Сговор остолопов. Два (Д. К. Тул, 1963)

I

«С распадом Средневековой Системы обрели господство боги Хаоса, Безумия и Дурновкусия», – писал Игнациус в блокноте «Великий Вождь».

По окончании периода, в течение которого западный мир наслаждался порядком, покоем, согласием и единением со своим Истинным Богом и Троицей, задули ветры перемен, предвещавшие порочные дни. Злой ветер никому добра не принесет. Светлые дни Абеляра, Фомы Бекета и Рядового Человека угасли и стали тщетой; колесо Фортуны прокатилось по человечеству, сокрушив его ключицы, раздробив ему череп, свернув туловище, проткнув почечную лоханку, опечалив душу. Вознесясь когда-то столь высоко, человечество пало столь низко. Посвященное некогда душе ныне предало себя торжищу.

– Это довольно прекрасно, – сказал Игнациус себе и продолжил скоропись.

Торгаши и шарлатаны захватили контроль над Европой, называя свое вероломное Евангелие «Просвещением». День саранчи близился, однако из золы человечества никакого Феникса не восстало. Смиренный и благочестивый крестьянин Петр Пахарь отправился в город продавать своих детей лордам Нового Порядка с намерениями, каковые мы в лучшем случае можем назвать сомнительными. (См. Райлли, Игнациус Ж. Кровь на их руках: Преступность всего, Исследование избранных злоупотреблений в Европе шестнадцатого века, Монография, 2 стр., 1950, Зал Редкой Книги, Левый Коридор, Третий Этаж, Мемориальная Библиотека Хауарда-Тилтона, Университет Тулэйна, Новый Орлеан, 18, Луизиана. Примечание: Я отправил эту исключительную монографию почтой в дар библиотеке; тем не менее в действительности я не очень уверен, была ли она вообще принята. Ее могли запросто выбросить, поскольку написана она грифельным карандашом на линованной блокнотной бумаге.) Коловращение расширилось; Великая Цепь Бытия лопнула, подобно множеству канцелярских скрепок, нанизываемых одна на другую каким-нибудь слюнявым идиотом; смерть, разруха, анархия, прогресс, честолюбие и самоусовершенствование – вот чему суждено было стать новым роком Петра. Причем роком прежестоким: теперь ему пришлось столкнуться с извращением – необходимостью ИДТИ РАБОТАТЬ.

Его видение истории на мгновение померкло, и Игнациус внизу страницы набросал карандашом петлю. Рядом изобразил револьвер и коробочку, на которой аккуратно вывел печатными буквами: ГАЗОВАЯ КАМЕРА. Поелозил грифелем по бумаге взад-вперед и подписал: АПОКАЛИПСИС. Закончив украшать страницу, он швырнул блокнот на пол, где уже валялось множество таких же блокнотов. Сегодня очень продуктивное утро, подумал он. Я столько не свершал неделями. Глядя на десятки «Великих Вождей», образовавших около кровати ковер из индейских головных уборов, Игнациус самодовольно размышлял, что на их пожелтелых страницах и широких линейках – семена колоссального исследования сравнительной истории. Весьма неупорядоченные, разумеется. Но настанет день, и он возьмется за сию задачу: отредактировать фрагменты своей ментальности и составить из них головоломку грандиознейшего замысла; будучи сложенной, она явит образованным людям тот катастрофический курс, коему следовала история последние четыре столетия. За пять лет, что он посвятил этой работе, ежемесячно в среднем им производилось всего шесть абзацев. Он даже не мог припомнить, что написано в некоторых блокнотах, а несколько, сознавал он, вообще заполнены главным образом каракулями. Тем не менее, спокойно думал Игнациус, Рим не сразу строился.

Игнациус задрал фланелевую ночную сорочку и поглядел на вспухший живот. Его часто раздувало подобным образом, когда он залеживался по утрам в постели, созерцая плачевный оборот, который приняли события после Реформации. Дорис Дей[4] и туристические «грейхаунды», стоило им прийти на ум, вызывали расширение его центрального региона еще скорее. Однако после попытки ареста и автомобильной аварии его раздувало практически без всякой причины, пилорический клапан захлопывался когда вздумается и наполнял желудок пойманным в ловушку газом – газом, что обладал и собственным сознанием, и собственным бытием, и терпеть не мог своего заточения. Игнациус задавался вопросом: а не пытается ли его пилорический клапан, подобно Кассандре, сообщить ему нечто важное. Как медиевист, Игнациус верил в rota Fortunae, сиречь «колесо судьбы» – основополагающую концепцию трактата «De Сonsolatione Philosophiae»[5], философской работы, заложившей фундамент всего средневекового мышления. Боэций, покойный римлянин, сочинивший «Сonsolatione» и несправедливо заточенный императором в узилище, писал, что слепая богиня крутит нас на колесе, и невезение наше случается циклами. Не стала ли смехотворная попытка арестовать его началом скверного цикла? Не ускоряется ли его колесо вниз? Авария тоже была дурным знаком. Игнациуса это встревожило. Философия философией, но Боэция все равно пытали и убили. Тут клапан снова захлопнулся, и Игнациус перекатился на левый бок, надеясь, что под давлением тела клапан откроется опять.

– О, Фортуна, слепая, невнимательная богиня, я пристегнут к твоему колесу, – рыгнул Игнациус. – Не сокрушай меня под своими спицами. Вознеси меня повыше, божество.

– Ты чего там бормочешь, Туся? – спросила мать через закрытую дверь.

– Я молюсь, – сердито ответил Игнациус.

– Сегодня к нам заглянет патрульный Манкузо насчет аварии. Прочел бы немножко «Славься-Марий» за меня, голубчик.

– Ох ты ж, господи, – пробормотал Игнациус.

– По-моему – так чудесно, что ты молитвы читаешь, Туся. А я все кумекаю, чего ж ты там, запершись, все время делаешь.

– Уйдите, я вас умоляю! – заорал в ответ Игнациус. – Вы сокрушаете мой религиозный экстаз.

Энергично подскакивая на боку, Игнациус ощущал, как в горле вздымается мощная отрыжка, но стоило в ожидании открыть рот – и он испускал лишь крошечный рыг. Тем не менее подскоки на месте возымели некое физиологическое действие. Игнациус потрогал маленькую эрекцию, указывавшую вниз, в сторону простыни, подержался за нее и затих, пытаясь решить, что же ему делать дальше. В этом положении, с красной фланелевой сорочкой, закатанной до груди, и массивным животом, вдавленным в матрац, он несколько печально размышлял о том, что за восемнадцать лет его хобби стало всего-навсего механическим актом, лишенным полетов фантазии и изобретательности, на какие он некогда был вдохновенно способен. Было время, когда он почти превратил его в искусство, предаваясь ему мастерски, со рвением художника и философа, ученого и джентльмена. В комнате до сих пор погребено несколько аксессуаров, которыми он когда-то пользовался: резиновая перчатка, лоскут ткани от шелкового зонтика, склянка «Ноксимы»[6]. Уборка после финала действа со временем стала слишком угнетать.

Игнациус манипулировал и сосредотачивался. Наконец возникло видение: знакомая фигура большого и преданного пса-колли, его любимца в школьные времена. «Гав! – почти уже слышал Игнациус голос Рекса. – Гав! Гав! Р-раф!» Рекс выглядел таким живым. Одно ухо висело. Он шумно дышал. Привидение перепрыгнуло через забор и помчалось за палкой, неким образом приземлившейся прямо посреди одеяла Игнациуса. Белая с рыжими подпалинами шерсть приближалась, глаза Игнациуса расширились, сошлись к переносице, закрылись, он немощно откинулся на спину, провалившись во все свои четыре подушки и надеясь, что где-нибудь под кроватью завалялась пачка «Клинексов».

II

– Я тут нащот швицара пришел, по объяве.

– Н-да? – Лана Ли взглянула на солнечные очки. – А какие-нибудь рекомендации у тебя имеются?

