Галина Волчек
Старуха возле церкви
В день рожденья Олега Ефремова, в праздник, который устроила Галина Волчек, когда его уже не стало, над сценой театра «Современник» летала бабочка. Биологи говорили, что этого не может быть: осень – во-первых, свет софитов, где она должна была сгореть – во-вторых. А она летала, и многие видели. И только уборщица посреди вечера сказала: Галина Борисовна, а вы знаете, что это его душа?..
И без нее они догадались, но она словами сказала.
Живая душа театра – сама Галина Волчек.
– Галя, у тебя была известная слабость к красивой одежде и драгоценностям – сохранилась?
– Скорее не к драгоценностям, а к украшениям. Я иногда привожу в абсолютный шок даже близких людей. Обожаемая наша костюмерша Оля Маркина издевается над нами, когда мы приезжаем в Питер и идем в такой маленький магазинчик от питерского завода, который презирают все дамы света, поскольку он производит подделки под те, настоящие, со вкусом сделанные вещи…
– Под старину?
– Ну да. И когда у нас гастроли – мы гуськом туда. А Оля наша смеется: опять в «металлоремонт» пошли? Но когда это надеваешь, никто же не верит, что из «металлоремонта». Я, наоборот, даже горжусь тем, что я это ношу. Конечно, у меня есть другое, что мне дарили на юбилеи, на дни рождения. Вот кольцо, бывший муж на день рожденья подарил.
– Марк?
– Марк.
– Аквамарин?
– Аквамарин.
– Очень красивое. И тряпочки по-прежнему любим?
– Мне некогда особенно этим заниматься, но любить люблю и не позволяю себе забывать, что я женщина. Меня раздражает, когда женщины, занимающие какие-то посты, выглядят мужеподобными. Сейчас, правда, таких немного осталось. Но я всегда помню, как Вера Петровна Марецкая, которая меня с детства знала, когда услышала, что я начала заниматься режиссурой, посмотрела на меня жалостливо и сказала: Галя, что ты делаешь, теперь всю жизнь будешь ходить в таком костюме с плечами и с портфелем под мышкой? Я ей говорю: Вера Петровна, я буду к каждой премьере шить себе новое платье. К сожалению, с какого-то момента не держу обещание, просто времени нет. Поэтому я так: повисит-повисит что-то, а поскольку моя одежда из моды не особенно выходит, я потом вынимаю, и говорят: ой, какое красивое платье…
– Хочу услышать из первых уст, что было. Рассказывали, что в театр на премьеру «Горя от ума» пришел Путин и после спектакля сделал замечание насчет того, что Чацкий плачет, а ведь он герой типа Матросова, а ты якобы поддержала, что сравнение вполне может иметь место, то есть прогнулась перед начальством…
– Это такие глупости! Это все неправда. Все постыдные вымыслы. Потому что там не было посторонних людей. Прежде всего, он пришел абсолютно неожиданно. Мы узнали, что он придет, ближе к вечеру, хотя это не положено ни с какой точки зрения, обычно в одиннадцать-двенадцать нам сообщают, что будет важный гость. У меня была репетиция, она закончилась в начале четвертого, я очень устала, разбиралась со следующими делами, позвонили, что кто-то из гостей будет в ложе. Кто? Наверное, Собянин. Я была не в том виде, чтобы гостей встречать. И еще пошутила, что при всем уважении к Собянину переодеваться не поеду, некогда. И причесываться тоже. У нас даже рамок этих не было поставлено, была чистая импровизация. Что приедет Владимир Владимирович, мы поняли где-то в полшестого. Стали спрашивать, где он будет сидеть – в ложе или в партере. Все продано, мест нет. И пожарники сейчас лютуют, приставные стулья ставить не разрешают. А тут надо было освободить три места в десятом ряду, где проход, и два сзади.
– А почему три?
– Он с супругой, и сказали, что я должна сидеть с ними.
– А с прической как?
