Глава третья. Отец
Мать Виктор увидел сразу, как только завернул за угол. Подумал, а ведь я знал, что она стоит у калитки. Только мне казалось, что она стоит и ждет именно меня, что я сразу увижу радость в её глазах, и она протянет ко мне руки. Она действительно стояла у калитки, но разговаривала с какой-то женщиной и не смотрела в его сторону. И чем ближе он подходил, тем больше его охватывало чувство удивления и вины. Горького удивления. Потому, что он с каждым шагом, что приближал его к матери, видел, какие изменения произошли в ней. Как постарела его мать, как старчески сгорбилась, какая на ней странная, старящая её одежда. Как она изменилась за три с лишним года, что они не виделись! Переломилась в пояснице спина, остро торчит локоть опершейся на перекладину калитки руки. На голове косынка, повязанная так, как мать никогда не носила.
Виктора увидела соседка, тронула за локоть мать, и та медленно перевела взгляд на подходящего сына. Лицо не дрогнуло, только чуть расширились глаза, и руки скрестила, прижала к груди. А обычно она при встрече протягивала их, как бы желая уже издалека обнять сына.
– Ну вот, и слава Богу, слава Богу, – запричитала соседка, тетя Валя, кривым пальцем вытерла сухой глаз и отступила в сторону, – ладно, вы тут…, а я, Ивановна, опосля загляну, а вы тут…, – и посеменила через улицу к своему двору.
Виктор обнял мать. А она прижалась к его груди, положив руки ему на плечи и задрав голову, заглянула в глаза.
– Надолго?
– Надолго, мама, надолго. Сколько надо, столько и буду. И Наташа хотела приехать.
– И Наташа? Пойдем, пойдем в дом, – оторвалась от него и потянула за руку, – он так ждет тебя, так ждет! Что же ты, и не предупредил…
– Мама, как он?
– Он так ждет тебя, каждый день спрашивает.
– Как он?
– Заходи. Сумку поставь, куда ты её несешь?
Придержала Виктора и сама толкнула дверь в комнату.
– Павел, Витя приехал.
Виктор думал, что увидит отца лежащим в постели, но тот вдруг появился из-за матери и протянул сначала руку для пожатия, а потом резко шагнул к сыну и обнял его. Уткнулся лицом в шею сына, и вздрогнул плечами. Виктор растерялся, поглаживал спину отца и молчал, запершило в горле.
– Ну, видишь? Приехал Витя. А ты говорил…, и Наташа приедет. Вот радость то.
– Вот и хорошо, – отец распрямился, отстранился от сына и присел на стул, оказывается, он уже улыбался, – здравствуй, сына. Что же ты не предупредил? Разлетелись с сестрой в разные стороны, а мы тут с матерью гадаем, что у вас, да как.
Но Виктор невольно обратил внимание на то, как осторожно садился отец, как тень боли промелькнула на его лице. Вспомнил, что с раннего детства, сколько Виктор себя помнит, отец звал его – «сына».
– А что с нами может случится? Как вы? Что происходит? Почему вы мне подробно ничего не пишите? Пап, вы что, больны?
– Почему обязательно больны? Все нормально, всему своё время. Старость, Витя, пришла. Её, понимаешь, не ждали, а она пришла.
– Ты его, Витя, слушай больше. Хорохорится он. Ещё утром…, – махнула рукой и прижала к глазам снятый с головы платок, – не хочу говорить, сам все увидишь.
– Надолго, сына?
– Я уже маме сказал. Надолго.
– Надя. Давай на стол. Витя, не усаживайся, иди умойся с дороги, переоденься. Ты дома. За столом, как люди поговорим.
Через пол часа они уже сидели за столом. В центре стола появилась бутылка виски, а Виктор разделывал большой кусок копченого палтуса.
– М-м-м, – отец наколол небольшой кусочек и понюхал.
– Ему же нельзя, – мать с жалостью смотрела на мужа, – может быть, уберем со стола, Витя?
– Ни в коем случае. Ешьте, я буду смотреть на вас и радоваться. Ничего страшного. Я за свою жизнь всякой рыбки поел. Всякой. Но лучше черноморской камбалы ничего не пробовал. Да, Надя? Помнишь?
– Помню.
– А вот сто грамм выпью. Надя, ругать не будешь? Сын приехал.
– А я не знаю. Что тебе врач говорил?
– Он говорил, что хорошей водочки немного можно. А лучше чистый спирт.
Виктор уже успел рассмотреть отца. Тот сильно похудел, побледнел, морщины на лице стали глубже, щетина на щеках побелела, складки по краям губ придавали лицу болезненное выражение. Ворот рубашки был застегнут на последнюю пуговицу, и от этого было заметно, как похудела шея, натянулись жилы.
– Так значит желудок? И что врачи говорят?
– Поживу еще немного, – криво улыбнулся отец.