– Мне падлицаи комендацыю выписали. Гаврят, мне ж лучше, ежли я свое очко по найму устрою, – ответил Джоунз и выпустил реактивную струю дыма поперек всего пустующего бара.

– Прошу прощения. Никаких полицейских субчиков. На хрена они сдались в таком бизнесе, как тут. Мне за инвестицией нужно следить.

– А я еще покудова не супчик, но уже могу точно сказать, чего мне впаяют: бомж без видимых срецв сущщества. Так и сказали. – Джоунз весь скрылся в собирающейся туче. – Я и думаю себе: мож, «Ночью тех» обрадывается, ежли дадут кому-то членом опчества стать – ежли бедного черномазого от тюряги удержут. Из-за меня сюды пикеты не полезут, я «Ночью тех» путацию дам: как хорошо тут граждамские права бдют.

– Хватит чушь пороть.

– Й-их! В-во как!

– У тебя есть опыт работы швейцаром?

– Чё? Веником да шваброй махать, и прочее говно для ниггеров?

– Ты за языком давай следи, мальчонка. У меня тут чистый бизнес.

– Черт, да это ж как два пальца облюзать, особливо черному публику.

– Я искала, – произнесла Лана Ли, становясь суровым начальником отдела кадров, – на эту работу подходящего мальчонку на несколько дней. – Она сунула руки в карманы реглана и всмотрелась в солнечные очки. В самом деле отличная сделка – точно подарок, оставленный на крыльце. Цветной парень, которого арестуют за бродяжничество, если не будет работать. У нее появится крепостной швейцар, которым она сможет помыкать почти за так. Превосходно. Лана почувствовала себя лучше впервые с тех пор, как застукала эту парочку субчиков, гадивших в ее баре. – Зарплата двадцать долларов в неделю.

– Эй! То-то я гляжу, никто так и не объявился. Ууу-иии. Слуш, а чё с минималой заплатой стало?

– Тебе работа нужна, так? А мне – швейцар. Бизнес завонялся. Отсюда и считай!

– Последний чувак тут батрачил да наверняк с голодухи помер.

– Работаешь шесть дней в неделю с десяти до трех. Если не будешь прогуливать, кто знает, может, маленькую надбавку получишь.

– Не волнуйсь. Я легулярно ходить буду – чё хошь, лишь бы на пару-другу часиков очко от падлицаев прикрыть, – ответил Джоунз, овевая дымом Лану Ли. – Где тут вы свою швабру, к ебенемаме, держишь?

– Первое, что нам нужно понять: рты мы тут держим чистыми.

– Есть, мэ-эм. Уж я точно не хочу такому прекрасному месту вывеску портить, как «Ночью тех». В-во!

Открылась дверь, и в коротком атласном платье и цветочной шляпке вошла Дарлина, изящно поддергивая на ходу подол.

– Явилась наконец? – заорала ей Лана. – Я сказала тебе сегодня к часу быть.

– У меня вчера вечером какаду слег с простудой, Лана. Просто ужас. Всю ночь кашлял мне в самое ухо.

– И где ты только такие отговорки придумываешь?

– Да все так и было же ж, – обиженно пробурчала Дарлина. Она водрузила свою громадную шляпку на стойку и вскарабкалась на табурет, прямо в тучу дыма, выпущенную Джоунзом. – Я ж его к ветеринару сегодня утром должна была свозить, укол витамина сделать. Я ж не хочу, чтоб бедная пташка мне все мебеля обкашляла.

– Чего это тебе вчера в голову взбрело тех двух субчиков привечать? Каждый день, каждый же день, Дарлина, я пытаюсь тебе объяснить, какая нам здесь клиентура нужна. А тут захожу и вижу, как ты с какой-то старой каргой и какой-то жирной говняшкой всякую дрянь с моего бара пожираешь. Ты что – хочешь мне бизнес прикрыть? Люди сюда сунутся, увидят эдакую комбинацию – и в другой бар отвалят. Ну что еще нужно сделать, чтобы ты зарубила себе на носу, Дарлина? Как еще нормальному человеку достучаться до таких мозгов, как у тебя?

– Ну я же ж вам уже сказала – жалко несчастную женщину, Лана. Вы б видели, как ее сын третирует. Вы б слышали, какую историю он мне про «грейхаунд» рассказывал. Покуда эта милая старушка сидит и платит за всю его выпивку. Я ж не могу не взять хоть один ее кексик, чтоб ей приятное сделать.

– В следующий раз поймаю, как ты таких людей поощряешь и мне всю инвестицию гробишь, пинка отсюда прямо под зад получишь. Это ясно?

– Да, мэм.

– Ты хорошо поняла, что я сказала?

– Да, мэм.

– Ладно. Теперь покажи этому мальчонке, где мы швабры и прочую срань держим, и уберите бутылку, которую старушенция раскокала. Ты отвечаешь за то, чтобы вся эта чертова лавочка сверкала как стеклышко после того, что ты мне вчера вечером тут откаблучила. Я за покупками. – Лана дошла до дверей и обернулась. – И я не хочу, чтобы кто-нибудь дурака валял со шкафчиком под стойкой.

– Чтоб я так жила, – сказала Дарлина Джоунзу, когда Лана хлопнула за собой дверью, – тут хуже, чем в армии. Она тебя только сегодня наняла?

– Ага, – ответил Джоунз. – Тока не совсем наняла. Она меня как бы с подставки на укционе купила.

– Ты хоть жалованье получать будешь. А я на одни проˊценты вкалываю с того, сколько тут народ вылакает. Думаешь, легко? Попробуй уломай кого-нить купить вторую рюмашку, чего они тут набодяжат. Голимая вода. Да чтоб хоть как-то торкнуло, надо десять, пятнадцать долларов спустить. Чтоб тебе жить так, работа аховая. Лана даже в шампаньское воду спускает. Поди сам попробуй. А еще скулит, что бизнес завонялся. Сама с бара так не берет ничего, а то знала б. Пусть у ней хоть пять человек дует, она башли гребет. Вода ж ничего не стоит.

– А чё она покупать пошла? Кнут?

– Хрен ее поймешь. Лана мне никогда ничего не говорит. С прибабахом она, эта Лана. – Дарлина изысканно высморкалась. – А я на самом деле хочу экзотикой стать. Я уж и дома репетировала. Развести б Лану, чтоб я тут по вечерам танцевала, тогда и регулярная зарплата мне будет, и водичкой торговать не надо. А-а, хорошо, что вспомнила: мне с того, что эти тут выдули вчера, кой-какие проценты капают. Старушка-то порядком пива насосалась, точно. Прям и не знаю, чего Лана разгунделась. Бизнес как бизнес. Жирик этот с мамашкой ничуть не хуже других, кого сюда заносит. Я так думаю, Лану эта смешная зеленая шапочка заела у него на макушке. Он когда говорит – наушники натягивает, а когда слушает – снова подымает. А как Лана подвалила, на него уже все орали, поэтому ушки у него на шапке торчали, что твои крылышки. И смех и грех.

– Так ты гавришь, чувак этот тут с мамашкой шибался? – спросил Джоунз, мысленно что-то сопоставляя.

– Ага. – Дарлина сложила носовой платок и запихнула себе в декольте. – Не дай бог им в голову взбредет обратно сюда зарулить. Тогда мне уж точно туго придется. Х-хосподи. – Дарлина тревожно огляделась. – Слышь, нам тут чего-то сделать надо, пока Лана не вернулась. Только ты это. Не шибко напрягайся убирать эту помойку. Тут чисто никогда и не было – сколько себя помню. К тому же все время тут хоть глаз выколи – никто ничего все равно не заметит. Лану послушать, так эта дыра у нее – прям «Риц», да и только.

Джоунз пульнул в нее свежей тучей. Через очки он вообще едва ли мог что-то разглядеть.

