7
Родители назвали Иваном. Живем мы на селе – большое такое село, и церковь у нас красивая, купола издали видно. Железная дорога ещё, поезда ходят, и пассажирский и товарняки, иной раз паровоз загудит, испугаешься и оцепенеешь, а он дымом накроет, и не знаешь, куда бежать. Хата наша недалеко от вокзала у больших тополей прибилась, мазанкой зовется, потому как из глины, а крыша соломенная. Печь внутри белая, жаркая, дрова любит сухие, а какой хлеб печет – и румяный, и пахнет так, что сил нет. Семья у нас большая, брата два старших и сестры две, одна сводная. Нынче я в доме, теперь так случилось, и привык – то мастерю, то на баяне учусь. Раньше отец всякую работу наказывал, то подошву поправить, то каблук, то набойки поменять. Шить новую обувь не особливо доверял, боялся, спорчу, а я втихую пробовал – все ж навык нужный, на хлеб всегда будет, задник и подносок уже зробыть можу, и голенище справить. Мать поехала в соседнюю деревню за знахаркой, та недавно поселилась, говорят, излечила многих.
Мне пятнадцать, а с шести или семи, точно и не помню, ходить не могу, так ползаю. Случилось это в день Христова Рождества. В доме было празднично. На полу рогожки положены, печь трещала, как и мороз на улице все хрустело, снегу намело с аршин – дорожки чистили, так весь забор завалили, все в сугробах. Говорили, коль ласточки после Успенья улетели, так зима холодной будет – так оно и вышло. Под скатерть положили сено, потому как когда Господь родился, его положили в ясли на сено. В баночках стояли пучки колосьев пшеницы и овса, не знаю, почему, но так принято. Мама справила кутью из пшеницы с медом, а до этого постились, больше всякие запасы из погреба доставали, то огурцы соленые, то капусту квашенную, ну, картошку, конечно. Иногда селедку покупали, а уж за радость леща и сома, у нас на Десне они водятся. Все свиней забивали – погрузят их, как дрова, на телегу, и везут в город на ярмарку. Потом вернутся, всякого красного товара, ситца навезут, звезды на елку, как золотые, рядом индюшки лежат, сбитня за одну копейку можно напиться – и греет, и сладкий. Ребята от дома к дому бегали, рождение Христа славили, что-то про царя Ирода пели, а заканчивали «У хозяев ничто не просим, а чего накладут, не бросим». Мама их угощала взваром из чернослива и подавала кутью. Мне хотелось с ними по домам походить, но отец строго наказал сидеть дома; он какой-то заказ срочный доделывал, вроде сапоги нашему батюшке справлял, уже давно должен был закончить, да что-то все не ладилось у него. Мама говорила, что не сесть ему, по его душу сначала бражка плачет, а потом и водку друзья сыщут. Мне казалось, отцу все нипочем, все говорили, что хоть и зовут его Павел, а как Петр первый – такой же огромный, почти три аршина. Отец Георгий обратился к брату отца Степану, подсобить с сапогами – отец-то в церковь редко ходил. Зато балагур известный, полсела друзей, как баян в огромные ручищи его попадет, так оживает и идет в пляс, а пальцы на руке отца прямо преображаются, становятся мягкими быстрыми, не уследишь за ними. Дядя Семен зашел, из сеней уже был слышен его громыхающий голос:
– Софья Григорьевна, до первой звезды дождались, теперь давай кутью знаменитую твою справим, да и ко всенощной отправимся.
Когда он в дверях появился, то за воротником тулупа виднелись только усы в сосульках, на бровях иней и щеки ярко красные.
– Мы уж собраны, Коля и Пашка на улице дожидаются, а Павла ты поспеши. Он тут за твой заказ взялся, для батюшки который, и весь не свой, – шепотом ответила мама. Она у нас такая маленькая, хрупкая, но сильная, и пальцем указала, где отец сидит.
– Павел, выходь. Брось ты это, я отцу Георгию объяснил, что задержка получилась, но скоро закончишь, как сможешь. Давай уже пойдем, все вместе. – Дядя Семен говорил сидя на скамье напротив печи, расстегнув пуговицы на тулупе и медленно отведывая кутью.
– Семен, моих возьми с собой, дочери еще малые. Софья проверь, чтоб спали, я с Ванькой после подойду.
Я сразу насторожился, валенки уже надел, но спорить не стал, знал, что доброго не будет.
– Ваня, пойдете, теплее одевайся, мороз к ночи еще сильнее. Павел, – сказала она, глядя в сторону отца, он так и не вышел, – ну, уж ты сильно не задерживайся, нехорошо как-то.
Мама немного помолчала и, не дождавшись ответа, отворила дверь в сени, пропустила вперед дядю Семена и напоследок сказала:
– Ну ладно, сам смотри.
Я сел у окна и смотрел через маленький прозрачный кусочек стекла на сверкающие огоньки на снегу, на черные тополя. Они, как мертвые, вытянулись в ряд, и на их вершинах где-то прятались вороны. Днем птицы воровали еду, даже у злобного Полкана и то кусок утащили, всё через хитрость: одна у него перед носом гоголем ходит, а как он эту наглость не выдерживает и на нее бросается, так другая тут как тут – и нет куска, а обед-то был праздничный, когда свинью рубили, псу всякие остатки перепадали. Дверь, как у нас часто бывало. отворилась без стука, вошли друзья отца – щуплый такой с выпученными глазами еврей Сима и цыган Чирикло, его еще звали Соловей, пел красиво – заслушаешься, и борода у него необычная, черная как смоль, вся мелким бесом.