– Да никак, какая была, такая и встретила. Когда он вошел, весь зал начал аплодировать. Многие встали, мобильными фотографировали. Он дружелюбно к этому отнесся. Для людей, которых пересадили, поставили приставные стулья. И он говорит: о, у вас приставные стулья стоят! Что, мол, много народу. Меня удивило, что он употребил внутренний наш термин: приставные. Не сказал: дополнительные или еще как-то. Оба замечательно смотрели спектакль. Было видно, что им нравится, первые начинали смеяться или хлопать. Был момент, когда Репетилов потрясающе произнес огромный монолог, без секундной паузы, а для этого надо иметь слух музыкальный и технику высочайшую. Это был ввод, я сама этого артиста видела в спектакле первый раз. Аплодисменты. И Владимир Владимирович спросил: кто, как фамилия актера? Я сказала: это один из тех двух артистов, которым вы подарили квартиры. Он был очень доволен, что квартира попала по адресу.
– А как он подарил квартиры?
– На 50-летии «Современника». Пришел к нам за день до юбилея, неформально, без красной дорожки, по которой идти награждаемым, а тут все сели в круг, и он потом сказал, что не думал получить такие сильные эмоции в театре, думал – только на футболе. Ребята готовили капустник, я не видела, но говорю: раз вы пришли на генеральную репетицию, давайте попросим ребят, чтобы они показали что-нибудь из завтрашнего капустника. И актеры спели песенку, где обыгрывалась цифра 50. Нальем по 50 и так далее. А в конце – что все у нас хорошо, но еще бы две квартирки, и все будет просто замечательно. Безадресно – кому адресовать, никто же не знал, что Путин приедет в театр, а не мы поедем в Кремль получать звания. Это была моя просьба, и он откликнулся.
– Ты позвала его?
– Нет, я только попросила: если возможно, давайте нарушим протокол, чтобы был праздник у всего театра, хоть и не все получат ордена-медали, я и сама от награды отказалась, сказала: если хотите сделать мне приятное, то вот этому списку дайте при моей жизни, чтобы я знала, что мои ребята отмечены…
– Они отмечены, а ты нет?
– А я нет. Владимир Владимирович, когда до меня дошло, сказал: а Галине Борисовне я могу только анекдот рассказать. И рассказал, как всем в колхозе раздали награды, а председателю колхоза: вам – благодарность, и поскольку Галина Борисовна сама отказалась от орденов, ей – благодарность… Ну вот, а когда мы вышли его проводить, я слышала, как он сказал помощнику среди прочего: подумайте о двух квартирах. Так Андрей Аверьянов получил квартиру.
– Хорошо, посмотрели спектакль, и что?
– И пошли в ложу, там предбанник такой, стол, стулья, пили чай, были Марина Александрова – Софья, Ваня Стебунов – Чацкий, Ветров – Молчалин, Гармаш – Фамусов, Римас Туминас, постановщик, он в этот день оказался в театре. Разговор шел очень дружелюбный, никаких директивных интонаций, абсолютно на юморе. И когда ко мне в Доме кино или на чьем-то юбилее подлетел какой-то журналист: ну что, у вас уже Чацкий не плачет? – я только сказала: слушайте, хватит идиотничать. Другого ничего даже сказать не могла.
– В советской, в русской истории непреходящая тема– «интеллигенция и власть». Ты на таком месте находишься, где это не абстракция, а всякий раз очень конкретная вещь. Особенно тема остра сегодня, когда интеллигенцию обвиняют в том, что она стелется перед властью…
– Мне совершенно плевать, в чем меня обвиняют. Я прекрасно знаю свою прожитую жизнь – и сегодня, и вчера, и позавчера. Знаю, почему и за что я определенным образом отношусь к Михаилу Сергеевичу Горбачеву…
– Что значит определенным?
– Положительным, естественно. Я не была угодна прежней власти, советской. Ни театр, ни я. Потому что я нарушила все правила поведения человека, занимающего идеологический пост: я не вступила в партию. Никто мне наручники не надевал, но настойчиво твердили, что я не имею права руководить коллективом, если не вступлю в партию. Я не хотела, меня коллектив приговорил это сделать – взять на себя художественное руководство после того, как Олег Николаевич ушел во МХАТ и «Современником» два года руководила коллегия. Я им сказала: я же не космонавт, чтобы меня в воздухе в партию принимать, я взрослый человек, раз я этого не сделала, то не сделала почему-то, и сейчас делать не буду.