– Ой, Витя. Вот хорошо, что ты приехал. Он ведь никого не слушает. Все шуточками, шуточками. Операцию надо было давно делать – отшутился. Потом, потом. А теперь, говорят, поздно. Представляешь?
– Так значит рак?
– Да, сына, рак. Надя, помолчи, – отец остановил мать рукой, – послушай меня, Виктор, ты должен понять. Ты видишь – я хожу, сам все делаю. И буду до последнего стараться сам управляться. И сколько Бог даст, столько буду жить. А представь себе, если бы я на операцию согласился? Представляешь? Я бы сейчас лежал, и вот она бы мне горшок к кровати носила. Это в лучшем случае. А вообще…, после операции, с этой болячкой, – отец коснулся рукой живота, – долго не живут. Бывает через несколько дней – раз, и на погост. А я вот, видишь – живу. Тебя дождался. Наташу, невестку мою любимую, дождусь. Людмила должна на выходные приехать.
– Господи, ну что ты мелешь? На погост, на погост. Бога вспомнил. А еще коммунист. Как мне это слышать? А, Витя? Скажи ты ему.
Виктор молчал. Он был готов к этому разговору, он из писем матери уже понимал, о чем речь в них идет. Но к такому откровенному разговору, оказалось, не подготовился. Взял бутылку, открутил пробку и стал разливать по маленьким рюмочкам, что поставила мать. Налил себе, отцу, глянул на мать.
– Мама, налить?
– Наливай. А что это, Витя? Коньяк?
– Это виски, Надя. Где-нибудь за границей купил, сына? Белая лошадь?
Виктор кивнул. Молча поднял рюмку, чокнулся по очереди с родителями и медленно выпил.
– Что же ты молча, Витя ничего не сказал. Да ты ешь. Вот картошечка горячая, я как знала, наварила. Капустка, огурчики, закусывай.
– А что тут говорить? – вступился отец, – спасибо, что приехал.
Мать пригубила и с тревогой смотрела, как пил отец. Отец приложил сопку к, казалось, сжатым губам и медленно перелил содержимое в рот. И видно было, что он долго еще держал во рту виски, не глотая. Потом обвел комнату потеплевшим взглядом и замер, глядя в стол.
– Вы что, папа? Вы-то чего не закусываете. Балычка отрезать кусочек?
– Не надо, сына. Не поймешь ты меня.
– О чем ты, Павел? – с тревогой глянула мать.
– Это я Виктору. Хорошая вещь виски. Я пил его один раз в жизни, давно. К нам пригнали «Аэрокобры» по Ленд-лизу, и как-то так получилось, что вместе с ними у комсостава оказалось несколько бутылок вот этой самой «Белой лошади». Офицерам по стаканчику досталось. Помню, пили и говорили – самогон. А мне тогда понравилось.
– А что я понять должен?
– Понять? Я, Витя, пью стопочку…, и каждый раз, как последнюю. Понимаешь?
– Понимаю.
– Думаю, что не понимаешь. И это хорошо.
– Ты мне хоть теперь, на старости лет скажи – пить водку, это что, удовольствие?
Мать покачала укоризненно головой, глядя на отца.
– Скажу – не поверите, – отец усмехнулся, – вот только последние годы я понял, что пить надо с удовольствием. А для этого надо пить немного. Меру знать. Хорошее вино – это большо-ое удовольствие!
Виктор откинулся на стуле. Он и раньше замечал, еще с юношеских лет, что у отца со спиртным особые, не похожие на обычные, принятые в их окружении, отношения. Ни среди соседей, ни среди знакомых не было никого, кто бы так, как отец, серьезно занимался виноградом. Кто бы так много прочитал литературы по виноградарству и виноделию. Виктор знает, что в доме даже небольшая, собранная отцом библиотечка есть по этой теме.
Но поговорить об этом не удалось. Отец поморщился, взялся за низ живота.
– Сына, так ты надолго к нам? Ты извини, что повторяюсь.
– Я еще раз говорю – буду столько, сколько надо. Я был на учебе, а потом попросил, чтобы мне дали возможность отдохнуть. У меня два отпуска не использованы, плюс отгулы. Это на полгода хватит.
Виктор умолчал, что последняя медкомиссия практически забраковала его. Нашли проблемы в сердце. Порекомендовали полечиться, съездить в санаторий. Потом планировалось новый кормовик из Польши получать, а это и было сроком в полгода. Но об этом он решил сказать родителям позже, когда приедет Наталья. Отец кивнул, снова поморщился и, извинившись, поднялся из-за стола.
– Я пойду, полежу. Потом поговорим.