III

Патрульному Манкузо нравилось ездить на мотоцикле по проспекту Святого Карла. В участке он позаимствовал самый большой и громкий агрегат – сплошь хром и небесная голубизна. По мановению переключателя весь мотоцикл вспыхивал и мигал китайским бильярдом красных и белых огней. Сирены – какофонии дюжины ополоумевших котов – хватало, чтобы все подозрительные субъекты в радиусе полумили испражнялись от ужаса и неслись в укрытие. Любовь патрульного Манкузо к мотоциклу была платонически интенсивна.

Хотя силы зла, изрыгаемые отвратительным – и, очевидно, в принципе неразоблачаемым – подпольем подозрительных субъектов, в этот день казались ему очень далекими. Древние дубы проспекта Святого Карла арками склоняли ветви над проезжей частью, укрывая ее будто шатром и охраняя патрульного Манкузо от мягкого зимнего солнца, плескавшего искрами на хром мотоцикла. Хотя последние дни были холодны и промозглы, сегодняшний оказался на удивление теплым – такое тепло и добавляет приятности новоорлеанским зимам. Патрульный Манкузо ценил эту мягкость, поскольку на нем были только майка да бермуды – на таком гардеробе остановился сегодня сержант. Длинная рыжая борода, закрепленная за ушами посредством проволоки, несколько согревала грудь; он умыкнул бороду из шкафчика, едва сержант отвернулся.

Патрульный Манкузо вдыхал полной грудью прелый запах дубов и размышлял, романтически отклоняясь от темы, о том, что проспект Святого Карла – наверное, самое славное место на свете. Время от времени он обгонял медленно качавшиеся трамваи: казалось, они не направляются ни к какой конечной остановке, а просто лениво плывут своим маршрутом меж старых особняков по обе стороны проспекта. Все выглядело таким спокойным, таким процветающим, таким неподозрительным. В нерабочее время он просто едет проведать эту несчастную вдову Райлли. Ее хотелось пожалеть, когда она рыдала среди обломков. Ну, по крайней мере, он попробует хоть как-то ей помочь.

На Константинопольской улице он свернул к реке, треща и рыча на весь обветшавший район, пока не поравнялся с кварталом домов, выстроенных в 1880–1890-х, – деревянных реликтов готики и Позолоченного Века, с которых осыпаˊлись резьба и завитки орнаментов. Острые железные частоколы и низенькие стены из крошащегося кирпича огораживали пригородные жилища стереотипных Боссов Твидов[7], разделенные тупичками настолько узенькими, что стены можно соединить школьной линейкой. Здания побольше стали импровизированно многоквартирными, причем веранды превратились в дополнительные комнаты. В некоторых двориках блестели алюминиевые гаражи, а к одному-двум домам даже приделали сверкавшие алюминием навесы. Район деградировал от строго викторианского до никакого в особенности, квартал переехал в двадцатый век беспечно и беспечально, причем – с весьма ограниченными средствами.

Дом, который искал патрульный Манкузо, оказался самой крохотной постройкой квартала, не считая гаражей, – эдакий лилипут восьмидесятых. Замерзшее банановое дерево, бурое и битое, чахло перед крыльцом, готовое рухнуть под собственным весом вслед за железной оградой, опередившей его давным-давно. Возле мертвого дерева горбился земляной холмик, в котором наискось торчал фанерный кельтский крест. «Плимут» 1946 года упирался бампером в крыльцо, а выступавшими хвостовыми огнями перегораживал всю кирпичную дорожку. Тем не менее, если б не «плимут», не потемневший от непогоды крест и не мумия банановой пальмы, дворик был бы совершенно гол. В нем не было кустов. Не росла трава. И не чирикали никакие птицы.

Патрульный Манкузо взглянул на «плимут» и увидел глубокую борозду на крыше, а крыло, все в круглых вмятинах, отстояло от корпуса на добрых три или четыре дюйма. «СВИНИНА С БОБАМИ ВАН КЭМПА» напечатано было на куске картона, что прикрывал дыру, некогда служившую задним окном. Остановившись около могилки, Манкузо прочел на кресте выцветшие буквы: «РЕКС». Затем поднялся по стертым кирпичным ступенькам и услышал из-за наглухо закрытых ставней раскатистое пение:

Дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет на звонок, он прочел выцветшую наклейку на дверном стекле: «От болтливых языков тонет много моряков». Под надписью сама ВОЛНА прижимала палец к побуревшим губам.

Многие особи, населявшие квартал, выползли на веранды поглазеть на патрульного и его хромированный агрегат. Жалюзи в доме напротив, медленно шевелившиеся вверх и вниз, чтобы установился должный фокус, явно свидетельствовали и о значительной невидимой аудитории, поскольку полицейский мотоцикл в окрестностях сам по себе – событие, а особенно – если его водитель носит шорты и рыжую бороду. Квартал был, разумеется, беден, но честен. Неожиданно смутившись, патрульный Манкузо позвонил в колокольчик еще раз и принял, по его мнению, официальную стойку. Он явил миру свой средиземноморский профиль, однако публика узрела лишь щупленькую землистую фигурку: шорты неуклюже болтались в промежности, а паучьи ножки казались слишком голыми в зазоре между форменными подвязками и нейлоновыми носками, что гармошкой спускались на щиколотки. Публика взирала с любопытством, но без должного почтения; а некоторые даже без особого любопытства – они вообще давно ожидали пришествия в это миниатюрное строение чего-то подобного.

Патрульный Манкузо свирепо забарабанил в ставни.

– Дома они, тута, – завопила какая-то тетка из-за ставней соседнего дома – мечты архитектора о поместье Джея Гулда[9]. – Мисс Райлли, наверное, на кухне. С заду зайдите. А вы кто, мистер? Фараон?

– Патрульный Манкузо. Работаю под прикрытием, – сурово ответил он.

– Во как? – Повисла капля молчания. – А вам кого надо – мальчишку или мамашу?

– Мамашу.

– Ну, тогда хорошо. А то его ни в жисть не сцапаешь. Он телевизер смотрит. Вы только послушайте. У меня от него уже ум за разум заходит. Никаких нервов не хватает.

Патрульный Манкузо поблагодарил теткин голос и вошел в отсыревший проулок. На заднем дворе он и обнаружил миссис Райлли – та развешивала пожелтевшие переметы простыни на веревке, растянутой между голыми фиговыми деревцами.

– Ох, да это ж вы, – через секунду произнесла она, хотя при виде рыжебородого мужчины у себя во дворе едва не взвизгнула. – Как ваше ничего, мистер Манкузо? И чего там люди сказали? – Она осторожно переступила коричневыми фетровыми шлепанцами через выбоину в кирпичной кладке дорожки. – А вы заходите, заходите, чашечку кофия славно выпьем.

Кухня оказалась просторной, с высоким потолком – самая большая комната в доме; в ней пахло кофе и лежалыми газетами. Как и повсюду в доме, здесь было темно; засаленные обои и бурые деревянные плинтуса омрачали любое подобие света, вползавшего из тупичка. Хотя интерьеры патрульного Манкузо не интересовали, он не обошел вниманием, как и любой бы на его месте, антикварную печь с высокой духовкой и холодильник с цилиндрическим мотором на верхушке. Припомнив электрические жаровни, газовые сушилки, механические миксеры и взбивалки, вафельницы и моторизованные шашлычницы, что постоянно жужжали, мололи, взбивали, охлаждали, шипели и жарили в космической кухне его жены Риты, Манкузо даже не осознал сперва, чем миссис Райлли занимается в таком скудно обставленном помещении. Как только по телевидению рекламировали новый прибор, миссис Манкузо немедленно его покупала, сколь загадочным бы ни было его предназначение.

– Так расскажите ж, чего он сказал. – Миссис Райлли поставила кастрюльку с молоком кипятиться на эдвардианскую газовую печь. – Сколько с меня причитается? Вы сказали ему, что я – бедная вдова с ребеночком на руках, а?

– Да, это я ему сказал, – ответил патрульный Манкузо, неестественно выпрямившись на стуле и с вожделением поглядывая на кухонный стол, покрытый клеенкой. – Вы не станете возражать, если я положу сюда свою бороду? Тут у вас жарковато, а она мне лицо колет.