– А как получилось, что женщину выбрали руководителем? Столько интересных мужчин!..
– Ну не по половому же признаку меня выбрали! Я думаю, потому что к этому моменту я, много работая с Ефремовым в роли его правой или левой руки, уже самостоятельно поставила «Обыкновенную историю», «На дне»… то есть за мной уже что-то было.
– И как ты это восприняла?
– Ужасно. Я это собрание никогда не забуду. Не потому, кто что говорил – это я ничего не помню. Я помню общую интонацию и возгласы: Галя, ты не имеешь права, Галя, мы тебе будем помогать! В общем, всякие эмоциональные выплески. Я понимала, что мы куда-то катимся, что два года коллегии, в которой я тоже была, ни к чему хорошему не привели. Все вместе заставило меня согласиться.
– Вернемся к тому, что у тебя были нелады с прежней властью…
– Причем тут лады и нелады! Был театр, который не просто не был лицом этой страны, а так, на обочине где-то… По пятнадцать раз сдавали спектакль – уже даже неприлично говорить. Я вообще не люблю все эти разговоры про то, какие мы были смелые, и прочее. Мне это не нравится. Я всегда занималась только своим делом. И когда Виктор Степанович Черномырдин, которого я просто нежно люблю, приговорил меня пойти в «Наш дом – Россию», я ему сказала: моя политика – это то, что я делаю на сцене, это моя политика, мое отношение к жизни, все. Но он такой особенный человек, я в первый раз его близко видела, все неожиданно случилось. У нас был пересменок между отпуском, я приехала на два дня, переложить чемоданы и уехать. А меня вызвали в Белый дом. Я говорю: вы же понимаете, Виктор Степанович, что если встанет вопрос, пойти на репетицию или в Думу, я пойду на репетицию. Тогда многие по дороге отказались, были в списке, а потом слиняли. А мне уже было как-то стыдно это делать.
– И ты вступила в эту партию?
– Ни в какую партию я не вступала. Это было движение. Движение! Черномырдин меня обаял абсолютно. Он какую-то фразу сказал человеческую, типа, вот у вас сын, у меня тоже дети, вы хотите, чтобы страну в крови потопили? Я сказала: ну, я попробую. И попробовала. Я не жалею об этом опыте. Потому что любой опыт для художника полезен. А все разговоры про художника и власть – они ведь тоже ангажированные. Для меня любая ангажированность неприемлема. Я давно поняла, что самое ценное, что есть в жизни, – это человек и человеческие отношения. А в политике на это красный светофор. Вот почему это не для меня. Но с точки зрения человеческих отношений я многое там оценила. И добром поминаю людей, с кем общалась. Это и Александр Жуков, и генерал Рохлин… Так что тема «интеллигенция и власть», она для меня проходит через понятие «человек». Какой человек, что он сделал, в чем ошибался. И то, что «Современник», начиная с 90-х годов и дальше, обрел внутренне другой статус, я как благодарный человек всегда помню. Не потому, что мы что-то другое стали делать. Мы продолжали свой путь. Но я беру чисто человеческий аспект и никогда не переменю отношения к Горбачеву, к Ельцину, к Путину тоже. Речь не об общепринятом приличии, которое кто-то диктует. Я не беру это в расчет. Я знаю, за что я благодарна Ельцину…
– За что?