Он ушел в спальню и затих. Мать сначала ушла с ним, скоро вернулась и принялась убирать со стола. А Виктор накинул на плечи куртку и вышел во двор, закурил и задумался. Темнело, моросил мелкий дождик, но ноги сами понесли его кругами по двору. За множеством перемен на глаза попадались вещи, будто вчера оставленные здесь, но пролежавшие, простоявшие, висевшие на старых привычных местах уже несколько лет. Вот удилища из гибких побегов молодняка, вырубленные в посадках за городским прудом еще в Виктора юные годы, висят под стрехой сарая. У отца уже давно бамбуковые удилища, а эти будут так висеть до тех пор, пока не понадобятся где-нибудь в виде колышек. Теперь уж навряд ли кому понадобятся, мелькнула грустная мысль. Сейчас, за столом он окончательно осознал всю серьёзность ситуации с отцом.
Жизнь уже неоднократно мирила его со смертельными ситуациями. И на берегу умирали люди, и в море. И умирали и гибли. Даже, был случай, тралом покойника подняли. За день до этого на промысле человека за борт смыло на одном из соседних промысловиков, а его траулер бедолагу поднял. Несколько дней по промыслу тело возили в морозильной камере. Потом на базу сдали, которая в порт шла. Но то всё были чужие беды, не причинявшие особых душевных болей, не вызывавшие ничего, кроме сострадания. А сейчас он столкнулся с опасностью потерять такого близкого человека, как отец. Возникла она неожиданно, несмотря на то, что годы уже позволяли свыкнуться с мыслью, что родители смертны и когда-то это случится. И, всё-таки, это оказалось неожиданным. То, что отцу начался обратный отсчет, стало ясно сейчас, за столом. Поразило спокойное к этому отношение самого больного. Глаза отца выдавали боль. Но кроме боли физической, в глазах было еще что-то не знакомое, ранее никогда Виктором у людей не виденное. Не видел он раньше людей в момент приближения к последней черте жизненной. Не заглядывал в глаза.
Мысли вернули его в море. В прошлом году, зимой на промысле под Ньюфаундлендом тонул немецкий траулер. Рыбалка была хорошая, в группе собралась многонациональная компания. Были поляки, немцы, норвежцы, англичане, да и наши были из разных регионов. Были и прибалты и мурманчане. На рабочих ультракоротких волнах шумно было, многоголосо и даже весело. А потом шторм раскачался, и все крепчал, крепчал. Постепенно на судах подняли тралы, реже разбрелись по промыслу и заштормовали «носом на волну». Вечером, на совете капитанов пронеслась тревожная новость. Терпит бедствие немецкий траулер. Руководители советской группы судов подробностей не знали. Судно, терпящее бедствие находилось в отдалении от наших судов и не в зоне видимости. Подходить к терпящему бедствие не рекомендовали, потому, что там уже рядом был спасатель и была установлена связь с канадским берегом. На момент, когда проходил «совет капитанов», знали только, что у немца, давшего сигнал бедствия, сместился груз, или произошло нарушение остойчивости судна во время перекачки балласта. Одним словом крен судна увеличился до критического, а шторм добавил проблем. В таких случаях может и машину с «фундамента» сорвать, и пробоину изнутри сделать. Всякое может случиться. Но, не рекомендовали, значит, сами разберутся. Виктору не спалось. За полночь, на вахте второго вышел на мостик.
На мостике, несмотря на темноту, шторм проявлялся во всей своей могучей красоте. Слабо освещенный бак взбирался на крутую, черную гору надвигающейся волны, затем, перевалив через её хребет, проваливался в пропасть, в лобовую встречая следующий вал, поднимая веерообразную стену воды, которая подхватывалась встречным ветром и с грохотом ударяла в стекла рубки. На подлёте к иллюминаторам стена воды зеленела, а разбившись, превращалась в белую пену. И так чередовался вой ветра с грохотом разбивающейся о стекла воды. В динамике коротковолновой радиостанции потрескивало, периодически раздавался щелчок включаемой кем-то станции и негромкий голос что-то бубнил, кто-то лениво обменивался ночными новостями. Говорили в основном на английском. Виктор постоял у иллюминатора, послушал какие-то соображения второго помощника и, собрался было уже уйти в каюту, но задержался. Выждал когда пройдет очередной вал, приоткрыл дверь на крыло мостика и вдохнул холодный, с солёными брызгами воздух. Вдали над предполагаемым в темноте горизонтом увидел мигающий красный огонек. Он то пропадал, то появлялся. Мигал с постоянной частотой и, насколько это можно было предположить, медленно передвигался. Что это могло быть? На судах в ночное время ничего похожего на такую сигнализацию не предполагалось. Берег далеко. Виктор закрыл дверь, через стекло ничего видно не было. Открыл – огонек мигал. Зашел в рубку, щелкнул переключателем УКВ и, подумав, спросил:
– Seaman. Who knows? What is it? Red, flash light.*
Эфир помолчал, треснул разрядом, щелкнул, и хриплый голос с явной досадой буркнул:
– Helicopter.**
Сказал так, мол, кто там глупые вопросы задает. Все и так понятно. Но, оказалось, что такого ответа ждал не один Виктор. Эфир ожил. Значит о том, что на промысле терпит бедствие судно, знали все. И все хотели знать, что происходит, как дела у тех, кому сейчас худо. Поскольку разговор начался на английском, то и говорили в основном на английском. В эфире появились те, кто что-то знал. Виктор не все понял, но когда появились слова «six people, managed to save, the ship sank»*, потом оказалось, что «нет, еще не затонуло, мы его видим», стало понятно, что трагедия происходит буквально в эти минуты. Что именно в эти минуты, рядом гибнет судно, гибнут люди. Над ними кружит вертолет. В такую погоду? Вертолет? Спасли только шестерых. А остальные? Он в те минуты ясно представил себе, какими могут быть ледяные объятия воды за бортом, ужас удушья и беспомощности. В тот раз он впервые физически ощутил возможность смерти. Она холодно дохнула в затылок и навсегда стерла в сознании детское недопущение смерти для самого себя. Именно тогда у Виктора появились понимание реальности и фатальности смерти. А теперь он видел перед собой глаза отца. Но что его поразило, в них не было обреченности и страха. В них было то, что Виктор не мог ожидать от отца в такой ситуации. Покой. И странная ирония. Обращенная, как показалось Виктору, к самому себе.
