Вы здесь

Своей дорогой. 3 (Элизабет Вернер, 1893)

3

– Мне очень жаль, господа, но я считаю все ваши проекты несостоятельными. Необходимо поскорее найти по возможности дешевый способ осушения почвы Радефельда; ваши же проекты требуют таких трудоемких и дорогостоящих работ, что об их выполнении не может быть и речи.

Такими словами Эбергард Дернбург, владелец оденсбергских заводов, энергично отверг предложения своих служащих. Те пожали плечами, продолжая смотреть на планы и чертежи, разложенные на столе; наконец один из них сказал:

– Но ведь все работы осложняются тем, что здесь очень тяжелые почвы, гора и лес на всем протяжении.

– И надо быть готовыми ко всяким случайностям, – вставил другой.

– Осушение, действительно, обойдется дорого, но в данном случае иначе и быть не может.

Все трое – директор заводов, главный инженер и заведующий техническим бюро – совершенно сходились во мнении. Совещание происходило в рабочем кабинете Дернбурга, где последний обычно принимал доклады своих подчиненных; сегодня здесь присутствовал и его сын. Это была просто отделанная комната с книжными шкафами; письменный стол был завален бумагами, на боковых столах лежали планы и карты. Эта комната была центром управления всех громадных оденсбергских заводов, местом неустанной работы и беспрерывной деятельности.

– Так вы считаете, что по-другому сделать никак нельзя? – снова заговорил Дернбург, вынимая из лежащего перед ним портфеля бумагу и разворачивая ее. – Взгляните-ка сюда, господа! Здесь прокладка трубы начинается тоже с верхнего участка, но Потом она проходит сквозь гору Бухберг и уже без всяких затруднений идет через Радефельд к заводам. Вот решение, которое мы ищем.

Все с несколько растерянным видом поспешно нагнулись над чертежом; такой проект, действительно, не приходил в голову ни одному из них, по-видимому, они смотрели на него не особенно благосклонно.

– Прорезать Бухберг? – спросил директор. – Весьма смелый план, несомненно, представляющий значительные выгоды, но я считаю его невыполнимым.

– И я также, – присоединился к нему главный инженер. – Во всяком случае, чтобы узнать, возможно ли осуществить этот план, необходимы предварительные исследования. Бухберг…

– Будет прорезан, – перебил его Дернбург. – Подготовка к работам уже начата. Эгберт Рунек производивший там исследования, утверждает, что это возможно, и подробно излагает свои соображения в объяснительной записке.

– Так это его план? – спросил заведующий техническим бюро. – Я так и думал.

– Что вы хотите этим сказать, господин Вининг? – спросил Дернбург, быстро обернувшись.

Вининг поспешил его заверить, что он не хотел сказать ничего особенного; этот вопрос интересовал его только потому, что он был непосредственным начальником молодого техника. Остальные молчали, но смотрели на своего патрона странным, вопросительным взглядом.

Однако тот как будто не замечал этого и сказал спокойно, но с известной резкостью в голосе:

– Я решил принять план Рунека, он соответствует всем моим требованиям, а издержки будут приблизительно вдвое меньше, чем при выполнении ваших проектов. Отдельные детали, разумеется, надо будет еще обсудить, но во всяком случае следует приступить к работам как можно скорее. Мы еще поговорим об этом, господа.

Служащие поклонились и вышли; в передней директор остановился и спросил вполголоса:

– Что вы на это скажете?

– Я не понимаю нашего патрона, – ответил главный инженер, также осторожно понизив голос. – Неужели он действительно ничего не знает? Или он не хочет знать?

– Понятно, знает! Я сам докладывал ему об этом, да наш господин социалист и не думает оставлять в тайне свои взгляды; он говорит об этом без малейшего стеснения. Пусть кто-нибудь другой решился бы на то же здесь, в Оденсберге – ему сию же минуту указали бы на дверь, а об отставке Рунека, кажется, и речи нет! Вот и его план сразу же приняли, в то время как нам весьма ясно дали понять, что наши никуда не годятся. Ведь это, если хотите, возмутительно!

