Узник (1942 г.) Словесные танцы
Сколько летели, как приземлились, куда меня носили, сколько везли – не запомнил. В себя пришёл только на жёстком матрасе в небольшой комнате, едва освещённой тусклой лампочкой на низком потолке. Стены крашены серой краской, белёный потолок разводами. Окон нет, обитая серым железом дверь, топчан, на котором я лежал, массивный, но простой, без наворотов, стол и два табурета. Туалет типа «очко» был в углу, ничем не огороженный. Камера. Тюрьма. Без суда и следствия. Надо было орать: «Палачи! Душегубы! Кровавое чека! Диктатура! Пятьсот-мильёнов-невинно-убиенных!» – но я не стал. Я их прекрасно понимал, уже привык. Для этого времени – дело привычное. Сам поступил бы так же на их месте. На кону стоит и всё, и разом. Тут не до эфемерных прав человека или мнимых «свобод». Только эффективность. Ради свободы. Ради жизни.
Я несколько часов лежал неподвижно. То пялился в потолок, то дремал. Потом загремел замок, вошёл дюжий мордоворот без знаков различия, поставил на стол дымящийся котелок, кружку, накрытую куском чёрного хлеба, пачку папирос и пепельницу, так же молча вышел.
А жизнь-то налаживается! Картошка с мясом! Сладкий чай! Толстый кусок душистого хлеба! Я наелся. Хлебом дочиста выскоблил котелок, поставил всё на край стола и опять лёг. С сытости уснул. И даже не слышал, как забрали посуду.
Потом я опять не менее плотно поел. Спать уже не хотелось, но делать было решительно нечего. Сон и хорошая еда наполнили меня силой. Стал разминаться, потом тренировка. Я слышал, как иногда открывается глазок в двери. Пусть смотрят.
Потом пришёл майор госбезопасности Кельш Николай Николаевич – так он представился.
– Мне бы хотелось с вами побеседовать, – сказал он, присаживаясь на табурет, положив руки на стол, сцепив пальцы в замок.
– Надо же! А что это вдруг? Чем я мог вас заинтересовать? За путешествие, конечно, спасибо. И кормят у вас неплохо, но зачем вы меня притащили сюда?
– Наши люди уже приходили к вам, ушли ни с чем.
– А тут, думаете, вам полегчает?
– Надеюсь на это. Всё же вам лучше с нами сотрудничать. Не думаете же вы, что сможете один противостоять системе?
– Не думаю.
– Ну, вот. Я же говорил, что вы разумный человек. Побеседуем?
Кому он что говорил, в этот момент меня совсем не волновало. В конце концов…
– А чё бы нет? Давайте и побалакаем.
Я вытер пот со лба рукавом, отчего майор ГБ поморщился, крикнул за плечо:
– Терентьев! Почему полотенца и умывальных приборов нет? Исправить!
– Благодарствую, ваше высокоблагородие.
– Не юродствуйте, Виктор Иванович, вам это не идёт.
– Ладно. Давайте сразу договоримся: вы спрашивайте, я отвечаю. Но я оставляю за собой право решать, что говорить вам, а что нет. На какие вопросы отвечать, а на какие нет. Устраивает? Если нет, то прощайте. Можете пытать, слова не скажу.
– Скажете, Виктор Иванович, скажете. Только я не сторонник подобных методов, когда есть время. Предпочитаю беседу. Иные собеседники бывают довольно занятны. Я принимаю ваше условие. Время нас теперь не поджимает.
– Тогда спрашивайте.
– Расскажите о себе.
– О как! И что же я о себе расскажу? Родился, учился, болел, воевал, помер? Вопрос не корректный.
– Тогда скажите мне, как туповатый атеист-старшина, не крещёный, никогда в церковь не заходивший и презиравший верующих, вдруг становится паладином веры?
Я изобразил аплодисменты:
– У, какие вы слова знаете, Николай Николаевич!
Он склонил голову в шутливом поклоне:
– У меня были иногда о-очень занимательные собеседники. Да-с!
Это он мне вернул подколку с «высокоблагородием». А мне он начинал нравиться. Блин, знать бы, он поможет мне и стране или он – враг? Как понять?
– Так вы ответите на этот вопрос или воспользуетесь правом не отвечать?
– Да я бы ответил. Только как? Вы знаете, всё течёт, всё меняется. Иногда медленно, иногда вдруг. Я был убит, я говорил с кем-то… пока был не особо живой. Сны эти странные. В таких случаях говорят: «Я прозрел». Меня как подменили, – я пожал плечами.