– Совсем не личные мои благодарности. На его юбилее в Кремле уже все свое отговорили, все президенты – и Коль, и Клинтон, и Назарбаев, – и вдруг Борис Николаевич: я хочу, чтобы Галя сказала, ну скажи, Галя. И я сказала, за что я ему благодарна. При всем том, что на него навешивали, и несправедливо, и отчасти справедливо. И могу повторять. Не только потому, что при нем в нашу ложу стали приходить люди. Говорят, раньше один раз был Цэдэнбал, за что его сюда привели, не знаю. Нас в эту ложу не пускали. Я даже не знала, как там что расположено, и только в 91-м отдали ее в наше распоряжение. Я сказала, что благодарна Ельцину за то, что авторы стали писать не в стол, а, зная, что их напечатают, что дети перестали бегать за иностранцами выпрашивать жвачку, что можно спокойно пойти в церковь и знать, что на тебя завтра донос не напишут в горком партии, и так далее. И как бы меня ни подкалывали: а, вот вы дружите с Наиной Иосифовной… Дружу, и встречаюсь, и люблю, и не брошу никогда. Потому что она замечательный человек. Очень хороший, очень.
– Дружба с чего началась?
– Наина Иосифовна – необыкновенная. Она услышала какое-то мое интервью по телевизору. Ровно сколько у меня недоброжелателей, столько людей, самых обычных, которых я встречаю на улице, на рынке, просто подходят, мне даже неудобно слышать, какие слова они мне говорят… нет, слава богу, баланс в их пользу. И примерно с такими словами позвонила Наина Иосифовна мне домой. Я еще поймала себя на мысли – откуда она мой телефон узнала. И среди прочего сказала: Галина Борисовна, я хочу собрать пожилых артисток в Кремле, в зимнем саду, сделать экскурсию по Кремлю, я понимаю, что по возрасту вы не подходите, но мне хотелось, чтоб вы тоже были. Была Софья Станиславовна Пилявская, были Окуневская, Ладынина, Касаткина, Аросева, Лидия Смирнова… Наина Иосифовна провела экскурсию, мы прошли, наверное, семь километров, сейчас я уже столько не прошла бы. Потом обед был, незабываемый. А Софья Станиславовна Пилявская, она еще была мой педагог, в большом возрасте, но все равно элегантная, в узкой черной юбочке, какой-то верх черненький и белая блузка. После обеда мы вышли на лестницу, и вдруг я вижу, что у человека, который снимает, камера начинает дрожать. Что-то такое происходит, а мне не видно, я встала где-то позади. И это запечатлела фотография, она у нас у всех есть, с разрешения Софьи Станиславовны. У нее вдруг юбка упала вниз! К счастью, эта очаровательная женщина оказалась в нижней беленькой юбочке или комбинации. Поднялся такой хохот!.. А потом было лето, Софья Станиславовна очень болела. И вдруг звонит Наина Иосифовна: Галина Борисовна… она меня еще называла Галина Борисовна, потом уже стали по-другому…
– На ты или на вы?
– Когда Бориса Николаевича уже не стало, мы пили на брудершафт… это уже было как-то естественно. Хотя мне было очень трудно перейти. Ей тоже… И вот она звонит с Валдая, что у Софьи Станиславовны молчит телефон и она беспокоится. Софья Станиславовна – чужой ей человек, не звезда, просто артистка. И Наина Иосифовна просит меня выяснить, что и как. Я узнала, что Софья Станиславовна в Барвихе, в санатории. Перезванивает мне Наина Иосифовна на следующий день и говорит: ну слава богу… Вот так она просто приезжала со своими пирогами к Марии Владимировне Мироновой, к Ладыниной, которую все забросили, к Лидии Смирновой. Они мне сами рассказывали про это…
– Как ты восприняла уход Бориса Николаевича?
– Ну как… Очень-очень эмоционально. Я к этому моменту уже и Бориса Николаевича знала не только по картинке. Я видела, что у них удивительно дружная семья, когда все собираются, одиннадцать или двенадцать родных, и всё невероятно естественно. Мне очень приятно было узнать, что Борис Николаевич каждый год собирал своих соучеников. По пятьдесят-шестьдесят человек. Однажды позвонил Семен Николаевич Шевченко, который работал с ним по протоколу, и сказал, что они приезжают и Борис Николаевич хочет, чтобы среди прочей культурной программы был «Современник», и, если можно, рассказать им немножко про театр. Сам Борис Николаевич тоже пришел, конечно. Но в нашей ложе может поместиться человек тридцать, не больше, а их пятьдесят, одна приехала из Израиля или откуда-то на инвалидной коляске. И Борис Николаевич говорит: Галь, давай во дворе, они пофотографируются там, и ты им расскажешь про театр. И во дворе была такая трогательная сходка. Он ведь мог этого не делать. Но он неформальный был человек.
