Сегодня я рисую треугольник. ЧАСТЬ I. Иррациональные ожидания. (Софья Мироедова)

1

Концепция строилась для открытия площадки музыкального лейбла. Моя студия разрабатывала оригинальную визуальную презентацию: начиная от дизайна анонсов, заканчивая подбором цветовой гаммы праздничных канапе. Моя небольшая команда начала работать в арт-дирекции отдельных проектов примерно год назад. К настоящему моменту сотрудничала с несколькими постоянными клиентами. Адекватными, интересными заказчиками: модными бутиками, галереями современного искусства и парой ресторанов аутентичной кухни. Никаких свадеб, дней рождений и прочей шелухи. Я всегда старалась зарабатывать только тем, что если и не вызывает щенячьих восторгов, то хотя бы не грозит смертью от скуки.

Как и в везде, в нашей области было множество подводных камней. Первым из них был заказчик со своим урезанным бюджетом и сформировавшимся мнением относительно каждой мелочи. Вторым – партнеры, которые норовили сорвать куш даже на благотворительном мероприятии. К тому же моя студия была довольно небольшой: нас было всего трое, для перманентной помощи команду дополнял внушительный список внештатных специалистов. Так, перескакивая с камня на камень, мы и прыгали второй год по лофтам, барам и крышам со своими мечтами на перевес. С каждым новым заказом всё больше хотелось приблизиться к идеалу. С каждым новым посещением арт-ярмарок и фестивалей, оказывалось, что идеал по-прежнему мерцал на горизонте.

Помимо этого я всю жизнь занималась визуальным искусством: рисовала, снимала, монтировала, сочиняла и выдумывала – это было не просто производством дизайна постеров или иллюстрированием брошюр, это был внутренний порыв, который невозможно было остановить. Я не стремилась вывести свои живописные и графические эксперименты на коммерческий уровень. Мне нравилось, что в этом занятии есть что-то личное. По большому счету, я была попросту не готова к этому. Единственным исключением было оформление музыкальных обложек альбомов для моего лучшего друга. В остальном я время от времени участвовала в выставках, но никогда не ставила себе целью продать холст. Мне было любопытно мнение посторонних людей, сталкивающихся с моими произведениями. Те идеи, которые можно было осуществить без личного участия в качестве художника, я вкладывала в бизнес. Мне нравился свободный график, который позволял просыпаться в полдень, и свобода самой выбирать клиентов. Однажды поработав в крупной компании на чужого человека, я осознала, что такое рабство. Поскольку по натуре я крайне своенравная личность, пришлось начать свое дело, выросшее из дизайна и арт-дирекции.

Пару недель назад я начала продумывать новый заказ. Это был музыкальный лейбл – пожалуй, моя давняя мечта. Сколько бы пластинок мной не было оформлено в качестве художника, работать с лейблом было совсем другим делом. Казалось, что здесь я могла объять необъятное. Конечно, ничего лишнего – основной посыл должен был остаться лаконичным. Даже с моей любовью к минимализму я не могла отказаться от пестрой эстетики второй половины 20 века. Вопрос оставался лишь в том, чтобы сочетать простую геометрию помещения клиента с флером переливающихся музыкальных эпох. Отчего-то мне всегда нравились именно сочетания – пусть это будет вопиющим контрастом, но только контраст может оттенить и зажечь настоящую искру шедевра.

Опираясь на мраморно-серый интерьер, вполне уместным было бы разместить здесь несколько сочных, возможно даже кричащих, акцентов. Не стоило отказываться и от выставки – пусть здесь будет всего десять экспонатов, зато они будут культовыми. Можно было бы даже договориться с европейскими галереями на предоставление оригиналов музыкальных арт-ворков. Само собой, на станковый принт пилота Velvet Underground авторства Энди Уорхола пока рассчитывать не приходилось, но возможность разыскать первый пресс пластинки и пару постеров с концертов все же была.

Так, лавируя по волнам памяти и музыкального вдохновения, я стала намечать облик открытия нового лейбла. Было решено отказаться от упора на одну музыкальную эпоху, а дать отсыл сразу к нескольким: начиная с рок-н-ролла 50-х, заканчивая гранджем 90-х. Во-первых, это привлекло бы максимально широкую аудиторию, во-вторых, нам не пришлось бы притягивать за уши неизвестных талантов прошлого. Я остановилась на одной-двух личностях каждого временного среза – на этом и построила весь визуал. От пригласительных, до, собственно, выставки.

Концепция была описана и готова к старту. На этом этапе я всегда старалась передать дела своей коллеге Ж. – мастеру по переговорам. К счастью, мы понимали друг друга с полуслова, так что я могла быть спокойна за нерушимость моей исходной идеи. Но прежде, чем искать оригиналы Хокни и Лихтенштейна, нужно было обсудить все с заказчиком. Описать в мельчайших деталях, оправдать затраты и подчеркнуть сильные стороны выбранного подхода.

Как всегда я приготовилась к худшему. Не смотря на то, что при каждой встрече с владельцем лейбла мы мило беседовали за чашкой капучино, оставалась вероятность наткнуться на скрытую любовь к безвкусице или отсутствие здравого смысла.

В светлой кофейне на углу главного городского проспекта, за столиком возле окна-витрины сидел сухой, серьезный мужчина – М. Я заметила его с улицы и махнула рукой. Мужчина изменился в лице и улыбнулся, ответив кивком на мое приветствие. Ноябрьский холодный воздух уже успел заморозить мои колени, пока я шла из своей квартиры-мастерской к кондитерской, где мы условились встретиться с клиентом. Зайдя в теплое помещение, я почувствовала мягкий удар теплого воздуха, и интерьер кофейни немного поплыл, точно в жаркий день на раскаленном воздухе плавится линия горизонта.

Пока я пробиралась через суету столиков и посетителей, стальной взгляд пристально следил за каждым моим движением. Повесив на плечики пальто и подойдя к столику с видом на широкий проспект, я набралась смелости заглянуть в эти серо-голубые глаза. Действительно, мутные, но отнюдь не ледяные. Мужчина протянул мне руку в приветствии и встал со стула:

– Добрый вечер, – с неожиданно теплой улыбкой сказал М., поднимаясь.

– Добрый, хоть и насквозь ледяной! – ответила я, пряча глаза.

– Я взял на себя смелость заказать вам кофе, сейчас его принесут.

– Благодарю. Горячий кофе – это то, что нужно после осенней прогулки.

– Вам пришлось долго идти? Мне показалось, вы говорили, что живете неподалеку? – спросил он, отодвигая мой стул.

– Да, но, видимо, я оделась немного не по погоде, – сев, я подвинулась ближе к столу, как будто он мог спрятать меня от этих пристальных глаз.

– Сегодня и правда резко похолодало.

Я вынула из сумки планшет и положила его на стол перед собой.

– Ну, что ж, начнем? – я с ходу кинулась к спасительному заказу. Мне казалось, что воздух раскалился до такой степени, что обжигал мои замерзшие щеки.

– Да, конечно, – ответил он и отставил свой кофе.

М. был коротко подстрижен, с легкой небритостью, намекающей на желание отрастить бороду, одет в черный с высоким воротом свитер. Позже оказалось, что он, как и я, предпочитал этот цвет всей огромной палитре ярких оттенков. Наверное, поэтому интерьер его звукозаписывающего лейбла не отличался жизнерадостными тонами: сплошь мокрый асфальт, мраморный серый, металлический белый. На вешалке позади него висело черное пальто и серый шарф.

– Как я уже говорила, вся концепция будет строиться на срезе разных музыкальных эпох. Думаю, было бы здорово дать основным мотивом выставки винилы культовых исполнителей: распаковать их и вместе с конвертами поместить под стекло… – начала я описание основы всей идеи, но, не успела перейти к рассказу о широком, черного дерева благородном багете, была перебита моим собеседником:

– Это очень круто, а можно будет потом это оставить?

– Конечно! Думаю, проще всего будет выкупить пластинки. Насчет первых прессов и оригиналов афиш не уверена – это слишком неоправданно дорого…

– На сегодня обойдемся «пластами», а потом будет видно! – тускло-голубые глаза зажглись, нижние веки чуть приподнялись. И я облегченно вздохнула – казалось, с этим клиентом не будет диспутов относительно вкусовых предпочтений.

Мы обсудили концепцию, утвердили, чуть сократив бюджет, смету и через полчаса уже говорили о совершенно посторонних вещах. Я рассказывала о трендах в искусстве, о музее Istanbul Modern, где побывала совсем недавно, возвращаясь из Каппадокии; он – о новых группах, которые хотел подписать, о музыкальных перформансах и о том, что он и сам был музыкантом, но некоторое время назад бросил это дело и решил заняться бизнесом.

Так прошел час, за ним еще один. С тем искусства и музыки мы съехали на философию и литературу. Кофе сменился крепким чаем, кафе почти опустело. К десяти часам, спустя три часа после моего замерзшего появления, сухой мужчина с мутно-голубыми глазами и острыми плечами, рисовавшими черное треугольное пятно на фоне светлой кондитерской, предложил пройтись, пока не начались заморозки. Внутренний такт запрещал мне принимать предложение – все же нас связывали сугубо рабочие отношения. С другой стороны, чутье подсказывало, что этот человек, не был просто очередным заказом, за этим острым обликом скрывалось что-то большее. Кроме того, до открытия остался всего какой-то месяц, в смете он расписался – почему бы не принять невинного предложения?

На утро я пришла в студию удивительно рано – в полдень. Обычно я появлялась к позднему обеду. Прогулка накануне закончилась через пару улиц, когда пошел снег, и риск отморозить колени возрос многократно. Мы скованно попрощались, пожав друг другу руки, и пошли в разные стороны.

Заварив черного чая, я позвала коллег на брифинг – чтобы еще раз просмотреть план, смету и начать вести переговоры с галереями и музыкальными магазинами. Поскольку над проектом мы трудились уже месяц, мы просто покивали друг другу, посетовали на сроки работы багетной мастерской и посмеялись, вспомнив новых партнеров по полиграфии – те обещали дать приличную скидку, если мы сделаем заказ крупным тиражом – тираж оказался настолько крупным, что мы могли бы провести мероприятие планетарного масштаба. Чай был выпит, планы подписаны, все разошлись по местам.

Моя основная работа была завершена – так что я могла взяться за свое побочное хобби – колонку в «хипстерский» журнал о современном искусстве. Тему дня задавала редакция, мне оставалось лишь портить бумагу на предмет узкого мышления масс. На этот раз речь шла о современном перформансе. Редактор просил провести аналогию между искусством современности, так они называли сериалы, и творчеством передовых перформеров. Конечно, настоятельной просьбой было коснуться творчества Марины Абрамович – так в двух словах следовало обобщить весь перформанс как таковой. Мне было обидно за тех представителей жанра, о ком незаслуженно забывали современные масс-медиа, выбрав себе парочку икон для жертвоприношения.

Я залезла в свои записи и подборки и погрузилась в работу над статьей.

2

Конец ноября разрезал воздух ледяным дыханием заморозков. Снег еще не выпал, но лужи с завидным постоянством превращались в зеркала. Я стояла возле журнальной лавки, рассматривая обложки: в одном из глянцевых изданий должна была выйти моя заметка и снимок на станице авторов. Глаза стекленели и отказывались видеть названия заголовков – минусовая температура пагубно действовала на мое зрение, я переставала видеть дальше своего носа, хотя обычно близорукостью не страдала. Освободив замерзшие пальцы от перчатки, я выбрала нужный «глянец» и протянула его продавцу вместе с отсчитанными без сдачи купюрами. Седой, ни то от инея, ни то от возраста, мужчина благодарно кивнул и принял в открытую варежку мои бумажки.

Скрутив журнал подмышку, заложив руки поглубже в карманы, я заскользила по проспекту в сторону своей студии.

Был уже восьмой час вечера, когда я открыла дверь нашего офиса. Весь день прошел во встречах и переговорах с партнерами – это успело меня бесконечно утомить. Меня встретила Ж., скрестив руки на груди и заговорщически улыбаясь. У нее это отменно получалось: её от природы хитрые глаза и улыбка на бок делали всю нашу работу одним сплошным заговором.

– Что-то не так? – спросила я, даже не поприветствовав боевую подругу.

– Всё как раз более, чем «так»! Ты уже открывала почту?

