Две свечи
(храни и помни)
Она родилась в городе цветущих акаций, оправляющемся от войны. Евреи возвращались туда, где жили когда-то их родственники, взятые в гетто из своих домов не без помощи благожелательных соседей, которые теперь упоённо рассказывали уцелевшим, как выглядели их родители и супруги перед уходом, что говорили, и кто что из вещей забрал.
Лена помнила, как приехала из Москвы дочь тёти Муси, маминой соседки – искать следы своей семьи. Эта женщина была ещё молодая и красивая, но вся седая. Рассказывали, что она поседела за одну ночь, когда ей сообщили, что мама и сёстры погибли. Она ещё не знала, как они гибли… евреи… как запихивали их в шахтёрские печи деревообразные румыны и сжигали заживо в Слободке. Когда, будучи чуть постарше, она стала узнавать подробности, то не могла заснуть почти неделю. Мама отпоила её валерьянкой, но кошмар остался с ней. Читая книжку про Урфина Джюса и деревянных солдат, она представляла себе румын с деревянными лицами и печками в руках. Целая армия в её воображении шла на евреев, выгонять, сгонять, сжигать, ать, ать… звонко стуча деревянными каблуками по мостовой.
Каково же было её внутреннее возмущение, когда, по приезде в Израиль, где, подспудно надеясь избавиться от кошмара, она приготовилась увидеть еврейскую идиллию, в первый же Шаббат, выйдя из своего караванчика погулять на травке, она увидела на этой долгожданной еврейской травке толпу румын. Румыны гоготали, обливаясь потом, и пили пиво. Они только закончили гонять в футбол, вполне наслаждаясь отдыхом на Святой Земле. Еврейские детки, для которых предназначалась травка, давно сбежали на другие площадки, подальше от деревянных солдат. Сосед по каравану, еврей из Молдавии, вынес им мамалыгу – закусить пиво. Деревянные солдаты накинулись на тарелки, разбрасывая жёлтую кашу по зелёной еврейской травке. Лена заплакала. С соседом она больше не разговаривала.
В городе Лены было много пороков: много крика, много вранья и ругани. Не было только одного – равнодушия в нём не было никогда. Столько, сколько написано про Ленин город, нет ни про какой другой. Стихи, полные любви, рассказы, начиненные перцем, песни, от которых щемит сердце. Но если кто не любит этот город – он его ненавидит. Никого он не оставлял равнодушным. Такая уж выросла и Лена. Настоящее дитя своего города. Её можно было или любить, или ненавидеть, потому что она сама не могла иначе.
Он родился в городе, где всегда весна. Весна была на улице, весна была на лицах его жителей, весна была в белозубой улыбке матери, в полном счастье, разлитом в доме, где он рос. Палисадник его в любое время сверкал изумрудно-зелёной травой, изредка перемежающейся пятнами цветов, а в самом доме всегда гулял ветер, который Бен так любил. Он всегда любил весенний ветер, где бы ни встречал его: в доме, на море, или на крыше своей школы, когда он сбегал с уроков и залезал туда, откуда можно было смотреть на море. На многие вещи с детства он любил смотреть со стороны, в том числе и на людей.
Когда ей было шесть лет, она шла мимо песочницы во дворе, прямо напротив туалета. Соседская Галка прыгала через скакалочку. Галка ей патологически не нравилась, но она не понимала, почему. Остановившись, девчонка посмотрела на свои прыгалки, потом – исподтишка – на Лену, и обиженно протянула как бы в воздух: «Фу, еврейская скакалка». Лена не поняла, к кому это относится. Она подумала, что это ругательство. Скакалка, какая бы ни была, тут же запрыгала по Галкиной спине, а Лена побежала за ней следом. Обе плакали. Одна – от боли, другая – от возмущения.
Когда Лена вернулась домой, спросила бабушку: «Что такое «еврейская»?»
Евреи, это мы. Есть разные народы. Есть украинцы, греки, русские. А мы евреи.
А я девочку побила. Думала, она ругается, – расстроилась Лена.
Бабушка задумчиво покачала головой, словно бы говорила: «Не расстраивайся, ей не повредит». Так прошёл первый опыт национального самосознания.
Бен делил людей на четыре группы по принципу: для кого что главное в жизни. Первая группа хотела только получать, и не стеснялась этого. Не важно что: еды, денег, женщин, лишь бы побольше. Этой группе не важно было, что о них думают другие. Бена всегда забавляло, что эти люди заговаривают с ним, как с единомышленником, и уверены на сто процентов в том, что он разделяет их взгляды.
