Аркадий
У него было две жизни, вернее, он находился в таком учреждении (после исчезновения Советского Союза это слово даже употребляться не должно, настолько оно советское и исповедует верховенство государственного уклада над человеком, а не наоборот), в уч-реж-де-нии ЖХ 385 / 3–5, что жизни у него не было вообще, но он об этом не знал. Он знал, что он Аркадий Дудкин, ветеран Отечественной войны, герой этой войны, человек, водрузивший вместе с Кантария над церковью (конечно же, он имел в виду увиденный в кино Рейхстаг, видимо, в его представлении разве что церковь могла иметь купол) красное знамя, а Горохова (под этой фамилией Аркадий подразумевал сознаменосца Кантария, прославленного Михаила Егорова) там даже не было. Еще Аркадий знал, что он должен выйти на волю 13 мая, только он либо перестал вести счет годам, либо для него настал один конечный-бесконечный год, в котором он должен был выйти на волю, однако злые люди, выражаясь его словами, «супостаты», не выпускали его.
Много еще всего знал Аркадий Дудкин: например, что сидевший с ним в одной камере Владимирской тюрьмы Леня Брежнев украл у него добытые на войне ценою крови и пота медали и ордена, что его «пультировали» из танка («Меня пультировали», – любил он говорить) и другое, что проявляло его линию, его наивный, непрофессионально обработанный миф, на сыскном жаргоне – «легенду», которую он выбрал со дня своего ареста и которой никогда уже не изменял: воевал на войне, добыл медали и ордена, водрузил знамя, где полагалось и с кем полагалось. После этого его арестовали ни за что ни про что.
Похоже, в обработке легенды ему помогал тот факт, что его старший брат, Василий Дудкин действительно сражался на Отечественной войне, действительно был героем, и если вместе с Кантария и Егоровым не водружал знамени над Рейхстагом, то в операции взятия Рейхстага участвовал на самом деле.
Да, Аркадий знал, что был героем, однако его знание не совпадало со знанием администрации зоны – и, честно говоря, всей зоны, последняя же признавала лишь один факт: во время войны Аркадий был полицаем. Когда немцы вошли в его белорусское село, Аркадию было 15 лет и он не убежал, скорее всего, не смог убежать, в лес, чтобы с первых же дней начать геройски партизанить, а когда ему исполнилось 17 лет, на Аркадия, на этого бывшего не в ладах с грамотой, малость «придурковатого» парня немцы надели форму полицая, дали ему в руки «шмайсер» и велели установить в селе порядок. Чтобы опробовать оружие, он пошел в сторону леса и выпустил несколько очередей (в обвинительном заключении последнее было отражено следующим образом: «сделал выстрелы в сторону партизан»). Через два дня село заняли партизаны и полицайство Аркадия закончилось. Партизаны и не думали наказывать слабоумного мальчика. Однако примерка формы полицая (другого преступления в обвинительном заключении не было описано, так как в селе было всего пять семей, евреев там не было, не было и коммунистов – какие же репрессии должен был осуществить полицай Дудкин, да еще за 48 часов, неизвестно) Аркадию обошлась дорого: слабый и без того его разум, которым он по-детски воспринимал мир, помешался еще больше, он стал выдавать себя за брата, сочинял эпизоды войны и в каждом эпизоде находил свою роль, поэтому он одновременно прорывал и ленинградскую блокаду, и воевал в Сталинграде и на Курской дуге, ну и, конечно же, брал Берлин.
Село жалело его, помнило его двухдневное смехотворное полицайство и то, что он и муравья не стал бы обижать, не то что человека, и играло с ним в эту игру; более того, из милости содержало его как домашнего дурачка и единственную (вместе со старой церковью) сельскую достопримечательность.
Грамоте Аркадий не выучился, но кино любил и после каждого нового фильма сочинял свою маленькую историю, в которой он (а не Сталин или Жуков) являлся главной военной силой Советского Союза. Так и продолжалась жизнь, пока бдительные и всезнающие белорусские пионеры-разведчики, объединенные названием «следопыты», при полной и неуклонной поддержке комсомольского и партийного руководства не нашли его, не разоблачили и не свершили над ним правосудие (формально его задержали не пионеры, отличилась милиция, однако фамилии нескольких пионеров тем не менее оказались в обвинительном заключении Аркадия Дудкина).
С 1972 года Аркадий Дудкин отбывал наказание как предатель Родины и военный преступник.