– Не успела еще – на улице такой мороз, что лишний раз телефон доставать не будешь. Вижу, новости хорошие? – спросила я, потирая руки, чтобы согреть замерзшие ладони.

– Для тебя – да!

– Любопытно, – прищурилась я, наливая себе крепкого чая. – Почта, говоришь?

– Да, отчего-то пиарщика нашей студии считают твоим личным агентом, – с ноткой обиды заявила она и, подняв руки в останавливающем жесте, добавила: – и не нужно говорить, что студия носит твое имя. Отправила копию письма тебе, читай.

Заинтригованная, я поспешила достать планшет. Сев поудобней в кресло, я открыла почту и нашла там переадресованное Ж. письмо. Письмо из Академии Искусств. К слову, даже, учась в Университете Дизайна я ни разу не получала писем из деканата. Адресатом был художественный директор отделения искусствоведения. Некая А. Ю. лестно отзывалась о моих колонках в журнале и выступлениях на премиях и открытиях галерей. Среди прочего она упомянула, что была на одном из оформленных нашей студией мероприятий и была приятно удивлена стилем и организацией. После внушительного предисловия А.Ю. перешла в наступление и задала, наконец, вопрос, являющийся целью письма: она спрашивала, интересно ли мне вести лекции по анализу современного искусства для выпускного курса Академии.

Я и представить не могла, что мои псевдо-исследования для желтого журнальчика могут заинтересовать таких людей. Конечно, я писала статьи, потому что мне хотелось поделиться своими находками. Однако в данном случае ответственность была совсем иной. У журналов были большие тиражи, и я знала, что наверняка мои статьи читает множество людей, но кто из них мог принимать меня всерьез? А теперь, судя по этому предложению, меня принимали всерьез те инстанции, которые я всегда считала враждебными по отношению к себе. Неужели я ошибалась?

Прочитав письмо несколько раз, я отставила чашку, положила планшет обратно в сумку, встала и надела пальто – переобуться я еще не успела.

– Ж., сегодня я уже не вернусь.

– Ну, и что ты решила? – подняв одну бровь, спросила Ж., выглянув из-за огромного монитора.

– Именно за этим я и ухожу.

У Н. были длинные черные кудрявые волосы, она была женщиной «марокканской» красоты – она часто повторяла, что в Марокко её постоянно принимали за свою. Мы с Н. уже третий год после её переезда в Город делили радости и горести. Так и сегодня, выйдя из студии обратно в мороз, я набрала её номер и сказала, что буду через полчаса в баре возле её дома. Чтобы Н. не сопротивлялась, ссылаясь на кипу работы, я упомянула, что разговор серьезный и откладывать его никак нельзя.

Я уже сидела в баре в ожидании самого крепкого виски, что нашелся за стойкой. Н. как обычно эффектно появилась, всем своим видом выражая максимальную степень недовольства людьми, что окружили нас в этом злачном местечке.

– Прости, – сказала я, – мне просто необходимо сегодня выпить!

– У тебя какой-то ошалелый вид, – сказала марокканская богиня, усевшись за стойку рядом со мной. – Только пить сегодня я не буду, прости.

– Не страшно, мне нужно, чтобы ты сказала, что принятое мной решение – верное, – улыбнулась я.

– Рассказывай, в ком дело? – сложив губы в подозрительную улыбку, спросила подруга.

– На этот раз, как ни странно, ни в ком, а в чем. Меня позвали быть лектором в Академию.

– Ничего себе! Вот это новость! И о чем читать? Живопись, дизайн?

– «Анализ современного искусства», – процитировала я письмо.

– Вот это заявка! Ну, думаю, для начала ты можешь пересказать им свои статьи.

– Для начала мне нужно решить, соглашаться или нет.

– Ты хочешь сказать, что сомневаешься?

– Нет.

Н. пожала плечами, будто мой вопрос был давно решен.

– Именно это мне и нужно было услышать! – победно заключила я, опрокинув в рот остатки виски. – А теперь рассказывай, как поживают твои мужчины?

В понедельник следующей недели, уже в декабре, я сидела в офисе заведующей кафедрой Истории Искусств в Академии, мысленно проклиная тот факт, что все руководящие должности в образовании занимали женщины. На меня обрушилась масса вопросов, была предпринята попытка выставить меня протеже, склонить к лести и самоунижению. Однако дама с серым, изрытым годами лицом не подозревала, с кем связывалась. Не смотря на то, что предложение мне было очень лестно, у меня были горы работы по студии и статьям – так что убеждать их в своей незаменимости было лишним. Кроме того, они сами меня пригласили. Эта очаровательная черта свойственна всем едва наделённым властью людям: делать вид, будто все вокруг свято мечтали погреться в лучах их величия. Со мной этот номер не работал. Ввиду хорошего воспитания я не могла откровенно показывать свою скуку, но и поддакивать внутренний мятежник мне не позволял. Поэтому я покорно сидела в кресле, монотонно кивая, выслушивая лекцию о подаче, о темах, которые стоит освятить и, конечно, о том, что ни о каких высоких гонорарах речи быть не может – ведь это филантропическая деятельность, передавать опыт последующим поколениям.

В конце концов, без четверти одиннадцать, спустя сорок минут после начала встречи и за час до моего обычного времени пробуждения, мной был подписал стандартный договор найма с приложением, включающим текущее расписание занятий. Благо, моим лекциям удалось выиграть мне пару лишних часов для безмятежного сна.

Важное дело было сделано, и я, раскланявшись с заведующей кафедрой, поспешила в студию – просмотреть пришедшие для выставки виниловые пластинки. Женщина скомкала свое лицо в подобие улыбки, пожала мне руку и пожелала видеться почаще. От последнего замечания всплыли муки общения с университетскими преподавателями, и меня передернуло – благо, уже за дверью.

3

Из окон моей мастерской, которая по совместительству была и моей квартирой, виднелся парк. Кусок проезжей части с серым асфальтом, витиеватый кованный забор и уходящие рядами вдаль деревья. Сейчас сад был совсем обезличен: худые руки деревьев тянулись к небу, которое ежедневно вздыхало дождем. В начале декабря все ждали снега, сугробов и сосулек – но не в этом городе. Здесь декабрь – еще один месяц осени. Особенно холодный и пронизывающий северными ветрами. Я могла часами смотреть на эти тусклые деревья и мрачный пейзаж за окном. Не отрывая глаз, опустошив голову от лишних мыслей.

Так и сегодня: на полу перед окном лежал веер эскизов, посреди мастерской стоял мольберт с тронутым черной краской холстом. А я уже полчаса не сводила глаз с промозглой зимы за окном. Я смотрела на черные силуэты деревьев и на серое небо над ними, но видела его – М. Каким-то неясным образом он влез в мою голову. В конце месяца должно было состояться торжественное открытие лейбла. У меня было уже почти все готово: выкуплены пластинки, подписаны договоры с галереями, оформлены приглашения. Настала фаза ожидания: типография печатала материалы, курьеры везли оригиналы принтов из музеев. А я… Я ждала следующей встречи – я точно знала, когда она состоится, но время двигалось медленнее света с другого конца вселенной. Мы должны были увидеться на следующей неделе: без особой причины, М. попросил показать все, что мы на данный момент собрали к открытию: пробные отпечатки афиш, приглашений, купленный винил и прочую мелочь. В обычных обстоятельствах это было рядовой встречей, часто клиент хотел быть в курсе происходящего. Отчего-то на этот раз меня волновала даже мысль о том, чтобы увидеться вновь. Не смотря на довольно дружескую переписку, которую мы умудрились завязать в сети, что-то подсказывало мне, что ничего дружеского между нами не было и быть не могло.

Тем временем я работала над новой живописной серией. Хотя, сложно было назвать это живописью – скорее это была широкоформатная графика. На пятнадцати холстах мне захотелось изобразить портреты мужчин, вдохновлявших меня с детства: писателей, режиссеров, музыкантов. Так что сейчас в мастерской громоздился ряд холстов, готовых принять на себя удар.

При этом каждый раз, начиная работать над чем-то новым, я задавалась вопросом, для чего я это делаю? Потому что от ответа должен был зависеть результат. Но обычно я просто погружалась в рисование, рассуждая на интересные для меня темы, совсем забыв о необходимости оправданного итога. Возможно, в этом процессе и заключался смысл, а может быть, наоборот, смысла не было вовсе. Но остановиться я не могла.

На мольберте был начал портрет Тома Уэйтса – максимально фактурного мужчины, которого было так приятно рисовать, потому что практически невозможно было испортить. Пожалуй, это было проектом влияний: все эти образы рисовали в моем сознании новые миры. Казалось, что произведения каждого из этих персонажей слепили меня такой, какой я теперь стала – каждый своим мотивом, картиной или полотном заложил кирпич в фундамент моей личности. Все эти влияния вместе сходились лишь в одной точке – во мне.

Графика всегда привлекала меня больше: мне казалось, будто контрастно белые и черные линии и пятна могли говорить на любом языке на любую тему. Аскеза палитры как будто давала шанс зрителю представить любой цвет на его вкус: в зависимости от его прошлого, предпочтений, привычек и убеждений. Добавление цвета или живопись всегда казались мне невероятно беспардонным образом навязать рецепиенту свою жизнь, бескомпромиссно покрасить небо в синий, а траву в зеленый. Но кто на самом деле знает, какого они цвета? Кто на самом деле знает, как светится кожа влюбленного человека и как гаснет взгляд у опустошенного? Я не хотела никому ничего навязывать – так же, как деревья за окном, устремившие угольно-черные ветви к бесцветному небу, я хотела заложить в работы все времена года. Поэтому чёрный – всегда однозначен. Поэтому палитра М. была так близка мне по духу.

Я хотела бы рисовать его самого: смотреть на угловатые плечи, острые скулы, в холодные глаза. Смотреть часами, как на пейзаж за окном, и рисовать. Бесконечно, в любых ракурсах, любыми материалами, в собственных мыслях. Рисовать и никому не показывать, оставить десятки его портретов своей сокровенной тайной. Наверное, стоило предложить ему позировать мне – но это могло показаться слишком декадентской просьбой. Точно я из прошлого столетия.

Зазвонил телефон, вытащив меня из вязкого потока мыслей. Звонили из галереи, куда я отправила запрос – хотела организовать свою выставку. Я уже давно этого не делала, а новая серия была отличным поводом.

– Добрый день, – произнес торопливый, но четкий женский голос в трубке.

– Да, здравствуйте, А., – ответила я, пытаясь очнуться.

– Мы с вами хотели договориться о встрече, что скажете насчет сегодня?

– Отлично, в котором часу? – пришлось оживиться мне, сегодня был свободный день, но не стоило упускать возможности использовать его с толком. Я и так уже три часа потратила на созерцание осеннего пейзажа за окном.

– Я буду в галерее к пяти часам и уйду в восемь, подходите в любое время!

– Хорошо, спасибо!

– До встречи, – ответила А. и повесила трубку прежде, чем я успела попрощаться в ответ.

Через два часа я поднималась на пятый этаж пыльного особняка в самом центре города. Галерея представляла собой несколько длинных залов и пару небольших комнат для сотрудников. Также в планировку гармонично вписывалась кухня-студия, куда меня и проводили для встречи с куратором пространства.

У А. были каштановые, стильно подстриженные волосы, яркие брови и надменный, оценивающий взгляд. Я еще раз подумала о том, что по рабочим вопросам мне, отчего-то, почти всегда приходилось иметь дело с женщинами. А. поднялась из-за стола:

– Привет! Налить тебе чего-нибудь? – внезапно перешла она на «ты» – Кофе, чай, кальвадос?

– Чай был бы в самый раз, – улыбнулась я, – хотя, кальвадос, конечно, звучит соблазнительней.

А. налила мне кипятка и, небрежно бросив туда пакетик, передала мне прозрачную чашку. В её манерах было что-то мужское, какая-то торопливая четкость движений: будто у нее была расписана каждая секунда и болтать по пустякам она не намерена.

– Итак! Я посмотрела твои работы, можно уже на «ты», да?

– Конечно, – кивнула я, внутренне скривившись: я не терпела таких фамильярностей.

– Огонь, конечно! Это огонь! Какие даты тебя устроят?