Вторая группа людей в классификации Бена зависела от общественного мнения. Эти люди готовы были отказаться от сиюминутных благ, таких, как еда, деньги или женщины, во имя доброго имени, почёта и уважения. Но Бен понимал в глубине души, что на самом деле они добиваются того же самого, только другим, окольным путём; ведь тот же почёт и авторитет принесёт им и деньги, и прочие жизненные удовольствия, но просто они будут не добиваться их в поту и пене, а «заслуженно получать». Бен мог слушать таких людей, а к таким людям относились и его родители, и вообще большинство его окружения, он мог даже кивать им, выражая понимание их мотивов, но в глубине души он думал: «Вы врёте! Зачем вы всё врёте?»
К третьей группе Бен относил людей духовного поиска, или, вернее, «ищущих духовный покой». Этим, действительно, не нужны были удовольствия этого мира, они мечтали о слиянии с вечным. Это могли быть баптисты или буддисты, или просто не принадлежащие ни к какой религии, но стремящиеся уйти от этого грешного бездуховного мира люди. Бен симпатизировал им, но зачастую он спрашивал себя, не нарушают ли они чужой покой, достигая своего совершенствования? Готовы ли они на самопожертвование? Или на пожертвование своим душевным покоем? Не всегда он мог положительно ответить на свой вопрос.
К четвёртой группе Бен причислял себя. Просто он чувствовал, что не относится к первым трём. Как охарактеризовать эту группу, он не знал. Он думал, что должен сделать что-то для людей, но не знал, что. Он понимал, что уходом от мира нельзя обрести покой, ведь не создал же Творец мир для того, чтобы от него удалялись. Людей, которых он мог бы включить в свою группу, он не знал. Может быть, если бы он был знаком с Леной, включил бы Лену. Но Лена жила в другом поколении и на другом континенте.
Время, когда Лена росла, было тяжёлое, голодное. Продукты получали от работы в качестве «продуктовых заказов». Родители часто ссорились. Лена всегда боялась, когда слышала из своего уголка, где она спала за шкафом, что они ругаются. Обычно мама ругала папу, если он поздно приходил от своей сестры. «Как они относятся… Как ты к семье относишься? Кому она помогает?», – слышала Лена обрывки фраз, долетавшие до неё с маминым обиженным голосом. Лена боялась, что папа уйдёт, и молилась Г-споду, тайно в подушку, чтобы мама успокоилась и перестала бы говорить так плаксиво.
Её спасением были книги и море. Когда в школе не ладилось, и какой-нибудь дурацкий мальчишка обзывал её, или учительница выгоняла её из класса за нелицеприятные вопросы, она шла к морю и поверяла ему все свои неудачи. Оно было её другом, который всегда мог выслушать, и даже посоветовать. Просто надо было уметь сквозь шум волн услышать его советы.
Но главным советчиком и ответчиком была для неё книга. Лена рано научилась читать, и уже в четыре года читала вывески, поражая окружающих. Еще бы, пицкеле малая, а читает: «пиво-воды». Когда Лена ходила в первый класс, мама с папой допоздна работали.
Лена сидела одна дома и читала книжку про Ленина. Она хотела понять, почему он такой великий. Один отрывок из книжки она запомнила надолго, наверное, на всю жизнь. Когда мама Володи Ульянова моет его в четыре года, она вдруг замечает, что на нём нет крестика.
«Креста на нем нет», – как в народе говорят. Мама ему ничего не делает. Лена прочла это место, потом вернулась к нему ещё раз. Она не могла понять, чем ей мешает этот рассказ. Когда она стала старше, она пришла к убеждению, что это мама Володи виновата в том, во что он превратил страну. Надо было надавать по заднице, думала Лена. Если бы можно было вернуться в ту реальность, стать мамой Володи Ульянова, нашлёпать его как следует, чтобы не выбрасывал крестики, и этим спасти миллионы людей, спасти русскую культуру, да и евреев заодно! Желание спасать людей, с возрастом, росло и крепло в ней.
Когда в автомобильной катастрофе погибла его мать, улыбка сошла с его лица, и улыбки весны, окружавшие его, стали раздражать Бена. Он хотел увидеть маму во сне, поговорить с ней, но она не приходила. Он видел её иногда на улице, как будто она садится в машину, но, когда он подбегал к этому месту, машина уже уезжала вместе с «мамой». Он слышал её голос в шуме волн, когда сидел на берегу, или на крыше, как он любил, подставив лицо вечновесеннему ветру. Она не звала его, нет, но говорила ему, чтобы он не боялся смерти. «Смерти нет», – шептал ему ветер маминым голосом, – «есть только море».