– Подождите еще, – спокойно перебил его Вининг, – в этом вопросе наш патрон не допускает шуток; в свое время он вмешается и, если Рунек не подчинится безоговорочно, – будь он хоть десять раз другом и спасителем его сына, – ему не сдобровать!

– Будем надеяться! – сказал директор. – Кстати, об Эрихе; он выглядит еще совсем больным и поразительно молчалив; на совещании он не сказал и десяти слов.

– Потому что ничего в этом не смыслит. Какими только знаниями его ни пичкали, но, очевидно, в его голове мало что застряло. Он ничего не унаследовал от отца ни физически, ни нравственно. Однако мне пора идти, надо съездить в Радефельд. До свидания, господа!

Отец и сын Дернбурги остались в кабинете одни. Первый стал молча ходить взад и вперед; несомненно, он был в плохом настроении.

Несмотря на свои шестьдесят лет, Эбергард Дернбург был еще в расцвете сил и только седые волосы и морщины на лбу свидетельствовали о том, что он уже находится на пороге старости; однако его волевое лицо не напоминало об этом, взгляд был еще проницателен и ясен, высокая фигура стройна; манеры и речь показывали, что этот человек привык повелевать и всюду встречать полное повиновение. Таким образом, даже внешность говорила о его сильной натуре.

Что сын не унаследовал от него ни одной черты, было как нельзя более ясно, а взгляд, брошенный на портрет в натуральную величину, висевший над письменным столом, до некоторой степени объяснял это обстоятельство; портрет изображал покойную жену Дернбурга, и Эрих был похож на нее как две капли воды; это было то же лицо с тонкими, но ничем не примечательными чертами, с теми же мягкими линиями и тем же мечтательным взглядом.

– Вот так, мои мудрые специалисты! – наконец заговорил Дернбург-старший насмешливым и раздраженным тоном. – Целый месяц возились над решением задачи, придумывали всевозможные планы, из которых ни один совершенно не годится, а Эгберт втихомолку произвел все нужные исследования и вдруг преподнес мне готовый проект, да еще такой проект! Как ты находишь его, Эрих?

Молодой человек смущенно посмотрел на чертеж, который держал в руках, и произнес:

– Ведь ты говоришь, что он прекрасен, папа. Я… извини, я еще не вполне разобрал, в чем дело.

– Но, мне кажется, он достаточно понятен и, кроме того, он у тебя в руках со вчерашнего вечера. Если тебе нужно так много времени, чтобы понять такой простой проект, к которому к тому же приложены всевозможные объяснения, то как же ты научишься быстро и правильно разбираться во всех делах? А ведь эта способность совершенно необходима будущему владельцу оденсбергских заводов.

– Я полтора года не был здесь, – заметил Эрих, – и все это время доктора настаивали, чтобы я избегал всякого умственного напряжения; будь снисходителен ко мне и дай мне время опять привыкнуть к делу.

– Тебя с детства жалели и всячески оберегали от работы, – нахмурившись сказал Дернбург. – При твоей болезненности о серьезном учении нечего было и думать, а о практической деятельности и подавно. Я возлагал все свои надежды на твое возвращение с юга, а теперь… Впрочем, я не упрекаю тебя, ты не виноват, но это – большое несчастье для такого человека как ты, ведь твое положение накладывает на тебя определенные обязанности. Что будет, когда меня не станет? Положим, у меня надежные служащие, но ведь они полностью зависят от меня и работают лишь под моим руководством. Я привык все делать сам и не выпускать из рук бразды правления, а твоя рука, боюсь, никогда не будет в состоянии удержать их. Я уже давно убедился в необходимости подготовить тебе помощника на будущее. Надо же было Эгберту именно теперь сыграть со мной такую злую шутку и запутаться в сетях социал-демократов! Это хоть кого взбесит!

Он сильно топнул. Эрих с некоторой робостью посмотрел на отца и тихо сказал:

– Может быть, дело еще не так плохо, как тебе сказали; директор мог кое-что преувеличить.