– Естественный.
– Совершенно естественный.
– У тебя был еще удар – смерть Евстигнеева…
– Он уезжал на операцию в Лондон и пришел к нам накануне попрощаться. Это было после спектакля. Он был с Ирой, женой и, по-моему, был Гена Хазанов. Я не помню числа, но навсегда запомнила, что операция должна была быть четвертого. Мы сидим, чай пьем, Денис, сын, тоже был, они что-то там выпили. Женя закрывал свое волнение юмором, но я видела, что он очень нервничает. Хотя единственный вопрос, который его вслух волновал, это то, что ему дали на операцию тринадцать тысяч долларов, а она будет стоить одиннадцать, и как сделать так, чтобы не возвращать разницу…
– Никаких предчувствий не было?
– Мало того, что не было. Я не люблю всяких там гаданий, но у меня есть женщина, она никакая не гадалка, она занимается астрологией и никак этим не торгует. Но я, видимо, в волнении, прямо с кухни при нем позвонила и говорю: у Евгения четвертого операция, как там, нормально пройдет? Пауза, и она мне говорит: Галина Борисовна, а ее не будет четвертого. Я говорю: этого не может быть. При нем. Уже число назначено, час, врач, это же не у нас, где могут все перенести. Она повторяет: я не вижу у него операции 4-го числа. Я говорю: Женька, может, тебе вообще скажут, что не надо операции. И он как-то очень оживился. Мы попрощались, а я, не знаю даже почему, говорю: я тебе дам на всякий случай телефон Ванессы Редгрейв. Это был единственный человек знакомый в Лондоне, она с нами общалась, приезжала в театр, хотела сделать турне «По крутому маршруту», знала, что Евстигнеев – мой муж бывший и отец Дениса. Позвони ей, если что, говорю. К сожалению, Ире пришлось воспользоваться этим телефоном сразу, потому что ночью все случилось, и она позвонила Ванессе, по-моему, первой… Вот я сидела здесь, в кабинете. Это было уже пятого рано утром, звонок Иры, я сейчас даже точно не помню, наверное, все-таки Иры… И она сказала. Такой шок был!..
– Ты вспомнила, что говорила твоя подруга?
– Ну да… Ну а дальше мы уже его в Шереметьеве встречали…
– Галя, ты сделала три редакции «Трех сестер». По-моему, это уникальный случай в истории театра. Почему? Ты меняешься, и меняется твое миропонимание и понимание Чехова?
– Начнем с того, что Чехов – самый мой любимый писатель. Видимо, исходя из того, что человеческие отношения – главное в моей жизни. Я вызываю жуткое раздражение у многих, когда останавливаюсь с какой-нибудь бабушкой и с ней разговариваю час…
– У тебя такое любопытство к человеку?
– Не любопытство – другое слово. Необходимость какая-то внутренняя. Не к каждому же я подойду. Но такие люди были, и я их никогда не забуду. Бабушку не забуду во Владимире, в храме. Холодно, страшный ветер, семь утра, мы только приехали, у нас вечером концерт, пошли, пока никого не было, в этот храм. Обошли его. И сидела бабка, прижавшись к стене, смотрела вверх. Такой знаковый персонаж. Не могла я мимо пройти. Остановилась. Я не буду весь разговор пересказывать, это было давно. Женя Евтушенко – я как-то при нем про эту бабку рассказала – попросил разрешения использовать ее в стихах. Естественно, я разрешила.
– Ты стала ее расспрашивать?