Потом он встретил её. Она была похожа на маму, но не похожа на остальных людей. Бен не смог её классифицировать, он решил, что она из его группы. Бен влюбился.
Теперь они вместе сидели на крыше, Бен читал ей стихи. Стихи про ветер, море, маму. Они не были очень хорошими, но это были честные стихи. Он писал их потому, что они рождались и жили в нём, а не потому, что он хотел писать, как другие. Бен сначала боялся дотронуться до неё, но когда это произошло, он почувствовал, что изменился. Он вдруг стал таким, как те люди, из первой группы. Те, что хотят всё время и побольше. Он начал хотеть. Мир его изменился, мир покатился в тартарары.
Отец ушёл, когда Лене было тринадцать. Жизнь стала налаживаться. Мама получала приличную зарплату. Теперь они жили втроём: мама, бабушка и Лена. Бабушка зажигала две свечи перед субботой и ничего после этого не делала. Когда Лена была маленькая, она не понимала, как бабушка может ничего не делать. При отце она стеснялась спрашивать, но теперь они всё время были одни, и бабушка стала много рассказывать Лене. «Две свечи, – говорила она, – два качества: хранить и помнить». «Что помнить, бабуля?» «Что мы евреи». «Разве это можно забыть?» Бабушка грустно смеётся: «Ой Леночка, сколько иден хотели бы это забыть…»
Лена решила вместе с бабушкой не работать в субботу. Она не пошла в школу. Вернувшаяся с работы мама застала её в постели посредине дня. «Что случилось, Ленуся, ты заболела?» «Мы евреи» – гордо ответила Лена из-под подушки. «Евреи в субботу отдыхают». «Сейчас ты у меня отдохнешь!» – визгливо и беспомощно закричала мама. «Мало нам деда, ты тоже в Сибирь хочешь!»
Лене никогда не говорили, что дед сгинул в Сибири за свои убеждения, она знала только, что умер. Теперь Лена хотела отомстить за деда проклятому режиму: Сталину и Ленину, и всем, кто был потом. Она искала пути мести, и нашла. Через несколько лет Лена вступила в «группу», где её прежде всего научили осторожности и нюху на гебушку, а потом дали распространять самиздат.
Лена боролась за свободу слова, полагая, что если народ не будет знать истину – с ним не о чем будет дальше разговаривать. На работе, в поликлинике, куда она попала после медучилища, к ней относились снисходительно, но не злобно. «Идеалистка» – имя, которое прилепилось к ней, выражало скорее самооценку «неидеалистов», которые ни разу не преминули обратиться к ней за заменой на ночное дежурство или с просьбой остаться на сверхурочные, или сделать ещё что-либо, не любимое никем. От Лены никто не получал отказа, она рада была помочь людям, но и от людей она ждала того же. В этом и была её ошибка.
Через год работы в поликлинике Лена вдруг обнаружила, что не разговаривает и не здоровается почти с половиной сотрудников. Как это могло случиться, она не понимала. Если бы бабушка была жива, она бы объяснила Лене, что от людей, тем более от гоев, не следует ждать добра и справедливости, ведь это качества Б-га, а вовсе не людей. Но бабушки уже не было с Леной.
Зато в «группе» она пользовалась уважением, хотя и там успевала поругаться, но по делу. Лена брала на себя самые трудные задания, в частности, убедить кого-то вступить в борьбу. Как ни странно, в обыденной жизни не отличаясь покладистым характером, при выполнении заданий она находила подход к любому, хорошо понимая человеческую психологию.
Однажды во сне ему приснился кран с водой. Он открывал его и пытался пустить тёплую воду, но никак не мог поймать нужную температуру. Из крана шёл или кипяток, или ледяная струя. Потом он хотел выбежать на улицу, но там был пожар, языки пламени своим жаром закрывали глаза, закладывало уши и нос от гари, чувствуя этот запах, он снова убегал в дом, и пытался выйти через кухню, но там нельзя было сделать этого из-за потопа. Возле кухонной двери стояли лужи и лило, как из ведра. «Как это может быть, – подумалось Бену, – ведь с другой стороны такая сушь!» «Это путь царей…» – наконец услышал он мамин голос и…
«Каких царей? Мами!» закричал Бен между сном и явью, и почти физически почувствовал, как мамин голос снова удаляется от него. Тогда он впервые заговорил с отцом о своем еврействе. Само еврейство как национальность мало волновало Бена, оно не соприкасалось с его классификацией человечества. Но, познав желание, он подспудно почувствовал, что оно всё растёт и растёт в нём с такой силой именно потому, что он еврей.
