Глава 4
Больница на Варшавском шоссе выглядела отвратительно. Старое, облупившее здание дореволюционной постройки, явно знававшее лучшие времена. Когда-то вход украшали скульптуры, теперь же от них остались лишь постаменты.
Внутри – ничего похожего на Склифосовский или на чисто вымытый вестибюль ЦИТО. На полу – грязь, а окошко справочной – закрыто. Я подошла к скучающей гардеробщице и поинтересовалась:
– Третье отделение где?
– Я не нанималась на вопросы отвечать, – завела баба, – зарплата копеечная, со всеми языком болтать недосуг, кто за справки деньги получает, тот пусть и работает.
Тяжелый вздох вырвался из моей груди. Ну не проще ли сказать коротко: «налево» или «прямо по коридору». Но гардеробщица продолжала брюзжать:
– Шапку не возьму, шарф тоже, потеряются, отвечать придется.
Засунув отброшенные вещи в пакет, я двинулась было к лестнице, но гардеробщица взвизгнула:
– Ишь, хитрая, бахилы одень! Много вас тут ходит, грязь таскает!
– Где их взять?
– Купить! Пять рублей.
Я беспрекословно протянула монетку. Тетка швырнула на прилавок два голубеньких мешочка, явно не новых. Все ясно, вынимает из урны использованные «тапочки» и продает еще раз. Нацепив на сапоги «калоши», я поднялась по щербатой лестнице, правда, широкой и мраморной.
Третье отделение находилось на втором этаже. Я потянула дверь с табличкой «Травматология» и невольно отшатнулась. В лицо ударил резкий запах мочи, хлорки, кислых щей и каких-то лекарств. В Склифе тоже воняло, но не до такой степени. Двери палат были открыты, виднелись огромные железные кровати с загипсованными людьми. 213-я палата была в самом конце корпуса. Я вошла в тесное помещение, заставленное койками, и стала озираться. Что-то не видно Насти.
Всего там лежало восемь человек, в основном старухи, укутанные до подбородков тонкими одеялами. Шестнадцать пар глаз с надеждой уставились на меня.
– Звягинцева здесь лежит? – громко спросила я.
Последовало молчание, потом дребезжащий голосок откуда-то из угла сообщил:
– Спросите на посту.
– Так Насти тут нет?
На свой вопрос я не услышала ответа. Я выпала в коридор и, чувствуя, как от затхлого воздуха начинает кружиться голова, пошла искать хоть кого-нибудь из представителей медицины. Но люди в белых халатах словно испарились. Над некоторыми палатами горели красные лампы, но никто не спешил на помощь к страждущим. Лишь в самом конце кишкообразного коридора я обнаружила толстую, крайне недовольную няньку рядом с ведром грязной воды и шваброй.
– Доктора на конференции, – мрачно пояснила она и, покосившись на мои бахилы, прибавила: – Ходют, грязь таскают, убирай потом! Посещения с трех, тут больница, а не парк, чтоб являться, когда захочешь.
Решив не злить и без того сердитую бабу, я изобразила самую сладкую улыбку и пропела:
– Простите, я не знала, в справочном окошке никого…
– То-то и оно, – вздохнула санитарка, шлепая грязной тряпкой по вонючему линолеуму, – ты пойдешь работать за триста рублей в месяц?
За три сотни целый день разговаривать с родственниками больных?
– Никогда.
– Вот поэтому и в окошке пусто, – ответила нянька и неожиданно подобрела: – Ступай на черную лестницу, девки там курят небось!
– Где это?
– Там! – ткнула баба пальцем в дверь с табличкой «Не входить. Служебные, очень злые собаки».
Заметив мои колебания, она прибавила:
– Иди, иди, не бойся, бумажку повесили, чтоб больные не шлялись, а то везде пролезут, покоя не дадут, ироды эфиопские.
Недоумевая, при чем тут Эфиопия, я толкнула дверь и оказалась на маленькой и узкой лестничной площадке. Возле грязного, давно не мытого окна, на подоконнике сидели две девчонки в голубых хирургических пижамах. Между ними стояла набитая окурками железная банка из-под «Нескафе». Девицы были похожи на позитив и негатив. Одна беленькая, румяная, голубоглазая, словно недавно выпеченная булочка, пухлая и аппетитная. Другая – смуглая, черноволосая, с ярким ртом и глазами-маслинами, скорей ржаной сухарик, если продолжать кулинарные сравнения.
– Что надо? – окрысилась «булочка». – На секунду отошли.
– Обезболивающие только по распоряжению врача, – быстро добавила «сухарик».
– Нет, нет, – поспешила я их успокоить, – ничего не надо. Скажите только, в какой палате Звягинцева…
– Ты помнишь? – спросила беленькая.
Черненькая пожала плечами.
– Сейчас докурим и посмотрим.
Процесс курения растянулся на полчаса, я маялась в коридоре, лихорадочно соображая, какой табак может куриться так долго. Гаванская сигара толщиной в ногу? Кальян? Наконец девчонки выпорхнули, и беленькая смилостивилась:
– Пошли.