Майор ГБ ещё некоторое время ещё подождал, потом поджал губы:
– Ладно, довольствуемся этим. Расскажите мне про ваши изобретения.
– Что за изобретения? – я честно удивился.
– «Доспех».
– А-а. Так жить-то хочется. Не так, чтобы слепо, по-животному. А случайно погибнуть жалко. И ребят жалко. Поживут подольше, побольше их после войны останется. Война-то рано или поздно закончится. Дальше жить надо будет. А кто останется? Старики и дети неразумные?
– Это так, тут вы правы. Мотивация ваша понятна и даже достойна, но как вы пришли к такому решению?
– Толстой. «Война и мир». Кирасиры. Они носили стальные нагрудники. Мне показалось это разумным.
– От этого отказались. И, видимо, не зря.
– Стесняет движение, и вес большой. Но мой-то доспех подвижный. Вес, конечно, немалый, но движения не сильно стесняет. Не больше ватника.
– А спинная конструкция?
– А что с ней не так?
– Наши специалисты в шоке. Вы же на пустом месте создали гибкую защиту позвоночника.
Я рассмеялся:
– Не я создал, а ботаники с завода. Я попросил: чтобы двигалась, вперёд гнулась, назад – нет. И принцип не нов. Так строилась сегментная броня легионеров. Так устроена чешуя рыбы. Надо лишь правильно поставить задачу нужным людям и видеть в голове результат. Я знал, как должно быть, а как сделать – не представлял.
– Теперь понятно. Правильно заданный вопрос – половина ответа.
– Ну, вот. Вижу, вы и сами это знаете. А какие ещё изобретения?
– Тактика боя. Армейские специалисты удивлены не меньше.
– Удивлены они? Долбоёжи! Чем они, интересно, перед войной, гля, занимались? К парадам готовились? Форму отглаживали? Оклады выжимали? Я её придумал? Тактику штурмовых групп применили немцы ещё в Имперскую войну. И наши применяли в Финскую. Надо было не строевой подготовкой заниматься, а учить людей воевать!
Я расходился не на шутку. Прорвало, что называется. Майор украдкой улыбался.
– Я в отступлении капитана встретил. Кадровый. Предложил с нами идти, куда там! Как это он будет какому-то старшине подчиняться? Через несколько часов людей поднял на пулемёты в полный рост за триста метров. Идиот! Ладно, ему его бестолковую башку прострелили, так он людей угробил! Кадровый, гля! К какой он войне готовился? К боям с сипаями? С наполеоновской армией? Он что, не знает, что появилось в этом мире автоматическое оружие? Мы через пару дней такой же мост проходили. Ни одного человека не потеряли, а немцев всех вырезали. А у меня такие же щеглы были, как и у него. Штаны им амбиции жмут, хоть и шаровары носят! И мои «золотопогонники» бунт пытались поднять. Как в сказке, гля, «не хочу быть крестьянкой, хочу столбовою дворянкой»! А люди, дело, Родина? Да по хрен! Лишь бы звание повыше, участок поспокойнее да снабжение посытнее. И немец чтобы не мешал командовать. Ах, как немец им всем помешал! И форму себе пошили красивую, от красноармейцев такую отличную. Всё блестит, переливается. А немецкие снайпера и не нарадуются! К какой они войне готовились? К парадной? Думали, немец их финтифлюшки увидит и в ужасе в подвал забьётся? Ща-а-ас! Наклепали десятки тысяч самоходных самоваров, а тягачей – кот наплакал. Ни одного топливозаправщика, ни одного бронетранспортёра! К какой войне эти теоретики готовились? Немец готовился к войне, а эти долбоёжи к парадам готовились, к бою на карте, в кабинете. Бойцы мои по лесу ходить не умели, а строем – умели. Им это до парада Победы хрен понадобится! А скорее всего, этим не понадобится. А дети, что вчера винтовку взяли, учиться будут не у отцов-командиров, а у противника. Научатся воевать, побеждать. А на параде Победы – как-нибудь!
За время этого моего монолога улыбка сползла с лица Кельша, лицо стало тревожно-сосредоточенное. Эк тебя пробрало!
– Ну, на этом сегодня закончим, Виктор Иванович. Сейчас ужин принесут, газеты свежие. Должен выразить своё удовлетворение началом нашего сотрудничества.
– Посмотрим, – ответил я ему.
Он ушёл, потом был ужин. Почитал пропаганду газет. Тупую, неумелую, не зажигательную. Потренировался. Быстро устал. Это хорошо – уснул быстрее.
На следующий день после завтрака Кельш опять пришёл. Сел на табурет, опять сложил руки на столе. Никаких бумаг с ним не было, писать он ничего не собирался. Об этом я его и спросил. Он пожал плечами:
– Я не Цезарь, говорить, слушать и писать разом не умею. Предпочитаю разговор.