– Ничего он не преувеличил! Это ученье в проклятом Берлине погубило мальчика! Я забеспокоился уже тогда, когда он через каких-нибудь два-три месяца после отъезда отказался от денег, которые я давал ему на его образование, говоря, что сам как-нибудь заработает уроками черчения или другой работой. Я знал, что ему придется довольно-таки туго, но мне понравились его гордость и независимость, и я предоставил поступать, как ему угодно. Теперь я вижу, в чем дело! Уже тогда эти безумные идеи начали бродить в его голове, тогда уже были затянуты первые петли сети, в которой он теперь запутался; он не хотел принимать денег, зная, что, как только известие о его сближении с социалистами дойдет до меня, между нами все будет кончено.

– Я еще не говорил с ним, а потому и не могу судить об этом. Он в Радефельде?

– Он приедет сегодня, я жду его.

– Ты хочешь потребовать от него отчета?

– Конечно. Давно пора!

– Папа, прошу тебя, не будь слишком суров с Эгбертом! Разве ты забыл…

– Что он вытащил тебя из воды? Нет, но он забыл, что с тех пор был для меня почти сыном. Не спорь со мной, Эрих! Ты не понимаешь этого.

Молодой человек замолчал; он не смел противоречить отцу. Вдруг тот остановился и сердито сказал:

– У меня и без того голова полна всевозможными неприятностями, а тут еще ты со своей любовью и намереньем жениться! С твоей стороны было чрезвычайно необдуманно торопиться с помолвкой, не дождавшись моего согласия.

– Я думал, что могу заранее рассчитывать на него, и Вильденроде, отдавая мне руку сестры, думал так же. Да и что ты можешь иметь против моего выбора? У тебя будет прелестная дочь; кроме того, она богата, из уважаемой семьи, принадлежит к старинному аристократическому роду…

– Этого я ни во что не ставлю, – резко перебил Дернбург-старший. – Если даже твой выбор и вполне подходящ, ты должен был сначала спросить меня, а ты, прежде чем получил мой ответ, не только обручился, но даже позволил объявить об этой помолвке в Ницце. Так и кажется, что вы боялись протеста с моей стороны и хотели предупредить его.

– Да об этом и речи быть не может. Мои чувства к Цецилии были замечены окружающими, о нас стали судачить, и Оскар сказал мне, что во избежание недоразумения необходимо объявить о помолвке.

– Все равно, ты не должен был самовольничать. Впрочем, полученные мною сведения оказались вполне удовлетворительными. Я обратился за справками не в Ниццу, где путешественники останавливаются лишь на короткое время, а на родину Вильденроде. Их бывшие поместья теперь принадлежат королю, и гофмаршал дал мне все нужные сведения.

– Это было совершенно лишнее! – с упреком сказал молодой человек.

– Для тебя – может быть, а я считаю это необходимым. Вильденроде принадлежат к старинной аристократии. Покойный барон, как кажется, вел расточительный образ жизни, но пользовался всеобщим уважением; после его смерти имения были проданы за весьма значительную сумму королю с условием, чтобы вдове было предоставлено право жить во дворце; все это соответствует тому, что сообщил тебе Вильденроде, к которому, кстати, я не питаю ни малейшей симпатии.

– Но ведь ты его не знаешь! Оскар – очень умный и во многих отношениях замечательный человек.

– Очень может быть, но человек, который, получив наследство, тотчас постарался подороже спустить родовые поместья, бросил службу отечеству и без всякого дела отправился шататься по свету, не внушает мне особенного уважения. Такая цыганская жизнь знатных трутней, переезжающих с места на место и всюду гоняющихся лишь за удовольствиями, мне противна. Я не вижу также особенно трогательной братской любви в том, что барон заставил свою молоденькую сестру разделять с ним такую жизнь.

– Он страстно любит Цецилию, и у нее нет никого на свете, кроме него. Неужели он должен был поручить свою единственную сестру чужим людям?

– Может быть, это было бы гораздо лучше; лишая молодую девушку родины и семьи, мы лишаем ее опоры; но Цецилия все это снова обретет здесь, у нас. Ты любишь ее и, если ты уверен в ее взаимности…

– Разве я получил бы ее согласие в противном случае? – воскликнул Эрих. – Ведь я рассказывал тебе, сколько у нее поклонников; все общество было у ее ног; у нее был огромный выбор, но она предпочла меня!

