Переяславец на Дунае
Послы с поклонами ставили перед Святославом дары – сундуки и шкатулки, свернутые трубкой шелка, отливающие всеми цветами радуги дамасские мечи и богато отделанные седла. Великий князь, сидя на кончике трона, нетерпеливо покусывал ус – бесконечная церемония донельзя надоела ему. Встретившись с испытующим взглядом одного из греков, Святослав подумал, что у людей императора не только миротворческая задача, наверняка среди многочисленной посольской челяди немало соглядатаев, желающих выведать настроения русских. Вот и сейчас, наблюдая за отношением князя к дарам, хитрый грек пытается понять его нрав.
Портрет Святослава Игоревича из Царского титулярника
Святослав протянул руку за мечом, положенным на ступеньку возле трона, провел пальцем по замысловатой гравировке лезвия. Затем осмотрел все богатое оружие, подаренное императором. Остальные подношения он удостоил лишь беглого взгляда. Пусть многомудрый соглядатай передаст своему государю, что усмотрел у дикаря (ведь так они разумеют славян, да и вообще всех не христиан) лишь страсть к оружию, что, следственно, влечет его война, а не мирное вкушение благ земных. Не повредит, если Цимисхий решит, что такого кровожадного язычника можно смирить лишь уступками, а не дарами.
Это уже второе посольство от нового императора. Святослав наслышан, что у Иоанна немалые трудности из-за Варды Фоки, племянника убитого императора Никифора. Когда покойный самодержец посылал в Киев Калокира, он намеревался с помощью русских свалить враждебного ромеям болгарского царя. Когда сам он стал жертвой заговора, Святослав сделался той силой, от которой зависит внутренний порядок империи. Надавит на Фракию и Константинополь, и Цимисхию будет уже не до борьбы с Вардой Фокой, тоже обувшимся в красные сапоги – знак императорского достоинства. Тогда войска Востока уйдут под Царьград, и мятежный полководец соберет под свои знамена всех недовольных, всех, кто мечтает о возвышении.
Портрет Святослава Игоревича из Царского титулярника XVII в.
Цимисхий постоянно засылает лазутчиков – не раз ловили здесь греков или болгар-христиан, одетых по русскому обычаю. Вот и зачастившие посольства – они тоже хотят выведать все об обычаях, о нравах Руси, а больше всего о самом Святославе, потому и доносили князю: спрашивали изобличенные в соглядатайстве о родителях, о воспитателях его, о вере русской. Знает князь, что распространяют греки вздорные слухи об особой жестокости славянских воинов. Читал ему Калокир и сочинения, где русские походы на империю как нашествие кровожадной саранчи представлены. Чего только не приписано воинам Севера, но порождены эти басни теми военными обычаями, что в самой Византии ведутся: десяткам тысяч побежденных императоры повелевают глаза выколоть, отрезают носы, вскрывают заживо, чтоб видны были содрогающиеся внутренности жертв. Не-ет, никогда не были славяне столь бессмысленно жестоки. Они крушат капища христианского бога, это правда, но на то есть у них причины…
Да, все, что могут рассказать о русах соглядатаи Цимисхия, Святослав знает. А вот о нем самом… Любопытно было бы послушать, что доводят до ушей кесаря эти пронырливые расспросчики. В войске, конечно, ходит много всяких баек и про Игоря, отца Святослава, и про Олега вещего и про Асмуда. Великий князь и сам путает иной раз, что помнит об отце и что запало в память из рассказов старших дружинников и матери…