– Конечно, не стесняйтесь, голубчик. Нате. Скушайте пончика с повидлой. Я свеженьких только сегодня прикупила на Арсенальной улице. Игнациус мне утром и говорит: «Мамуля, уж так мне пончиков с повидлой хочется». Сами знаете. И я зашла к немцу да купила ему две дюжины. Смотрите, еще осталось.

Она предложила патрульному Манкузо изодранную и замасленную коробку из-под пончиков, которая выглядела так, будто подверглась необычайному надругательству, когда кто-то пытался сожрать все пончики одновременно. На донышке патрульный Манкузо обнаружил два сморщенных кусочка, из которых, судя по влажным краям, повидло уже высосали.

– В любом случае, спасибо, мисс Райлли, я довольно плотно пообедал.

– Ай как жалко-то. – Она налила в две чашки густого холодного кофе наполовину, а сверху до краев добавила вскипевшего молока. – Игнациус любит свои пончики. Так и говорит мне: «Мамуля, люблю я свои пончики». – Миссис Райлли громко хлюпнула серо-бурой жидкостью. – Он сейчас в гостиной, на тилевизер смотрит. Кажный день, как по часам, одну и ту же пердачу глядит, где детишки эти танцуют. – В кухне музыка звучала несколько потише, чем на крыльце. Патрульный Манкузо вообразил себе зеленую охотничью шапочку, омытую молочно-голубым мерцанием телевизионного экрана. – Да и пердача-то ему совсем не нравится, а вот пропускать не хочет. Вы б слыхали, как он об этих детках бедных выражается.

– Я разговаривал сегодня утром с хозяином, – сказал патрульный Манкузо, надеясь, что миссис Райлли исчерпала тему своего сына.

– Да что вы? – В свою чашку она положила три ложки сахару и, придерживая ложечку большим пальцем так, что та грозила выткнуть ей глаз, отхлебнула еще маленько. – И что же он сказал, голубчик?

– Я сообщил ему, что провел расследование аварии, и что вас просто занесло на мокрой мостовой.

– Золотые слова. И что ж он на это ответил, голубчик?

– Он сказал, что до суда дело доводить не хочет. А хочет все урегулировать немедленно.

– О боже мой! – проревел Игнациус из передней части дома. – Что за вопиющее оскорбление хорошего вкуса!

– Не берите вы его в голову, – посоветовала миссис Райлли вздрогнувшему полицейскому. – Он так все время голосит, когда на тилевизер смотрит. «Урегулирывать». Значит, ему денег подавай, а?

– У него даже есть подрядчик, убытки оценить. Нате, вот вам оценка.

Миссис Райлли приняла от него листок бумаги и на бланке подрядчика прочла отпечатанную колонку цифр, разнесенных по пунктам.

– Царю небесный! Тыща и двадцать долларов. Какой кошмар. Как же ж я это заплачу? – Она уронила листок на клеенку. – А тут точно все правильно?

– Да, мэм. У него и юрист еще старается. И цена все растет и растет.

– Но где ж мне тыщу долларов взять, а? У нас с Игнациусом же ж только страховка – от моего бедного мужа-покойника еще осталась, – да пенсия грошовая, а это ведь совсем пшик.

– Верю ли я тому тотальному извращению, коему становлюсь свидетелем? – возопил Игнациус из гостиной. Музыка набрала неистовый, первобытный темп; хор фальцетов вкрадчиво затянул про любовь всю ночь напролет.

– Простите, – сказал патрульный Манкузо, почти убитый финансовыми затруднениями миссис Райлли.

– Ай, да вы тут при чем, голубчик, – уныло отозвалась та. – Может, дом заложить получится. С этим-то ничего уж не поделаешь, а?

– Нет, мэм, – ответил патрульный Манкузо, прислушиваясь к некоему топоту надвигавшегося панического бегства.

– Всех детей из этой программы следует отправить в газовую камеру, – изрек Игнациус, прошагав в кухню в одной фланелевой сорочке. Тут он заметил гостя и холодно произнес: – О.

– Игнациус, ты же знаешь мистера Манкузо. Скажи «здрасте».

– Я действительно полагаю, что где-то видел его, – ответил Игнациус и выглянул в заднюю дверь.

Патрульный Манкузо был слишком напуган чудовищной ночной сорочкой, чтобы ответить на любезность Игнациуса.

– Игнациус, Туся, этот человек хочет больше тыщи долларов за то, что я натворила с его домом.

– Тысячу долларов? Он не получит ни цента. Мы привлечем его к суду немедленно. Свяжитесь с нашими адвокатами, мамаша.

– С какими адвокатами? У него уже ж оценка подрядчика есть. Мистер Манкузо говорит, что я тут уже ничего сделать не могу.

– О. Ну что ж, тогда вам придется ему заплатить.

– Я могла б и до суда дойти, если ты думаешь, что так лучше.

– Вождение в нетрезвом состоянии, – спокойно ответил Игнациус. – У вас нет ни единого шанса.

Миссис Райлли пригорюнилась:

– Но, Игнациус, – тыща и двадцать долларов.

– Я уверен, что вы сможете обеспечить некоторые фонды, – сказал он ей. – Кофе еще остался, или вы отдали этому балаганному паяцу последнее?

– Мы можем заложить дом.

– Заложить дом? Разумеется, мы этого делать не станем.

– А что ж нам еще делать, Игнациус?

– Средства имеются, – рассеянно ответил Игнациус. – Я желал бы, чтобы вы меня больше с этим не беспокоили. Эта программа и так постоянно усиливает мою нервозность. – Он понюхал молоко прежде, чем налить его в кастрюльку. – Я бы предложил вам телефонировать молочнику немедленно. Его молоко довольно-таки устарело.

– Я могу получить тыщу долларов по гомстеду[10], – тихонько сообщила миссис Райлли примолкшему патрульному. – Дом – хорошее обеспечение. Мне тут агент по недвижности в прошлом году семь тыщ предлагал.

– Ирония этой программы, – вещал Игнациус, вперившись одним глазом в кастрюльку, чтобы успеть схватить ее с плиты, как только молоко поднимется, – заключается в том, что она должна служить экзэмплюмом[11] для молодежи нашей нации. Мне бы весьма и весьма любопытственно было узнать, что бы сказали Отцы-Основатели, если б смогли увидеть этих детей, растлеваемых во имя упрочения «Клирасила». Однако я всегда предполагал, что демократия к этому и придет. – Он скрупулезно нацедил молока в свою кружку с портретом Ширли Темпл[12]. – На нашу нацию доˊлжно наложить твердую руку, пока нация себя не изничтожила. Соединенным Штатам требуются теология и геометрия, вкус и благопристойность. Я подозреваю, что мы балансируем на краю пропасти.

– Игнациус, я завтра схожу и получу по гомстеду.

– Мы не станем иметь дела с этими ростовщиками, мамаша. – Игнациус шарил в жестянке от печенья. – Что-то непременно представится.

– Игнациус, но меня же ж в тюрьму посадют.

– Хо-хмм. Если вы сейчас собираетесь представить нам одну из своих истерик, я буду вынужден вернуться в жилую комнату. Пожалуй, я так и сделаю.

Его туша ринулась по направлению к музыке, и резиновые шлепанцы громко захлопали по огромным пяткам.

– Ну что же мне делать с таким мальчиком? – сокрушенно спросила миссис Райлли патрульного Манкузо. – Совсем не думает о своей бедной мамуле. Наверно, ему будет все равно, ежели меня посадют. У этого мальчишки сердце ледяное.

– Вы его разбаловали, – произнес патрульный Манкузо. – Женщина следить же должна, чтобы своих детей не разбаловать.

– А у вас детишек сколько, мистер Манкузо?

– Трое. Розали, Антуанетта и Анджело-младший.