Я, признаться, не ожидала, что мы бросимся сразу в пламя сражения. Кроме того, внутренне я наткнулась на мысль, что задуманная серия вылилась в результат. Неужели я рисовала работы только для того, чтобы открыть выставку? Возможно эти портреты были всего лишь упражнением в рисовании и экспонировании? Я отмахнулась от этой мысли, постаравшись сконцентрироваться на вопросе:

– Кхм, пожалуй, апрель был бы идеален.

– Отлично, у нас как раз там есть пара свободных недель! – А. говорила так быстро, что едва ли можно было вставить хоть слово. – Ты мега-адекватный художник! Обычно все говорят, мол, нам надо открыться в понедельник! Черта с два! У нас все расписано на полгода вперед! Что там на полгода, я уже знаю, какая выставка будет в декабре будущего года! Знаешь У.? Вот, он, конечно, нереально крут – и я ужасно обрадовалась, когда он выбрал нас для своего будущего проекта!

Часто люди, которые так тараторят кажутся неуверенными или глупыми, но про неё нельзя было сказать ни того, ни другого. Было очевидно, что она такова во всем: в работе, в отношениях, пожалуй, даже в любви.

Наша беседа завершилась через пятнадцать минут. А. передала мне договор, чтобы я его прочла, попросила показывать мне работы по мере их готовности – она уже видела семь из пятнадцати, плюс около сотни набросков, которые я также решила включить в экспозицию. Рукопожатия, нетронутая чашка чая, и вопрос выставки новых работ был решен. Все оказалось проще, чем я предполагала. Возможно, роль играли какие-то рекомендации и общие знакомые, но даже с помещениями под однодневные мероприятия обычно бывало больше мороки.

Прежде, чем уйти, я решила пройтись по залам галереи. Они были неширокими, но хорошо освещенными. В экспозиции сейчас была серия урбанистических фотографий с контрастно вписанной в строительный каркас обнаженной девушкой. Я прошла все залы – стены были традиционно белыми, мест возле картин хватало, чтобы двое, стоя друг напротив друга, могли рассматривать полотна на противоположных стенах. Глядя на эту галерею, я попыталась представить, как бы распорядилась этим пространством я. Мне виделось широкое помещение, залитое естественным светом, а не поделенный на узкие клетушки лабиринт коридоров. Работы, оформленные в черный багет подчеркнули бы геометрию черно-белой фотографии, а уменьшив промежутки между экспонатами, можно было бы задать ритм, оттеняющий внутреннее напряжение работ. Мне всегда казалось, что пространство, где выставляется искусство, должно выгодно меняться под каждую отдельную экспозицию.

Я вышла из парадной на шумный проспект. Он был влажным, над городом висела дымка. Наверное, было около пяти градусов тепла. Я решила пройтись до дома пешком, пока не ударили морозы.

4

Здание Академии было образцом «историзма», как это было принято называть у архитекторов. Оно покоилось в пешеходном переулке в паре кварталов от моего дома. Думая об этом, я лишний раз подчеркнуто радовалась расположению своей квартиры-мастерской. Рядом с входом были фонарные скульптуры с ангелочками, изображавшими разные виды искусств. Каждый раз, проходя мимо них, я вспоминала одну невыносимо романтичную историю из прошлого.

Однажды ночь напролет я гуляла с мужчиной, в которого я была влюблена. На мне было лёгкое платье, а у него в руке – бутылка шампанского. Наутро мы забрели в переулок, где стояла Академия. Мы были счастливы, целовались, а на нас со всех сторон смотрели изувеченные подобия людей, застывшие в бронзе скульптурами выпускников монументального отделения. Он посадил меня на скамейку, приложил палец к губам и исчез в лесу из монументов. Я просидела там минут десять, скрестив ноги и разглядывая статую нищего, оказавшуюся напротив меня. Когда я готова была отдать этому бедолаге все свое имущество, вернулся мой «визави», взяв меня за руку и подхватив мою сумку. Спустя пару часов, уже дома, я нашла там бронзовую палитру – деталь, украденную у ангелочков с фонарных столбов Академии. Теперь, каждый раз, проходя мимо здания «в стиле историзма с элементами эклектики» я заговорщически улыбаюсь и вспоминаю страстные поцелуи моего хулиганского любовника.

Так и сегодня, я кралась мимо фонарей, будто они могли разоблачить меня в любой момент. Преодолев все воображаемые препятствия, я зашла в холл. Огромная лестница сразу надавила на отсутствие у меня должного архитектурного образования, зато напомнила о студенческих годах, когда мы по-дружески заглядывали к студентам Академии выпить по бокальчику и уговорить их пропустить пару лекций об истории искусства. На этот раз я была здесь совсем в ином качестве – в качестве преподавателя тех самых лекций. Это давило на меня больше, чем помпа мраморной двухъярусной галереи, открывающейся взору, после подъема по лестнице. Всю дорогу с мыслью о глупо подобранной теме первой лекции я чувствовала на себе взгляды классических скульптур, провожающие мою темную фигуру надменно и без всякого энтузиазма.

Зато публика оказалась на редкость приветливой: студенты в их небольшом количестве полулежали на столах без намека на желание что-либо записывать. Я сняла пальто, аккуратно сложив его, повесила на спинку стула. Положила на кафедру планшет и посмотрела на нескольких человек, со скукой изучавших пустую доску позади меня.

– Да, я знаю, пара лекций по искусству вечером в пятницу невыносимо серьезное испытание. Так что вы, здесь собравшиеся, либо одиноки, либо трезвенники, либо уже настолько пьяны, что не имеет значения, где находиться. Лично я выпила бы стаканчик-другой. Но, что поделать, А.Ю. велела не употреблять на ваших классах, – аудитория продолжала созерцать пустоту. Только пара парней бодро встретили мой комментарий об алкоголе.

– Я не буду вам пересказывать историю искусства 20 века. Не буду мучить именами пьяниц, творящих сегодня. Я хочу, чтобы вы мне сказали – есть ли вообще сейчас искусство? – обратилась я к немой публике.

Последовало несколько секунд молчания. Потом пухлого вида юноша поднял руку.

– Как это странно, – пожала плечами я, – мы не в школе, вы можете кричать, перебивать друг друга, выходить из аудитории, творить что угодно, вы – выпускники, вы даже пить уже можете легально. Попрошу только одного – никогда не перебивать меня. И зачет вам обеспечен. Да, юноша, с видом скучающего Обломова, вам слово, – обратилась я к студенту-энтузиасту.

– Искусство мертво, – заявил он с таким безразличием, будто читал меню в столовой.

– Если Ницше сказал, что Бог мертв, это не значит, что искусство тоже, – ответила я. – Да и потом, никто еще доподлинно не знает, насколько верно первое утверждение. Даже Хокинг сомневается. О’кей, допустим, вы так действительно считаете, но почему? Как ваше имя?

– Р., – ответил «Обломов», – я так считаю, потому что нас не учат ничему новому, мы копируем классиков, пересказываем прошлое, но ничего не синтезируем.

– Хм, слово «синтезируем» подсказывает мне, что вы вольнодумец, дорогой Р.! Так давайте для начала разберемся, что же такое искусство?

Аудитория немного оживилась. Пара девиц на первой парте подняли на меня свои затуманенные очи.

– Ну же, прошу вас, кто-нибудь. Что же такое искусство? Н-нет, гугл и википедия нам сейчас не нужны. Мне интересно лично ваше мнение!

– Искусство – это самовыражение! – сказала девица с первой парты, не переставая жевать жвачку.

– Браво! – ответила я, – кто-нибудь еще?

– Искусство – это призрак прошлого! – ответил бледный парень с последних рядов.

– Поклонники Бодлера здесь тоже есть, это приятно. Еще?

– Искусство – это хрень, которую творят душевнобольные!

– «Хрень» и «душевнобольные» в одном предложении? Интригует. Есть еще мнения?

– А вы как думаете? – чуть подавшись вперед, спросил «Обломов».

– Что я думаю, никому не важно. Важно то, что есть искусство для общества. Иначе говорить о нем дальше не имело бы никакого смысла.

– Википедия говорит «Искусство – образное осмысление действительности»! – поднявшись, прочитал, глядя в свой телефон, щербатый парень.

– Допустим, Википедии видней. Но что это значит?

– Ну, типа, если мы мыслим образно – то мы творим.

– То есть, вы хотите сказать, что искусство – это то, что отличает нас от животных?

– Ну, типа того…

– Пожалуй, в какой-то мере вы правы, – улыбнулась я парню. – Действительно, никто из животных кроме человека не способен на акт искусства. Да и, пожалуй, банально не испытывает такой потребности. Я бы сказала, что искусство – это один из способов познания жизни. Наряду с наукой, религией и другими занимательными областями самореализации, – подмигнула я девице с жвачкой. – Но как быть с определением этого явления в современном обществе? Как вы считаете, действуют ли сегодня те же правила определения «искусства», какими они были сто, двести, триста лет назад?

– Нет, – ответил «Обломов».

– А по каким критериям бы вы определили, относится тот или иной акт или объект к искусству?

– Понюхал бы его, – ответил парень, рассуждающий о «хрени» и «душевнобольных».

– И каким был бы правильный «запах» искусства? – спросила я.

– Оно бы пахало дерьмом! – ответил громко юноша, чуть подавшись вперед.

– То есть вы считаете, что искусство непременно должно плохо пахнуть?

– Нет, я считаю, что искусство – это что-то настоящее. А все настоящее пахнет плохо. Все настоящее смердит! – продолжил мятежник.

– По-вашему, и «Данная» Тициана и «Герника» Пикассо смердят?

– По-моему, изначально смердела девица, с которой Тициан писал свой шедевр, и уж точно ужасно пахла война, которой посвятил свою работу Пикассо.

– Вы считаете искусством объект исследований, но не субъект, получившийся в итоге? – спросила я собеседника.

– Ну… – замялся он. – Да! Запах – это искусство, а холст – это пересказ.

– Да фиг там! – внезапно оживился «Обломов». – С чего бы это? Ты что, хочешь сказать, что мы все тут произведения искусства?

– А почему нет? Сейчас каждый – произведение, и каждый – художник!

– А раньше? – спросила я.

– Что, раньше? – уточнил мятежник.

– Раньше тоже все были художниками и произведениями?

– Ну, а почему нет? Просто тогда до этого еще никто не додумался!

– А я думаю, что искусство – это продукт осмысления, а не сам объект. Думаю, искусство ближе к ремеслу, чем к природному явлению! – продолжал спор «Обломов».

– Есть мнение, – вставила я, – что искусством тот или иной объект или действие становятся тогда, когда к «искусству» их причисляет общество.

– Я не согласен, – сказал «Бодлер», он все время следил за диалогом, переводя взгляд с участника на участника.

– А как думаете вы? – обратилась я к бледному юноше.

– Думаю, искусство может быть сокровенным. Личным для каждого. То, что я считаю искусством – для меня искусство. А все остальное – хлам.

– То есть, вы считаете, что понятие «искусства» может существовать отдельно от общества?

– Думаю, да.

– Зависит от общества! – заявил мятежник.

Так продолжилась наша дискуссия на предмет того, что же такое искусство. Мы обсудили, как оно менялось через века, что назначение его также было отличным на различных этапах развития человечества. Моей идеей было не просто читать лекцию, а заставить уже готовых профессионалов задуматься над тем, чем является предмет, которому они собрались посвятить жизнь. У меня в голове уже была тема следующей лекции – «Искусство vs Ремесло», но я старалась её не затрагивать. Всему свое время. Я никогда не задумывалась, что какие-то пять-семь лет так сильно влияли на человека: эти ребята были младше меня меньше, чем на десять лет, но они редко задумывались собственно над тем, что составляло будни любого творца.

Где-то на середине лекции я получила сообщение от М. Мы должны были встретиться только завтра, но он писал «Я помню, что у вас сегодня лекция в Академии, мы могли бы пройтись после нее, у меня есть несколько идей по поводу открытия?». Что и говорить, весь остаток занятия я думала только о мутно-голубых глазах и черном худощавом силуэте. Я ответила, что буду свободна через тридцать минут, он написал, что встретит меня на выходе из академии.