Святослав едва дотягивается до конского стремени привстав на носки. Обернувшись на отца, встречается с его требовательным взглядом. Игорь перепоясан тяжелым мечом, который почти касается земли, отчего кряжистая фигура отца кажется приземистой. На иссеченном морщинами темном лице молодо сияют синие глаза. Стоящий рядом жрец также пристально глядит на ребенка. Игорь и его ближайший советник ждут, как проявит себя наследник – робким или настойчивым. И когда мальчик решительно дернул за стремя, к нему тут же кинулся один из дружинников и посадил в седло. Гул одобрения прошел по рядам воинов, смотревших на первое приобщение княжеского отпрыска к воинскому делу. А когда Святослав не только сумел удержать в руке тяжелое копье, но даже бросил его вперед на аршин от себя, дружина и вовсе возликовала…
Жарко топятся печи во дворце, гудит в трубах ветер. Мутный свет едва пробивается через затянутые пузырем оконца. Мать рассказывает Святославу о своей родине: там не то, что в Киеве, там теперь снег лежит по грудь и дети, вместо того, чтобы прятаться от дождя в теремах, катаются на салазках по залитому береговому склону и по ледяному полю, покрывшему реку Великую. Когда Святослав подрастет, они обязательно поедут к его деду, знатному псковичу, и тогда он сам увидит, сколь прекрасны ее родные места. Мальчик грезит: как мчится в санях по замерзшему Днепру в далекую северную сторону, как сопровождающие его верховые дружинники то и дело уносятся вперед, завидев лисицу или оленя в прибрежном кустарнике. Топот множества ног прерывает его полудремотные думы, чей-то негромкий голос роняет слова: …Игорь… убит… казнен… Короткий и страшный крик матери…
Князь Игорь собирает дань с древлян в 945 году («Полюдье»)
(К.В. Лебедев)
Святослав сидит на гнедом коне. По сторонам от него возвышаются седоусый Асмуд в шлеме и кольчуге и Свенельд, совсем молодой, одетый в просторную полотняную рубаху, с обнаженным бритым черепом, как бы поделенным надвое ниспадающей с темени русой прядью. Впереди – частокол копий, конница древлян замерла перед схваткой. И снова, как в день своего посвящения в воины, Святослав поднимает тяжелое древко и бросает копье между ушей коня. Вырвавшись из его взмокшей ладошки, копье вонзается в землю перед головой гнедого, и сразу, отскочив от камня, ударяет в ногу коня. Седло разом уходит из-под Святослава, но Свенельд на месте. Могучей рукой осадив перепуганное животное, он зычно возглашает: «Князь начал! И мы пойдем!» Святослава еще не успевают снять с гнедка, а белая рубаха Свенельда и золотистая кольчуга Асмуда уже уносятся туда, где исполчилась вражеская рать. Лавой проносятся мимо Святослава конные воины, яростно вскидывая копья и в нечеловеческом крике раздирая рты…
Княгиня Ольга встречает тело князя Игоря
(В. Суриков, 1915)
Святослав стоит перед огромной кладкой из сухих бревен, над которой возносится оскаленная пасть дракона – навершие носовой части ладьи. Только что жрецы провели по помосту над бревнами двух любимых коней Игоря. И вот они появляются вновь с окровавленными ножами в руках. Свенельд, наклонившись к Святославу, поясняет происходящее: в той жизни князю понадобится все то, что окружало его на земле, потому и кладут вместе с ним в могилу оружие, одежду, коней… А по помосту шатаясь идет юная наложница, убранная как на свадьбу: в богатых монисто, в золотых подвесках, в венке из первых луговых цветов. Она тоже будет сопровождать Игоря в вечность, говорит Свенельд. Огромный костер поглотил ладью. Нестерпимый жар отогнал толпу от места погребения князя. Огромные обугленные бревна взлетают как тростинки над морем огня и, ударяясь о землю, рассыпаются кучами багряных углей. Когда в небе над костром мелькнула черная птица, кто-то сказал позади Святослава: во-он, полетела в рай душа нашего князя…
Похороны знатного руса.