Следующие минут десять она разглядывала какие-то списки и наконец произнесла:
– Звягинцева Анастасия Валентиновна, 1975 года рождения?
Я не знала отчества Насти, но все остальное совпадало.
– Да.
– Она умерла, – равнодушно обронила медсестра.
От изумления я чуть не упала.
– Как?
– Подробности у лечащего врача, – поскучнела девица.
– Что же случилось? – недоумевала я, – конечно, перелом шейки бедра дело неприятное, но ведь не смертельное…
– Ничего не знаю, – отрезала девчонка, – вот придет с конференции Роман Яковлевич и расскажет.
– Кто?
– Минаев Роман Яковлевич, ее лечащий врач, – пояснила собеседница.
– А когда…
– Все у Минаева.
– Когда она умерла?
– Позавчера.
– Господи, – подскочила я на месте, – почему же родственникам не сообщили?
– Вы чего, тетя? – вызверилась «булочка». – Очень даже сообщили. Нам трупы не нужны. Приезжали и свекровь, и муж, супруг даже в обморок упал.
Отказываясь что-либо понимать, я принялась мерить шагами коридор. Наконец вдали послышались голоса, и появилась группа людей в голубых, зеленых и белых костюмах.
– Роман Яковлевич, – позвала я.
Молоденький парень в больших очках притормозил на бегу и спросил:
– Вы ко мне?
– Да.
– Слушаю.
– Я относительно Звягинцевой.
Крупные, оттопыренные уши очкарика вспыхнули огнем, и он пробормотал, опуская глаза:
– Пойдемте в ординаторскую
В довольно большой комнате на письменном столе мирно лежали остатки завтрака. Несколько ломтиков колбасы, наломанный батон и пакетик «Липтон».
– Звягинцева скончалась, – со вздохом сообщил парень, опускаясь на стул.
Лицо доктора было совсем молодым, больше двадцати ни за что не дашь. Но раз работает в больнице, наверное, закончил институт.
– Мне уже сказали, – ответила я, – хотелось бы знать, отчего.
– Кто вы, собственно говоря, такая? – выпустил когти Минаев.
– Тетя Насти.
– Все объяснения даны мужу, – сухо пояснил врач, – у него и спрашивайте.
Я уставилась на «Гиппократа» в упор. Надо же, небось только начал практиковать, а уж освоил повадки стаи. Но откуда молодому нахалу знать, что моя лучшая и единственная подруга – хирург? Так вот Катюша не раз говорила:
– В больнице главное – не пускать дело на самотек. Уложили в палату и успокоились, дескать, врачи сами все необходимое сделают. Нет, не сделают; надо проявлять бдительность, не стесняться спрашивать названия лекарств, требовать консультаций профессора, следить, как выполняют назначения медсестры. К сожалению, сейчас много недобросовестных работников. Если у больного скандальные родственники, побоятся связываться. Они с жалобами побегут, потом по комиссиям затаскают, еще в суд подадут…
Вздохнув поглубже, я процедила:
– Вот что, любезнейший, извольте дать исчерпывающий ответ на вопрос. Иначе, посмотрев на здешние порядки, я отправлюсь в Минздрав, а следом в суд. Пусть проведут служебное расследование, назначат комиссию да проверят, как вы, с позволения сказать, лечили мою несчастную племянницу, здоровую во всех смыслах, не считая сломанной ноги.
Уши врача превратились в факелы, и он забормотал:
– Ничьей вины тут нет, иногда случается подобное, в частности, у лежачих больных…
– Что это было?
– Тромбоэмболия легочной артерии.
– Что? – не удержалась я.
Но Минаев не знал о кончине Ирочки, поэтому решил, что слушательница просто не поняла мудреный термин, и пустился в объяснения:
– С каждым может приключиться, в особенности если варикоз наблюдается или свертываемость крови повышена. Правда, у молодых женщин это бывает реже, чаще после климакса. Сгусток крови оторвался и закупорил сосуд.
– И ничего нельзя было поделать?
Минаев напрягся.
– В принципе можно – мгновенную операцию, дело решают минуты, но, как правило, такое удается, если казус произошел в присутствии доктора, ну, во время обхода или осмотра. А так человек просто перестает дышать, и соседи по палате думают, что он спит. Ваша племянница страдала тромбофлебитом, муж говорил, постоянно жаловалась на судороги в ногах… Печально, конечно, двадцать пять лет – не возраст для смерти, но, поверьте, никто не виноват, судьба!
– Ничего себе! – пришла я в полное негодование – Судьба! Да у вас просто отвратительные условия! В 213-й палате безумное количество больных!
Роман Яковлевич внимательно глянул на меня.
– Кто сказал, что Звягинцева лежала в 213-й палате?
– В справочной, – быстро нашлась я.
– Перепутали. Ее место было в 213-й «а», это платное отделение, и, поверьте, условия – лучше не найти. Для вашей племянницы сделали все.