«Оставь её, не приводи в дом», – сказал отец, хотя Бен спросил его совсем не об этом. Но отец был мудрый человек, хотя и хмурый. С тех пор как мамы не стало, ветер, гулявший в их доме, присмирел, притих, и дом их стал закрытым, таким же, как отец.
В человеке есть два начала, понял Бен. В еврее злое начало может очень усиливаться и превращаться во всепожирающий огонь. Это то, что он сейчас чувствует, и это разрушает его. Поэтому Б-г дал евреям Тору – вечный источник. Только он может погасить огонь живой водой. Но огонь желаний делает воду теплой, поэтому Тора не может существовать без живого еврея.
Бен заинтересовался. Он подумал, что настоящие евреи – это и есть та самая четвёртая группа, которую он не мог найти. «А для чего мы, евреи, живём на земле?» – спросил Бен.
Отец долго молчал. «Я знал, что ты задашь этот вопрос. Мне бы не хотелось на него отвечать, но надо: евреи должны учить Тору. Я избрал другую дорогу, сынок. В этом беда». Отец улыбнулся как бы в себя и погрузился в молчание. Бен понимал, что он вспоминает о маме. Может быть, если бы отец избрал другую дорогу… но об этом Бен боялся даже думать.
Лена зачастую понимала других людей лучше, чем себя. Сама про себя она никогда не знала, какие силы в ней есть. Она могла хладнокровно выдерживать допросы в гебушке, когда их начали таскать за диссидентство. Она могла спокойно голодать неделями во имя правды и справедливости, но иногда в ней вспыхивал всепожирающий огонь. Он мог вспыхнуть от счастья и от радости, он мог вспыхнуть от стыда и беспомощности, но чаще всего – когда Лена не могла не возмутиться несправедливостью.
Однажды Лена ехала в трамвае, во втором вагоне. На первом сиденье расположился пьяный мужичок и, будучи под градусом, начал поносить «недобитых в войну евреев». Кто-то вяло предложил ему заткнуться, но особой реакции на его матерные перлы не последовало. Пассажиры были усталые под вечер, а может, и одобряли мужичка в душе. Маршрут был долгий, народу много. Лена пыталась начать читать, даже достала свой самиздат, который обычно носила в кейсе. Но ругательства мужичка не давали ей сосредоточиться. На какой-то момент она увидела «деревянных солдат», и в ней вскипел огонь. Лена, не понимая до конца, что она делает, прошла весь вагон, вежливо спрашивая, не позволят ли ей пройти, приблизилась к мужичку и заехала ему со всей силой кейсом в морду. Морда стала красной и потекла. Кейс был со стальными уголками (и теперь Лена поняла, зачем вообще она его купила). Мужик протрезвел и вышел. На Лену он не смотрел. Вместо него вошел милиционер, который смотрел именно на неё. «На этот раз её взяли за хулиганство», – констатировала Лена как бы со стороны.
Они расстались легко, точнее Бен расстался. Он стал свидетелем… нет, он не застал её с другим, как это бывает в фильмах, он не узнал её тайной жизни. Просто на улице случайно услышал, как она говорила с подругой. «Эти евреи», – говорила она, и по её тону он понял, что она никогда не будет среди них, среди евреев. «Зачем тогда всё?» – подумал он. «Она не из нашей группы, прав был отец».
Он решил искать евреев, чтобы «сделать воду тёплой», он пришел к мешихистам. Других настоящих, или, как он называл их про себя, «идеальных», в их городе не было. Мешихисты, как это у них заведено, приняли его тепло и весело: наложили тфилин, дали выпить. Он стал ходить на молитвы и учить Танию с ребом Ицхоком. Учить Танию ему нравилось, и он впервые в жизни почувствовал, что кто-то понимает мир и людей, как и он. А главное – его могли выслушать. Правда, выслушав его теории, реб Ицхок всегда говорил, что считал Ребе по этому вопросу, и хотя мнение Ребе не всегда совпадало с точкой зрения Бена, он был счастлив. Очень скоро его увидели в черной шляпе и пиджаке. В таком виде ему уже неловко было сидеть на крыше. Бен почувствовал, что стал взрослым.
