что это навсегда. Слишком далеко разошлись дорожки, чтобы вновь сойтись. Видимо, вечно занятый, вечно ныряющий, недолюбил он когда-то сына, мало вложил в него внимания, мало влил души, и то место, которое не заполнил он, заполнилось чем-то иным, чужеродным. А теперь чего уж… Снявши голову, по волосам не плачут.

Единственным, ради чего Меркурий всегда существовал, на что сделал свою главную в жизни ставку, была двушка. Но теперь из-за проклятых носовых кровотечений нырять он больше не мог и остро переживал это. Настолько остро, что боялся остаться один. Старался всегда быть со средними шнырами, или с пегами, или хоть с кем-то – только чтобы не с самим собой. Знал, что иначе тоска и обида раздерут его в клочья.

И вот теперь тоска подстерегла его одного. Положила на плечи сотканные из обид руки, заглянула в глаза сосущими душу бельмами.

«Пора! – подумал Меркурий. – Чего ждать? С каждым днем будет только хуже! Сейчас же я еще способен уйти красиво».

Он остановился. Стащил с плеча тяжелый арбалет. Вложил болт, с усилием взвел рычаг. Потрогал тетиву. Рядом с арбалетом положил саперку. На нее основная надежда. Перезарядиться ему все равно не дадут.

Сунув руку в сумку, Меркурий достал пнуф и сжал его в ладони. Костяной шарик с колючками покалывал грубую кожу. Лишь шныры-новички думают, что пнуф срабатывает, только если выстрелить из шнеппера. Бред. Шнеппер нужен лишь затем, чтобы попасть в отдаленную цель. А так достаточно сильного удара. Держа пнуф в левой руке, Меркурий наклонился, чтобы поднять арбалет и саперку.

Он знал, что сейчас будет. Вспышка пнуфа переместит его в арктическую избушку, где разъяренные берсерки, многие из которых попали туда не без его участия, давно его ждут. Ну что ж! Вот вы и дождались, ребята!

Держа левый кулак зажатым, Меркурий стал искать глазами старое дерево, о которое можно ударить рукой, чтобы заставить пнуф лопнуть. Деревья вокруг были какие-то тонкие, несерьезные и для его цели не подходили. А потом он вдруг увидел березу, росшую отдельно от других на небольшом холмике. Меркурий шел к ней и с острым, прощальным любопытством, с каким-то напряженным вниманием рассматривал ее. Береза была толстая, темная, с коричневатыми плотными наростами на стволе. Кверху дерево чуть светлело, но кора его была не белая, а какая-то седая и выцветшая. Ощущалось, что береза очень старая и доживает последние годы.

Меркурий заметил ее отломленную вершину и усмехнулся. «Когда я пришел в ШНыр. И она. Была молода. Росла здесь все годы. Я никогда. Не замечал ее. Что ж, зато уйдем мы. Вместе! Потерпи, бедолага», – подумал он.

Обходя березу, чтобы найти место, куда ударить, Меркурий случайно взглянул вверх. Черная толстая ветка березы была отставлена далеко от ствола и тоже обломлена. В месте облома ветка утолщалась, и с этого утолщения, как с открытой плоской ладони, вверх взмывала прямым стволом молоденькая, свежая, кудрявая березка, точно приподнявшаяся на цыпочки от избытка сил. Ствол у нее был совершенно белый, без единого пятнышка, очертания стремительные, листва зеленая до одури, до неестественности какой-то. Это выглядело так, словно замшелый великан держал на ладони молодую красавицу. Но эта красавица была не сама по себе – она была частью великана! Сердцем его надежды.

Занесенная рука Меркурия опустилась. Он понял, что, если ударит, нижняя часть ствола исчезнет во вспышке пнуфа и юная березка, оставшаяся без опоры, погибнет. Меркурий стал озираться, ища другое дерево, но вдруг застыл, глядя на великана и красавицу. Долго, очень долго стоял он так, а после разжал ладонь, позволив колючему шарику выкатиться в сумку.

– Что ж. Живем. Дальше, – сказал он вслух самому себе и, повернувшись, быстро пошел к ШНыру. Дорогой он еще один раз, не удержавшись, оглянулся, но молоденькая березка с этой точки была уже незаметна: лишь старый, мертвый и черный ствол торчал на пригорке. Однако Меркурию достаточно было и мысли о том, что она там есть.

Давно забытым школьным воспоминанием всплыл у него старый дуб Андрея Болконского, и он почувствовал, что это березка стала для него, как и для князя, таким же возрождающим дубом.

«Вот они. Деревья!» – подумал он и впервые за многие дни не усмехнулся уже, а улыбнулся.