5

М. был в беспорядке, и мне это нравилось. Наверное, дело было в том, что он был таким же невротиком, как и я. Я как-то читала, что невротики склонны неосознанно себя замедлять, чтобы компенсировать внутреннюю истерику. Никогда бы не сказала, что я невротична, но линии моих ладоней говорили об обратном. Если верить моим морщинистым узким кистям рук с длинными пальцами и чуть кривыми безымянными, я крайне эмоциональна и склонна к безумию. Возможно, так оно и есть. Я точно склонна к навязчивым идеям. Мой сегодняшний спутник со своим беспорядком как раз рисковал стать таковой.

Мы шли вдоль набережной и говорили о путешествиях. Ни слова о проекте, ни мысли об открытии. Я рассказывала о Востоке, а он – о Западе. Я о Сингапуре, а он – о Париже. Мы говорили о музеях и галереях, о тайных музыкальных барах, об узких улочках и широких проспектах. Он обещал, что мне понравится Париж, а я задумчиво представляла его высокую худую фигуру на автостраде Бангкока. Разговор был таким естественным, будто мы знали друг друга уже вечность.

Через какие-то полчаса мы вышли на сверкающий холодными огнями проспект. Со всех сторон доносились праздные разговоры туристов и торопливые шаги местных, спешивших по домам, гул проезжей части и громкие рекламные позывные. Нам пришлось говорить громче, иначе шум города заглушал наши трогательные откровения. Мы остановились на светофоре: он вышел вперед, а я, заглядевшись на подсвеченный собор, чуть отстала. Внезапно М. резко развернулся так, что я практически врезалась в него.

– Ой, аккуратней! – мягко сказал он, поймав мои ледяные ладони своими руками.

Прикосновение длилось мгновение, прежде чем он вернул руки в карманы. Но показалось, что прошла целая вечность: будто всё тело пронзил электрический разряд. Меня словно глухо ударили в грудь. Я абсолютно потеряла дар речи, не могла двинуться с места или перевести взгляд. Мне повезло, что светофор застыл на красном сигнале – иначе мне пришлось бы приложить титанические усилия, чтобы заставить ноги идти. Я точно ослепла, потому что не видела выражения его лица, когда он повернулся обратно к дороге. Перед глазами застыли его кроткая улыбка и мои ладони в его руках.

Через секунду я пришла в себя и постаралась перевести разговор в более подобающее русло – начала описывать пластинки, которые удалось найти. Так мы дошли до ближайшего к моему дому метро и попрощались. Мне было уже известно, что, придя домой и открыв ноутбук, я найду его сообщение: ссылки на галереи, книги, о которых мы беседовали, просто аудиозапись или банальную благодарность за вечер. Следовало оставаться в рамках приличия: ведь мы по-прежнему были на «вы».

Мучением был факт, что на следующий день нам нужно было встретиться вновь: уже в студии и по рабочим вопросам. Я взяла себя в руки, мысленно перелистала в памяти страницы последнего романа с мужчиной, бесконечно привлекательнее и изысканнее М., архитектором и авантюристом. Эти мысли напомнили мне, насколько ожидаемым было мое разочарование в том мужчине – вся наша связь основывалась на моем подсознательном желании дать ему шанс: не судить слишком рано, не требовать слишком много; принять чужие ценности и убеждения, постараться поверить его идеалам. Ничего не вышло, моя любовь к свободе и искренности взяла верх. Поэтому едва ли мысли о последних отношениях могли переключить мое внимание, так беспардонно украденное мутно-голубыми глазами.

Встряхнувшись и выпив чая покрепче, я напряженно ждала, застыв перед компьютером в нашей студии. Ж. болтала с кем-то по телефону, беззаботно хохоча, наш дизайнер складывал вещи, всем видом намекая, что в его присутствии на встрече нет никакой необходимости. Мне было сложно возражать, но невыносимо хотелось, чтобы кроме Ж. и дизайнера на встречу пришел еще целый полк, чтобы отгородить меня от этих настойчивых глаз, постоянно старающихся поймать мой взгляд. Я сидела прямо и смотрела на свои руки. Сейчас они держались за столешницу, точно без этой поддержки я рухнула бы без чувств. Пальцы побелели, на и без того худых кистях контрастно выделились кости и суставы. Я смотрела на свои руки, но вспоминала тепло и ток его прикосновений. Наверное, я так и захлебнулась бы этим воспоминанием, если бы не зазвенел колокольчик, возвещающий о новом посетителе. Не сводя глаз со своих кистей, я уже знала, кто пришёл. Я уже чувствовала на себе обжигающий взгляд тех самых светлых, пристальных, широко посаженых глаз.

– Добрый день, – разрезал воздух звук его голоса, того самого голоса, что несколько месяцев назад появился в моей телефонной трубке. Голоса, так идеально подходившего этим глазам.

– Добрый, – постаравшись придать своему лицу вид доброжелательный, но в то же время безразличный, сказала я.

– Я немного раньше, это не страшно? – спросил М., машинально посмотрев на запястье, хотя часов он не носил.

– Конечно, не страшно, проходите, – я сделала усилие, сравнимое с восстанием из мертвых, чтобы подняться из-за стола и пригласить его в переговорную. – Как ваш день?

– Признаться, он только начался, так что у него еще есть все шансы, – ответил он, стягивая черное пальто. Его комментарий заставил меня улыбнуться: после нашей вчерашней встречи я не могла уснуть до пяти утра и сама поднялась на ноги не так давно. Стоит ли упоминать, что в нашей общей бессоннице мы не упустили шанса продолжить общение в переписке. Я понимающе улыбнулась и кивнула.

– Чай или кофе? – спросила я, вспомнив, что галеристка А. добавила к списку кальвадос.

– Кофе, если можно.

Я схватилась за этот «кофе» как за спасательный круг.

– Сейчас принесу! Ж. пока посвятит вас в детали! – она как раз подошла с папкой пробных оттисков.

Пожалуй, слишком резко развернувшись, я не менее резко кинулась на нашу крошечную кухню к кофемашине. Эти спасительные несколько минут можно было тяжело дышать и уговаривать себя, что я всего лишь немного помешалась, это пройдет так же быстро, как симпатия в школьном летнем лагере. Но дрожащие руки не давали себя обманывать, я попала серьезно. Было совершенно не ясно, по какой причине и насколько.

– Ваш кофе, – поставила я чашку на стеклянный стол перед М. – Ж., прости, может быть тебе тоже что-то принести? – в надежде посмотрела я на коллегу.

– Нет, спасибо. Я уже выпила столько чая, что в меня едва ли поместится обед.

Я пожала плечами и облокотилась на стол, заглянув в образцы, разложенные перед нашим клиентом. Он взял чашку и отпил большой глоток – так, словно последние десять лет его мучила жажда. Потом скользнул свободной рукой по эскизам: его худые длинные пальцы перемещались с одного листа на другой, при этом он явно что-то объяснял, но я ничего не слышала. В голове просто стоял гул его голоса, точно все слова слились в один поток.

В напряженном обсуждении прошло еще полчаса. Удивительно, во время вчерашней прогулки мне казалось, что мы близки настолько, что могли бы просто молчать и нам было бы хорошо. Я чувствовала себя просто и защищенно, не было ни намека на тревогу. До тех пор, пока он не коснулся меня своими бледными тонкими ладонями. Почти женственными, но при этом едва ли я видела более мужественные руки. С вычерченными сухожилиями, проступившими крупными венами, узловатыми суставами. И до настоящего момента напряжение этого прикосновения не давало мне покоя. Такое тонкое ощущение абсолютного понимания и родства теперь скрылось за оглушительным электрическим воем. Как в июльский полдень гудят на солнце линии электропередач, так сейчас гудело в моей голове.

– Хочется раскрыть им глаза на весь горизонт музыкальных стилей, хочется верить, что все можно изменить! Что вся эта масса поймет, что есть что-то большее, чем музыка в маршрутке, – говорил М. В его голосе была уверенность и нотки обиды. При этом он говорил без вызова, а как бы просто констатируя факты. Я кивала, потому что ровно те же мысли посещали меня во время рассуждений об искусстве. Внутренне содрогнувшись масштабу его замашки, я тяжело вздохнула: мне тоже хотелось верить. Может быть, это и было у нас общего – идеалистическое представление об обществе?

– Да! – широко улыбалась Ж. – Поэтому мы выбрали яркий акцент, чтобы привлечь внимание! Сперва мы хотели построить всю визуальную концепцию на черных и серых тонах, – посмотрела она на меня, – но потом пришли к выводу, что яркий акцент просто необходим! Ведь мы же общаемся с широкой публикой! Конечно, если бы мы делали проект для себя, графитового было бы вполне достаточно!

– К сожалению, это правда, – неожиданно разочарованно произнесла я вслух свои мысли. – Но ведь и лейбл вы открываете не для того, чтобы разориться на постройке идеала?

М. молча посмотрел на меня – разоряться он явно не хотел. Похоже, я наткнулась на больную тему.

– Хотелось бы совместить, – ответил он, отведя холодный взгляд. – Вы вот в своей студии ведь делаете клиентские работы, но при этом выражаете свои идеалы. Вы читаете лекции по искусству ведь не просто так, а с тем же посылом, что и я – вы просвещаете массы.

Я улыбнулась:

– Конечно, даже худрук подчеркнуто заявила в какую миссионерскую историю я вписываюсь. Пожалуй, вы правы, нельзя терять надежду!

– По крайней мере, пока, – улыбнулся М., глядя на стол. Потом перевел глаза на меня, это был очень жесткий, но очень выразительный взгляд. Я оказалась словно обнаженной перед ним, со всеми моими линиями электропередач и надеждами на мимолетную слабость. Он будто вскрыл меня этим острым взглядом. Внутренне я дрожала, перебирая его последние слова в голове: что он имел ввиду «по крайней мере, пока» – он говорил о миссии или о нас? Что значил этот новый сверлящий взгляд?

– Что ж, вот, кажется, мы все вам показали! – развела руками я и скрестила их обратно на груди.

– Вы еще обещали дать потрогать пластинки.

– Ах, да, – я так надеялась, что он о них не вспомнит и поскорее уйдет. В то же время мне хотелось, чтобы он задержался здесь до конца дней. Чтобы каждый раз, приходя в студию, я бы видела его, перебирающим эскизы и пластинки. Чтобы у него не было никаких дел, кроме меня. – Сейчас я принесу коробку!

– Вам помочь? – он, конечно, догадался, что ноша должна была быть довольно внушительной для моих тонких рук, которые сегодня едва поднимались.

– Буду благодарна!

Ж. собрала эскизы обратно в папку и сказала, что за ней уже приехали – сегодня она уходила пораньше. Такого предательства я, конечно, от неё не ожидала. Конечно, она трижды за последние пару дней напоминала мне об этом вечере. Я натянуто улыбнулась и передала ей лист с таблицей по мероприятию, который остался на моем столе. Она ушла собирать вещи, а я, указав рукой в сторону кладовой, объяснила М. откуда достать пластинки.

– Как, по-вашему, Уорхол творил от души, или все его искусство – сплошь коммерческий расчет? – спросил М., сидя напротив меня и рассматривая пластинку Velvet Undergound.

– Думаю, он возвел коммерцию в искусство, – улыбнулась я.

– Но где тогда грань?

– Никто не знает… Или знает только художник. На первой лекции в Академии мы как раз рассуждали о том, что же такое искусство сегодня.

– И к какому выводу пришли? – он пристально посмотрел на меня, похоже, ему действительно был интересен разговор.

– К тому, что сегодня границы слишком размыты. Искусством может быть что-то личное, хотя, возможно, всё еще справедливо заявление о том, что никакое творение не станет искусством до непосредственной встречи со зрителем. Насколько широким должен быть этот зритель, тоже не понятно.

– Ну вот, например, этот парень, который откусил себе язык на площади, он – художник, по-вашему?

– Здесь важен контекст, – ответила я.

– Но вот лично по-вашему?

– Конечно, я считаю его ярким акционистом современности. Здесь важно знать исторический фундамент.

– Обществу-то его действия совсем не понятны, более того, временами ужасающи или оскорбительны.

– Есть две стороны медали: акция невозможна без общества, так как исследует его и на все сто процентов несет социальный или политический посыл. При этом во многом перформеры и акционисты – художники для художников. Первым таким парнем был Марсель Дюшан, помните его рэдимейды?

– Писсуар?