Ох, оказывается, как это тяжело! Понимать, что с отцом так плохо, по- настоящему плохо! Надо что-то делать. Но надо во всем разобраться. Вечером они долго сидели с матерью на кухне. Отцу сделали укол, и он рано заснул. А они с матерью за чаем проговорили за полночь. Она рассказала ему все, что узнала за это время от врачей, по-женски тщательно пересказала ему все беседы с отцом, врачами, всё, касающиеся его болезни.
Утром Виктор повозился с мотоциклом, завел застоявшуюся технику и поехал в город в больницу. Врач оказался практически ровесником Виктора, большим умницей со званиями. Виктору повезло, Валерий Абрамович, так звали врача, практиковал в Ростове, а в их больницу наведывался для консультаций и наблюдения за несколькими больными. Отца Виктора он помнил, историю болезни нашли быстро и разговор у них получился. Виктор сразу объяснил ему, кто он, что специально прилетел из Мурманска, что был в рейсе и не имел возможности вовремя вмешаться в ситуацию. И разговор, на взаимных симпатиях, состоялся. Но результатом разговора стало окончательное понимание Виктором, что они опоздали. Опоздали. В чем помог Валерий Абрамович, так это в том, что детально рассказал, чем помогать отцу в последние дни, когда болезнь безжалостно начнет добивать, принося жестокие страдания. Написал именные рецепты, сопроводил записками нужным людям, для приобретения обезболивающих инъекций. Отказался от денег. Пожали друг другу руки и разошлись. Рука у Валерия Абрамовича оказалась крепкой. Когда Виктор уже был в дверях, врач остановил его.
– Ты это, – они на «ты» сразу перешли, – говори Павлу Петровичу, что это лечащие лекарства. Понимаешь – лечащие.
– Я понимаю. Но отцу этого говорить нет необходимости. Он у меня такой…
– Да, да…, я помню, – и отвернулся к окну.
Лекарства Виктор нашел и купил в течение дня. Заехал на междугороднюю переговорную станцию, позвонил Наташе. Она завтра должна была поездом выезжать. Сообщила вагон, попросила встретить. Вкратце рассказал об отце. Наталья на той стороне всхлипнула. «Вить, неужели это все?» «Ну что ты, Нат, ты лучше приезжай скорее. Мне без тебя тяжело. И он тебя видеть хочет».
Во двор заехал с тяжелым чувством. А отец сидел на веранде, тепло одетый, и курил. На Виктора посмотрел, хитро прищурившись, и заявил:
– Что смотришь? Физиономию повеселее сделай. Все хорошо. Мать сказала, что ты к врачам поехал. Как они там?
– Ничего. Валерий Абрамович привет вам с мамой передает.
– Спасибо. А как ты его застал? Он же так редко наезжает. Ладно. Ты наверно думаешь, что я начну тебя расспрашивать? Нет. Не буду. Я вот сижу и думаю, надо во дворе душ отремонтировать. Или новый сделать. Надя до октября купается. Представляешь? И ничего её не берет. Совсем холода не боится.
– Хорошо, папа. Я сделаю новый.
– Э-э. Причем здесь ты? Я сам все сделаю. Ну…, разве что поможешь.
– Вы это серьёзно?
– Абсолютно. Завтра и начнём, сегодня уже поздно. Иди, говори матери, чтобы ужином кормила. И, знаешь…, я бы не против – по рюмашке. А?
– А я и по две согласен.