– Ай, ну какая ж красота. Милашечки, наверно, а? Не как мой Игнациус. – Миссис Райлли покачала головой. – Игнациус у меня ну не ребеночек, а просто золото был. Прямо не знаю, какая муха его укусила. Бывало, говорил мне: «Мамулечка, я тебя люблю». А вот теперь уж не подойдет, не скажет.

– О-ох, да не плачьте вы, – произнес Манкузо, растроганный до глубин патрульной души. – Давайте, я вам еще кофе сделаю.

– Ему наплевать, запрут меня в тюрьму или нет, – всхлипнула миссис Райлли. Она открыла духовку и вытащила оттуда бутылку мускателя. – Хорошего винца не хотите, мистер Манкузо?

– Нет, спасибо. Поскольку я в органах служу, надо впечатление производить. К тому же и с людьми начеку надо.

– Не возражаете? – риторически спросила миссис Райлли и хорошенько отхлебнула прямо из горлышка. Патрульный Манкузо поставил кипеть молоко, по-домашнему хлопоча над плитой. – Иногда такая тоска прям берет. Не жизнь, а сплошь мученье. Но я и работала так работала. Заслужила.

– Вам надо и на светлую сторону тоже смотреть, – посоветовал патрульный Манкузо.

– Уж наверно, – ответила миссис Райлли. – Другим-то крепче достается. Вон сестра моя двоюродная, изюмительная женщина. Всю свою жизнь, кажный день к службе ходила. И что вы думаете – сбило трамваем в аккурат на Арсенальной улице, в такую рань, как раз к заутрене шла, еще темень стояла.

– Лично я никогда не даю себе опускаться, – соврал патрульный Манкузо. – Надо ж хвост пистолетом держать. Понимаете, что я хочу сказать? Опасная у меня служба.

– Так вы ж и убиться можете.

– Иногда целый день никого не задерживаю. Иногда попадается кто-то не то.

– Вроде того старичка перед «Д. Х. Хоумзом». Это я виновата, мистер Манкузо. Мне б сообразить, что Игнациус кругом неправ. Это так на него похоже. Все время талдычу ему: «Игнациус, на вот, одень эту красивую рубашку. Свитер приличный одень, я ж спецально тебе покупала». А он не слушает. Ничего слушать не хочет. Лоб каменный.

– А потом еще иногда дома свистопляска. Детки жену доводят – нервная она у меня.

– Невры – это ужасно. Мисс Энни, бедняжечка, соседка моя – так у нее невры. Постоянно кричит, что Игнациус у меня слишком шумный.

– Вот и моя тоже. Бывает, хоть из дому беги. Будь я не я, давно бы пошел и надрался. Только это между нами.

– А мне надо выпить малёхо. Хлебнешь – и отпускает. Понимаете?

– А я вот что – я хожу в кегли играть.

Миссис Райлли попыталась вообразить маленького патрульного Манкузо с большим кегельным шаром и сказала:

– И вам нравится, а?

– Кегли – это чудесно, миссис Райлли. Так хорошо отвлекает, что и думать не надо.

– О, небеса! – возопил голос из гостиной. – Эти девочки, без сомнения, – уже проститутки. Как можно представлять такие ужасы публике?

– Вот мне бы такую радость в жизни.

– Вам, знаете, следует попробовать в кегли.

– Ай-яй-яй. У меня ж уже и так в локте артюрит. Я уже старая играться с этими шарами. Я ж себе спину cвихну.

– А у меня есть тетушка, ей шестьдесят пять, уже бабуся, так она все время в кегли ходит. И даже в команде участвует.

– Есть такие женщины. А я – я никогда сильно спиртами не увлекалась.

– Кегли – это больше, чем спорт, – запальчиво возразил патрульный Манкузо. – На кегельбане можно много людей встретить. Приятных людей. Можно с кем-нибудь себе подружиться.

– Ага, да только мне так повезет, что обязательно шар на себя уроню. У меня и так уже ж ноги хроˊмые.

– В следующий раз как пойду на кегельбан, я дам вам знать. И тетушку с собой возьму. Вы и я, и моя тетушка – мы вместе на кегельбан пойдем. Ладно?

– Мамаша, когда этот кофе заваривали? – требовательно вопросил Игнациус, снова прохлопав шлепанцами в кухню.

– Да вот только с час. А что?

– Он определенно противен на вкус.

– А мне показалось, очень хороший, – вмешался Манкузо. – Совсем как на Французском Рынке подают. Я себе еще сделаю. Хотите чашечку?

– Прошу прощения, – ответил Игнациус. – Мамаша, вы что – собираетесь развлекать этого джентльмена весь день? Мне бы хотелось вам напомнить, что я сегодня вечером отправляюсь в кинематограф и должен прибыть в театр ровно в семь, чтобы успеть к мультфильму. Я бы предложил вам немедленно начать подготовку какой-либо еды.

– Я лучше пойду, – сказал патрульный Манкузо.

– Игнациус, ну как не стыдно? – сердито вымолвила миссис Райлли. – Мы с мистером Манкузо тут просто кофий пьем. А ты весь день куксишься. Тебе наплевать, где я деньги искать буду. Тебе наплевать, посадют меня или нет. Тебе на все наплевать.

– Я что – буду подвергаться нападкам в моем собственном доме, да еще и перед посторонним с фальшивой бородой?

– У меня сердце рвется.

– О, вот как? – Игнациус повернулся к патрульному Манкузо. – Вы не будете любезны уйти? Вы подстрекаете мою маму.

– Мистер Манкузо ничего такого не делает, он просто милый человек.

– Я лучше пойду, – извиняющимся тоном повторил патрульный Манкузо.

– А я этих денег достану, – закричала миссис Райлли. – Я дом этот продам. Я продам его прямо из-под тебя, Туся. А сама в богадельню пойду.

Она схватила за край клеенку и вытерла ею глаза.

– Если вы не уйдете, – сказал Игнациус патрульному Манкузо, уже прицеплявшего бороду обратно, – я вызову полицию.

– Он и так полиция, дурашка.

– Это тотально абсурдно, – вымолвил Игнациус и зашлепал задниками прочь. – Я ухожу к себе в комнату.

Он хлопнул за собой дверью и схватил с пола блокнот «Великий Вождь». Бросившись спиной на подушки кровати, он начал рисовать каракули на пожелтевшей странице. Почти полчаса он дергал себя за волосы и жевал карандаш, после чего приступил к сочинению абзаца:

Будь с нами сегодня Хросвита[13], мы бы все обратились к ней за советом и указанием. Из суровости и безмятежности ее средневекового мира один пронизывающий взгляд сей легендарной Сивиллы святого монашества изгнал бы ужасы, материализовавшиеся перед нашим взором в облике телевидения. Если б можно было только совместить глазное яблоко этой священной женщины и телевизионную трубку – притом что оба предмета, грубо говоря, одной формы и устройства, – что за фантасмагория взрывающихся электродов произошла бы тогда. Образы сладострастно вертящихся детей дезинтегрируются во множество ионов и молекул, тем самым производя катарсис, коего трагедия развращения невинных по необходимости требует.

Миссис Райлли стояла в коридорчике и рассматривала надпись «НЕ БЕСПОКОИТЬ», выведенную печатными буквами на листе из «Великого Вождя», прицепленном к двери полоской старого лейкопластыря телесного цвета.

– Игнациус, впусти меня вовнутрь, Туся, – завопила она.

– «Впустить вас вовнутрь»? – отвечал из-за двери Игнациус. – Разумеется, не стану. В данный момент я занят особенно компактным пассажем.

– Пусти меня сейчас же.

– Вы же знаете, что вам входить «вовнутрь» не позволяется никогда.

Миссис Райлли забарабанила в дверь.

– Я не знаю, что в вас вселилось, мамаша, но подозреваю, что вы в данный момент психически неуравновешенны. Задумавшись сейчас об этом, я осознаю, что слишком испуган и опасаюсь открыть вам дверь. У вас в руке может оказаться нож или разбитая винная бутылка.

– Сейчас же открой дверь, Игнациус.