– Вот это-то меня и удивляет; ты не обладаешь ни одним из прекрасных качеств, привлекающих девушку с ее воспитанием и претензиями. Но, как бы то ни было, я желаю прежде всего лично познакомиться с твоей невестой и ее братом; мы пригласим их в Оденсберг, а там посмотрим, что делать. А пока я прошу тебя больше не распространяться об этом.

С этими словами Дернбург вышел из кабинета в библиотеку, расположенную рядом.

Эрих бросился в кресло. Он чувствовал крайнее разочарование; его помолвка не получила одобрения отца, и это подействовало на него подавляюще. Он даже не предполагал о возможности каких-либо возражений и воображал, что отец с восторгом одобрит его выбор; вместо этого отец стал наводить справки, раздумывать; по-видимому, он питал недоверие к Вильденроде и хотел оставить за собой право отказать в согласии в последнюю минуту. Молодого человека бросило в жар при мысли, что прежде чем его избалованная невеста и ее гордый брат получат доступ в их семью, они будут подвергнуты в Оденсберге чему-то вроде испытания.

Открылась дверь; Эрих вздрогнул и очнулся.

– Эгберт! – радостно воскликнул он, вскакивая и быстро идя навстречу вошедшему.

Тот протянул ему руку.

– Добро пожаловать на родину, Эрих!

– Да, я долго пробыл за границей, так долго, что родина стала мне почти чужой. Мы не виделись целую вечность.

– В самом деле, ведь я два года пробыл в Англии и только недавно вернулся. Но прежде всего как твое здоровье?

Эгберт Рунек был почти ровесником Эриху, но на вид казался на несколько лет старше. Он производил впечатление достаточно сильного человека, а ростом был значительно выше Эриха; загорелое от солнца и ветра лицо было вовсе некрасиво, но каждая его черта была выразительна и энергична; густые белокурые волосы и борода имели легкий рыжеватый оттенок, над темно-серыми глазами высился сильно развитой лоб. Этот человек имел такой вид, как будто до сих пор не знал и не искал радостей жизни, а был знаком лишь с ее трудностями. В его движениях тоже чувствовалась какая-то суровость, впрочем, смягченная в настоящую минуту, какое-то упорство, которое составляло выдающуюся черту его характера.

– О, я совсем поправился, – сказал Эрих, отвечая на вопрос друга. – Разумеется, путешествие немного утомило меня и перемена климата отражается на моем здоровье, но все это пройдет.

– Конечно, тебе надо еще привыкнуть к северному климату.

– Если бы только это не было так трудно! – вздохнул Эрих. – Ведь ты не знаешь, что именно так долго и так упорно удерживало меня там, на солнечном юге.

– Нет, но по намекам в твоем последнем письме я без труда угадал истину. Или это – тайна?

Светлая, счастливая улыбка скользнула по лицу Эриха; он слегка покачал головой.

– Для тебя – нет, Эгберт. Отец желает, чтобы пока в Оденсберге об этом никто не знал, но тебе я могу сказать, что под пальмами Ривьеры, на берегу голубого моря, я нашел счастье, такое опьяняющее, такое сказочное, о каком никогда даже и не мечтал. Если бы ты знал мою Цецилию, если бы видел ее красоту, ее обворожительные манеры… Ах, вот опять холодная, насмешливая улыбка, с которой ты встречаешь всякое горячее, восторженное чувство! Ты, строгий Катон[3], никогда не знал любви, не хотел ее знать.

– Мне с самой ранней молодости пришлось взяться за серьезную работу, а при такой жизни романтизм не идет в голову. Для того, что ты называешь любовью, у нашего брата нет времени.

Это бесцеремонное замечание обидело влюбленного жениха; он взволнованно воскликнул:

– Так ты считаешь любовь забавой бездельников? Ты все прежний, Эгберт! Ты никогда не верил в эту таинственную, могучую силу, которая непреодолимо влечет двух людей друг к другу и соединяет их навеки.