По мотивам рассказа Ибн Фадлана о встрече с русами в 921 году. (Г. Семирадский)
У подножья свеженасыпанного кургана на расстеленных коврах сидят вкруговую волхвы, родня князя, самые близкие его сотоварищи. Дальше на травянистом лугу расположились тысячи людей. Передают из рук в руки турьи рога, окованные серебром. Когда сосуд с хмельным медом снова доходит до Святослава, мальчик отрицательно трясет головой, и главный волхв легким кивком утихомиривает назойливого усача, который сует рог юному князю. Взяв тяжелый поминальный кубок, жрец медленно отпивает из него, а остатки выливает на желто-бурую глину у основания кургана. «Смотри!» – говорит он, протягивая рог Святославу. Его темный старческий палец медленно скользит вдоль чеканки, покрывающей край. – «Здесь рассказано о том, что станет с каждым из нас, когда мы переселимся в иной мир. Как пробивается трава из-под снега, так и человек после короткого сна пробудится для нового бытия. Жизнь то замирает, то возрождается». Святослав внимательно следит за объяснениями волхва, эти странные цветы на серебре, оказывается, обозначают времена года, мужское и женское начала, от которых берет исток все под небом, а вот этот пронзенный стрелой человечек – властитель подземного мира, который пытался похитить богиню плодородия, а эти свившиеся в клубок волки знаменуют вечную борьбу между солнцем и тьмой. «Жизнь – это война?» – спрашивает мальчик, указав на грызущихся зверей. В тот же момент могучие руки Свенельда подхватывают его. «Вы слышали?! – с восторгом восклицает воин. – Князь молвил великое слово! Жизнь – это война!» Участники трапезы вскочили на ноги и громовым эхом отозвались: «Жизнь – война!» «Ты будешь настоящим князем», – жарко дыхнув в лицо Святослава, сказал Свенельд…
Вот и настал тот день, о котором мечталось – Святослав едет зимним Днепром на север. Нестерпимо блестит снег под февральским солнцем. Под медвежьей полостью тепло в возке, только щеки и нос пощипывает легкий морозец. Рядом с мальчиком только старый волхв, мать осталась в Киеве, теперь она сама княжит, как с едва скрытой неприязнью говорит Свенельд. А вот и он – несется навстречу на сером в яблоках коне. То и дело он отрывается вперед, чтобы посмотреть, не грозит ли что князю.
– Боюсь, как бы смерды не придумали какую-нибудь каверзу. Недавно здесь дружина в полюдье шла…
Этот ежезимний объезд земель для сбора дани в княжескую казну не раз вызывал бунты и разбои. Так и отец Святослава Игорь, взяв дань с древлян и решив, что не добрал, пришел вдругорядь под их город Искоростень. Там и нашел он свой конец – подвергли его восставшие мучительной казни: к двум согнутым березам привязали…
– Ежели пошалила где дружина, – объясняет Свенельд, – людишки на всяком княжьем человеке обиду выместить ищут.
– Так зачем же они своих гнетут? – спрашивает Святослав. – Неужто нельзя добычу в иных краях взять?
– Толково, – хвалит Свенельд. – Мечом все добудешь. Да только не всегда боги удачу дают в чужой земле, там тоже охочи за счет других поживиться…
– А, так мы со своих смердов сбираем, чтоб от тех, кто посильнее, откупиться? – догадывается Святослав.
Свенельд только кряхтит в ответ, потирая выбритый подбородок.
Добрались-таки и до материнской вотчины – Пскова-города. Над утонувшими в сугробах бревенчатыми избами столбами поднимаются дымы, снег гулко хрустит под копытами лошадей и полозьями саней, а у Великой катаются в сугробах голые красные люди, объятые облаками пара. Одни скрываются в крохотных избушках, другие вылетают им навстречу.
– Еще не то увидишь, князь, – подмигнул возница. – Ужо возьмем тебя в баню, натерпишься – веником тебя березовым до костей истреплют…
Пока ждали весны, Святославу многажды довелось отведать псковской бани. И если поначалу она была для него сущей пыткой, то к отъезду из Пскова он и помыслить себе не мог, как закончить неделю без этой потехи.