И поужинали, и по рюмашке выпили, и повторили. Вчерашний разговор продолжили. Потом отец расспрашивал Виктора о Норвегии. Многим интересовался. Как люди живут, как одеваются, что пьют, что едят.
– Как тебе их капитализм?
Виктор засмеялся.
– А как вам рассказывать? Как коммунисту, или просто, правду рассказать?
– Рассказывай, как знаешь. Ты ведь врать не умеешь. Чем мы с матерью можем гордиться, так это тем, что не научили вас с Людой врать. Правильно я говорю, Надя?
Мать молча кивнула. Она сидела тихо, чуть отодвинувшись от мужчин, слушала их разговор и, видимо, любовалась ими. Во всяком случае, изредка по лицу её пробегала тихая, грустная улыбка. После каких-то слов она кивала, даже когда к ней не обращались. Виктор пожал плечами:
– А вы знаете, если честно, то я его очень скоро не стал замечать. Их капитализм. Я ведь много раз в норвежские порты заходил. Знакомые появились. И в службах портовых и среди работников компаний, с которыми дела имели. Основное, что их отличает в работе, так это оперативность. Если с тобой человек приехал на встречу, то он в состоянии все вопросы решать. Любые. Понимаешь? И тут же тебе бумагу подпишет, если надо. И обязательно выполнит то, что обещал, о чем договорились. А мне иногда стыдно бывало. Я как бы договорюсь, а потом говорю – погодите. И к рации бегу. С начальством в Мурманске связываюсь, «добро» получаю. Стыдно. Они ведь все видят, понимают.
– Да. У нас когда-то тоже купцы были. И слово купеческое было. Знаешь, что значило «купеческое слово»?
– Слышал.
– Вот.
Отец помолчал, глянул почему-то, как показалось Виктору, вопросительно на мать и спросил:
– Ты нам как будто писал, что в партию вступил?
– Было дело. Меня бы никто не допустил капитаном-директором на большой пароход, будь я беспартийным.
– Ну да. Конечно. А тебя при приёме в партию не спрашивали, кто твои деды, бабки были?
– Не-ет. Родителями интересовались, это помню. И, уверен, что вами здесь органы тоже интересовались. Это и в связи с тем, что я капитан, и в связи с тем, что за границу хожу.
– Возможно, – отец поморщился, толи от сказанного, толи от боли.
В этот вечер Виктор узнал, кем были его предки. Его прадед по отцу был богатого казачьего рода Морозов, в нескольких поколениях владевших землями, кирпичным заводом, и другими производствами в станице Старолеушковской, здесь, на Кубани. Отец с матерью в этот вечер много чего рассказали сыну, о чем никогда не говорилось в детстве. Виктор ни о чем не спрашивал, в этом не было необходимости. Родители, как будто, задолго до этого приготовились рассказать ему так много того, о чем долгие годы молчали. Не только с детьми, но и между собой не затрагивали они никогда тему родословной, тему предков. Время было не то, чтобы не только гордиться, даже вспоминать о достойной жизни до семнадцатого года.
Горела только одна настольная лампа в комнате, в которой сидели Виктор с матерью. Отец сидел в темноте, в глубине второй комнаты на диване. Изредка подавал реплики, соглашался или поправлял рассказчицу. И тогда из темноты выплывало его лицо, даже в слабом свете лампы бледное с тенями боли. А мать, будто для записи стенограммы, будто она диктант диктовала, скрупулезно, вспоминая каждую ветвь родословной, открывала перед Виктором, уходящую в глубину прошлого века, наполненную вдруг живыми образами, с характерами и особенностями череду ушедших людей, становившихся с каждым словом понятными и близкими. Виктор смотрел в темное окно, и там, за границей стекла оживали образы тех, о ком так неожиданно мастерски рассказывала мать. Он оглядывался в комнату и видел слабо освещенные лица родителей, проводников между ним и теми, кто в этот вечер вышел из тьмы времени на встречу с ним. Все что он услышал, потрясло его, разволновало. Эту ночь он почти не спал. В утреннем сне над ним в голубой вышине вновь проплыли белые гордые птицы. На этот раз Виктор стоял посреди бескрайнего поля колышущейся спелой пшеницы. Он поднял приветственно руки и не опускал их, пока лебеди не растворились в небесной голубизне у края горизонта. Он знал, куда они летели. Они летели домой.
Наутро Виктор с отцом действительно занялись малым строительством. Конечно, в основном работал Виктор. Старый душ, стоящий в глубине двора, сломали. Для нового использовали только бочку. У отца, оказывается, были заготовлены и бревна и доски. Отец руководил и, если требовалось, что-то поддерживал, подносил, а Виктор строил. В этот день они не закончили. По ходу работы вносили усовершенствования к первоначальному плану отца. Вырыли яму, насыпали дренаж, уложили из старых кирпичей фундамент. Несмотря на то, что отец физически не особенно участвовал, он заметно устал. Поэтому в этот день рано закончили. Вечером, после ужина сидели на веранде, курили, отец опять расспрашивал о работе, о том, как Виктор дальше жизнь планирует. Завтра должна была приехать Наташа.