Разговор так разговор. Я сел напротив.
– Тогда поговорим. С бутылочкой коньяка разговор бы лучше пошёл.
– Можно организовать.
– Но не нужно. Я решил больше не пить.
– Почему?
– Я уже потерял счёт полученным мною контузиям. Боюсь, что алкоголя мой мозг не выдержит. Как мычащее неразумное животное пользы я вообще не принесу. А мне танки с крестами жечь надо.
– Достойное решение. Надеетесь, что вернётесь на фронт?
– Надеюсь. Пусть и покалеченный, но я получше буду воевать, чем пороху не нюхавшие и под танком ни разу штаны не маравшие дети.
– Это так. За одного битого двух не битых дают. Сколько танков вами уничтожено?
– Я их не считал. Зачем? Ясно же, что их ещё много осталось, на всех хватит. Вот когда таких, как я, охотников будет больше, чем танков, тогда начнём считать.
– Вы танк за добычу считаете?
– Да. Большой, опасный зверь с толстой шкурой.
– А многие лишь увидев танк – теряют мужество.
– Это болезнь танкобоязни. Она лечится. Я своих бульдозером обкатывал. Под трактором в штаны пускали, а от танков уже не бежали.
– Да, это интересный опыт. Вы дошли до него одним из первых. Теперь часто новобранцев танками обкатывают. Не всех, к сожалению. Фронт сжирает полки и дивизии быстрее, чем мы успеваем сформировать. Так недоученными и идут в бой. А как вы оцениваете те противотанковые средства, что были у вас на вооружении?
– Нормально оцениваю. Всё зависит от человека и выучки. У нас были «сорокапятки», пара трофейных 37-мм орудий, зенитки 37 мм, ружья противотанковые, гранаты, зажигательная смесь. Наш снабженец добыл где-то ампулы с огнесмесью. Шары такие стеклянные. Но стекло очень толстое. Не всегда даже о броню разбивалось. О землю вообще не билось.
– А зачем о землю?
– Я хотел огневую завесу сделать, чтобы от немцев оторваться, когда сменял позиции. Пришлось шары эти из автомата расстреливать. А огнесмесь хорошая. Вспыхивает сама, горит жарко и долго. С гранатами и так всё понятно – далеко не кинешь, тяжёлая. После взрыва самого же глушит. Оружие последнего довода. Когда танк тебя уже давит, хоть отомстить. Зенитки показали себя отлично. По всем целям. И по воздуху, и по земле. Очередь 37-мм гранат в пехотной цепи – сильный аргумент, сразу срывающий атаку. И по танкам. Бронебойное действие слабое, но высокая скорострельность и способность быстро переносить огонь на разные объекты намного перекрывают этот недостаток. По одному танку на моих глазах долбанули разом с двух зениток. Пробили броню или нет, а танк стал не боеспособным – они ему поотбивали всё на свете, только клочья летели – колёса, траки гусениц, ещё что-то. А другому в бок очередь с пробитием – башня отлетела. Немецкая пушка хороша. Снаряды хорошие. Броню прошивают на раз. Я сам из такой танк подбил. «Сорокапятка» имеет те же характеристики – приземистая, лёгкая, меткая, мобильная. Легко маскировать и менять позицию. Снаряды только подкачали – раскалывались о броню.
– Кстати, о снарядах. Откуда вы узнали, что дело не в браке изготовителей, а в технологии закалки?
Вот я и попался. Этому не споёшь, что в термичке подсказали – он легко узнает, что завод № 34 не производит 45-мм бронебойные снаряды. Лишь корпуса гаубичных «поросят». А как сказать? Что прочёл это «разоблачение» в девяностые годы двадцатого века? Так оно ещё не скоро наступит. Интересно, этому матёрому волкодаву удастся зубы заговорить?
– Людей моих опрашивали?
– Конечно, – пожал плечами следователь.
– Что будет с ними?
– Всё хорошо с ними будет. Обе части вашего сильно разросшегося батальона отвели на переформирование. Обычно на фронте дивизии истончаются до рот, а у вас один батальон вырос сам собой до полка, несмотря на потери. Теперь обстрелянный состав вашего батальона составит костяк формируемой истребительной бригады. Сейчас они в Моршанском учебном артиллерийском центре.
– Не помню такого.
– Так они его и создают. А майор Степанов, поведавший мне о вашем конфликте с комбатом из-за бракованных снарядов, и возглавит бригаду. Как отучится и поправится. Кстати, вы были не правы.