– Миро дэвэл, что за грусть такая, а? Не грусти, чаворо, – сказал он, смеясь, и резко приподняв меня, прокрутил вокруг себя, затем аккуратно опустил на ноги. – Батька-та твой где будет?
Отец вышел им навстречу, они, как обычно обнялись, приветствуя друг друга.
– Я смотрю, мы вовремя, – сказал Сима, ставя на стол бутылку водки.
– Ты говорил, вы тоже празднуете Рождество, – заметил отец, садясь за стол.
– Мы отмечаем праздник Хануку, – вежливо ответил Сима.
– И что это за праздник такой? – спросил отец, расставляя стаканы.
– Может, мы пойдем? Поздно уже, – спросил я.
Так бывало, этот разговор мог затянуться на долго.
– Сам знаю, когда идти, тебя не спрошу, – сухо ответил отец.
Я с расстройства вскочил со скамьи, где сидел у окна, и направился в спальню. Отец резко поймал меня за руку, раздался неприятный звук, упала бутылка с водкой. Наступила тишина.
– Идите к Семенычу, я подойду, – сказал отец, надвигаясь с места и продолжая держать меня за руку.
– Да ты не расстраивайся Павел, – Чирикло попытался перевести разговор в шутку.
Отец поднял на него глаза – этого было достаточно, чтобы они быстро собрались и вышли. Он вытащил меня на улицу и резким взмахом забросил на сугроб, покрывавший забор у калитки.
– Сиди на сугробе и молись, пока не посинеешь или пока не ворочусь, – велел он, глядя на меня ледяными черными глазами, и, не заходя в дом, направился в сторону Семеныча, они там часто собирались.
«Хорошо, – подумал я, – что валенки надеты». Сел на корточки, весь свернулся калачиком, так вроде теплее. Дым из трубы вьется и вроде как греет. Пальцы рук первые стали коченеть, я их тер, но все одно леденеют. Я их засунул в валенки, сидеть неудобно, но пальцы стали отходить. Зазвенели колокола, в холодном воздухе, казалось, они бьют прямо по голове, такой шел гул, они прямо-таки гудели, как паровоз, но нежно, мелодично. Доносились голоса, то сильней, то совсем тихо.
– Христос родился, славите… Христос родился, славите…
Я закрыл глаза и стал повторять про себя: «Христос родился, славите…»
Чем больше я повторял, тем дальше удалялся от своего снежного места наказания к ярким звездам. Они переливались разными цветами, и я пытался понять какая из них первая, та, необычная звезда. Они звали улететь к ним, притягивали звездными дорогами. В этот момент я почувствовал, что качусь, а затем холод, который пробежал внутрь меня по спине. Я открыл глаза, и увидел, что скатился со снежной кучи и лежу навзничь. Снова сел на корточки и заплакал, мне стало страшно: я никому не нужен, если замерзну, никто не заметит. Я дополз до стены дома, но не стал открывать дверь. Я уже не боялся ослушаться отца, но не знал, как молиться до посинения. Решил, что буду сидеть, пока меня не заберут. Силы медленно покидали, и я засыпал, во сне я видел елку, на ней была огромная звезда, она освещала все вокруг, я сидел на руках у отца, а мама накрывала стол, а братья и сестры прыгали вокруг нас и веселились, они бегали по потолку и не падали, а отец отпустил меня, и я полетел вверх выше и выше, а они стали удаляться, махать мне руками и кричать, чтобы я остался…
Я почувствовал, как меня тянут куда-то и приоткрыл глаза.
Вокруг метались люди, мама причитала:
– Сынок, сынок…
По мне бегали иголочки и кололи все сильнее и сильнее. Тело чем-то растирали, наверное, водкой, пахло неприятно. Я что-то пил горячее, сладкое, наверное, с медом, но может быть, и водка была. Потом меня всего трясло, я покрылся капельками пота, казалось, холод тяжело выходит из меня. Всю ночь меня крутило, как на жерновах. Говорят, я бредил, уснул только утром, а когда проснулся и захотел встать, сходить до ветру – выпил я много всего, – то не смог, ноги не слушались. Сначала все думали, отлежусь, пройдет. Доктора нашего Василия Илларионовича приглашали, он со своей трубочкой долго слушал меня, постоянно приговаривал:
– Как же, милок, тебя угораздило?
Прописал лекарства и наведывался время от времени, но все реже и реже. Мама ходила в церковь все молилась за меня, но ничего не менялось. Я привыкал к своей новой жизни – все-таки я остался жить. Мать не могла простить отцу случившееся со мной, хотя я толком ничего и не рассказал. Отец делал вид, что ничего не произошло, но сторонился меня, а я, потеряв возможность ходить, стал сильнее и не только в руках, которые сделались основными помощниками, чтобы двигаться, и перестал бояться отца. Страх ушел от меня – может, потому, что я перестал бояться смерти.