– Мы с матерью часто вспоминаем, как ты приехал к нам в отпуск холостяком, а уехал женатым человеком. Не жалеешь?
– К чему это вы?
– Ты уж не серчай, я откровенно буду говорить. И, – отец кашлянул, – как с равным. Родители, вообще, а к старости все чаще, думают о детях. Как они? Что делают, как живут? Понимаешь, да?
– Чего не понять. У самого…
– Так вот. Я о тебе когда думаю, всякий раз вспоминаю тот твой приезд, о котором сейчас говорили. Ну, когда вы с Наташей уехали. Мне кажется, что ты чего-то нам не договорил. Загадка какая-то осталась. И мать мне все что-то говорит. Толи знает что, толи догадывается. Женщины, они тоньше нас чувствуют такие вещи. Согласен?
Виктор молчал. Отец затушил папиросу и закашлялся.
– Пойдем в комнату, холодно уже, – Виктор помог отцу встать.
– Молчишь? Значит мы с матерью правы были. Она мне говорит, что у тебя там, в Мурманске женщина была.
Виктор ничего не сказал. Вошли в дом, молча разделись. Как будто и не было разговора. Когда уже сели ужинать, мать, будто она в их разговоре участвовала, тронула Виктора за руку и с улыбкой спросила:
– Витя, дело прошлое, рассказал бы нам всё, как было?
– Мама, мне кажется, что вы что-то знаете?
Никак не хотелось Виктору разговаривать на эту тему. Хотя, с годами его самого не раз посещали невеселые мысли, напоминающие об исчезнувшей Варе, о её последнем с ним разговоре. О Варином ребенке, которого с годами Виктор вдруг стал воспринимать не только как Вариного. Крепнущее мужское самолюбие подсказывало, что очень легко он принял предложенный Варей вариант отношений с их ребенком. Он все чаще применял в этих воспоминаниях – их ребенок.
У Виктора с Наташей росла дочь Леночка. Шел ей уже тринадцатый годок, была она очень похожа на маму, только рост и цвет волос папин взяла. Была она любимой дочкой, но не избалованной. А возникшие отцовские чувства к дочери напомнили ему о том, что он уже давно отец. И где-то топчет землю человечек, его кровинка.
– Что я знаю – это моё, – мать прямо глянула Виктору в глаза, – ты нам расскажи, что ты знаешь. Чай не мальчик уже. Эвон, капитан-директор, людьми руководишь, моря чуть не все обошел. Тебе ли робеть? Рассказывай.
И Виктор все рассказал. Видимо атмосфера последних двух дней, атмосфера полной откровенности, доверия и родительской теплоты сказалась. Рассказал буквально с первого дня знакомства с Варей, вспомнил даже Тамару. Только о ребенке язык так и не повернулся сказать. Родители молчали, не перебивали не переспрашивали, будто боялись спугнуть рассказ. В конце отец не выдержал, спросил:
– А как она выглядит, Варя? Хотя…, что я спрашиваю у мужика, – он улыбнулся матери, – разве Витька сможет…
Виктор положил голову на плечо и задумался. Улыбнувшись, почесал затылок виновато, как мальчишка и сказал неожиданное.
– А вы знаете, я вот попытался сейчас её точно себе представить и вдруг понял, что я её помню такой разной, что, пожалуй, единого портрета у меня не получится.
– Как это, – удивилась мать.
– А вот так! У меня даже вот сейчас, вдруг вспомнилось…
Виктор замолчал, глядя в окно. И молчал долго. Родители тоже молчали. Отец продолжил есть, мать встала и пошла к плите, загремела кастрюлями.
– Я однажды, – Виктор заговорил медленно, подперев подбородок сцепленными руками, уперев локти в стол, – увидел её в странном образе. Вот так же сидели с ней, с Варей за столом, разговаривали, она в одном халатике была. И вдруг смотрю – а напротив сидит женщина такая, знаете, необыкновенной красоты. Не девушка – женщина. прическа у неё какая-то удивительная, я запомнил. Две седые пряди, вот так, – Виктор показал руками. Я глаза от удивления закрыл…, открываю – сидит моя Варя, смотрит на меня, как ни в чем не бывало. Я об этом никогда никому не рассказывал. Потому, что сам себе не верил. Почудилось видимо. А вы спрашиваете – какая она? Удивительная она…, была. И красивая, конечно. Стал бы я…, с некрасивой, – Виктор усмехнулся.
– Витя, ты как был мальчишкой выдумщиком, романтиком, так ты им и остался, – мать махнула на него полотенцем, – только вот этого постыдись: «некрасивая», «не стал бы».