По большой воде ушли из Пскова, через Чудское озеро и Нарву добрались до моря. Стоя на берегу и вглядываясь в свинцовую даль, Свенельд сказал:
– Ты узнал родину матери, теперь достиг родины твоего отца. Вот она – ибо не земля, а море истинный дом варяга. Отсюда пришли мы все за Рюриком на призыв Новгородского веча…
Несколько дней и ночей в неспокойном море показались Святославу вечностью. Наконец из серой мглы выступили ярко-белые береговые обрывы острова Руяны. Волхв воздел руки и стал произносить заклинание. Юный князь вслушивался в его слова и с удивлением узнавал заговоры, которыми во время его болезни старуха-ведунья сопровождала приготовление травных настоев. Тогда на слух он понимал ее слова по-своему: «На острове Буяне, на море-окияне стоит дуб морецкий, под ним бел-горюч камень алатырь…» А, может, и сама ведунья узнала это молитвословие прошедшим через сотни и тысячи уст и обкатавших Руяну в Буян, а алтарь в алатырь? Теперь жрец возвращал на глазах Святослава первозданный смысл старому заклинанию: «На острове Руяне, на море на Каяне стоит дуб морецкий, под ним бел-горюч камень алтарь, на нем лежит бык печеный, в нем торчит нож точеный…»
Прибыв на мыс Аркона, князь убедился, что обстановка языческого святилища в точности соответствовала описанию древнего стиха: здесь, на северной оконечности Руяны действительно находился священный дуб, к которому стекалось все славянство, а на огромном алтаре, высеченном из белого песчаника, день и ночь горел священный огонь, в котором очищались принесенные в жертву быки, на этом же алтаре лежал ритуальный нож для заклания животных…
Волхвы, одетые в длиннополые рубахи с вышитыми знаками солнца, с серебряными бляхами двумя рядами стояли перед огромной каменной статуей Святовида, четыре лика которого смотрели на все стороны света. Звучал гулкий бас главного жреца Арконы, испрашивавшего у бога помощи для русского князя, защитника славянских земель от хазар и ромеев. Святослав, забывшись, что есть силы сжимал локоть Свенельда: ему привиделось, как он во главе многотысячелодейного флота плывет по узкому, сжатому горами проливу к сереющим вдали стенам Константинополя, к повисшим в дымке сотням его куполов. Рассказы воинов, ходивших на империю вместе с Игорем, настолько занимали его воображение, что иной раз образы этих битв казались ярче самой яви.
Сколько он себя помнит, вокруг всегда велись разговоры о христианстве и славянской вере. Особенно частыми стали они после поездки матери в Константинополь. Вернувшись оттуда, она привезла с собой жреца-грека, черного и носатого, как грач. Он и держал-то себя, как птица на развороченной плугом пашне – ходил вперевалку, выставив вперед округлый живот, склоняя голову то на один бок, то на другой. Грек говорил по-русски на болгарский лад – твердо, отрывисто. Подойдя к Святославу и склонив голову на бок, поглаживал его по волосам унизанной перстнями рукой, в голос вздыхал, призывая на помощь Божьего Сына. Князь спрашивал, какого именно бога имеет в виду грек: Перуна, Сварога, Святовида.
– Бог един, – ласково улыбаясь, отвечал жрец. – Он повсюду, и без воли его ничто не происходит, им жива всякая тварь.
– И все плохое? – удивлялся Святослав.
– Нет, нет, плохое – от дьявола.
– Ну вот видишь, – торжествовал князь, – еще один бог. А где два, там и три, и десять. Боги воюют между собой, если один сделал что-то, другой норовит навредить ему, вот отсюда и происходит добро и зло. А ты говорил совсем по-другому.
Грач взволнованно вертел головой, громко просил Сына Божия смилостивиться над малолетним грешником.
– Волхвы научают тебя ложным мнениям. Они представляют себе действия нашего Бога и богов, в которых верят сами, во всем подобными человеческим. Но Бог неизмеримо выше каждого из нас, его помыслы недоступны нашему пониманию…
– Ты же сам говорил мне, что Он создал человека по своему подобию. Отчего же тогда мы не должны уподоблять его мысли нашим собственным?