– Нет! – с сознанием собственного превосходства ответил Эгберт. – Однако не будем спорить об этом. Тебе с твоим мягким сердцем необходимо любить и быть любимым; это для тебя – одно из условий жизни; я же создан совсем из другого теста и с давних пор стремлюсь к иным целям, которые несовместимы с мечтами о любви. Так твою невесту зовут Цецилией?

– Цецилией фон Вильденроде. Что с тобой? Тебе знакома эта фамилия?

Рунек, действительно, как будто смутился и странно-испытующе взглянул на друга.

– Мне кажется, я когда-то слышал ее, говорили о каком-то бароне Вильденроде.

– По всей вероятности, о моем будущем шурине, – непринужденно заметил Эрих, – это старинная и всем известная дворянская фамилия. Прежде всего ты должен посмотреть на мою Цецилию; я познакомил с ней отца и сестру, по крайней мере, по портрету.

Он взял со стола отца большую фотографию и протянул ее другу. Портрет был очень похож и хотя, конечно, не передавал всей прелести оригинала, но все-таки достаточно выказывал его красоту; на Рунека смотрели большие темные глаза Цецилии. Эгберт молча рассматривал портрет, и только вопросительный взгляд жениха заставил его сказать:

– Очень красивая девушка.

От этих слов повеяло ледяным холодом, и это умерило пыл Эриха, который рассчитывал услышать слова восторга. Они стояли у письменного стола; взгляд Рунека случайно упал на другую фотографию, и на его лице опять промелькнуло то же странное выражение, которое появилось раньше, когда он услышал фамилию Вильденроде; его лицо дрогнуло.

– А это, по всей вероятности, брат твоей невесты? Об этом нетрудно догадаться, они очень похожи.

– Это, действительно, Оскар фон Вильденроде, но сходства между ними нет никакого: Цецилия совершенно не похожа на брата. У нее не такие черты лица.

– Но те же глаза, – медленно сказал Эгберт, не сводя взгляда с двух портретов, а потом вдруг отодвинул их от себя и отвернулся.

– Ты не хочешь даже пожелать мне счастья? – с упреком спросил Эрих, обиженный таким равнодушием.

– Извини, я забыл. Дай тебе Бог счастья, такого счастья, какого ты заслуживаешь! Однако мне надо идти к твоему отцу, он ждет меня.

Он явно хотел окончить разговор. Эрих в свою очередь вспомнил о предстоящем свидании друга с отцом и о предмете их беседы.

– Папа в библиотеке, – ответил он, – и ему нельзя мешать; ты можешь еще посидеть со мной. Он вызвал тебя из Радефельда… тебе известно зачем?

– По крайней мере, я догадываюсь. Он говорил с тобой об этом?

– Да, я услышал эту новость от него первого. Эгберт, Бога ради, ведь ты знаешь моего отца, а также то, что он никогда не потерпит инакомыслия на своих заводах!

– Он вообще не терпит никакого мнения, кроме своего. Он не хочет понять и никогда не поймет, что мальчик, который обязан ему своим воспитанием, стал взрослым человеком; его удивляет, как это его воспитанник смеет иметь собственные убеждения и идти своей дорогой.

– Кажется, эти идеи довольно резко расходятся с нашими, – тихо сказал Эрих. – В письмах ты ни разу не упоминал об этом.

– Зачем? Тебя надо было оберегать от всякого волнения, и ты все равно не понял бы меня, Эрих. Ты с детства робко отворачивался ото всех вопросов современной жизни, а я заглянул настоящему прямо в глаза; если при этом между нами образовалась пропасть, то я не в силах изменить это.

– Между нами – нет, Эгберт! Мы друзья и останемся друзьями, что бы ни случилось! Или ты думаешь, я забыл, что обязан тебе жизнью? Конечно, ты, по-прежнему, и слышать не хочешь о моей благодарности, но я до сих пор чувствую все, что тогда испытал, помню падение в воду, ужас, наполнивший мою душу, когда бешеный водоворот подхватил меня, а потом блаженное чувство безопасности, когда твоя рука схватила меня. Я всеми силами мешал спасать меня, судорожно цепляясь за тебя; я подвергал тебя самого смертельной опасности, и всякий другой бросил бы меня, но ты этого не сделал; благодаря своей исполинской силе, ты сумел удержаться на поверхности и продвигаться вперед, пока мы оба не достигли берега. Для шестнадцатилетнего мальчика это был героический подвиг!