А отец после слов Виктора вдруг замер на стуле, раскрыв на сына глаза и, перебив жену, спросил:
– А на этой…, женщине, что одето было?
– Да ну тебя, Павел, – мать легонько хлопнула по спине полотенцем отца, – и ты туда же.
– Одето? – Виктор тоже удивленно глянул на отца, – что-то красное, – Виктор прищурился, вспоминая, – а что?
Отец помолчал и махнул рукой.
– Ладно, проехали. Просто, интересно. Ничего, сына, такое бывает. Но не красное – бардовое, и с инеем как будто…
– Да…, – теперь уже пришло время удивляться сыну, – хочешь сказать, что ты её тоже видел?
– Во время авианалета на наш аэродром. Мне тогда тоже показалось, что я её видел. Я тогда чудом жив остался.
– Вы в сторону то не уводите со своими красивыми женщинами, – мать тряхнула Виктора за плечо, – ты лучше скажи нам с отцом правду. Ребёночка ты с этой, как её – Варей? Не завел?
– Ну вот, договорились, – Виктор сокрушенно отдвинулся со стулом, – ладно, слушайте.
И Виктор рассказал все до конца. Все, что знал. И то, что ему рассказали о том, как Варя исчезла из Мурманска. Как он искал её дедушку Берко, и как ему рассказали, что старого фельдшера растерзали в сопках волки. Родители слушали, на этот раз мать охала, отец морщился, кривил от боли губы, даже постанывал. Мать гладила его спину, но не вставала, слушала сына. Виктор замолчал и молчали родители. Потом мать, наклонив к отцу голову, тихо сказала ему:
– Ну вот, теперь хоть наверно знаем.
Отец не сказал ни слова об услышанном. Только в очередной раз поморщился, видимо от боли, сжав руки на животе.
– Надя, я пойду, лягу. Ты уколи меня.
Ночью отца несколько раз рвало. Мать не спала, убирала, перестилала постель. Виктор помогал ей. В окно стучал дождь, гудел в ставнях ветер. Отец, когда его ненадолго отпустило, скривив в улыбке рот, пошутил:
– Это у меня на погоду. Утром проснусь, как молодой. Да, родненькая? И поедем невестушку любимую мою встречать.
Виктор немного поспал, мать его не тревожила. Утром отец не встал. Кроме боли навалилась слабость, не прекращающаяся тошнота. Мать за ночь сгорбилась еще больше, ходила, шаркая ногами, садилась, отрешенно смотрела в окно, с удивлением на дверь в комнату, где лежал отец. Виктору сказала:
– Ты занимайся своими делами, не отвлекайся. Я сама с отцом управлюсь. А ты езжай, встречай Наташу. Мы вас ждать будем.
Когда Виктор уже выкатывал мотоцикл из двора, подошла.
– Ты отстучи Людмиле телеграмму. Пусть собирается.
Поезд пришел вовремя. Виктор стоял на платформе и издалека в подходившем вагоне увидел выглядывающее из-за спины проводника Наташино лицо. Дорогой мой человек! Как мне без тебя плохо! Как я рад тебе, как ждал я тебя! Последние годы Виктору все тяжелее было расставаться с женой. За стоянки на берегу, короткие они были или долгие, он всякий раз все больше привыкал к ней, к тому, что всякая мелочь у них становилась общей, всякое дело они решали и приводили в исполнение вместе. В этот раз они расстались ненадолго, но он уже соскучился за ней.
– Ты обратила внимание на то, что в первый раз в жизни я тебя встречаю?
Виктор подхватил её с последней ступеньки и поставил на платформу. Проводник подал большой, мягкий, на ремнях чемодан.
– Молодые, не перекрывайте проход, отходите. Стоянка короткая, а вы обниматься надумали. Пропустите людей.
– Ну вот, Натуль, мы с тобой «молодые».
– Вить, я не пойму, ты как будто и улыбаешься, а вид грустный. Что? Плохи дела?
– Плохи. Хуже, чем я предполагал.
Пока ехали домой, Виктор все подробно рассказал Наталье об отце, о том, о чем ему поведал врач.
– Как там моя Ленка?
– Они с бабушкой передают тебе приветы, поцелуи и просят не беспокоиться. У них флотский порядок.
– А ты, как и договаривались, на недельку? Отпустили?
– Да, я договорилась. Надо будет, еще на недельку задержусь. Не хочу тебя одного здесь оставлять.
– Ты настоящий друг, Наташка, – Виктор грустно улыбнулся, – я ведь и не знаю, сколько еще мне здесь придется быть. Ты меня, а я мать одну оставить не смогу. Вот так. Ну, ты сейчас сама все увидишь.