– О мой клапан! Он закрывается! – громко простонал Игнациус. – Ну что – теперь вы удовлетворены тем, что погубили меня на весь оставшийся вечер?

Миссис Райлли всем телом бросилась на некрашеное дерево.

– Ну, только дверь не ломайте, – в конце концов произнес он, и через несколько мгновений задвижка отползла в сторону.

– Игнациус, что это за дрянь на полу?

– То, что вы видите, – мое мировоззрение. Его все еще следует инкорпорировать в целое, поэтому ступайте осторожнее.

– Да еще и ставни все закрыл. Игнациус! На улице же ж светло.

– Существо мое – не без своих прустианских элементов, – ответил Игнациус с постели, в которую быстренько вернулся. – О мой желудок!

– Тут ужасно воняет.

– Ну, а чего вы ожидали? Человеческое тело, пребывая в заточении, производит определенные ароматы, о которых мы склонны забывать в эпоху дезодорантов и прочих извращений. В действительности, я нахожу атмосферу этой комнаты довольно утешительной. Для того, чтобы писать, Шиллеру необходим был запах яблок, гниющих у него в ящике стола. У меня тоже есть свои потребности. Вы можете припомнить, что Марк Твен предпочитал лежать распростертым в постели, сочиняя свои довольно устаревшие и скучные потуги на литературу, которые, как пытаются доказать современные ученые, имеют какой-то смысл. Поклонение Марку Твену – один из корней нашего нынешнего интеллектуального застоя.

– Кабы я знала, что так у тебя тут все, давно б сюда зашла.

– Достаточно того, что я не понимаю, почему вы здесь сейчас, и почему вам взбрел в голову этот неожиданный порыв вторгнуться в мое святилище. Сомневаюсь, что оно когда-либо станет прежним после травмы этой интервенции чуждого духа.

– Я пришла с тобой поговорить, Туся. Вылезай из этих подушек, я твоего лица не вижу.

– Должно быть, это всё – воздействие того смехотворного представителя законности. Он, кажется, настроил вас против собственного чада. Кстати, он уже покинул нас, не так ли?

– Да, и я за тебя извинилась.

– Мамаша, вы же стоите на моих блокнотах. Будьте любезны, сдвиньтесь немного в сторону? Неужели недостаточно того, что вы погубили мое пищеварение, и теперь нужно уничтожать плоды моего мышления?

– Ну где же мне тогда встать, Игнациус? Или ты хочешь, чтобы я на кровать к тебе легла? – сердито осведомилась миссис Райлли.

– Прошу вас – смотрите, куда ступаете! – прогрохотал Игнациус. – Бог мой, никогда никого доселе столь тотально не осаждали и не штурмовали. Да что же такое пригнало вас сюда в этом состоянии законченной мании? Не в этой ли вони дешевого мускателя, что оскорбляет мои ноздри, дело?

– Я все решила. Ты пойдешь и найдешь себе работу.

О, что еще за низкую шутку играла с ним сейчас Фортуна? Арест, авария, работа. Когда же наконец завершится этот кошмарный цикл?

– Понимаю, – ответил Игнациус спокойно. – Осознавая, что вы врожденно неспособны прийти к заключению подобной важности, я могу себе вообразить, что такую идею вбил вам в голову этот офицер охраны правопорядка с синдромом Дауна.

– Мы с мистером Манкузо говорили, как я, бывало, с твоим папочкой разговаривала. А папочка твой всегда советовал мне, что делать. Если б он только жив был сейчас.

– Манкузо и мой отец сходны лишь в том, что оба производят впечатление довольно-таки незначительных человеческих существ. Однако ваш нынешний ментор, очевидно, принадлежит к тому типу личностей, которые полагают, что всё будет хорошо, если все беспрерывно работают.

– Мистер Манкузо прилежно трудится. Ему на учаске тяжко приходится.

– Я убежден, что он поддерживает нескольких нежеланных отпрысков, которые все надеются вырасти и тоже стать полицейскими, включая девочек.

– У него трое милых детишек.

– Могу себе вообразить. – Игнациус начал медленно подпрыгивать на кровати. – Ох!

– Что ты делаешь? Опять с этим своим клапом дурака валяешь? Ни у кого больше клапов этих нету, только у тебя. У меня клапа никакого нету.

– Клапан есть у всех! – заорал Игнациус. – Просто мой более развит. Я пытаюсь открыть проход, который вам благополучно удалось блокировать. Теперь он может остаться закрытым навсегда, между прочим.

– Мистер Манкузо говорит, если будешь работать, то поможешь мне с этим человеком расплатиться. Ему кажется, хозяин может и частями деньги брать.

– Вашему другу-патрульному много чего кажется. Люди к вам определенно тянутся, как выражаются некоторые. Я не подозревал, что он может быть столь словоохотлив или способен на подобные проницательные замечания. Неужели вы не осознаете, что он пытается разрушить наш дом? С того самого момента, как он сделал попытку грубо арестовать меня перед «Д. Х. Хоумзом». Хоть вы и слишком ограниченны, чтобы охватить всё, мамаша, но человек этот – наша Немезида. Он вращает наше колесо вниз.

– Колесо? Мистер Манкузо – приличный человек. Радовался бы, что он тебя никуда не упек.

– В моем приватном апокалипсисе он будет насажен на отдельную дубинку. В любом случае немыслимо, чтобы я устраивался на работу. Я в данный момент очень занят своими делами и чувствую, что вступаю в весьма плодотворную стадию. Вероятно, авария сотрясла и высвободила мою мысль. Как бы то ни было, сегодня я совершил много.

– Мы должны заплатить тому человеку, Игнациус. Тебе хочется меня в тюрьме? Разве тебе стыдно не будет, что твоя родная мамуля – за решеткой?

– Не будете ли вы любезны прекратить подобные разговоры о тюремном заключении? Вы, кажется, одержимы этой мыслью. Фактически, вы, кажется, наслаждаетесь, думая о нем. Мученичество бессмысленно в наш век. – Он тихонько рыгнул. – Я бы предложил соблюдать в доме определенные экономии. Неким образом вскоре вы увидите, что требуемая сумма имеется.

– Да я все деньги трачу на еду для тебя и на все остальное.

– В последнее время я обнаружил несколько бутылок из-под вина, содержимое которых я совершенно точно не потреблял.

– Игнациус!

– Я допустил ошибку, нагрев как-то на днях духовой шкаф, прежде чем должным образом его осмотрел. Когда я открыл дверцу, чтобы поставить внутрь свою замороженную пиццу, меня чуть не оставила без глаз бутылка жареного вина, уже готовая взорваться. Я предлагаю вам направлять в другую сторону некоторое количество денежных средств, вливаемых вами в алкогольную промышленность.

– Постыдись. Игнациус. Несколько бутылочек мускателя «Галло» – и все эти твои побрякушки.

– Не будете ли столь добры пояснить значение слова «побрякушки»? – рявкнул Игнациус.

– Да все книжки твои. Графамон этот. Трубу, что я тебе в запрошлом месяце купила.

– Я расцениваю трубу как хорошее вложение капитала, несмотря на то что соседка наша, мисс Энни, так не считает. Если она снова начнет колотить мне в ставни, я оболью ее водой.

– Завтра же смотрим в газете пробъявления о найме. Ты хорошенько оденешься и найдешь себе работу.

– Мне боязно даже спрашивать, каково ваше представление об «одеваться хорошенько». Я, вероятно, буду превращен в совершеннейшее посмешище.

– Я поглажу тебе красивую белую рубашку, и ты наденешь симпатишный папочкин галстук.

– Верю ли я своим ушам? – осведомился Игнациус у своей подушки.

– Или так, Игнациус, или я под залог беру. Ты что – хочешь крышу над головой потерять?

– Нет! Вы не заложите этот дом, – обрушил он огромную лапу на матрац. – Все ощущенье безопасности, которое я пытался в себе выработать, рухнет. Я не потерплю, чтобы какая-либо незаинтересованная сторона контролировала мое местожительство. Я этого не вынесу. От одной мысли об этом у меня руки обметывает.