– Я остановилась и говорю: бабушка, а почему вы тут сидите? Потом поняла, что мое «вы» неуместно. Она так смиренно сидела, а были голодные годы, а у нее рефреном: сейчас хорошо-о-о. Она на «о» говорила, владимирский говорок. «Сейчас хорошо-о-о, сейчас вижу, что передо мной женщина, а год назад я не знала, кто, пятно, а не вижу». Я говорю: бабушка, а зачем так рано приехали-то? «А хорошо-о-о, меня довезли на грузовике, мне далече пешком, это я раньше ходила, а сейчас…». Я попыталась ей предложить деньги, чтобы она пошла поела, попила чего-нибудь горячего, а она: «Да нет, дочк, я не пойду, мне хорошо-о-о». Все было хорошо. Удивительная старуха. Сколько лет прошло, а у меня ее крупный план перед глазами. И эта ее интонация. Судьба человека, характер, время. Сейчас нищие не вызывают такой жалости. Как одна озорная бабка сказала мне в окно машины «госпожа Волчек», а я ей сказала: передайте вашему режиссеру, что он плохо работает, потому что я вас тут все время вижу в одной позе и понимаю, что вы телевизор смотрите. Или один таджикский мальчик подбежал: тетя, дай денег мне покушать. Я полезла в сумку, а водитель окно закрыл: вы что, у него все сейчас отнимут. На следующий день я не поленилась, купила батон, сырки глазированные, бутылку молока. На углу Сретенки это было. Окно открыла, мальчишка подлетел, я не успела даже сырки протянуть, только бутылку. Хорошо, что он этой бутылкой меня по голове не огрел. Обратно мне ее засандалил и сказал: деньги!.. А года два назад около Лесной, зима, и бабушка вот так стоит, подпирает угол. Водитель довольно быстро ехал, и она у меня так промелькнула. Я ему сказала: стой. Он остановился. Я говорю: назад подай. Он подал, я вышла. Учительница музыки. Одна осталась. Не хватает на жизнь… Я к тому говорю, что это для меня самая большая ценность, самая большая коллекция, это то, из чего я черпаю, что я ценю и люблю.
– А Чехов?
– А Чехов – вершина драматургии, и все через него выражается. Если посчитать, сколько раз я ставила «Три сестры» в разных странах, не только у себя – в Чехословакии, в Финляндии, в Венгрии… «Вишневый сад» тоже… Все абсолютно разное. Вплоть до того, что в «Вишневом саде», который я делала в самой известной театральной школе в Нью-Йоркском университете, а декан мне письмом сообщил, что будет восемнадцать артистов и среди них двое черных, я, поразмыслив, поняла, что Лопахин у меня будет черный…
– Почему? Новый Барак Обама?
– Барака Обамы тогда еще не было, а спектакль полностью отвечал на этот вопрос – почему. Потому что когда этот парень выходил на авансцену и говорил: вы нас не пускали дальше передней, – была мертвая тишина в зале… Какая-то вторая реальность открывалась. И Варя была черная. Она же не родная дочка… А «Три сестры» – ты сама сказала за меня, почему я возвращаюсь. Меняюсь я, меняется жизнь за окном, меняется человеческая психология, люди становятся более жесткими. Как я объясняю – меньше лирических нот остается внутри. Всегда я искала Ирину, такую прозрачную, понимаешь, и это был романтический взгляд на вещи, иллюзии какие-то. Я меняла Ирин не потому, что они старели, – мне нужна была Ирина в новой редакции, в зависимости от того, что я проживаю в данную минуту…
– А эта – какая редакция?
– Пришла девочка… Я обратилась во все училища с просьбой прислать всех девочек, которые, с точки зрения педагогов, могут претендовать на роль Ирины. Хорошие девочки, но ни на одной я не могла остановиться. И вдруг влетает девчонка, толстая, с попой такой, с круглым лицом, совершенно шальная. И говорит: я знаю, Галина Борисовна, что вы ищете актрису на роль Ирины, вы меня только посмотрите, больше ничего. Что-то меня кольнуло в ее монологе, и я как провокацию: ну давай сразу, готова истерику в третьем акте?.. И она выдала такое!.. Я говорю: а теперь покажи мне первый акт, маленький кусочек. У нее ни диплома, ничего еще не было. Я говорю: я беру тебя, только к премьере ты должна похудеть на пять кило. Она похудела на пять кило. К Франции, я сказала, похудеть еще на пять кило. А она, бедненькая, в больницу попала, ветрянка и осложнение, и похудела сама собой. Сейчас вообще…
– У тебя первые актрисы были по порядку – Марина Неелова, Лена Яковлева, Чулпан Хаматова… теперь эта девочка Вика Романенко. Или вот Гармаш. Ты влюбляешься в каждого нового или выращиваешь их для себя?