Подъезжая к дому они увидели неожиданное. У ворот стояли отец с матерью. Отец стоял прямо, вздернув острый щетинистый подбородок, и улыбался одними глазами. Мама обеими руками толи держалась за его согнутую руку, толи поддерживала отца. Начинал вновь накрапывать дождь, и не понятно было, стекают по их лицам капли дождя, или это слезы.
– Папа, мама, ну что же вы, идите в дом, – Виктор замахал на них руками.
А Наталья бросилась к отцу, обняла его и на носу у неё тоже повисла непонятная капля. Суетясь и мешая друг другу, наконец, вошли в дом и родители вновь начали обниматься с невесткой, расспрашивать о матери, о внучке Леночке, непрерывно предлагая ей, то присесть, то переодеваться. Наконец все разделись, благо в доме было тепло. Виктор перед тем, как уехать на вокзал растопил печь, а мать перед самым их приездом подбросила угля. Скоро отец лег на диван а все расселись вокруг него и просидели за разговорами до ужина. К вечеру отцу вновь стало плохо, и Виктор предложил матери колоть лекарство, которое порекомендовал врач Валерий Абрамович. Сделали укол, и отец через несколько минут уснул и проснулся только на следующее утро.
Наталья сразу включилась в работу. Она не просто помогала матери, она полностью заменила её в уходе за отцом. Виктор заканчивал начатые с отцом ремонтные работы во дворе. Отстроил душ, отремонтировал забор, напилил дров. А по вечерам сидели вчетвером у постели отца и, если он себя нормально чувствовал, вели долгие разговоры. Обо всем.
Отцу с каждым днем становилось все хуже. Он уже почти ничего не ел, очень сильно похудел и ослаб. Говорил тихо и не долго. Кололи его все чаще. Случилось так, что Виктор заглянул днем к нему в комнату, и отец поманил его к себе рукой. «Присядь». Отец лежал на своем диване, глубоко утонув головой в большую подушку. Болезнь фатально, необратимо меняла образ родного Виктору человека. Белая щетина, вихор седой пряди на белой наволочке, запавшие глаза на заострившемся лице как будто отдаляли больного, ставили непреодолимую, все увеличивающуюся преграду между ним и остальными живыми людьми. Виктор присел. Сел поближе, потому что все уже стали привыкать к тому, что отец говорил тихо.
– Сына, ты читал Антуана де Сент-Экзюпери? – глаза отца улыбались.
Эту улыбку Виктор запомнит на всю жизнь. Пройдут десятилетия после смерти отца, вспоминаться будет именно эта улыбка. Одними глазами. Она станет для Виктора образом отца.
– Да-а, – удивился неожиданному вопросу Виктор, и вспомнил, – совсем недавно читал «Планета людей». Замечательная вещь. А почему вы спросили?
– А «Маленького принца»? Читал?
– И «принца» читал. Только давно.
– Если помнишь, – отец говорил с трудом, – принц каждое утро, вставая, убирал свою планету.
Молчал, смотрел на Виктора с той же улыбкой. Виктор пожал плечами.
– Возможно. Да-да. Что-то вспоминаю.
– Планета у него маленькая была…, день заканчивался быстро…, надо было спешить. Ты это учти в жизни – за собой убрать…, надо успеть…, ты людям должен память о себе оставить…, чтобы не стыдно было.
Виктор смотрел на отца, он не знал пока, что отвечать.
– Антуан знал, что ему не долго отмерено…, он маленькую планету придумал…, спасибо ему за «принца».
– Почему вы это вспомнили?
– Так. О жизни думаю. Вот, принца вспомнил. Незамысловатая, казалось бы, тема. Да?… Но в ней каждый свой смысл находит. Видишь?…, так уж литература устроена…, хорошая литература. Антуан этот, он лётчиком был…, и писателем. Хорошие профессии. Достойные. У него во всем, что он написал, о достоинстве говорится…, о чести…, об ответственности. Вот. Об ответственности. Потому принц свою планету с утра убирает. Антуан Сент-Экзюпери лётчик и писатель…, а ты моряк…
Виктор молчал, понимал, что отец что-то договорит.
– Ты с морей иногда письма нам присылал…, мать их вслух читала…, а потом я их сам перечитывал…
Отец замолчал. Видимо придавила боль. Виктор забеспокоился.
– Позвать Наташу?
– Не надо…,. потом…, дай договорю, – еще помолчал, поморщился, – тебе писать надо…, ты молодой еще, можешь, если надо подучиться…, ты письма писал так, что мы все, о чем ты писал буквально видели. Тебе писать надо.
– А ведь вы не первый это мне говорите. Мне на днях попутчик в самолете сказал то же. Священник. Представляешь? Посидели, поговорили и он мне прощаясь такое сказал. Может и правда, попробовать?
– Священник? Мне бы…, – скривился от боли и замолчал. А в глазах у отца Виктор увидел просьбу.
Виктор позвал Наталью, и она сделала отцу укол. Это был последний разговор Виктора с отцом.