– Да, перевернутый писсуар, велосипедное колесо и так далее. Он делает заявление, что заниматься искусством теперь может кто угодно и как угодно.

– А живопись есть у него?

– У Дюшана есть, но у многих его последователей только акции, инсталляции и перформансы – это такие же серьезные виды искусства, как и живопись.

– Вообще, выходит у вашего изобразительного искусства очень много общего с музыкой, – вздохнул он, отложив пластинку. – С одной стороны у группы есть желание быть известной, с другой – нести оригинальный, личный посыл, который может быть непопулярен в нашем обществе. И вот как найти идеальное сочетание, в этом, наверное, и заключается профессионализм.

– А может быть, нет.

– В смысле?

– Если художник или композитор пишет гениальные произведения, то совсем не факт, что они будут востребованы обществом. Он банально может быть плохим торговцем…

– Да, здесь я полностью с вами согласен, – живо закивал М. – Слово не правильное, «профессионализм», должно быть какое-то другое. И это ведь не просто «коммерческий успех»… А «своевременность», наверное. Если гений или талант создает что-то востребованное, значит он на волне своего времени.

– Пожалуй…

– А если нет, значит…

– …значит Ван Гог, – грустно улыбнулась я, глядя на стопку пластинок, расположившуюся на столе.

– Да, – кивнул М.

– Ну или просто бездарность, – мы засмеялись. Я предложила налить по чашке чая и закончить осмотр привезенных виниловых пластинок.

6

Журнал «Human» был самым хипстерским изданием в стране. Хотя, пожалуй, найти его можно было только в паре-тройке крупных городов. Это упущение редакция с лихвой компенсировала подпиской на цифровую версию. Он отличался красивыми обложками с невероятно живо смазанными снимками: балерины в танце или кадр из горного путешествия, портрет бородатого юноши в коричневом свитере на фоне осеннего леса и тому подобные зарисовки «из жизни». За последние пару лет я разжилась там целой полосой. Сперва я писала короткие заметки на последней странице – обзор выставок среди прочих городских анонсов. Со временем редакция расположилась ко мне с таким доверием, что порой предлагала написать очерк на целый разворот о какой-нибудь новой инсталляции Антонио Оле с венецианской биеннале.

Мне нравилась эта работа. Кроме давно известных мне художников я узнавала море новых имен, а вместе с тем углублялась в изучение искусства. Я часто задавалась вопросом, почему мне так интересно исследование работ коллег по мастерству – ведь я по большому счету сама творец, а не историк искусства. Каждый раз решала, что, должно быть, я искала свой собственный мотив, смысл заниматься созиданием – для этого мне нужно было разузнать обо всем богатстве уже существующих вариантов.

Передо мной на стойке бара лежал последний выпуск: как раз вышла статья о параллелях в современных перформансах. Сейчас я листала планшет и делала заметки в блокноте о новой статье – о скульптуре и портрете Луиз Буржуа на фоне её трогательных фаллических «грибов» и размножившихся по всему миру пауков. Редакция снова хотела первый план плюс обзор и сравнения. Я вспомнила предложение Н., читать моим студентам лекции по темам своих статей – и она меня ужаснула. Идеи редакции, казавшиеся мне такой прозой, осели бы фундаментом восприятия искусства в юных, не окрепших умах. Я вздрогнула и приказала себе забыть эту мысль, перелистнув очередной обзор с последней ретроспективы работ Буржуа.

Меня хлопнули по плечу, я обернулась. На стул рядом со мной опустилась К. – моя подруга со студенческих лет, мы три года делили одну комнату и каждый вечер, пропустив по бокалу вина, пускались в нестройные рассуждения об искусстве, литературе и кинематографе. Сейчас она строила карьеру арт-агента. После Университета она некоторое время успешно читала лекции по искусству и блистательно защитила докторскую. Она была тоща, как жердь, во всем её виде было что-то извиняющееся, хотя речи её были очень эмоциональны и ярки. Насколько я помнила, одно время она участвовала в политических пикетах, была арестована, продержана неделю в отделении, допрошена и отпущена. Конечно, никакой угрозы она не представляла, К. была всего лишь еще одним романтиком-идеалистом.

– Привет! Ты уже заказала что-нибудь? – спросила она, стягивая малиновый берет и встряхивая короткими светлыми волосами.

– Нет, жду тебя! – улыбнулась я. – Пересядем за столик?

– Давай!

Мы встретились в еврейской закусочной на углу пяти пересекавшихся улиц: здесь отлично кормили и цены были ровно по карману угасающей богеме. Поэтому и публика собиралась здесь соответствующая – сплошь евреи и интеллектуалы.

– О, как раз вчера читала твою статью! – сказала К., кивнув взгляд на журнал, который я скручивала, чтобы переместиться за стол.

– И как ты её находишь? – спросила я. Как ни странно, мнение давней подруги имело для меня значение. Хотя, по большому счету, мне были глубоко безразличны мысли окружающих обо мне или моей нехитрой деятельности.

– Ну, не смотря на банальность очередного упоминания Абрамович, вполне любопытные соображения. Особенно мне понравилось, как ты сочувствуешь Бердену, который и не знает, насколько похож на Бердмена Иньярриту. Терпеть не могу каламбуры, но этот очень трагичен.

– Ты всегда умела найти верные слова!

– А еще, конечно, смешно, что ты вспомнила про «Sex and the City»! Сколько этому сериалу уже, лет сто?

– Но согласись, он по-прежнему актуален.

– Как и Абрамович! Кстати, странно, что она самолично не снялась в эпизоде со своим перформансом. Канал нашел бы адептов и среди интеллектуалов!

– Прекрати, каждый занюханный интеллектуал ночью под одеялом просматривает избранные серии. Наверное, в редакции правы, именуя сериалы новым жанром искусства.

– Будешь фалафель или шакшуку? – поинтересовалась К., заглядывая в меню.

– Сегодня яичница максимально соответствует моему разбитому состоянию. Прости за эти ненавистные тебе каламбуры, но ты помнишь, я всегда любила аллюзии и длинные тире.

Бар был частичкой Израиля. Оказавшись там первый раз, я словно перенеслась в Тель-Авив с его граффити, модной молодежью, обшарпанным баухаузом и полуразрушенными коробками домов, сооруженными наспех на пару лет, да так и прожившими до нового столетия. Даже антураж открытой кухни напоминал о барах и закусочных в изобилии томившихся на местных рынках. Я была там лишь однажды, но сухой воздух святой земли впитался в моё существо навсегда.

– Как идет работа над новой серией? – спросила К., когда мы сделали заказ.

– Идет потихоньку, почти закончила. Хотя, сама знаешь, в финале все кажется ужасно неинтересным.

– Да, у вас, художников, невероятно изменчивая химия «мыслеобразования».

– И что самое смешное, с этим ничего не поделаешь. Что еще вчера казалось гениальным, сегодня оказывается клочком банальщины.

– Ну, просто нужно скорее продавать эти клочки и двигаться дальше!

– Наверное, ты права…

– Ты уже договорилась о датах выставки?

– Да, уже подписали договор и назначили дату.

– К какому же дню мне готовить свое сердце?

– Еще не скоро. На этот раз открытие планирую на день рождения. Пожалуй, заведу такую традицию.

– А что, отличный план – не нужно выбирать, кого позвать и с кем говорить! Зовешь всех, а сама преспокойно греешься в лучах славы. Так на открытиях можно услышать море гадостей о работах, а в День Рождения люди все же как-то учтивей.

– Я об этом не задумывалась, – честно призналась я.

– Ни секунды не сомневалась. Ты вообще о людях редко задумываешься.

– Эти слова прозвучали бы обидно, если бы данная черта не была у нас общей, – мы хитро переглянулись и засмеялись, вспоминая университетские будни, прогулы, неадекватные выходки и отсутствие последствий.

Мы просидели за обедом еще около часа, рассуждая об искусстве и политике. К. говорила, что как только она станет агентом с мировым именем, непременно сделает на мне деньги – а пока… пока оставалось довольствоваться положением нищенствующей интеллектуальной богемы. Весь вечер я намеренно говорила обо всем кроме работы и увлечений на личном фронте, хотя эти темы ужасно сложно избежать в разговоре со старой подругой. Я посетовала на последний роман, получила резкий смешок в ответ на это:

– Сколько уже можно поражаться своему разочарованию? Тебе ведь не разбили сердце, забудь этого неудавшегося принца-материалиста. Пора уже найти кого-то нового, – заявила К., оглядывая бар. – Вон, к примеру, симпатичные ребята!

– Перестань, мне сейчас совсем не до этого. Расскажи лучше, как вы съездили в Будапешт! Так ли он «оцыганен», как нам всегда мечталось?

7

Конец декабря радовал ледяными тротуарами и абсолютным отсутствием снега. Пейзаж за окном не изменился – лишь по утрам увядшую траву изредка украшали заморозки. Мороз был переменчивым: то город заливало дождем, то на утро сковывало льдом. Мы с М. виделись еще несколько раз за последние две недели. Однако все вопросы были максимально приближены к рабочим.

Каждую встречу я наслаждалась нашей негласной договорённостью: пока проект открытия не будет реализован, ничего не произойдёт. «Только представить – это было бы ужасно непрофессионально!» – думала я, улыбаясь. М. тоже постоянно улыбался. На последнем брифинге всем своим видом и поведением ликовал «осталось совсем чуть-чуть!». Мужчина с бледно-голубыми глазами, порывистыми, но замедленными движениями постоянно ловил мой взгляд, а поймав его, щурил веки улыбкой, сохраняя при этом полную серьезность и рабочий настрой.

Вот, настал день Икс, материалы были перевезены на площадку, выставка смонтирована, приглашения разосланы. Необходимо было довести кое-какие мелочи. Мы с Ж. бегали из стороны в сторону, наводя лоск. Она с тряпкой и спреем для стекла в сотый раз протирала черный багет, заключавший за сияющим блеском виниловые пластинки, первые афиши культовых групп и принты известных художников поп-арта. Я с замиранием сердца в миллионный раз перечитывала буклеты – всегда есть риск найти опечатку в последний момент. Нужно было проверить видео ряд и оформление помещения. Каждый раз под оригинальное мероприятие мы выпускали аутентичные таблички-указатели, чтобы облегчить гостям навигацию по площадке. Многие потом оставляли наши таблички на постоянной основе. Наш посыл был в том, что во время мероприятия с четким расписанием, которое могло длиться всего пару часов, гостям точно может не хватить силы воли искать нужную комнату или угол, даже если при других обстоятельствах они бы непременно туда забрели. А поскольку любое открытие такого рода обычно включает фуршет, сцену и целый ряд стоек партнеров, событие рисковало превратиться в плохую версию «Алисы в стране чудес» с десятками «Алис», слоняющихся в поисках сами-не-знают-чего.

– Привет! – сказал М., когда я случайно столкнулась с ним в коридоре по дороге к сцене. Мы уже виделись сегодня, но он часто говорил «привет», когда хотел акцентировать мое внимание и что-то обсудить.

– Привет, – улыбнулась я, расслабив сведенные от рабочего напряжения брови.

– Ну, как всё идёт? – пожал он плечами, оглянувшись по сторонам.

– Пока вроде порядок. Но на самом деле Вам и куратору открытия видней, – пожалуй, слишком сухо ответила я. – Мы готовы, я просто лишний раз проверяю, всё ли на местах.

– Я заметил, Вы уже в третий раз идете проверять оформление сцены.

– В четвертый, – опустила я глаза и смущенно улыбнулась. – Так, чтобы уж наверняка.

– Вам не кажется, что вся эта история – один, даже не слишком большой, фарс?

– Что Вы имеете ввиду? – удивилась я. Мне казалось, его желание открыть лейбл было довольно искренним.

– Не знаю, слишком много лоска и пафоса. Всё это кажется мне шелухой и перебором.

– Мы обсуждали визуальную концепцию несколько раз, и Вы были довольны, – я даже недоуменно опустила руки с телефоном и блокнотом.

– Нет-нет, я ни в коем случае не имею ввиду вашу часть! – мягко и быстро заговорил он, подавшись вперед и чуть приподняв кисти рук, точно хотел взять меня за плечи. Я отступила на полшага.

– Тогда в чём заключаются ваши сомнения? – наклонив голову на бок, спросила я.