Среди христиан не было дружинников, но в городе они селились целыми улицами. Самые богатые дома принадлежали последователям греческой веры – первым стали исповедовать ее торговые люди. Как говорили волхвы, христианство приняли те, кто подолгу жил в Константинополе и других местах империи по купеческой надобности. Их прельстило и то, что в Христовых установлениях многое напоминает торговую сделку: поступил, как заповедано – получай вознаграждение.
Когда князь приходил к дружинникам, его восторженно приветствовали эти сильные красивые люди. Он любил сидеть среди них, слушая рассказы о дальних походах, о сражениях в горах и битвах на море. Святослав с почтением трогал затвердевшие шрамы от страшных рубленых ударов, от ожогов греческим огнем, полученных под стенами Царьграда, на Сицилии, в Африке. Многие из тех, кто служил в Киеве, ходили прежде с датскими и норвежскими херсирами, осаждали крепости и монастыри Британии, штурмовали франкские города, воевали в Испании и Италии. Они с презрением говорили о торгашах, превыше всего ставя верную руку и добрый меч.
Поездку на Аркону задумал Свенельд. Услышав как-то, что княгиня Ольга обещала сыну свозить его на свою родину, варяг завел речь о том, что и на родине деда, Рюрика, не худо бы побывать будущему властителю Русской державы. А когда мать отговорилась занятостью делами управления, Свенельд предложил себя в провожатые. Святослав сразу понял по разгневанному лицу матери, что ее поймали на слове, и тут же закричал: «Я поеду, я поеду!» Он знал о ее плохо скрытой неприязни к Свенельду: все попытки Ольги сблизиться с сыном оканчивались неудачей, Святослав предпочитал проводить время на дружинном дворе.
Об Арконе Свенельд сказал только когда отплыли из Пскова. До этого их разговоры о родине предков касались только тех мест возле датских владений, откуда за сотню лет до того отправился Рюрик по призыву новгородского веча. Главный город тех мест именовался Старградом – по преданию, когда-то из той же земли ушли и те, кто в дальних краях основал Новый город. А когда настала смута, послали за помощью к сородичам. Рюрик поднял все свое племя и ушел из-под Старграда, но до самой смерти помнил о том, что каждый славянин должен чтить священный дуб на Руяне, заботиться о благосостоянии святилища.
Когда Святослава ввели в деревянный храм, у него голова кругом пошла от обилия знамен, статуй, богато отделанного оружия. Здесь хранились священные знаки славянских племен, живших по берегам Варяжского моря, здесь же поклонялись богу войны и удачи викинги с Готланда, датчане и норвежцы – каянские немцы, по имени которых иной раз именовали и само море: «на море, на Каяне, на острове Руяне…»
Подойдя к верховному жрецу, седовласому старцу в белом одеянии, расшитом красными знаками солнца и фигурами небесных оленей, Святослав склонил голову, дабы принять благословение. От дыма очистительных костров, через которые он прошел прежде чем вступить в храм, от звона гуслей и гудения волынок все плыло перед глазами. Голос волхва проникал в его сознание словно бы сквозь толщу воды.
– …и станешь великим воителем… собирателем земли… и наложишь узду на утеснителей… и обратишь в прах великие царства… и возжешь на алтарях чужих богов огонь во славу Святовида, Перуна, Сварога, Даждьбога…
С матерью по возвращении в Киев так и не наладилось. Еще большим отчуждением веяло от него в их свидании после полугодичной разлуки. Чем сильнее старалась она удержать Святослава под своим влиянием, тем решительнее рвался он к дружине, к мужским забавам. Даже совместные поездки, устроенные Ольгой в богатые охотничьи угодья, не способствовали укреплению взаимной привязанности.
Чужая вера наложила отпечаток на многое в княжеском дворце. Там, где прежде шумели пиры, где гудели гусли и плясали ряженые, теперь появились постные монашенки с иссохшими от поста лицами, с княжеской поварни подолгу несло пареной репой и капустой, а крепкий и бодрящий запах испеченной на углях дичины шел только с дружинного двора.
– Умора! – говорили там. – Эти попы и ихние выученики думают заслужить благосклонность своего бога тем, что по месяцу и по два мяса не вкушают. Ну скажи на милость, какая разница ихнему богу, что у тебя в кишке?..