В том, что советский КГБ из безобидного сельского дурачка сделал предателя Родины, нет ничего удивительного, однако в ответ на настоятельные требования диссидентов (по прибытии в зону мы с братом Дато тотчас присоединились к требованию, поддержанному международными организациями) ежегодно из Москвы приезжала компетентная комиссия, в которую входили асы советской психиатрии (разве стали бы вводить в подобную комиссию кого-либо поменьше академика или профессора, ведь их заключения должны были завоевать доверие мировых ученых?), и эта комиссия неуклонно (любимое словечко коммунистов) устанавливала следующее: Аркадий Дудкин психически нормален, он и при совершении преступления был вменяемым, каковым является и в настоящее время, поэтому требование о его досрочном освобождении совершенно безосновательно, наш народ будет всегда строго спрашивать с предателей Родины и с желающих выдать кровожадного полицая за безобидного мальца.
Именно поэтому 13 мая каждого года, когда грузины зоны отмечали историческую футбольную победу тбилисского «Динамо», одержанную в 1981 году на дюссельдорфском стадионе, завоевание, благодаря героизму Дараселия и Гуцаева, Европейского кубка обладателей кубков, а литовские и латвийские католики молились за здоровье и долголетие римского папы Иоанна Павла Второго, в тот же день того же года чудом спасшегося от двух пуль «Серого волка» Мехмеда Али Аджи, вся зона ждала шести часов вечера. К этому времени заключенные собирались у так называемой «курилки» в ожидании вечного спектакля.
У спектакля был один-единственный участник, этакая барашевская вариация театра одного актера: в первом акте Аркадий, выйдя из барака с палкой в руках, направлялся к зданию администрации, подходил к окнам той самой комнаты, в которой обычно заседала психиатрическая комиссия из великих академиков, и без антракта переходил ко второму акту: неистово бил палкой по стене; а в третьем акте он по-белорусски читал какой-то неизвестный монолог, содержание которого не смогли распознать даже самые знаменитые слависты зоны, Михаил Поляков и Гелий Донской. Видимо, Аркадий на родном языке требовал освобождения.
Его не останавливали, не призывали к порядку. Он целый час бил палкой об стенку, и администрация безмолвствовала. Только после того, как, устав и выполнив свой долг, он присоединялся к остальным у курилки, появлялись контролеры и проверяли степень повреждения стены. В колонии строгого режима, где за отращивание волос длиной в 2 мм был гарантирован 15-дневный «шизо» (штрафной изолятор), Аркадия за его политический акт никогда не наказывали – администрация и контролеры зоны прекрасно знали, с кем имели дело, ведь они не были великими академиками, чтоб не отличить нормального от сумасшедшего.
Как и большинство обитателей зоны, Аркадий был курильщиком, однако у него никогда не бывало своего табака или махорки, ларьком (каждый заключенный имел право раз в месяц сделать покупки на пять рублей, но при этом денежные единицы в деле не участвовали) он не пользовался, берег деньги на будущую жизнь, которая, по его разумению, должна была начаться 13 мая какого-то года, поэтому Аркадий сложился классическим «стрелком», то есть скромным вымогателем махорки. С учетом данного факта курящая зона разбилась на две неравные части: в большинстве были те, кто ни в коем случае не поделился бы с Аркадием махоркой, а в ничтожном меньшинстве оказались те, кто под тяжестью обстоятельств иногда мог дать Аркадию покурить.
Понять можно было обе части, так как в зоне всё на счету и предоставить Аркадию махорку означало лишить себя удовольствия, то есть добавить себе срок заключения. Я хочу сказать, что доставляемые махоркой минуты удовольствия ассоциировались с волей. По представлению заключенного (упрощенно, конечно) воля – это место, где обитают неисчислимые удовольствия. Именно поэтому в зоне никто не бросал курить, а вот обращение некурящих в курильщиков случалось.
Аркадий знал, что простым «дай закурить» ни у кого, кроме двух-трех наивных заключенных, не смог бы выудить махорку, и его «дай закурить» было непременным, однако недостаточным условием его «представления», которое он исполнял с таким мастерством, что можно было легко вообразить, каким образом немцы одели его в форму или как он всю жизнь следовал однажды выдуманной легенде: Аркадий Дудкин был прирожденным актером.
Допустим, Аркадий увидел, что в «курилке» стоит Рафаэл Папаян, – и немедля начинал «представление», постепенно приближаясь к Папаяну на расстояние, достаточное, чтобы «стрельнуть»: «Служил я как-то под командованием маршала Баграмяна…»
Тут следует сказать, что Аркадий белорусскими оборотами придавал своей речи древнеславянское, то есть мифическое, измерение, например, он не говорил: «Служил я как-то…» – а «Служив я как-то…» Тем временем Аркадий продолжал: «Вот кто был истинным командиром! Ему очень мой танк нравился. Умолял, давай, мол, поменяемся. Какой был мужик! Настоящий военный. Армяне замечательные воины, не то что турки! Дай закурить. Интересно, существуют ли потомки Баграмяна?»