– В концепции лейбла. Он выглядит слишком модным и напыщенным, как какой-то мыльный пузырь. Поэтому кажется обманом. Я хочу говорить честно. Хочу, чтобы люди, которые придут, не просто выпили и повеселились, а прониклись идеей!

– Это похвальное желание. Я тоже так думаю, когда беру новый заказ или пишу в журнал. И хочу верить, что это что-то меняет.

– Думаете, этот ничтожно крошечный лейбл может что-то изменить?

– Я хочу верить, – посмотрела я прямо ему в глаза. Он не отвел взгляда. Во мне была какая-то странная уверенность в том, что мы оба понимали предмет разговора. Это была не только беседа о наших проектах, а нечто большее. Словно мы могли читать мысли друг друга. Этот взгляд длился чуть дольше, чем должен длиться взгляд двух профессионалов в рабочей обстановке.

– И я хочу верить, – ответил он, улыбнувшись глазами.

– Что ж, мне еще нужно…

– … в четвертый раз проверить сцену, я помню, – медленно кивнул он. – Увидимся.

– Конечно, – я сжала телефон в руках так, точно пожимала его руку, и, оттолкнувшись носком от скользкого пола, пошла к сцене.

Через три часа светлый лофт со стенами, выкрашенными графитово-серой краской, открыл свои двери для первых посетителей. Обычай требовал, чтобы хозяин приветствовал гостей, говоря каждому пару-тройку приятных слов. Но М. мрачно сидел возле стойки администрации и бросал уничтожающие взгляды на каждого вновь вошедшего. Он был по традиции облачен в чёрное, но сегодня этот чёрный выглядел не элегантным, а пугающим. Я наблюдала за ним со стороны, изредка ища его взглядом в растущей толпе светских завсегдатаев. Пиар-агентство потрудилось для него на славу – здесь были все золотые рты города. Они уплетали мини-сэндвичи, давились перчеными шотами, пережевывали оливки в своих «Маргаритах» и со знанием дела брызгали слюной на только что отполированные афиши легендарных банд.

– Дорогая, кого я вижу! – услышала я мягкий, струящийся голос со слабиной в «р» и обернулась – это был он, герой моего последнего романа. В смокинге с атласными лацканами, при бабочке, с его вечной белозубой улыбкой и двумя бокалами шампанского: один он предложил мне. Он состриг свои кудри, зато отпустил бороду. Возможно, если бы не голос, я едва узнала бы его.

– Как ты здесь оказался? – без притворства изумилась я. – Мне казалось, тебе не пристало бывать на мероприятиях такого рода. Да и кроме прочего, у тебя ведь нет ничего общего с музыкой! – уколола его я в тему наших вечных дискуссий.

– Ты удивишься, но я тоже увлекся музыкантами! Теперь мне ясно, что такого ты вечно в них находила! Они божественно падки на банальности! Моя новая пассия как раз из их числа – очаровательная джазовая вокалистка! Ты должна её услышать!

– Нет уж, увольте, – сухо отказала я. Со временем мое очарование этим типом перешло через разочарование и безразличие к полному отвращению. Меня раздражало всё: от его манеры излагать мысли, казавшейся мне раньше ужасно притягательной, до привычки отгибать мизинец при любом «хватательном» движении. Я почувствовала дрожь и решила, что меня трясёт от омерзения.

– Как знаешь, любовь моя! А вот и моя «фиансе», я непременно должен вас представить! – сказал он, направившись в толпу.

– Давай позже, у меня сейчас голова занята другим, – бросила я ему в ответ и отошла на безопасное расстояние. Я посмотрела вслед своему бывшему. Он, взяв под руку новую даму, проследовал к высокой темной худощавой фигуре, вокруг которой столпилось несколько человек. Он беспардонно подошел прямо к М., пожал руку и начал что-то воодушевленно ему говорить, указывая руками в разные стороны помещения. Должно быть, хватил интерьеры, решила я и повернулась к столу с канапе.

С утра я ждала часа открытия, чтобы, наконец, выпить чего-нибудь алкогольного, потому что во мне было столько кофе и чая, что мои руки начали нервно подергиваться. Но алкоголь не лез в горло, как и закуски, в изобилии представленные на фуршете. Я даже с трудом глотала, будто мое горло сжали в тисках. Едва ли переживания были связаны с мероприятием – у нас все было идеально отлажено, можно было спокойно откланяться и идти домой. Но меня било мелкой дрожью. Я начала отслеживать движение неприятного беспокойства и поняла, чем оно вызвано. Вернее, кем. К тому моменту я уже потеряла М. из виду. Мне вдруг отчаянно захотелось похлопать его по плечу и сказать, что всё идет просто замечательно. Его нигде не было. Разве что в гримерке – только там сейчас можно было скрыться от людей. Я отставила пригубленный бокал шампанского и направилась в сторону комнаты за сценой.

Внезапно погас основной свет и яркие круги прожекторов выхватили из темноты сцену. Там стоял ведущий мероприятия и, подняв руки над головой, агитировал публику аплодировать. Вяло начавшиеся, но набравшие силу хлопки, внезапно оборвались, точно по четкому движению палочки дирижера – по знаку руки ведущего. Он широко улыбнулся, как-то интеллигентно пошутил и сказал пару слов о начале программы открытия.

– Разумеется, первым делом мы хотим услышать основателя проекта, человека, без которого ничего этого не было бы и в помине! – он широким жестом пригласил М. на сцену. Тот, расправив плечи, но сведя брови на переносице, взял у ведущего микрофон и безразличным, холодным, абсолютно невыразительным тоном сказал:

– Очень рад всех вас видеть, спасибо, что пришли. Надеюсь, наш проект может изменить что-то в лучшую сторону на музыкальной арене хотя бы у нас в городе. Спасибо за внимание, – после этих коротких слов он чётким движением вернул микрофон, коротко кивнул и ушел со сцены.

– Что ж, основатель проекта, М., выразил ёмко и очень ясно ценность сегодняшнего мероприятия! Мы движемся к общему идеалу – к лучшему для молодых исполнителей и, конечно, для их слушателей – нас с вами!

М. пропал из виду. Его темный силуэт растворился в толпе, обращенной к сцене. Ведущий продолжал рассуждать о музыке, как о самом ярком акте рефлексии общества, подводя тем самым свою речь к выступлению «молодой, но очень значительной для нашей страны группы». Я точно в панике бросилась через толпу к гримерке.

Забежав внутрь, я наткнулась на пустоту. Там стоял полумрак, свет исходил только от ламп над зеркалами. Вокруг был полный кавардак из инструментов, техники, одежды и какой-то мишуры. Не было ни души. Неужели я ошиблась, и его не было здесь? Я оглядела комнату еще раз, но, убедившись в её полной пустоте, развернулась к двери. В этот момент она открылась, чуть не ударив меня по носу.

– Ой, пардон, – это был М. – я уже второй раз за последнее время пытаюсь вас травмировать! – в его лице не было и намека на ту мрачную персону, что уничтожала гостей ледяным взглядом. Он снова улыбался, а из-за отражения в глазах ярких ламп, казалось, что в них горит озорной огонь.

– Ничего, это не самое страшное увечье, – отступила я назад, позволяя ему зайти внутрь. Он вышел на свет и закрыл за собой дверь.

Мне казалось, что за все это время моё сердце не ударилось ни разу, и легкие не совершили ни одного вдоха. Пожалуй, я надеялась на обморок. Он прошёл дальше и сел на стол, свесив свои длинные ноги и достав носками туфель пол.

– Решили сбежать от толпы? – спросил он. М. сидел против света, так что я не могла различить выражения его лица, могла лишь догадываться по интонации.

– О, нет, я просто искала свой блокнот, – бесстыдно соврала я. – Я уже думаю выдвигаться в сторону дома, сегодняшний день меня немного утомил. За вещами я заеду завтра, тут всего пара пакетов, остальное остается вам.

– Так вы уже уходите? – встал он со стола, и лампы снова выхватили из тени его лицо: с острыми скулами и глубокими тенями под линией бровей.

– Да, пожалуй, пойду – мне здесь больше нечего делать.

– Давайте, я провожу вас?

– Что вы, не стоит, я возьму такси.

– Тогда я вызову вам такси, – он полез в задний карман брюк за телефоном.

– Правда не стоит! – лениво сопротивлялась я.

– Даже не обсуждается, – ответил он и продиктовал оператору адрес лейбла. Потом вопросительно поднял брови, прося сказать направление, куда меня отвезти. Я назвала пересечение улиц, почему-то не стала называть номера дома, хотя это было довольно глупо.

На следующий день я зашла за теми пакетами, которые должна была забрать. Там была какая-то ерунда: несколько пачек бумаги, пара флешек с видео-инсталляциями и еще что-то вроде двустороннего скотча и ножниц. Я решила отнести все домой, потому что на студию в этот день я идти не собиралась. В нашей маленькой компании было правило недели: после успешно сданного проекта мы неделю избегали друг друга и офиса. Это обеспечивало здоровое продолжение работы над новым заказом. А у нас в очереди уже была пара клиентов.

Накануне ночью М. спросил, во сколько я планирую быть на лейбле – чтобы помочь мне собрать все нужное. Его присутствия, конечно, не требовалось. Но я не могла отказать себе в переживании того самого момента, когда из заказчика-исполнителя мы превращались в обычных людей: мужчину и женщину.

Пакеты были собраны, мы как-то скомкано поговорили – едва ли он выспался после открытия и еще не мог толком привести мысли в порядок. Я поблагодарила его за то, что он выехал сразу, чтобы помочь мне с такой мелочью – я вполне могла забрать все это и неделей позже. Однако мы оба понимали, что причина нашей встречи отнюдь не пакеты. Я стояла у входной двери, возле моих ног покоилась пара увесистых сумок – я могла доехать до дома на такси. Он стоял напротив, уперев одну руку в бок и подняв вторую к голове, нажимая на затылок, отчего его острые локти описывали идеальные равнобедренные треугольники. Он как будто ничего не собирался предпринимать, и я была немного разочарована. Вздохнув, я подхватила пакеты и уже открыла рот в прощании, когда он произнес:

– Давайте, я провожу вас? Ведь до вашего дома не так далеко, чтобы постоянно ездить на такси.

– Здесь минут двадцать, не больше, но я не хочу вас обременять! – в очередной раз соврала я. Я ужасно хотела, чтобы он донес эти сумки до моего дома.

– Минуту, только возьму пальто!

Я поставила сумки на пол и с торжествующим видом выпрямилась. Кажется, настал тот момент.

Мы прогулялись по замороженным тротуарам, отморозив себе носы и руки. Через полчаса он поднимался следом за мной в мою мастерскую. Я открыла дверь и впустила его: указав на место возле стеллажа, куда можно было бросить сумки.

– Благодарю, – улыбаясь, сказала я.

– Да не за что, это вам спасибо! – ответил он, тряся руками, точно пытался стряхнуть с них тяжесть моих пакетов.

– Может быть, чашку чая? – нужно было как-то спасать ситуацию, – а то, я вижу, вы совсем окоченели!

– Да, с удовольствием, – ответил он и махом снял пальто и скинул туфли, как будто мое приглашение на чай было командой «марш».

После третьей чашки мне пришлось снова поставить чайник и заварить свежего чая. М. учтиво проследовал за мной на кухню и всем видом показывал, что готов помочь в любую минуту. Хоть заваривание чая дело и нехитрое, мне был приятен этот жест. Мы просидели в моей мастерской, говоря на все возможные и невозможные темы до глубокого вечера. Он рассматривал мои холсты, эскизы и коллажи – но казалось, будто вглядывается в моё лицо. Листы моих набросков так гармонично ложились в его узкие ладони, будто они были созданы друг от друга. Я забыла обо всем: о напряжении последних недель, о неловкой ситуации в гримерной, о правилах приличия и поведения. Я просто была собой, а он, казалось, – собой. Когда стрелки намекнули на полночь, он резко поднялся из кресла, чуть не опрокинув очередную чашку чая, и сказал:

– Похоже, мне пора домой!

Что я должна была ответить? Попросить его остаться? Я решила, что это будет чересчур. Поэтому проводила его в коридор, где он невыносимо медленно стал зашнуровывать туфли и натягивать пальто.

– Ну, очень рад был провести вечер в вашей компании! – сказал он, опустив руки, когда застегнул последнюю пуговицу.