– Это был просто удобный случай испытать свои силы и умение плавать, – возразил Рунек. – Для меня это купание не имело никаких последствий, тогда как ты опасно заболел от испуга и простуды.

Он замолчал, потому что в эту минуту в комнату вошел Дернбург с книгой в руке; патрон так спокойно ответил на поклон молодого инженера, как будто между ними ровно ничего не случилось.

– Вы, конечно, наслаждаетесь первым свиданием после долгой разлуки? – спросил он. – Ты впервые видишь сегодня Эриха, Эгберт; как ты его находишь?

– У него все еще болезненный вид, и, конечно, ему надо некоторое время очень беречься.

– Доктор того же мнения. Сегодня ты как будто особенно утомлен, Эрих! Иди в свою комнату и отдохни.

Молодому человеку хотелось остаться, чтобы стать третейским судьей и примирителем между ними, если объяснение примет чересчур бурный характер, но слова отца звучали почти приказанием, а Рунек тихо произнес:

– Уйди, прошу тебя!

Эрих с горечью покорился. Он чувствовал в этой привычке щадить его что-то унизительное для себя и сознавал, что его щадили не только ввиду его физической слабости. Отец никогда не смотрел на него, как на самостоятельного и равного ему человека; собственно говоря, и друг смотрел на него так же. Теперь его удалили, чтобы он «отдохнул» – другими словами, его хотели избавить от необходимости быть свидетелем очень неприятного столкновения, а он позволил удалить себя с тягостным сознанием, что его присутствие совершенно не нужно и бесполезно.

Дернбург и Эгберт остались одни; первый опустился на стул перед столом, держа в руках чертеж радефельдской трубы и глядя на него.

– Я принимаю твой проект, Эгберт, он лучший из всех, которые были предложены мне, и прекрасно решает все проблемы. О некоторых подробностях надо еще подумать, тебе придется кое-что изменить, но в общем проект превосходен, и работы будут начаты в ближайшее время. Хочешь взять на себя их ведение?

Молодой инженер был очень удивлен, он ожидал совсем другого вступления. На его лице отразилось удовольствие, которое доставило ему одобрение патрона.

– Охотно соглашусь, но, насколько я знаю, работы уже поручены главному инженеру.

– Если я изменю решение, главному инженеру придется покориться, – объявил Дернбург. – Кто будет распоряжаться выполнением твоего плана – ты или он, зависит единственно от тебя, но, прежде чем говорить об этом, нам надо выяснить один вопрос.

Эгберт был достаточно подготовлен, чтобы догадаться, о чем пойдет речь; предстоящее объяснение совершенно не пугало его. Его лицо приняло холодное и упрямое выражение, и он выдержал мрачный взгляд патрона.

– Я уже давно замечаю, что ты вернулся к нам совсем другим, – заговорил Дернбург. – До известной степени эта перемена была неизбежна; ведь ты пробыл три года в Берлине и два года в Англии, твой кругозор расширился; я сам послал тебя из Оденсберга для того, чтобы ты посмотрел мир и научился правильно судить о нем; но теперь до меня дошли кое-какие слухи, и я желал бы получить от тебя объяснение по этому поводу. Правда ли, что ты постоянно водишь компанию с социал-демократами, открыто признаешь себя одним из них и состоишь в близких отношениях с их вождем Ландсфельдом? Да или нет?

– Да, – просто ответил Эгберт.

– Значит, все правда! И ты так спокойно говоришь это мне в лицо?

– Неужели же я должен отрицать истину?

– Когда ты стал членом их партии?

– Четыре года тому назад.

– Значит, в Берлине; я так и думал. Как это ты позволил обойти себя? Правда, тогда ты был еще очень молод и неопытен, но все-таки я считал тебя умнее.

Видно было, что тон допроса оскорблял Эгберта; он ответил спокойно, но с резким ударением на словах:

– Это – ваше мнение, господин Дернбург. Мне очень жаль, но мои взгляды отличаются от ваших.