Но дело было не только в постах. Все большую силу при Ольге стали забирать люди с тех улиц, где высились купола, увенчанные крестами, среди них немало иноземцев. И, соответственно, все реже спрашивала княгиня совета у волхвов.
– Не в самодержицы ли себя возвести мечтает? Не мнит ли греческим властительницам себя уподобить? – озабоченно толковали на вече.
Все знали, что в христианских странах народные собрания перестали главенствовать в делах государства. Древние вольности упразднялись по мере утверждения новой веры, которая и на небе и на земле знала одного владыку. Волхвы, которые издревле были хранителями вечевой памяти, первыми лишались влияния при смене богов.
– Ежели один над всеми вознесется, – стращали жрецы, – не слыхать вам больше вечевого звона, не совестно жить станем, а по хотению того, кто возвысится.
И Святослава беспрестанно увещевали:
– Помни, князь, с чего твой родич Олег в Киеве начал, когда вместе с отцом твоим Игорем, в малолетстве пребывавшем, сюда из Новгорода приплыл. Он Аскольда и Дира лютой казни предал, ибо возжаждали они власти, а потому к христианскому Богу переметнулись.
Историю о вокняжении Игоря в Киеве хорошо знали все. Когда-то, еще при жизни Рюрика, новгородское вече постановило построить на среднем Днепре, близ границы с Диким Полем сильную крепость. Двое знатных дружинников были направлены с отрядами на поиски подходящего места. Облюбовав малый городок на правобережной горе, названный по имени своего основателя Кия, варяги вступили в переговоры с его жителями – полянами. Пообещав защиту от имени новгородского веча, на службе которого они состояли, Аскольд и Дир заручились помощью окрестных славян в строительстве укреплений.
Из Киева Аскольд и Дир ходили походами на греческие города Херсона, добирались по морю до коренных земель самой империи, разоряли побережья Фракии и Вифинии. Часть захваченного добра раздали дружине и употребляли на укрепление Киева, а остальное отправляли в Новгород; распределением добычи ведали жрецы, управлявшие вечевой казной.
Но в одну из зим вскоре после смерти Рюрика ежегодное поступление с юга не пришло в срок… Минуло много недель, а вестей из Киева все не было. Посланные дознаться о причинах такой задержки вернулись с известием, что Аскольд и Дир решили отложиться от Новгорода – объявили, что приняли от императора крещение и посему становятся его союзниками, а не врагами. А новый бог, которому они повиновались, вручил им, по их словам, власть над Киевом. Ни вече, ни боги, которым приносят жертвы в Новгороде, теперь будто бы не властны над ними.
Тогда и решило вече послать в Киев опытного в ратном деле мужа Олега, родича Рюрикова, а для того, чтобы привести отколовшуюся землю под руку Великого Новгорода, постановили отправить с Олегом малолетнего Игоря, сына Рюрикова, дабы мог он возвести истинного князя на место самозванцев…
Неприязнь и недоверие между матерью и сыном во многом питались воспоминаниями об этой первой попытке христианизации Киева и ее исходе. Обвинения, раздававшиеся в сторону княгини из среды дружинников и волхвов, делали Ольгу подозрительной и раздражительной. Она уже не пыталась воздействовать на Святослава, оставил попытки приобщить его к христовым истинам и греческий жрец, привезенный ею из Константинополя. Княгиню теперь уже тяготило присутствие сына во дворце, и она чувствовала себя спокойно лишь тогда, когда Святослав отправлялся вместе со Свенельдом на охоту или в полюдье.
