III
Мне всегда казалось, что тишина приходит оттуда, где её в избытке. Она идёт томными, страшными шагами, ворошит опавшие истлевшие листья, неслышно гремит в небе и заставляет сердце каждого человека сжиматься от осознания того, что такая же тишина есть и на кладбищах, где помимо молчания слышен и горький плач. Каждый раз, когда я оставался один в пустой комнате, то понимал, что сам нахожусь в могильнике, что моё пребывание в тишине помогает мне умирать чуть быстрее. В один момент начинало казаться, что я разлагался живьём, и горькие иллюзорные слёзы сами катились из глаз и рушились о холодный пол.
И никто не мог мне помочь.
Утро было по-настоящему молчаливым. Мы смотрели друг другу в глаза, словно забыв, что происходило прошлым вечером, в наших взглядах было только недоумение, возможно, некий страх, ведь каждый из нас чувствовал, что надвигалось что-то ужасное. Мы уже чувствовали жгучие прикосновения ветров – они летели всегда с запада, откуда-то из-за белых облаков и свинцово-серых туч, где изредка блестели молнии и солнце пробивалось тонкими лучами сквозь громадный заслон.
Я шёл рядом с Майклом по единственной широкой улице, по которой обычно никто по утрам не ходил. Он зашёл за мной утром. Тихонько отворил дверью мою скромную обитель и, увидев, как я поливаю цветы в бледных лучах восходящего солнца, вошёл и остановился позади.
– Скучаешь по ферме? – чуть хрипя, спросил он.
– Нет, – тихо ответил я, медленно, натужно поливая гортензии, словно хотел растянуть это тоскливое мгновение. – Я не был там очень давно, зачем мне скучать?
Казалось, Майкл хотел подойти ещё ближе и что-то сказать, но всё стоял на месте.
– Мне казалось, она была тебе близка.
– Тут ты, конечно, прав. Очень близка, – я повернулся к нему. Он был одет в униформу, в которой обычно у нас и работали на фермах – скромно и бледно. – Ты сегодня работаешь?
– Да, мистер Берг сказал, что Стефан заболел и мне сегодня придётся выйти за него. Как назло, солнце печёт, ещё и комары разбушевались, – Майкл демонстративно почесал укусы на шее.
– Зачем ты пришёл?
– Я тебя ещё не видел сегодня утром. Кстати, моя жёнушка передаёт «привет».
– Как у неё со здоровьем? – спросил я и, бросив на него заинтересованный взгляд, подошёл к герани и плеснул на землю в горшке немного воды. Затем поставил лейку возле комода и пощупал листья папоротника. Слегка влажные.
– Ну ты же знаешь, – начал он, на миг потупив взгляд в пол, – роды прошли довольно тяжело, до больницы бы не успели. Она идёт на поправку, я хочу в это верить.
– Все мы верим в лучшее, – заметил я, садясь на свою кровать. – Это отнюдь не плохо. Это вредит человеку только тогда, когда надежды совсем уже нет, но он продолжает верить и с улыбкой на лице идти сквозь артиллерийский огонь и горы трупов.
– Оптимизм не худшая человеческая черта, верно? – улыбнулся Майкл.
– Мне всегда были непонятны неунывающие оптимисты. Они надели розовые очки и надеются, что всё исправится само собой, ведь «лучшее есть везде и всегда, и у нас есть». Как по мне, это работает не так. Они видят живую муху над горой трупов и радуются этому. Но разве это повод для радости?
– Не каждый оптимист будет радоваться мухе на пепелище, – вдруг серьёзно сказал Майкл, присевший рядом со мной. – Это, как минимум, неприлично. Сострадание есть почти в каждом из нас.
– Почти. Вот главное слово, Майкл.
– Генри, неужели ты думаешь, что оптимисты – дураки?
– Дураки, каких поискать надо.
– Возможно, ты и прав, но всё равно человеку нужно уметь искать во всём хорошее.
– Но не тогда, когда плохого значительно больше, чем хорошего. Лучше радоваться тому, что что-то ужасное не поглотило нас полностью. Это ли не повод для радости? – я встал и, взяв трость, прошёл к двери. – Думаю, нам стоит слегка прогуляться. Пусть наши мысли останутся в этой комнате.
И вот, спустя каких-то десять минут мы неспешно шли вдоль пустынной дороги и слушали завывания погребального ветра в вышине и чувствовали, как он поёт нам прощальную песню. Он был предвестником, предсказателем, который кричал, чтобы люди хотя бы раз его поняли, но попытки его тщетны. Нас разделял непроницаемый купол эгоизма и недопонимания.