– Безусловно, выращиваю. Пришла Марина Александрова. С таким, я бы сказала, бэкграундом, не жутким, но «звезды». Она шла сюда долго. Мне приносили газеты, где она говорила в своих интервью, что хочет работать только в «Современнике». Сломалась я на пятом интервью. Не потому лишь, что поверила в ее абсолютную искренность, а совпало с тем, что она мне была нужна. Беременная была Оля Дроздова, и надо было вводить новую актрису в «Крутой маршрут». Вместо Чулпан Хаматовой, которая очень сильно занята на стороне, нужен был ввод в «Три товарища». Пришла Марина, которая настолько серьезно себя проявила как человек, жаждущий получить профессию, а не только аплодисменты, что покорила этим многих и многих. А у нас, чтобы дождаться похвал от партнеров и партнерш – это надо очень сильно постараться. И когда Марина Неелова горой встает за партнершу Марину Александрову – дорогого стоит. Сегодня это редчайшее поведение для артистки со «звездным» прошлым. И когда я ее назначила на Наташу в «Трех сестрах», вместе с еще одной хорошей молодой артисткой Леной Плаксиной, это было осознанное мое видение сегодняшней Наташи. Сегодня большинство этих Наташ, девушек с модельной внешностью, живет на Рублевке. И Марина смело и решительно пошла на этот эксперимент. Резкий, да. Так же и в «Горе от ума» – она очень небанальная Софья. Вообще я считаю, у нас сегодня уникальная молодая группа.
– Галь, ты человек очень деятельный, живешь в активном режиме, в сумасшедшем ритме. А бывают моменты глубокого одиночества? О чем ты тогда думаешь?
– Ну, думаю я не только в глубоком одиночестве. Я когда-то говорила, одиночество – это не обязательно одной в комнате остаться, когда тебя жизнь в очередной раз ударила. Одиночество можно и в самом веселом обществе испытать, среди людей. О чем думаю?.. Знаешь, счетчик этот режиссерский, он работает у режиссера постоянно.
– Ты больше режиссер или человек?
– Одно, помноженное на другое. Режиссерский счетчик не выключается. Был случай, когда я очень страдала, по-настоящему, рыдала, слезы лились ручьем, встала взять платок вытереться и случайно увидела в зеркале лицо и кусок руки. И подумала: какой гениальный крупный план. Не переставая страдать и рыдать.
– Что значит красиво стареть?
– Не знаю. Просить Бога, чтобы не быть немощным.
– Главное свойство твоего характера?
– Желание быть собой.
– Что в других людях нравится больше всего?
– Когда они естественны.
– Как бы ты прожила свою жизнь вне театра?
– В Америке мне задали такой же вопрос. Я ответила: организовала бы бюро, чтобы делать женщин. Я смотрю передачу Вячеслава Зайцева, как там переодевают женщин в правильную одежду, и меня восхищает, как может преобразиться женщина.
– Есть ли у тебя девиз или какое-то жизненное правило?
– Пытаться никогда не притворяться.
Галина ВОЛЧЕК, актриса, режисер
Родилась в 1933 году в семье кинооператора Бориса Волчека.
Окончила Школу-студию МХАТ. Художественный руководитель театра «Современника». Постановщик спектаклей «Обыкновенная история», «На дне», «Пигмалион», «Крутой маршрут», «Три сестры», «Вишневый сад» и др.
Снималась в фильмах «Про Красную Шапочку», «Король Лир», «Осенний марафон», «Русалочка» и др.
Была замужем за артистом Евгением Евстигнеевым.
Сын Денис Евстигнеев – кинорежиссер.