– И мне нет до них никакого дела, так хочешь ты сказать? Ошибаешься! Мне есть дело до политических воззрений людей, служащих у меня; только я не имею обыкновения спорить с ними По этому поводу, а просто увольняю их. Кому не нравится здесь, в Оденсберге, пусть уходит, я никого не держу; но тот, кто остается, должен подчиниться безоговорочно. Или то или другое; третьего не дано.

– В таком случае, придется, конечно же, выбрать первое, – холодно сказал Эгберт.

– Тебе так легко бросить нас?

Молодой человек мрачно потупился.

– Я у вас в долгу, я знаю это.

– Ты вовсе не в долгу у меня! Я дал тебе воспитание и образование, зато ты спас мне Эриха; без тебя я лишился бы единственного сына; мы квиты, если уж тебе угодно вести разговор в чисто деловом русле. Если ты предпочитаешь такой взгляд на наши отношения, скажи прямо, и дело с концом!

– Вы несправедливы ко мне, – сказал Рунек, борясь с волнением, – мне было бы трудно смотреть на вас с такой точки зрения.

– Ну, так что же принуждает тебя к этому? Ничего, кроме сумасбродных идей, в которых ты запутался! Или, ты думаешь, мне легко будет потерять тебя? Образумься, Эгберт! С тобой говорит не начальник; ты столько лет был мне почти сыном!

Молодой человек упрямо поднял голову и ответил с сознанием собственного достоинства:

– Ну, уж раз я «запутался» в своих «сумасбродных идеях», значит, так при них и останусь. Дети всегда со временем становятся взрослыми, и я стал взрослым именно тогда, когда жил вдали от вас; я не могу уже вернуться к жизни лишенного самостоятельности мальчика. Я добросовестно исполню все, что вы потребуете от меня как от инженера, но слепо подчиняться вам, как вы заставляете всех ваших служащих, я не могу и не хочу, мне нужна свобода!

– А у меня, значит, ты не пользуешься свободой?

– Нет, – твердо ответил Эгберт. – Вы отец для своих подчиненных, пока они рабски повинуются вам, но зато в Оденсберге знают только один закон – вашу волю. Директор покоряется вам так же беспрекословно, как последний рудокоп; собственного, независимого образа мыслей на ваших заводах нет и никогда не будет, пока вы ими руководите.

– Нечего сказать, приятные комплименты ты заставляешь меня выслушивать! – рассердился Дернбург. – Ты прямо называешь меня тираном. Правда, ты всегда знал, что можешь позволить себе по отношению ко мне гораздо больше, чем все остальные, взятые вместе, да нередко и делал это; ты никогда не отказывался от собственной воли, да и я не требовал этого от тебя, потому что… Впрочем об этом мы поговорим после. «Свобода!». Это опять один из ваших лозунгов! По-вашему, надо все уничтожить, все разрушить для того, чтобы «свободно» идти по дороге… к погибели! Несмотря на свою молодость, ты, говорят, играешь весьма значительную роль в вашей «партии». Она не скрывает, что возлагает на тебя величайшие надежды и видит в тебе будущего вождя. Надо признаться, эти господа далеко не глупы и хорошо знают, с кем имеют дело; у них нет тебе замены.

– Господин Дернбург! – воскликнул Рунек. – Вы считаете меня способным на низкие расчеты?

– Нет, но я считаю тебя честолюбивым, – хладнокровно ответил старик. – Может быть, ты и сам еще не знаешь, что именно погнало тебя в ряды социал-демократов, так я скажу тебе это. Быть толковым, добросовестным инженером и мало-помалу добиться должности главного инженера, это почетная карьера, но она чересчур скромна и незаметна для такой натуры, как твоя; руководить тысячами людей, одним словом, одним знаком направлять их, куда вздумается, греметь в рейхстаге, произнося воспламеняющие речи, к которым прислушивается вся страна, быть поднятым на щит как вождь, это – другое дело, это – могущество; именно это и привлекает тебя. Не возражай, Эгберт! Мой опыт позволяет мне видеть дальше тебя; мы поговорим об этом опять через десять дет.

Рунек стоял неподвижно, с нахмуренным лбом и сжатыми губами и не отвечал ни слова.