– И это взаимно, – я стояла, скрестив ноги и опираясь на косяк двери, ведущей в мастерскую. Я улыбалась, и мне не было дела до того, что будет дальше. Мне не хотелось притворяться, не смотря ни на что, между нами не осталось капли напряжения. Мы были как старые друзья.

– Наверное, теперь можно и на «ты»? – поднял он брови.

– Наверное, уже пора, – я спрятала лицо в руки от внезапной волны смеха и смущения.

– Ну, пока, – сказал М., подняв правую руку в прощальном жесте.

– Пока, – ответила я, стараясь удержать себя на месте.

Но по какому-то внутреннему порыву мы шагнули друг другу навстречу и обнялись. Крепко и по-настоящему. Словно в этом объятии было больше откровений, чем во всех предыдущих месяцах наших встреч и бесед.

– Пока, – повторил он мне на ухо.

– Счастливо, – улыбаясь в его плечо, ответила я.

Он сжал мои локти в своих ладонях и отстранился. Посмотрел мне в глаза, потом отвел взгляд и улыбнулся. И вышел за дверь.

8

– Я всегда хотела сказать, что читаю все ваши статьи в «Human» и «Arts’»! – довольно заявила девушка с первой парты.

Я вздрогнула. До лекции было еще минут десять, я пришла пораньше, чтобы загрузить на казенный компьютер фильм, который хотела показать аудитории. Короткий документ об одном из знаменитых перформансов Йозефа Бойса «Койот: я люблю Америку и Америка любит меня». Был конец семестра и у меня не было никакого желания портить студентам новогоднее настроение зачетами и домашними заданиями. Поэтому я задумала саботаж: решила поставить зачет всем, кто придет и просидит мою пару до конца. Просто так. Я планировала показать документ целиком и отпустить по домам. Это должно было быть ужасно невыносимым испытанием, отсидеть полчаса, наблюдая за тем, как человек приручает койота. В этом и была вся суть зачета – всё-таки его нужно было заработать. Конечно, с моей стороны было не честно не уведомить моих слушателей о моем коварном плане, но, судя по тому, насколько возросла посещаемость моих пар, зачет рисковали получить все. Поэтому внезапно оглушившее меня признание в чтении моей скучной колонки сбило меня с крамольного настроя.

– Благодарю, – это всё, что я нашлась ответить. – Рада, что хоть кто-то читает этот набор слов.

– Я тоже читаю! – крикнул «Обломов», всегда приходивший пораньше видимо в страхе что-то пропустить.

– И я! – тихо добавил местный «Бодлер».

– А я начала читать после ваших лекций, – сказала анемичного вида девочка в очках в роговой оправе.

– Спасибо, признаться для меня это сюрприз, – смягчилась я, немного отойдя от первоначального замешательства.

Через пятнадцать минут аудитория заполнилась до краев. По-моему, среди слушателей были даже те люди, которым мой зачет был не нужен, потому что они либо были с младших курсов, либо с других специальностей, либо не учились в Академии вовсе. Я начала задумываться, что, возможно, выбранный мной путь повествования был действительно верным и «обыватель» хотел диалога – нуждался в ощущении себя мнимым профессионалом. В такой насквозь гуманитарной области, как изобразительное искусство, это было задачей на два крепких коктейля. Так, не заметно для самой себя, я превратилась в любимого спикера местных псевдо-интеллектуалов.

– Что ж, должна вас огорчить, сегодня диалога не будет, – я почувствовала странное наслаждение отказать аудитории в том, чего она так страстно жаждала. – Сегодня мы просто посмотрим кино. Кому это не интересно, можете покинуть бал. Моим студентам, я, конечно, рекомендовала бы остаться.

Я выключила свет и включила фильм. Сама я смотрела целиком этот документ всего однажды. В остальные разы я либо смотрела его фоном во время поиска материалов для статьи, либо просто включала нарезку, если мне было необходимо сослаться на какой-то конкретный эпизод. Вообще сам по себе феномен перформанса занимал меня невероятно. Я еще ни разу не решилась провести никакого сценического действа кроме, разумеется, чтения лекций. Но у меня были кое-какие соображения на этот счет.

Пока аудитория зачаровано следила за дружбой Бойса и койота, я погрузилась в раздумья на предмет своей предстоящей выставки. Холсты были практически завершены – оставалась всего пара портретов. Но мне хотелось чего-то большего, какого-то события. Наверное, я попала под влияние собственной работы – все открытия и мероприятия непременно сопровождались шоу. Мне всегда была противна сама мысль присутствия на открытии собственной выставки. Год назад, произнося речь на презентации экспозиции в другом большом городе, я зареклась когда-либо это повторять. Меня хотели заставить рисовать что-то помадой на зеркале публично, прямо во время мероприятия, но я, будучи своенравной художницей, наотрез отказалась.

Теперь подумывала изменить тактику. Почему бы не нарисовать одну из работ, хотя бы эскизно на открытии? Я могла бы представить это не как обычное молчаливое рисование, а как мастер-класс. К тому же такой ход создавал лишний пиар-повод. Я уже мысленно выбирала портрет для рисунка, когда художника на экране погрузили на носилки и увезли от зевак на карете скорой помощи под вой сирен и аплодисменты моей аудитории.

Я включила свет: к моему удивлению все слушатели были на месте. Даже те, кто явно без энтузиазма встретил идею просмотра документального фильма.

– Что ж, я вижу мой зачет получат все. Даже те, кому он не нужен, – улыбаясь, сказала я. – Несите зачетки!

Когда я поставила последнюю подпись в зачетной книжке, ко мне подошла К. – она тоже оказалась в рядах зрителей.

– Спасибо тебе, – сказала она, шутливо похлопав меня по плечу, – я, наконец-то, посмотрела этот перформанс целиком!

– Обращайся! Ты же знаешь, я любитель «позалипать», – смеясь, ответила я. – Как ты тут очутилась?

– Не поверишь, уже трое из моих знакомых по докторской сказали что ходят на лекции к загадочной длинноногой блондинке в Академию! И что ты думаешь, они со всем своим тяжелым багажем знаний подсели на твои «диалоги».

– Прекрати меня пугать! – изумилась я. – Я, конечно, заметила увеличившееся число бледных лиц, но уверена, профессионалов бы я отличила!

– Да полно! Они ведь все молчуны. Наверняка сидят в задних рядах, приложив указательный палец к подбородку и изредка поправляя очки.

– Такие ребята действительно проскальзывают.

– Ты идешь домой?

– Да, на сегодня у меня есть только один план: последняя глава «Как творить историю» Фрая и сон, сон, сон!

– Брось, пойдем со мной в театр! У меня есть две контрамарки!

– Что за постановка?

– Понятия не имею. Надеюсь, какая-то безвкусная чушь – тогда можно будет незаметно уйти и выпить по бокалу вина в баре напротив. Это студенческий театр, тут за углом.

– Идем, – решительно заявила я, спускаясь из-за кафедры с пальто наперевес. – Что еще нужно для чудесного вечера? Документ о гениальном перформере и откровенный китч неоперившихся выпускников театрального!

– Это второй курс.

– Тем более! – громче, чем нужно, сказала я. И прибавила уже тише: – может быть, тогда сразу возьмем с собой бутылку вина?

– На случай полного краха у меня есть немного коньяка, – сказала К., кокетливо тряхнув полой пальто.

Это была современная интерпретация «Дон Кихота». Со вступления я, как обычно, приготовилась к разочарованию. И тем обидней к середине было оказаться правой. Ничего современного, кроме ломаного языка и неуместно вставленных нецензурных слов в постановке не было. Огромная толпа людей, изображающая то мельницы, то Дульцинею, была безвкусно и разношерстно одета. Была, правда, пара приятных находок вроде песка на сцене и пыли, которую из этого песка поднимала грохочущая на бегу ватага второкурсников. Но я пожалела, что ради этого потеряла приятный вечер в компании самой себя.

По пути обратно К. рассуждала об удачных аллегориях, о том, что для современных мечтателей самым страшным противником является общество, что оно гасит любую свежую мысль или идею, что все наши открытия и гении посвящены лишь одному – перемалыванию муки: комфорту и сытости масс. Я кивала, хотя в моей голове фоном звучал лишь один вопрос: «А когда было иначе?». Ничего нового в «свежем взгляде молодежи» я не увидела. Я была бы рада хотя бы продуманному визуальному ряду или стройности повествования. Но все эти мазки успешно были игнорированы в погоне за громким топотом и нецензурной бранью.

Я вернулась домой разочарованной, но, едва успев поставить чайник, получила сообщение от М. Он интересовался, дома ли я, и может ли он заглянуть на чашку чая. Я посмотрела на часы – было около десяти вечера. Спать я еще не собиралась, а чайник как раз закипал. Набрав положительный ответ, я ко всему прочему попросила захватить по пути что-нибудь к чаю. Он написал, что будет через пятнадцать минут. Эти два сообщения стерли из памяти не только неудачную постановку, но и весь день целиком. Я села в кресло и стала ждать, потому что ничем другим мне заниматься не хотелось: хотелось лишь прочувствовать каждую из этих пятнадцати минут, представляя звук его шагов на площадке, его улыбку и его трепетные и сильные объятия.

– И что, постановка оказалась совсем никчемной? – смеялся М., когда я рассказала ему о двух часах моей жизни, потраченных впустую.

– Думаю, для второго курса вполне прилично, – улыбалась я. – Но, надеюсь, что для этой грохочущей толпы это лишь переходный период.

– Ну да, все мы меняемся, – М. сидел на полу, облокотившись острым локтем на диван. Я сидела на подушках, скрестив ноги и держа в руках чашку чая.

– Да, ведь любой процесс, особенно творческий, находится в развитии, даже профессионалы всегда растут над собой.

– Точно! Какого черта, по-моему, все должно меняться. Зачем стоять на месте, это совсем скучно, – он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Он улыбался. Я в очередной раз не могла объяснить себе, что в них: предложение, сомнение или пустота? Надумала ли я себе его чувства к себе, или они были реальны? Если у него не было тех мыслей относительно меня, в которых я его подозревала, то зачем все это? Вопросы без ответа блуждали в моей голове, глухо ударяясь о стенки сознания.

– Кстати, а ведь это тоже можно считать ростом: ты что-то сделаешь, что кажется тебе невероятно крутым, а через какое-то время хочется это сжечь. У тебя было такое?

– А у кого не было? Наверное, это нормальный процесс.

– Как насчет того, чтобы принимать своё прошлое, принимать плоды своего развития?

– Ну, одно другого не исключает.

– Как же так? Если ты хочешь уничтожить эти плоды, значит ты их ненавидишь и не принимаешь.

– Хм, тоже верно. Тут наверное важно пережить этот момент отрицания. В конечном итоге, оглядываясь назад глупо о чем-то жалеть.

– Да, жалеть глупо. Хорошо видеть причину и следствие. Мне кажется, нужно понимать, зачем те или иные периоды присутствовали в творчестве. Не просто закрывать на это глаза, а принимать, что в прошлом году я научилась рисовать круг, месяц назад я научилась рисовать квадрат, а сегодня я нарисовала треугольник. Это в свою очередь приведет к тому, что благодаря всему этому опыту завтра я нарисую такую фигуру, которая сможет быть кругом, квадратом и треугольником одновременно, – я задумалась, верно ли я формирую свои мысли.

– Ты хочешь сказать, что разные периоды могут взаимопроникать и влиять друг на друга?

– Да!

– А почерк? Думаешь, почерк остается всегда одним, или его тоже можно поменять? Просто это очень близко к моим мыслям о сочинении музыки…

– Я думаю, что от почерка никуда не деться. Наверное, это и хорошо и плохо. Эксперты узнают художника по его манере рисовать кисти рук, а художник положит всю жизнь на то, чтобы нарисовать их иначе.

М. посмотрел на свою свободную руку, лежащую на полу, потом перевел взгляд на мои руки, обхватившие пустую чашку.

– Видимо, наши с тобой руки рисовал один и тот же художник, – сказал он. Я отняла руку от чашки и, раскрыв ладонь, посмотрела на неё. Наши кисти действительно были похожи, но мои пальцы были острее, как будто заканчивались подточенными карандашами. М. взял мою руку и приложил ладонью к своей. На фоне его мужской кисти моя ладонь казалась уже и меньше. – Странно, я думал твои пальцы длиннее, – констатировал он результат сравнения, не отнимая руки.