И он протянул матери лапу, чтобы та смогла удостовериться в наличии сыпи.

– Об этом не может быть и речи, – продолжал он. – От этого шага все мои латентные беспокойства прильют к голове, и результат, боюсь, окажется в самом деле довольно уродливым. Мне бы не хотелось, чтобы весь остаток своей жизни вы ухаживали за полоумным сыном, запертым где-нибудь на чердаке. Мы не станем закладывать дом. У вас же должны быть где-то какие-то фонды.

– У меня сто пятьдесят в банке «Гиберния».

– Боже мой, и это всё? Я едва ли мог подозревать, что мы существуем, перебиваясь столь сомнительно. Тем не менее удачно, что вы от меня это скрыли. Знай я, насколько близко мы подошли к тотальной нужде, мои нервы бы не выдержали уже давно. – Игнациус почесал себе лапы. – Хотя я должен признать, что альтернатива для меня довольно мрачна. Я весьма серьезно сомневаюсь, что кто-либо меня наймет.

– Ты что хочешь сказать, Туся? Ты – прекрасный мальчонка с хорошим образыванием.

– Работодатели ощущают во мне отрицание своих ценностей. – Он перекатился на спину. – Они боятся меня. Я подозреваю, им это видно: я вынужден функционировать в столетии, кое глубоко презираю. Это было так, даже когда я работал на Новоорлеанскую публичную библиотеку.

– Но, Игнациус, тогда ты ж вообще единственный раз работал, как коллеж закончил, да и продержался всего две недели.

– Именно это я и имею в виду, – ответил Игнациус, целясь скатанным бумажным шариком в абажур молочного стекла.

– Так ты ж там только эти бумажки в книжки наклеивал.

– Да, но у меня имелась собственная эстетика вклеивания бумажек. Бывали дни, когда я мог вклеить только три или четыре таких бумажки, однако бывал вполне удовлетворен качеством своей работы. Библиотечные же власти терпеть не могли моей целостности. Им просто требовалось очередное животное, которое могло бы ляпать клеем на их бестселлеры.

– А ты бы не мог снова там работу получить?

– Я серьезно в этом сомневаюсь. В то время я высказал несколько колких замечаний даме, заведовавшей отделом обработки. Меня даже лишили библиотечной карточки. Вы должны представлять себе весь страх и ненависть, которые в людях возбуждает мое Weltansсhauung[14]. – Игнациус рыгнул. – Я уже не стану упоминать своего недальновидного путешествия в Батон-Руж. Тот инцидент, я убежден, послужил причиной формирования во мне ментального блока на работу.

– С тобой мило обошлись в коллеже, Игнациус. Скажи по правде. Тебе же долго разрешили там болтаться. Даже урок вести дали.

– О, да это в сущности своей то же самое. Какое-то жалкое бледнолицее из Миссисипи насплетничало декану, что я – пропагандист Римского Папы, что есть вне всяких сомнений, неправда. Я не поддерживаю нынешнего Папу. Он совершенно не соответствует моей концепции милостивого авторитарного Папы. В действительности я выступаю в оппозиции релятивизму современного католицизма довольно яростно. Тем не менее наглость этого невежественного расиста, этого быдловатого фундаменталиста привела остальных моих студентов к тому, чтобы сформировать комитет и потребовать, чтобы я оценил и вернул им накопившиеся у меня сочинения и экзаменационные работы. За окном моего кабинета даже прошла небольшая демонстрация. Было достаточно драматично. Таким простым невежественным детям, как они, это удалось сравнительно неплохо. Когда манифестация достигла своего апогея, я вывалил все их старые бумажки – непроверенные, разумеется, – из окна прямо на головы студентов. Колледж был довольно мал для того, чтобы принять подобный акт вызова бездне современной академии.

– Игнациус! Ты ж никогда не говорил мне.

– Я не хотел вас в то время ажитировать. К тому же я заявил студентам, что во имя будущего человечества мне бы хотелось, чтобы их всех стерилизовали. – Игнациус поправил под головой подушки. – Мне претила необходимость читать и перечитывать безграмотности и недоразумения, выбалтываемые темным разумом этих невежд. И где бы я ни работал, все будет точно так же.

– Ты же можешь заполучить себе хорошую работу. Погоди, пока они не увидят мальчика с магистерной дипломой.

Игнациус тяжко вздохнул и ответил:

– Я не вижу альтернативы. – Его лицо скукожилось в страдальческую маску. Бесполезно бороться с Фортуной, пока не завершится цикл. – Вы, разумеется, отдаете себе отчет, что во всем этом – ваша вина. Прогресс моей работы окажется в высшей степени затянут. Я бы предложил вам сходить к исповеднику и слегка покаяться, мамаша. Пообещайте, что впредь будете избегать тропы греха и пьянства. Расскажите ему о последствиях вашей моральной несостоятельности. Сообщите, что вы блокировали завершение монументального обличения всего нашего общества. Возможно, он и осознает всю глубину вашего паденья. Если он относится к моему типу священнослужителей, епитимья ваша, безусловно, окажется довольно суровой. Тем не менее я уже научился не ожидать многого от сегодняшнего духовенства.

– Я буду себя хорошо вести, Игнациус. Вот увидишь.

– Ладно, ладно, я найду себе службу, хотя она не обязательно будет отвечать вашим представлениям о хорошей работе. Со мной может случиться несколько ценных озарений, кои пойдут на благо моему нанимателю. Возможно, опыт придаст манере моего письма новое измерение. Быть активно вовлеченным в саму систему, которую я критикую, окажется интересной иронией само по себе. – Игнациус громко рыгнул. – Видела бы Мирна Минкофф, как низко я пал.

– А чем сейчас занимается эта вертихвостка? – опасливо поинтересовалась миссис Райлли. – Я выложила хорошие денежки, чтобы ты только в коллеж попал, так тебе ж приспичило с нею связаться.

– Мирна по-прежнему в Нью-Йорке, своей родной среде обитания. Вне всякого сомнения, прямо сейчас пытается спровоцировать полицию на то, чтобы оказаться арестованной на какой-нибудь демонстрации.

– Да уж, действовала она мне на невры, когда на этой своей гитаре по всему дому бренчала. Если у нее деньжата водятся, как ты говоришь, может, тебе на ней жениться надо? Обустроились бы вдвоем, дитенка себе завели или еще чего?

– Верю ли я, что подобные непристойность и грязь слетают с губ моей собственной матери? – проревел Игнациус. – Поспешите ж и приготовьте мне какой-нибудь ужин. Я должен быть на театре вовремя. Это цирковой мюзикл, разрекламированное излишество, просмотра которого я уже некоторое время дожидался. Изучим объявления о найме завтра.

– Я так горжусь, что ты наконец начнешь работать, Туся, – взволнованно произнесла миссис Райлли и поцеловала сына куда-то во влажные усы.

IV

– Ты гля-ка на эту бабусю, – в раздумье бормотал Джоунз своей душе, пока автобус подскакивал на ухабах, то и дело швыряя его на женщину, сидевшую рядом. – Она думает, раз я цветной, то щас же ее снасилыю. Ща же свою бабусье очко из окна выкинет. В-во! А никого я снасилывать не собираюсь.

Он благоразумно отодвинулся от нее подальше и закинул ногу на ногу, жалея, что в автобусе нельзя курить. Интересно, думал он, что это за жирный кошак в зеленой шапчонке, который вдруг по всему городу оказался. Где эта толстая мамка в следующий раз всплывет? Просто призрак какой-то, этот придурок в зеленой шапчонке.

– Ладна, скажу падлицаям, что я по найму устроил, с горба его скину хоть, скажу, что с гуманитарием познакомился, и она мне двацать дохларов в неделю башляет. Оно скажет: «Это прекрасно, мальчик. Я рад видеть, что ты выправляисси». А я скажу: «Й-их!» А оно скажет: «Теперь, мож, ты станешь членым опчества». А я скажу: «Ага, я тут себе работу негритосскую устроил, с негритосской платой. Теперь я точно член. Я теперь настоящий негритос. Не бомж. Просто негритос». В-во! Не мелочь по карманам.