Отец же, может и сожалея об этом, но шёл по другому пути. Он как будто ничего не мог сделать с собой. Скоро в доме появилась женщина с двумя огромными собаками. Собаки сторожили дом, и в доме стало затхло. Ветер перестал появляться совсем, и Бен перестал появляться в доме.
Вскоре он решил уехать, как советовал ему реб Ицхок, поближе к Ребе. Ребе уже не было в живых к тому времени, под близостью понималась близость к его могиле, но реб Ицхок утверждал, что все равно… влияет. Так очутился он вскоре на берегу другого моря. Он начал учиться в йешиве и работать в одной из фирм по ремонту компьютеров. Директором фирмы тоже был мешихист. Бен чувствовал, что он поплыл по течению, что впервые в жизни не одинок. У него есть единомышленники, он часть большой, очень сильной, и, как он думал поначалу, той самой идеальной, «четвёртой» группы. Бену сделали шидух, и он, наконец, сумел воспользоваться всепожирающим огнем, как положено еврею, найдя «путь царей». Жена его была мешихистка во втором поколении. Ее родители сделали «тшуву» еще при жизни Ребе, и она много рассказывала, как она была у Ребе, что он сказал, как посмотрел. Жена его считала, что Ребе не умер, а скоро вернется в этот мир в качестве Машиаха. Каждый раз, когда возникала хотя бы небольшая проблема, она писала письмо Ребе, засовывала его в шкаф со «святыми посланиями», дрожащими руками выискивая ответ. «Почему бы ей не посоветоваться со мной, а не со шкафом?» – думал Бен. Он сначала снисходительно посмеивался над ней, потом это начало ему надоедать.
Так же стали утомлять его бесконечные фарбренгены до глубокой ночи, после которых надо было вставать на работу с тяжёлой головой. Он стал чувствовать себя инородным телом, смотрящим как бы со стороны на всё, что происходит. Приятное чувство принадлежности стало исчезать, и это пугало его, так как образовывалась пустота в душе. Он хотел понять, что же ему мешает. Ему казалось, что это какое-то «дежа вю», особенно ощущение усиливалось во время выкриков детей, когда они кричали отрывки из Торы, или во время молитвы, когда выкрикивали здравицы Ребе.
Однажды после урока о перевоплощениях душ он стал думать о себе: почему его душа послана в этот мир и не находит здесь покоя. Ночью ему приснился странный сон. Он видел могильные холмы в просторном, прохладном месте, где гулял ветер, много ветра. Очевидно, в степи. Он бежал по этой степи, но это был не он. Это был шаман. Шаманом был он, Бен, и он чувствовал себя хорошо и привычно в этой роли. Он бежал к одному из холмов. Там вокруг могилы зажигались костры и суетились люди. Он на бегу внедрился в толпу, и толпа закружилась вместе с ним. Он продолжал бежать вокруг могилы, люди бежали за ним, но на небольшом отдалении. Раздался звук бубна, он и бегущие вместе изменили темп. Люди выкрикивали что-то ритмичное, и неслись вслед за ним в бешеной пляске. Шаман начал камлание. Он крутился вокруг своей оси, периодически падая на колени, качаясь всё быстрее и быстрее, то припадая к земле, то устремляясь к небу в прыжке, который (он знал это) только он умел выполнить. В момент прыжка люди вскидывали к нему головы, потрясали руками в однотипном движении, как будто угрожая кому-то, и кричали. Что именно они кричали, Бен сначала не слышал, но он знал внутренним знанием, что это древние слова, те самые главные крики, на которых построено его служение. Сам Бен не кричал, он следил за дыханием во время прыжков, и в глазах его мелькали лилово-серые холмы, которые лизал рассвет: то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Крики нарастали всё сильнее, лица становились всё белее, как будто всю животную силу, силу земли они вынимали из себя и вкладывали в этот крик. Бен остановил прыжки и стал кататься по земле. Теперь он видел белые лица и вскинутые руки снизу. Тогда-то он услышал знакомые слова. «Той-ре! Ци-ва! Ла-ну! Мо-ше!» И закружились в танце угрозы: «И-хье адонейну, морейну ве-рабейну» – скорее, скорее, назло всем врагам, ритм, всё ускоряясь, забирал с собой слова…
Конец ознакомительного фрагмента.