– Ну что ты, у меня в принципе руки меньше, – я отвела взгляд.

– Оказывается, и правда так, – М. опустил руку и улыбнулся мне. Потом резко встал, взял свою чашку и пошел на кухню налить себе еще чая. Вернувшись под звук закипающего чайника, он окинул взглядом мастерскую и посмотрел на меня:

– А почему ты живешь одна?

– Потому что я устала делить квартиру с соседями.

– Но разве тебе не одиноко?

– Вовсе нет, – я пожала плечами. Мне нравилась эта свобода: я могла просыпаться и засыпать в любое время, заниматься чем угодно, не боясь нарушить чье-то спокойствие.

– А я не могу быть один, – он скрестил руки на груди.

– Честно говоря, я, наверное, больше никогда не хотела бы жить с кем-то, это ужасно утомительно! – я улыбнулась, вспомнив студенческие годы, бесконечных сожителей, которые постоянно нарушали гармонию быта и воровали не только еду, но и бесценные часы жизни.

– Понятно, – М. чуть нахмурился и развернулся, чтобы выйти на кухню за чайником. – Тебе налить еще чая?

– Да, давай! – я протянула ему свою чашку.

9

Последние недели декабря выдались богатыми на события. Мы с М. виделись почти каждый день. Поужинав, я уже знала, в десятом часу услышу звонок телефона и его голос по ту сторону пустоты. Он предложит прогуляться или выпить кофе. Я, конечно, соглашусь.

Работа в студии приостановилась из-за праздников. Мы провели встречи с новыми клиентами и договорились начать разработку проектов в январе. Ко всему прочему в город приехал мой старый друг, музыкант. Он жил в Берлине, но несколько раз в год наведывался в родные края. Первым делом, выйдя из самолета, он писал мне – дома ли я, есть ли у меня пять-семь свободных часов, чтобы, наконец, поделиться наболевшими проектами. Мы с Ш. знали друг друга около десяти лет – познакомились, когда мне едва исполнилось семнадцать. Я послушно внимала его рассказам о турах и записях, с радостью принимала подарки со всех концов света и знала, что он был одним из немногих людей, на которых я всегда могла рассчитывать вне зависимости от времени суток, года или географического положения.

Сегодня Ш. снова сидел напротив меня на широком диване в моей мастерской. Скрестив худые стопы под маленьким журнальным столиком, он активно жестикулировал, рассказывая об очередной ужасной группе, которая добилась невероятного успеха благодаря плохому вкусу публики.

– Ты не представляешь себе, какой это ад! – говорил он, страшно раскрыв свои черные глаза. – Это не музыка, а натуральное насилие над самим понятием музыки, какие-то хлопки, рычание, присвисты! При всём при этом они выводят с собой на сцену медведя и пляшут вокруг него хоровод. Хоровод!!!

Я смеялась – я всегда очень веселилась, когда Ш. рассказывал свои байки. Таких людей немного, тех, кто может даже о самом грустном или трагическом рассказывать с веселой и беззаботной улыбкой. При этом он был бесконечно глубок и духовен. У нас получались очень складные беседы об искусстве, музыке и свободе от общественного мнения. Все наши громкие заявления о безразличии к одобрению масс, всегда вступали в диссонанс с жалобами на плохие продажи пластинок и картин.

– Мы с Ф. собираемся завтра на выставку в ту галерею, где выставляли в прошлом году гравюры сюрреалистов, – Ф. была главной спутницей его жизни последние несколько лет.

– Напротив торгового двора? – уточнила я.

– Да! Там сейчас ретроспектива Уорхола. Тоже репродукции, конечно. По-моему, даже ни одного оригинала.

– Да, читала о ней, но как-то не нашла в себе сил дойти – зима, всё-таки.

– Ой, ну начинается, зима! – с усмешкой протянул он. – Давай с нами и бери с собой кого-нибудь.

– Ладно, у меня как раз есть новый теплый свитер по этому случаю. Знаешь, за последние три дня сильно похолодало. А весь месяц был ноль, плюс пять.

– Слышал, ну, нас север как всегда принимает «тепло»!

– Хорошо, во сколько вы идете?

– Думаю, часам к двенадцати.

– Ох, Ш., сжалься надо мной! К полудню я едва ли успею позавтракать!

– Ну хорошо-хорошо, давай к часу.

– Как бы смягчил, да? – засмеялась я.

– Ну уж не в полночь же!

– Конечно нет. Договорились.

На следующий день мы с М. подходили к галерее. Кроме теплого свитера у меня появился отличный спутник для таких походов. Правда я никак не могла решить, кем мы были друг для друга? Неужели стали обычными друзьями? Трепет наших встреч никуда не исчез. М. по-прежнему засиживался у меня допоздна, рассказывал о новых книгах, а я рисовала с него наброски. Каждый раз при встрече и на прощание он нежно обнимал меня и целовал дважды – в обе щеки. Его глаза по-прежнему открыто и проникновенно смотрели в мои. По-прежнему было ощущении заговора, чего-то внушительного, глубокого, но мы будто не хотели этого замечать.

Галерея находилась в цокольном этаже длинных рядов, заполненных арт-салонами, магазинами красок и антиквариата. При этом кураторы умели выбрать настолько популярные темы для экспозиций, что там почти всегда был аншлаг. Никого не смущало присутствие всего пары оригинальных работ на выставке. Никого, кроме тех, кто видел репродукции уже миллион раз. Однако, нужно было отдать им должное: среди легендарных произведений всегда можно было найти приличное количество малоизвестных работ. Они, конечно, развивали зрителя. Пусть и не самым дорогостоящим образом.

– О, привет! – сказал Ш., увидев нас.

– Привет! – радостно ответила я. – Ш., Ф., – указала я на своих друзей, – это М., один из наших клиентов. Я рассказывала, мы делали оформление для открытия его лейбла.

– Да, конечно, – вежливо отозвался Ш., хотя мне был прекрасно известен его скептицизм по части отечественного производства музыки. Последние его альбомы выпускались в Германии и Америке. Они пожали друг другу руки.

– Добрый день, – исключительно мягко ответил М., кивнув моим друзьям.

Мы прошли на экспозицию. Ш. с Ф. пошли в одну сторону, а мы, по какой-то необъяснимой причине, в другую. Не уверена стоило ли звать его на встречу с моими друзьями, но эта идея была настолько логичной: мы столько времени проводили вместе, такие глубокие беседы вели. Между тем мы медленно проходили от одного экспоната к другому, почти не разговаривая. Он только щурился, разглядывая детали, вытягивал длинную шею, чтобы рассмотреть отпечаток лучше. Я не могла понять, что вдруг произошло, чем была вызвана такая резкая смена настроения?

– Вот эта ничего, – указал он длинным пальцем на триптих портретов Мика Джаггера, повернувшись ко мне.

Я улыбнулась. Признаться, мне сейчас не было никакого дела до гения Уорхола. Он посмотрел на меня с жестким прищуром, точно на один из экспонатов. Как будто я перестала быть человеком, а превратилась в неодушевленный набор костей и мышц, выставленный на всеобщее обозрение. – И вот та тоже, – он посмотрел сквозь меня и кивнул на инсталляцию с кроватью за моей спиной.

В такой невыносимо ледяной атмосфере прошел целый час. Мне хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы согреться, хотя там сегодня был приличный минус.

– Как ты думаешь встречать новый год? – внезапно спросил М., скрестив руки за спиной, просматривая список представленных на выставке работ.

– Пока у меня нет четких планов, наверное, съезжу к родителям на несколько дней, – моя семья жила в другом городе, в шести часах на юг от моей ледяной крепости.

– Ясно, – ответил он, не отводя глаз от списка.

– А ты?

– Думаю, проведу его один с чашкой кофе. Потом, может, выйду пройтись.

Повисла напряженная пауза.

– Поехали со мной, у нас дом за городом, зимой там отлично, чего не скажешь об этом месте.

– Это будет выглядеть странно, – ответил он, обернувшись вполоборота. Фраза была брошена небрежно и монотонно, без вызова или намека. Так, будто мы были обычными прохожими.

– Почему?

– Потому, – он отвернулся и отошел к стенду с листовками и информацией.

Мы попрощались с моими друзьями и пошли в сторону моего дома. Пошел снег крупными хлопьями, единственным направлением для взгляда оставались ноги, ступающие по таящим на тротуаре следам зимы. М. проводил меня домой, беседа вошла в обычный ритм: мы уже обменивались мнениями на счет последнего фильма Коэнов. Через полчаса, смеясь над какой-то глупостью, зашли ко мне домой. Словно по привычке он скинул туфли и прошёл. Мы выпили по чашке чая. Никто не заговорил о походе в галерею, ни один взгляд не намекал на перемену. Однако что-то произошло, хоть я и не могла понять причины.

Снова засидевшись допоздна, он, взглянув на часы, стал собираться. Я думала попросить его остаться, но на что я могла рассчитывать после того ледяного часа в музее? Внутренне мне казалось, что мы невероятно близки и нам обоюдно хорошо вместе. Но виски схватывала необъяснимая боль, словно случилось что-то ужасное, но я еще не заметила. По традиции медленно одевшись, М. подошел, чтобы обнять меня. Вместо обычных объятий он крепко сжал мои плечи и долго смотрел в глаза. Мне казалось, что я могу рассмотреть каждую прожилку в радужке его серых глаз. Я была чуть ниже его, но взгляд его не был холодным или высокомерным. Это был мягкий взгляд, только я не могла понять, надежда в них или просьба о прощении? Задержавшись еще на секунду, он поцеловал меня трижды – в обе щеки, потом в лоб и отошел. Поддавшись минутной слабости, я подалась вперёд и обняла его в ответ. Его руки остались неподвижными. Они продолжали безжизненно висеть вдоль тела. Я не могла в это поверить, но продержалась настолько долго, насколько мне позволило сбивающееся дыхание. Отстранившись, он, не взглянув на меня, сухо попрощался и вышел.

Подкосились ноги, я как стояла возле двери в мастерскую, так и съехала по косяку на пол. Не было сил подняться, не было сил двинуть руками. Я еле заставляла себя дышать.

За окном угольно-черные ветви деревьев покрывались первым декабрьским снегом. Пешеходы спешили перейти дорогу, чтобы успеть выгулять детей и собак прежде, чем закроется парк. Мои бледные руки лежали на коленях – они были мне отвратительны. Потому что напоминали его узкие ладони и жилистые пальцы. Я отвела взгляд и старалась больше не смотреть на них.

10

Из зеркала в ванной на меня смотрела уставшая молодая женщина. У нее были крупные серые глаза, провалившиеся от бессонницы, длинная линия бровей, рассеченная на переносице, узкая полоска рта с искусанными губами, волосы светлыми длинными локонами падали на худые плечи. Последние два дня она рисовала завершающие портреты для выставки, запланированной на весну. Она не могла иначе – нужно было занять разбредающиеся тревожные мысли.

Работа над серией больше меня не занимала. Я заставляла себя выводить на холсте черные линии, повторяющие лица моих вдохновителей, но в каждом мазке мне виделся М. Я чувствовала физическую боль в руках, запрещая им рисовать его. Образ преследовал меня и не давал покоя. Это было мучением, но взяться за карандаш и начать его портрет казалось еще большей пыткой. Извлекая черты М. из собственных мыслей на бумагу, я словно отказывалась от него. Это было сродни предательству. Желание рисовать его было больше, чем просто необходимостью создать плод мастерства или упражняться в ремесле. Я чувствовала, что именно в нём скрыт некий смысл моей потребности творить, но не могла подобрать ключ к объяснению этого чувства. Предпочла пустить всё на самотек, продолжая заставлять свои руки переносить на холсты лица других мужчин.

Ночи напролет я рисовала, потом спала пару часов и шла в кино на утренние сеансы. Показывали новый фильм Полански «Резня» и пару драм, едва завоевавших бы мое внимание при других обстоятельствах. Друзья разъехались по родственникам и заграницам. У меня в городе почти никого не осталось – никого, достойного внимания. Только один человек по-прежнему присутствовал в моей жизни. Мы с М. продолжали переписываться как ни в чем не бывало.

Конец ознакомительного фрагмента.