Князь задумчиво улыбается, глядя мимо даров. Посольство, столпившись перед троном, терпеливо ждет, когда славянский властитель соблаговолит произнести слова признательности величайшему из самодержцев. А Святослав, словно позабыв о необходимости воздать должное императору ромеев, безмятежно усмехается, оглаживая ладонью густые висячие усы. Он вспоминает про свою последнюю придумку – как отправил в подарок своему первенцу Ярополку отроковицу из захваченного его воинами монастыря. Кому пришло в голову запеленать в черную монашескую одежду этот едва распустившийся бутон? Кто определил тебя, белолицая гречанка, в невесты Христовы? Нет, не исчахнешь ты пред иконами, не иссохнешь в постах, но станешь матерью князей русских…
Наконец отрешенный взор князя снова останавливается на груде императорских подношений. Сдвинув брови, Святослав поднимается с трона. Он среднего роста, но благодаря тому, что стоит на возвышении, кажется посольству гигантом. Его широкие плечи, выпуклая грудь и мускулистая загорелая шея, ровно переходящая в тяжелый продолговатый затылок, говорят о недюжинной силе. А цепкий быстрый взгляд серых глаз – о недюжинной и изворотливом уме. Кивнув в сторону даров, Святослав говорит:
– За это передайте моему брату цесарю мою благодарность. Но здесь совсем не то, что я хотел получить. Напомните ему мои слова, переданные первому посольству, тому, которое он засылал ко мне еще зимой. Тогда я сказал, что уйду из этой богатой страны не раньше, чем получу большую денежную дань и выкуп за все захваченные мною в ходе войны города и за всех пленных. Если же ромеи не захотят заплатить то, что я требую, пусть тотчас же покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, а иначе пусть и не надеются на заключение мира с нами.
После долгой томительной паузы посол прикладывает руку к груди и произносит:
– Дозволь, достопочтенный архонт русов, я передам то, что поручил мне сказать мой император Иоанн, величайший и самодержавнейший…
Святослав снова опускается на трон и молча кивает.
– Мы верим в то, что Провидение управляет вселенной, и исповедуем все христианские законы, – так говорил блаженнейший из властителей, – слегка наклонив голову и возведя очи к небу, говорит посол. – Поэтому мы считаем, что не должны сами разрушать доставшийся нам от отцов неоскверненным и благодаря споспешествованию Бога неколебимый мир. Вот почему мы настоятельно убеждаем и советуем вам, как друзьям, тотчас же, без промедления и отговорок, покинуть страну, которая вам отнюдь не принадлежит. Знайте, что если вы не последуете сему доброму совету, то не мы, а вы окажетесь нарушителями заключенного в давние времена мира. Пусть наш ответ не покажется вам дерзким; мы уповаем на бессмертного Бога – Христа: если вы сами не уйдете из страны, то мы изгоним вас из нее против вашей воли. Полагаю, что ты не забыл о поражении отца твоего Игоря, который, презрев клятвенный договор, приплыл к столице нашей с огромным войском на десяти тысячах судов, а к Киммерийскому Боспору прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестников своей беды. Не упоминаю я уж о его жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на древлян, он был взят ими в плен, привязан к столбам деревьев и разорван надвое. Я думаю, что и ты не вернешься в свое отечество, если вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, – ты найдешь погибель здесь со всем своим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи.
Князь Святослав Игоревич
(по Ф.Г. Солнцеву, 1869)
Святослав едва удерживается, чтобы не прервать речь посла. Яростно закусив губу и вцепившись в подлокотники трона, он исподлобья смотрит на грека, произносящего дерзостные слова. И едва тот умолкает, князь вскакивает и принимается яростно пинать императорские дары. По мраморному полу со звоном рассыпаются драгоценности из шкатулок. Рванув ворот белой полотняной рубахи, Святослав говорит низким прерывающимся голосом:
– Я не вижу никакой необходимости для императора ромеев спешить к нам; пусть он не изнуряет свои силы на путешествие в сию страну – мы сами разобьем вскоре свои шатры у ворот Византия и возведем вокруг города крепкие заслоны, а если он выйдет к нам, если решится противостоять такой беде, мы храбро встретим его и покажем ему на деле, что мы не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к жизни трудами рук своих, а мужи крови, которые оружием побеждают врага. Зря он по неразумию своему принимает росов за изнеженных баб и тщится запугать нас подобными угрозами, как грудных младенцев, которых стращают всякими пугалами.