Старушенция дернула за шнурок звонка и выкарабкалась из продавленного сиденья, неловко пытаясь избегать любого контакта с анатомией Джоунза, наблюдавшего за ее корчами сквозь отслоения черных с прозеленью линз.

– Гля-ка. Думает, у меня сифлис с тэ-бэ, да еще и стоит на нее в придачу, и щас бритвой ее порежу и бамажник слямзю. Ууу-иии.

Солнечные очки проводили женщину, сползшую с автобуса в толпу на остановке. Где-то на задворках этой толпы происходило какое-то препирательство. Некто колотил свернутой в трубочку газетой другого человека – с длинной рыжей бородой и в бермудских шортах. Человек в бороде выглядел знакомо. Джоунзу поплохело. Сначала этот крендель в зеленой шапочке, а теперь еще и субъект, личность которого он не мог удостоверить.

Когда рыжебородый позорно бежал с поля битвы, Джоунз отвернулся от окна и уткнулся в журнал «Жизнь», одолженный ему Дарлиной. По крайней мере, Дарлина приятно обошлась с ним в «Ночи утех». Дарлина выписывала «Жизнь» в целях самоусовершенствования и, одалживая его Джоунзу, предположила, что он тоже найдет его полезным для себя. Джоунз попытался пропахать глазами редакционную статью про американское вмешательство в дела Дальнего Востока, но на середине остановился, недоумевая, как нечто подобное может помочь Дарлине стать экзотикой – именно на эту цель жизни она ссылалась снова и снова. Он опять вернулся к рекламным объявлениям, ибо они интересовали его в журналах превыше всего. Их подборка в этом номере была превосходна. Ему нравилась реклама Страхования Жизни «Этна» с картинкой славного домишки, только что приобретенного семейной парой. Мужчины Лосьона для Бритья «Ярдли» выглядели бесстрастно и богато. Вот как журнал может помочь ему. Он хотел походить на этих мужчин.

V

Когда Фортуна откручивает тебя вниз, иди в кино и постарайся получить от жизни всё, что можно. Игнациус уже был готов сказать это самому себе и тут вспомнил, что ходил в кино почти каждый вечер вне зависимости от того, куда крутила его Фортуна.

Он сидел, весь обратившись в слух и зрение, во тьме «Притании» лишь в нескольких рядах от экрана. Тело его заполняло все кресло и выпирало в соседние. На сиденье справа он разместил пальто, три шоколадки «Млечный Путь» и два вспомогательных пакета воздушной кукурузы, чей верх был аккуратно закручен, чтобы содержимое оставалось теплым и хрустящим. Игнациус поглощал свой текущий кулек попкорна и самозабвенно всматривался в рекламные ролики грядущих развлечений. Один из фильмов выглядит настолько удручающе, думал он, что приведет его в «Пританию» через несколько дней снова. Затем полотно засияло ярким широкоэкранным техниколором, проревел лев, и перед Игнациусовым могущественным изжелта-голубым взором замелькали титры излишества. Лицо его застыло, и мешок попкорна в руке затрясся. При входе в театр он тщательно пристегнул наушники к макушке шапочки, и теперь пронзительная партитура мюзикла атаковала его незащищенные уши изо всей батареи динамиков. Он прислушивался к музыке, распознавая две популярные песни, которые не любил в особенности, и пристально изучал титры в поисках фамилий исполнителей, от каких его, как правило, тошнило.

Когда титры закончились – Игнациус отметил, что прежде его уже оскорбляли труды нескольких актеров, композитора, режиссера, художника по прическам и ассистента продюсера, – на экране в полном цвете возникла сцена: множество участников массовки бесцельно топтались по цирку-шапито. Игнациус алчно всматривался в толпу и наконец обнаружил главную героиню, наблюдавшую какую-то интермедию.

– О мой бог! – возопил он. – Вот она.

Дети на передних рядах обернулись и вытаращились на него, однако Игнациус их не замечал. Желто-небесные буркалы следовали за героиней – она жизнерадостно тащила ведро воды какой-то туше, оказавшейся слоном.

– Будет омерзительнее, чем я думал, – произнес Игнациус, увидев слона.

Он поднес пустой пакет из-под кукурузы к пухлым губам, надул его и приготовился; его глаза сверкали отраженным техноколором. Грохнули литавры, и звуковая дорожка наполнилась скрипками. Героиня и Игнациус раскрыли рты одновременно: она – запеть, он – застонать. Во тьме неистово сошлись две дрожащие руки. Пакет из-под кукурузы оглушительно взорвался. Дети завизжали.

– Чё там за шум? – спросила управляющего женщина за конфетным прилавком.

– Он в зале, – ответил тот, показав на сгорбившийся силуэт в самом низу экрана. Управляющий двинулся по проходу к передним рядам, где нарастали дикие вопли. Страх давно рассеялся, и детвора теперь просто состязалась в визге. Игнациус вслушивался в трели и улюлюканье маленьких дискантов, от которых сворачивалась кровь, и злорадствовал в своей темной берлоге. Управляющий утихомирил передние ряды несколькими мягкими угрозами и бросил взгляд вдоль того ряда, на котором, точно громадное чудище среди детских головок, вздымалась одинокая фигура Игнациуса. Однако тот удостоил его лишь одутловатым профилем. Глаза, сверкавшие из-под зеленого козырька, неотрывно следовали за героиней и ее слоном через широкий экран прямо в цирковой шатер.

Некоторое время Игнациус оставался относительно спокоен, реагируя на разворачивавшийся сюжет лишь сдавленным фырканьем. Затем весь актерский состав фильма оказался под куполом на тросах. На переднем плане на трапеции висела героиня. Она раскачивалась взад и вперед под мелодию вальса. Гигантским крупным планом она улыбнулась. Игнациус осмотрел ее зубы в поисках дупел и пломб. Она вытянула одну ногу. Игнациус поспешно обозрел ее контуры на предмет структурных дефектов. Она запела о том, что надо пытаться снова и снова, пока не придет успех. Игнациус затрепетал, когда философия песни стала окончательно ясна. Он изучал хватку героини, пока она держалась за трапецию, в надежде, что камера зафиксирует ее смертельное падение на опилки арены далеко внизу.

На втором припеве в песню вступил весь актерский ансамбль – они щерились и похотливо распевали об окончательном успехе, одновременно раскачиваясь, болтаясь в воздухе, вертясь и то и дело взмывая вверх.

– О милостивые небеса! – заорал Игнациус, не в силах долее сдерживать себя. Кукуруза высыпалась ему на рубашку и забилась в складки брюк. – Какой дегенерат произвел на свет это недоношенное страшилище?

– Заткнись, – произнес сзади чей-то голос.

– Вы посмотрите на этих осклабившихся идиотов! Если бы только все эти тросы лопнули! – Игнациус потряс несколькими оставшимися зернышками попкорна в последнем пакете. – Хвала Всевышнему, что эта сцена завершилась!

Когда, по всей видимости, начала развиваться любовная сцена, Игнациус вскочил с кресла и протопал по проходу к прилавку за новыми пакетами кукурузы, однако, вернувшись на место, обнаружил, что две огромные розовые фигуры уже совсем приготовились целоваться.

– У них, должно быть, халитоз, – объявил Игнациус поверх детских голов. – Я содрогаюсь при одной мысли о тех непристойных местах, где эти рты, без сомнения, побывали!

– Вы должны что-то сделать, – лаконично сообщила конфетная женщина управляющему. – Сегодня он вообще невыносим.

Управляющий вздохнул и направился по проходу к тому месту, где Игнациус бормотал себе под нос:

– О мой бог, языками они, должно быть, облизывают друг другу все коронки и гнилые зубы[15].