– Ну, мой Оденсберг вам придется пока еще оставить в покое, – продолжал Дернбург. – Здесь я хозяин и не потерплю вмешательства в мою власть, ни открытого, ни тайного; так и скажи своим товарищам, если они еще не знают этого. Однако интересно было бы услышать, что, собственно, ты думал, возвращаясь сюда с такими взглядами? Ведь ты знаешь меня! Почему ты не остался в Англии или в Берлине и не объявил мне войны оттуда?

Эгберт опять ничего не ответил, но опустил глаза, и темный румянец медленно залил его лицо до самых волос.

Дернбург видел это; его лицо прояснилось, на нем появилось даже что-то вроде легкой улыбки, и он продолжал более мягким тоном:

– Допустим, что причиной была привязанность ко мне и моей семье, ведь Эрих и Майя для тебя почти брат и сестра. Прежде чем ты действительно уйдешь от нас и будешь для нас потерян, ты должен узнать, от чего ты отказываешься и какого будущего лишаешь сам себя.

Рунек вопросительно посмотрел на него, он не мог понять, куда целит Дернбург.

– Что вы хотите сказать?

– Здоровье Эриха по-прежнему серьезно беспокоит меня. Хотя пребывание на юге устранило смертельную опасность, но не принесло ему полного выздоровления; он всегда будет вынужден избегать утомления, никогда не будет в состоянии трудиться в настоящем смысле этого слова; кроме того, у него мягкий, податливый характер. Я хорошо понимаю, что он не дорос до положения, которое ожидает его в будущем, а между тем мне хотелось бы быть уверенным, что, когда я закрою глаза, созданное мной дело перейдет в надежные руки. Номинально[4] моим преемником будет Эрих, фактически им должен быть другой… и я рассчитывал на тебя, Эгберт.

– На меня? Я должен?..

– Управлять Оденсбергом, когда меня не станет, – договорил за него Дернбург. – Из всех людей, прошедших мою школу, только один способен это сделать, и этот один хочет теперь перевернуть вверх дном все мои планы на будущее. Майя – еще почти дитя; я не могу предвидеть, будет ли ее муж годиться Для такого дела, как мое, хотя мне очень хотелось бы этого. Я не из тех глупцов, которые покупают для своих дочерей графские да баронские титулы; мне нужен только человек, все равно, какое бы положение он ни занимал, из какой бы среды ни вышел, предполагая, разумеется, что моя дочь почувствует к нему склонность.

В словах Дернбурга крылось ослепительно блестящее обещание, полувысказанное, но достаточно ясное, и молодой человек как нельзя лучше понял его; его губы дрожали, он порывисто сделал несколько шагов к своему воспитателю и произнес сдавленным голосом:

– Господин Дернбург… прогоните меня!

– Нет, мой мальчик, я не сделаю этого; сначала мы еще раз попытаемся договориться. А пока ты возьмешься за осушение Радефельда, и я предоставлю тебе достаточную самостоятельность в этом деле; если мы сумеем организовать всех своих рабочих, то к осени, вероятно, работа будет закончена. Согласен?

Эгберт явно боролся с собой; прошло несколько секунд, прежде чем он тихо ответил:

– Это – риск… для нас обоих.

– Положим, но я хочу рискнуть. Мне кажется, бороться за светлое будущее народа вы всегда успеете, так что мы можем отсрочить окончательное решение на месяц-другой, а пока мы с тобой заключим перемирие. А теперь иди к Эриху, я уверен, что его мучает самый ужасный страх за исход нашего разговора, да и Майя тоже будет рада видеть тебя. Ты останешься у нас обедать и уедешь только вечером. По рукам!

Он протянул Рунеку руку, и тот молча подал ему свою. Было видно, что на него повлияла доброта этого всегда строгого и непреклонного человека; но еще больше подействовало признание старика в том, насколько он дорог ему. Дернбург нашел самое действенное, может быть, даже единственное средство, которое могло иметь успех в данном случае; он не требовал ни обещания, ни жертвы, а выказал неограниченное доверие своему упрямому воспитаннику и этим обезоружил его.