Майкл брёл медленно, под стать моему тихому шагу. Он, казалось, чувствовал, что сильно опаздывает и мистер Берг мог бы сделать с ним всё, что угодно, но почему-то предпочёл оставаться в моём обществе. Разглядывая пустынные окрестности, испепелённые летним солнцем, мы позволили себе расслабиться, отдохнуть от тяжёлых мыслей и погрузиться в печальную яркую атмосферу нашей скудной жизни, на которую мы были обречены. Наши судьбы закованы в цепи, и теперь никто не смог бы увезти нас отсюда, чтобы дать нам большее, чем простой умирающий городок на востоке Германии. Вместо этого, каждый из нас влачил бессмысленное существование, пытаясь прыгать вверх из ямы, в которую мы сбросили сами себя. Мы уничтожили то, что живо, и отстроили неживое царство тьмы и пыли, заметающее нас с головой. Ещё несколько недель или дней – и мы погрузимся в омут полностью, и тогда уже мы не сможем помочь себе выбраться из этого десятого круга ада.
Справа от дороги и от меня колосились бескрайние поля пшеницы. Ветер пытался выдрать их с корнем практически каждый день, но сегодня нам всем повезло: он ласково трепал колосья, и они много качались в такт нашим сердцам. Мы были с этими полями единым целым, потому что думали, что наша душа так же безгранична и чиста, словно бы не было первородного греха, не было изгнания, не было смертей и боли, что причиняло всему миру человечество на протяжении тысяч лет.
Где-то в тридцати метрах от начала поля высилась к небу маленькая Вавилонская башня. Она выглядела неказисто и совсем не походила на то, что описано в преданиях. Обыкновенная деревянная вышка с лестницей, верхний этаж обнесён наспех сколоченным забором, в центре торчала обтёсанная палка, на которой не хватало чего-то ещё. Внизу копошились двое тёмных силуэтов, на фоне восходящего солнца они выглядели слегка карикатурно.
– Кто это? – я показал пальцем в сторону вышки.
Майкл пригляделся и снисходительно улыбнулся. Потёр глаза и посмотрел на меня.
– Ребята решили наблюдать за бурей с большого расстояния. Вот и решили строить вышку.
– А Берг дал разрешение?
– Это дело важно для всех нас. Конечно, дал. Неужели ему хочется, чтобы весь наш урожай превратился в безжизненные пустоши, в которых мы все погибли бы?
– Я думал, буря стала для всех не более, чем слухом, – сказал я.
– Нет. Суеверные, да и просто боязливые люди уже начали собираться к отъезду. Неспроста это. Вы ещё не начали подготовку?
– А куда я пойду, скажи мне на милость? Мы слишком далеко от любых других городов. Я не дойду, это всем и так понятно, – я бросил угрюмый взгляд на трость.
– Мы можем уехать. Думаю, мистер Берг дал бы нам машину. Если, конечно, не захочет сбежать со своей семьёй, а я уверен, что нет.
– Почему же?
– Он зарабатывал на этой ферме всю жизнь, чёрта с два он бросит всё из-за слухов. Во всяком случае, мы все хотим верить, что буря – всего лишь выдумка. Иначе нам просто ни за что не выжить, вы это и сами прекрасно понимаете. Просто нам нужно думать об этом не как о великой угрозе, а как об очередном этапе нашей жизни. Люди приходят и уходят. Здания рушатся, прошлое стирается самой природой. Это закон нашей жизни. Так было всегда.
– И что ты предлагаешь? – я остановился прямо напротив вышки и смотрел вдаль, где кружились тёмные тучи и полыхала наша будущая смерть и перерождение пылало белым огнём.
– Пока ничего. Мы ничего не знаем о бури, глупо, конечно, сломя голову убегать, но… – Майкл серьёзно посмотрел на меня, – но готовиться к худшему никогда не поздно.
Я ничего не ответил, лишь бросил полный надежды взгляд на вышку и помолился Богу, чтобы он помог обнаружить нашу смерть раньше, чем она поглотит нас с головой и наполнит наш рот песком и выколет глаза летящими с огромной скоростью камнями, что отломились от колонны миролюбия, на которой держалось наше человечество. Она уже грозилась развалиться.
Вдруг почувствовалась необычайно мёртвая тишина. Словно бы тот, кто умер, умер ещё раз, и теперь все люди и весь мир вместе с ними молчал, скорбя. Ветер затих, колосья встали ровными мягкими колышками, птицы уселись на крышах общежитий и домов и терпеливо пережидали ещё один беспокойный день, за который каждый мог умереть.
Но сегодня я не хотел погибать. Сегодня мне хотелось выжить хотя бы ещё раз.
– Мне пора, – сказал Майкл, когда мы остановились возле поворота, ведущего сквозь пшеничное поле прямиком к большому наросту амбаров и заборов, из которых слышался животный шум. – Подумай над моим предложением. Уехать из города никогда не поздно.