Первоначально Рафаэл неохотно, но давал махорку, однако со временем поймать Папаяна на примитивный патриотизм становилось все труднее. К несчастью для Аркадия, вкус у сына известного армянского драматурга, кандидата филологических наук Рафаэла Арамашотовича Папаяна постепенно утончался, и этот гуманитарий все больше склонялся в сторону «не верю» Станиславского, иногда даже говорил: «Не верю!» – оставляя Аркадия без махорки.
Из несметных добродетелей, присущих Аркадию, наиболее интересными были его стойкий характер и неутомимость. Этому человеку была явно неведома пауза. Еще не закончив безуспешного выступления с Папаяном, он направлялся в сторону какого-нибудь грузина, стоявшего в курилке, и чуть ли не с гомеровской объективностью и беспристрастностью начинал новую историю, за которой ему и вправду не приходилось лезть в карман, историй у него было множество, и ему не нужно было повторяться. Он бубнил со своим легким белорусским акцентом: «До этого я служил у генерала Леселидзе. Вот кто был настоящим военным, отцом солдат. С Леней Брежневым тоже там познакомился, впоследствии он у меня медали и ордена украл, но сейчас не время об этом. Генерал Леселидзе был моим большим другом, говорил, мол, тебе, а не Горохову дам знамя над Берлином водрузить. Грузинскую песню любил, сакварлис саплавс… дай-ка закурить… ведзебди-и-и. Интересно, а в Баку есть улица Леселидзе?»
Несмотря на явную хромоту в географии (я никак не мог убедить его, что столица Грузии зовется Тбилиси, а не Баку), все актерские выступления Аркадия производили на меня неизгладимое впечатление, так что часть моего ежемесячного запаса махорки безоговорочно принадлежала ему.
Как-то раз в традиционном зонном споре, происходящем между театралами, о том, кто лучше исполнял роль Отелло в пятидесятые годы, когда на всех советских сценах от Архангельска до Владивостока гремел народный артист СССР Акакий Хорава (конечно, это были сталинские дела) или также народный артист СССР Ваграм Папазян (между прочим, Яго в исполнении Акакия Васадзе единогласно признавали все), я пошутил: мол, сколько бы вы ни спорили, самым великим актером я лично считаю Аркадия. Именно тогда наш товарищ по зоне, психолог Борис Манилович, переделал фамилию Аркадия на еврейский лад, чтоб она звучала как фамилия признанного деятеля искусств: «Дудкинд» (в антисоветской публике весьма высоким авторитетом пользовался друг Иосифа Бродского, литератор Ефим Григорьевич Эткинд).
Фактически Аркадий был поэтом. При этом, в отличие от других поэтов, благодарным поэтом. Добыв с помощью артистического мастерства махорки, свернув ее в оторванный от «Известий» клочок бумаги и закурив, он в благодарность тут же начинал рассказывать забавную историю.
– Однажды сидел я в танке. Я же танкистом был! Так вот, сижу, значит, я в танке и вижу, немцы тремя «тиграми» идут. Происходит это на подступах к Берлину, рядом со мной шел танк грузинского лейтенанта Махарашвили, ну, знаешь, сын старика. Идут немцы тремя «тиграми» и кричат: «Аркадий, хендехох!» По-немецки кричат. Немцы на трех танках. У меня был Т-34, а у них – «тигры», я был львом, а они тиграми. Сын старика, бедный Махарашвили, волком был. Они кричат мне «хендехох», то есть руки вверх, и я крикнул им: «Их бин Аркадий, их нихт хендехох, их бин убивен зи, швайн фрицен, явол!», я вас всех перестреляю, значит, немецкие свиньи. Выстрелил немецкий танк, угодил мне в левый бок и крикнул: «Я, я!» Я выстрелил и убил одного «тигра». Второго «тигра» Махарашвили убил, сын усатого старика. Двинулся третий «тигр». Не могу его остановить, идет и идет. Убил Махарашвили. Идет и вот-вот собьет меня. Стреляю и стреляю, но он не умирает! Оказывается, в танке сам Гитлер сидит. Я понял, что мне уже не спастись и крикнул: «За Родину, за Сталина!» Выпустил я из танка крылья и полетел, очень высоко взлетел, выше солнца поднялся!
Аркадий Дудкин должен был освободиться 13 мая 1987 года. 12 мая он скончался. В соответствии с местной традицией администрация зоны разула его и предала безымянной могиле, так что на встречу со своим братом-героем, чью роль Аркадий с успехом исполнял всю жизнь, он пошел босым.