– Так уж и все, – фыркнула я. – надо было в Склифе оставить или в ЦИТО перевести…
– Но Звягинцевой ведь требовалось психиатрическое наблюдение, а сделать подобное ни в Склифосовском, ни в НИИ травматологии нельзя, только у нас имеется специальное отделение, одно на всю Москву. Таких больных в психиатрическую клинику не кладут, там не умеют за травмой ухаживать!
– При чем тут психиатрия? – не поняла я.
Минаев моментально захлопнул рот, потом процедил:
– Хороша же вы тетя. Разговор закончен!
– Но…
– Никаких «но», и вообще, предъявите паспорт!
Пришлось спешно отступать, бормоча под нос:
– Оставила дома.
Перед тем как покинуть больницу, я отловила медсестру и поинтересовалась:
– Где палата 213 «а»?
– В платном отделении, на пятом этаже.
Да, там открылась иная картина. Ковровые дорожки, телевизоры, ласковый персонал, комнаты на одного, и никакого запаха мочи и щей… Но и медсестры, и нянечки, сверкая улыбками, категорически отказались рассказывать о Насте.
– Сведения о больных только у лечащего врача, – в голос твердили они.
Я медленно побрела от больницы к метро. Какие-то смутные, неприятные мысли копошились в голове. Кончина молодой и, в общем, достаточно здоровой женщины выглядела более чем странно. Я провела в палате возле Юли десять дней, приходила утром, уходила вечером и не помню, чтобы Настя жаловалась на судороги. Конечно, у нее отчаянно болело травмированное бедро, она говорила, что тяжело спать в одной позе, на спине, просила вытряхнуть скопившиеся на простыне крошки, поправить подушки. Частенько мучилась головной болью, но судороги? Не слышала ни разу. И потом, пару раз, не найдя нянечку, я подавала ей судно. Настенька лежала в коротенькой рубашечке до пупа, и хорошенькие стройные, длинные ножки оказывались на виду, когда откидывалось одеяло. Конечно, правая, сломанная, нога выглядела не лучшим образом, распухшая и больная, но никаких уродливо выступающих вен и синих «узлов» я не заметила.
И потом, какое нелепое поведение родственников! Может, у них обоих шок от происшедшего, и муж, и свекровь не понимают, что говорят? Не хотели сообщить о кончине Насти постороннему человеку? Почему? Это секрет? И что лежит в банковской ячейке?
Потолкавшись бесцельно между аптечным киоском и газетным ларьком, я приняла решение и отправилась в «Мапо-банк».
Все-таки странное название для финансового учреждения, напоминает «Маппет-шоу», но с виду здание выглядело солидно. Небольшой дом, выкрашенный розовой краской, вход во двор закрывает калитка. Я ткнула пальцем в кнопку.
– Изложите цель визита, – прогремел из динамика металлический голос.
Очень забавно. Найдется ли в целом свете хоть один налетчик, честно отвечающий на подобный вопрос:
– Хочу ограбить ваше деньгохранилище.
С языка уже был готов сорваться этот ответ, но я взяла себя в руки и сухо сообщила:
– Я здесь абонировала ячейку.
Замок щелкнул, ажурная калитка отворилась, я пересекла крохотный дворик и вошла внутрь. В холле маялся чудовищно толстый охранник. Интересно, как подобному экземпляру удалось устроиться на работу секьюрити? Да он и двух шагов не пробежит, задохнется. Впрочем, вдруг он метко стреляет, с двух рук, по-македонски.
Ничего не подозревавший о моих мыслях мужик велел:
– Посидите, сейчас придут.
Спустя минут пять вышел стройный парень в безукоризненном костюме и с папкой в руках и спросил:
– Вы в ячейку?
Я кивнула, и мы пошли налево. В небольшой комнате в стене были сделаны железные ящики.
– Номер? – спросил служащий.
Я растерялась.
– Не помню.
– Не беда, – успокоил парень, – покажите ключик. Ага, пятьдесят вторая.
Он раскрыл папку и вытащил какой-то листок.
– Что это? – не утерпела я.
– Договор об абонировании ячейки.
– Зачем?
Клерк глянул на меня и спокойно пояснил:
– Сейчас проверим, кто имеет доступ к содержимому.
– Разве ключа не достаточно?
– Нет. Впрочем…
– Что?
– В договоре указано – доступ имеет Звягинцева Анастасия Валентиновна или любой человек, имеющий ключ. Странно, как правило, так не делают, но такова воля клиента, и я не имею права чинить препятствий. Открывайте, проверяйте содержимое, потом позовете меня, я подожду в приемной.
И он быстро вышел. Я отыскала дверку с цифрой «52», ключик легко повернулся в скважине, открылась небольшая темная ниша. В глубине белела коробочка. Я вытащила на свет картонку, оказавшуюся упаковкой от тонометра, открыла и ахнула. Вся внутренность была забита стодолларовыми бумажками, внизу, под купюрами, оказался конверт. Четким, ясным почерком, без всяких кренделей и завитушек был написан адрес: улица Мирославская, дом восемнадцать, Рагозину Николаю Федоровичу.