– Я просто буду надеяться, что буря пройдёт мимо. Мне спокойнее будет.
– Очень зря. Но как говорится: «предупреждён – значит вооружён». Увидимся вечером.
Я вяло кивнул в ответ и ещё пару минут смотрел, как он постепенно растворяется в темноте фермерских силуэтов, где он сливался с огромным амбаром. Нога неприятно заныла, стоило вспомнить о тех временах, когда я ещё мог принести людям настоящую пользу.
– А ведь тогда я был совсем мал, – прошептал я себе, зная, что никто во всей Вселенной не слышал меня. – Слишком глуп и наивен. Ничего и не изменилось.
Я покрепче сжал ненавистную трость, мечтая, чтобы она сломалась от такого давления. Мне не нравилось чувствовать себя обузой в обществе, не нравилось ощущать странные колющие взгляды в спину, тихие переговоры людей из соседнего общежития. Иногда я мечтал отдохнуть от всего этого, найти укромное место в уголке пустой комнаты и просто сидеть, рассматривая чистую тьму в глубине сознания, где меня никто не смог бы достать.
Эта ферма испортила мне жизнь. Но почему-то в тот момент больше всего на свете мне хотелось вернуться туда и никогда не возвращаться в свою ненавистную каморку, обклеенную некрасивыми выцветшими обоями и целой кучей никому не нужных цветов. Ферма была роднее, чем что-либо на этой земле, но туда мне был путь закрыт.
А теперь, спустя столько лет унылого прожигания жизни, я вновь почувствовал себя слишком беспомощным и бесполезным для этого мира, в котором частые гости – убийства и лицемерие.
Я шёл домой в расстроенных чувствах. Последние годы выжали из меня все соки, и мне ничего не оставалось, кроме как присесть на стул и немного перевести дух. Но, похоже, надвигающаяся опасность не даст это сделать никому из нас.
Я вновь смотрел на свой дендрарий. Сегодня, в бледных лучах восходящего солнца он выглядел чересчур устрашающе и печально. Тени от растений падали на холодный пол и стены, погружая комнату в уже ставший привычным полумрак. Ветер проникал сквозь приоткрытую форточку и тормошил полупрозрачный тюль.
Но всё ещё стояла тишина. Мёртвая. Одинокая. Устрашающая.
Часы медленно отбивали свой ритм. Сердце колотилось им в такт. Я же сидел на кровати и держал в руках ножницы, которыми ещё пару дней назад отрезал оружие убийства. Это событие отпечаталось в моей памяти, ведь, по сути, я стал соучастником преступления. Иногда меня охватывал панический страх, что за мной вот-вот придут люди из полиции и посадят в тёмную сырую камеру. Но как назло ничего не происходило, и от этого страх лишь усиливался.
Я жалел о том, что проболтался сожителям о своём поступке. Это было глупо. Глупо! Глупо и неоправданно! Зачем им вообще это знать? Нельзя было подвергать и себя, и их такой опасности. Я подозревал, что, возможно, это выльется во что-то более серьёзное и страшное.
Не умел я скрывать правду. Редко когда мне удавалось промолчать в нужный момент, чаще всего правда сама вырывалась наружу, подвергая кого-то опасности, предавая кого-то. Порой казалось, что болтливость (или обострённое чувство справедливости) – худшее человеческое качество, потому что оно открывает дорогу в мир опасной правды, которая иногда убивает не хуже ножа или ружья.
Нужно было просто смириться, жить дальше и надеяться, что ни Клара, ни Герберт, ни Робби или Джордж не сдадут меня в полицию при первой возможности. И так как от них зависела моя дальнейшая жизнь, нельзя было ни с кем ссориться.
Я выглянул в окно, пройдя сквозь неплотную стену папоротников и высоких цветов. В нос ударил приятный запах цветения. Сквозь чуть запылённое окно посмотрел вниз, во двор, где расстилалась дорога. На ней всё ещё было пусто, лишь где-то вдали, у другого общежития я слышал приглушённые голоса тех, кто любил утром выбираться на улицу и рассуждать о вечном. Такие же, как и все мы. Молодые душой, старые сердцем.
Мне вдруг показалось, что в здании всё ещё душно несмотря на открытое окно. Горячий воздух этих плодородных земель сжигал этот дом изнутри, плавил подвальные помещения, вещи и тела тех, кому давно пора на покой. Старики, чья жизнь давно стала серой и унылой, и даже прекрасные просторы не спасали от всемирной меланхолии и скуки, накатившей на всех свинцовыми волнами, погружая в потусторонний мир тьмы и отчаяния.
И вот, когда казалось, что наш город медленно умирал под палящими лучами летнего солнца, среди этих бледных стен вновь разгорелась война.
Война за жизнь тех, кто никогда не знал, что такое смерть.