– Я знаю. Нельзя было этого говорить тогда. Это потом я понял, что отобрал у людей веру в оружие, а Ё-комбат сразу просёк, потому и вспылил.
– Вы отвлеклись, Виктор Иванович. Так откуда познания в технологии закалки?
Вот ведь волчара!
– Сорока принесла на хвосте. Слухи.
– Никто не слышал этих слухов, а вы услышали.
– Не слышали или не хотели слышать? Кто-то же за это головы потеряет! Столько лет производили бракованные снаряды, сколько успели сделать? А услышав, реагировали, как Владимир Васильевич: нельзя армию оставить без снарядов к основному орудию. Так ведь?
– Как сотрудники НКВД проявили себя в бою?
Похоже, удалось зубы заговорить. Запомним, на что ведётся. Или сделал вид, что его удалось заболтать. Не важно. Закрепим успех:
– О! Вот тут мне есть чем гордиться, хотя я попал в батальон случайно. И вы можете гордиться своими сотрудниками. Когда будете писать отчет о наших беседах, прошу особо отметить, что я очень сильно прошу направить меня в формируемую бригаду. У вас, наверное, особый спецотбор в органы? Это элита. Цвет нации. За всё время, что я был с ними, ни одного случая бегства перед лицом противника, ни одного труса или паникёра, ни одного самострела, даже случайного. Массовый героизм. Поголовная сознательность, мужество, самопожертвование, отрицание страха перед долгом. Как мне было жалко терять таких ребят! Ведь они первыми гибнут, а трусы выживают. Цвет нации гибнет. Так и до вырождения не долго дойти, – я тяжело вздохнул, – выживут не лучшие, а наиподлейшие. И детей своих научат «правильно» жить. Без чести, но жить. И посмеиваться над нами будут: «Дураки, с гранатой под танк! А я вот бросил всё и сбёг. И вот я живу, а от них и костей не осталось!» Фанатиками нас выставят. И продадут всё, за что мы погибли за красивые фантики.
– Это вам ваш пленник из будущего рассказал? Как вы его звали? Голум? А почему Голум?
– На эту тему я с вами разговаривать не буду.
– Ваше право. Мы уговорились. Но позвольте полюбопытствовать, почему?
– Я понял, что вы кое-что уже знаете о нашей лесной находке?
– Очень многое знаю. Более того, для этого я и здесь.
– Ну, вот. Карты и открыты. О нём я не буду с вами разговаривать.
– Почему?
– А я вас не знаю. Знания о будущем – великая сила. И от того, в чьих руках окажется, зависит это будущее.
– Как зависит будущее?
– Будущего нет. Оно изменчиво. Есть неодолимые предпосылки, есть случайность, которая эти предпосылки способна перевернуть наизнанку. И от каждого из нас каждую секунду зависит, каким будет будущее.
– Получается, что добытые вами сведения бесполезны?
Я пожал плечами. Кельш постучал пальцами по столу, задумавшись.
– Со мной вы не будете разговаривать. А с кем будете?
– С тем, кому смогу верить. В ком уверен. И буду уверен, что человек этот не обратит полученные знания против моего народа. Там и так всё беспросветно. Но всё можно изменить. Исправить уже не выйдет, а вот избежать ошибок – возможно.
– И нагородить новых. А в ком вы уверены?
– В Сталине, Берии.
Кельш рассмеялся:
– Да, от скромности ты не умрёшь. А кроме них?
– Я не буду больше с вами разговаривать. Время уходит. Двадцать девятого января случится непоправимое, и ничего уже будет не исправить. Тридцатого можете этими сведениями подтереться. Я всё сказал. До свидания.
Но следователь не уходил. Он в задумчивости крутил большими пальцами.
– Двадцать девятого. Покушение на Лаврентия Павловича. После – ничего не исправить. Почему такое значение для вас представляет именно Лаврентий Павлович?
– Так вы знакомы с записями? А зачем тогда спрашиваете? Чем война закончится?
– И он может это изменить?
– У вас есть под руками другой управленец такого же уровня, способный справиться с подобными задачами? И не с одной, а с неподъёмным комплексом проблем? Если есть – никаких проблем, ваше дело. Я только не пойму, зачем я вам? Отпустите меня воевать. Я умею молчать. Я там буду изменять будущее в свою пользу, насколько сил хватит. Пока не убьют. Или пристрелите сейчас, мне – до лампочки. Я не идиот, хоть и контуженый. Я знаю, что с системой бороться бесполезно.
Кельш ещё посидел, глядя сквозь меня, потом слегка хлопнул ладонями по столу, попрощался, ушёл.