6
…Тамковской с Извековичем выделили кабинеты в стоящем неподалеку от здания городской администрации флигеле. Мы с главой администрации остаемся одни. Глава вызывается проводить меня до кабинета. Городская администрация, как сообщает глава, расположена в здании бывшего дворянского собрания. Этот городок во все времена выращивал выдающихся деятелей. Великого княжества московского. Русского царства. Российской империи. Советской России. СССР. Новой России. Российской Федерации. Глава называет некоторые фамилии и имена. Как? И он тоже? – изумляюсь я, и глава многозначительно прикрывает глаза. Список впечатляет. В здании дворянского собрания располагалось управление по строительству проходящего неподалеку канала. Канал строили заключенные. В подвале, за заваренной железной дверью, была тюрьма, карцер. Расстреливали тоже там? – спрашиваю я. Глава качает головой: вокруг городка множество удобных для расстрелов мест, овраги, понимаете ли, и говорит, что на массовые захоронения натыкаются время от времени, случайно – об их местоположении узнать нет никакой возможности, запросы остаются без ответа. Ну и как канал? – спрашиваю я и узнаю, что канал получился плохоньким, зарастает, нужны вложения или – новые заключенные. Это вставляю я. Главе моя вставка не нравится.
– Давайте предположим, – меняя тему, говорит глава, – только предположим, что Лебеженинов жив. Разумеется, не воскрес, не стал ожившим мертвецом, а – жив.
– Как вы себе это представляете? – спрашиваю я.
– Никак. Никак не представляю, но могу предположить, что вместо него похоронили кого-то другого или… Послушайте, сейчас не об этом. Я хочу спросить – что, по вашему мнению, Лебеженинов может предпринять?
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Вы были консультантом в этой партии, как её, неважно, вы с ним общались.
– У вас тут живут люди, общавшиеся ним намного теснее, чем я. Например – его вдова. Спросите её.
– Спрошу, обязательно спрошу, – глава вздыхает. – Мне важно ваше мнение.
– Я видел его несколько раз, пару раз мы пили чай с сушками, такая, знаете, у них была партийная традиция, один раз пили водку…
– Вот-вот!
– Я быстро накачался и заснул. Я обычно пью, чтобы опьянеть, опьянев, засыпаю. Становлюсь совершенным бревном. У меня такой организм.
Глава смотрит на меня недоверчиво, я не оправдываю его ожиданий, это плохое начало, и дальше мы молча идем по коридорам, поднимаемся по скрипучим лестницам, спускаемся. В одном из коридоров нам встречается человек в хорошем костюме. Это, указывает на него глава, Поворотник, Семен Соломонович, инвестор, спонсор, владелец недвижимости, член попечительских советов, хозяин птицефабрики. Поворотник оставшийся до выделенного мне кабинета путь проделывает пятясь. Я собираюсь его спросить – в самом ли деле Лебеженинов был вымогателем? – но речевой поток инвестора и спонсора неостановим:
– Начинать с себя! – говорит Поворотник. – Тут я с вами, Антон Романович, согласен. Совершенно согласен! Вы верно подметили, что случившееся у нас есть результат раскола души, раскола общества и только начав с себя можно найти то новое, что должно стать цементом для всех нас. Обретя это новое, можно свести к нулю непрерывное повторение смерти. Именно наши победы вершат работу Немезиды! Это так поэтично! Это так верно! Это так образно! И, быть может…
Я поворачиваюсь к идущему рядом главе. Я это говорил? Когда? Но, даже если я нес эту чушь, как её услышал Поворотник? Мои слова транслировали по внутренней связи? Их слышали собравшиеся перед зданием бывшего благородного собрания горожане? Глава ободряюще улыбается. Видимо – да, говорил, видимо – транслировали.
На двери кабинета табличка с номером. Тридцать шесть. Три шестерки? Или получающаяся в сумме девятка, число тех, кто готов ко всему и ничего не боится? У двери, слева, три кресла. В одном из них – большая, крепкая молодая женщина. Она с улыбкой смотрит на меня, постукивает указательным пальцем правой руки по стеклу часиков на левой – мол, где вы были, люди не дождались, все ушли. Кабинет узкий, письменный стол у самого забранного решеткой окна, напротив стола два стула, шкаф, вешалка. Когда-то здесь сидел один из руководителей строительства канала. Потерпи, – говорю я себе, – потерпи!
…Крепкая и румяная женщина входит в кабинет решительно, с грохотом двигает стул, шумно ставит на пол сумку. В сумке что-то тяжелое.
– У меня там гантеля, – поясняет женщина. – Небольшая, на полтора кило. Для усиления удара.
У неё – несмотря на то, что в кабинете прохладно, – над верхней губой с намечающимися усиками мелкие капельки пота. Она садится, хрустит пальцами. Пальцы длинные, руки большие, изящные. От женщины идет волна силы, энергии. Голос у неё музыкальный, он играет, заставляет волноваться. Она красива.
– Вы носите с собой гантелю чтобы отбиваться от живых покойников?
– Покойники не бывают живыми. Вы что, поверили в эту сказку? Поверили, приехали нас спасать? Покойников не надо бояться.
– А кого?
– Бояться вообще не надо.
Женщина легко закидывает ногу на ногу. Предупреждает, что завтра у меня не будет отбоя от пришедших за консультацией, что я буду целый день выслушивать чушь и глупости, но людей с настоящими проблемами сюда, в здание городской администрации, не заманишь, принимай тут хоть сам Перлз или Райх. Я спрашиваю – знакома ли она с работами тех, чьи фамилии упомянула?
– Читали, – отвечает она.
– А зачем пришли вы?
– Предупредить, – отвечает она. – Предупредить, а понадобится – защитить. Для вас тут все может кончиться плохо.
– Для меня лично или для всей нашей группы?
– И так и так. Тут ведь какое дело… Я встретила его на автобусной станции.
– Кого «его»?
– Лебеженинова. Живого. Совершенно живого, как мы с вами. И было это сразу после того, как его встретили те трое. Я ездила в область. Вышла из автобуса, – она поправила кофточку, повела плечами и её большие груди упруго колыхнулись, – и его увидела. Он стоял возле стенда с расписанием. В костюме, без галстука. Бледный такой. Вы поймите – она перешла на шепот, – это всё провокация. Никаких улик, подтверждающих, что Лебеженинов брал взятку, никаких доказательств того, что он приставал к детям, ничего, понимаете, ни-че-го нет!
Она шепчет жарко. Большой рот, розовые десны, налет на вертком языке.
– Лебеженинова надо было как-то опорочить. Ведь никто не верит, что он педофил. Даже наши борцы с педофилами, геями и лесбиянками. А вот в то, что Лебеженинов стал живым трупом, что он зомби, да называйте как хотите – в это все поверят.
– Вы серьезно?
– Что «серьезно»?
– Что поверят в такую… В такую…
– Именно, как вы говорите, в «такую» и поверят. К нему никто не придет в его художественную школу. Ты у кого учишься? А, у того, кого похоронили, а потом он вылез из могилы! Да ни одна мать не отдаст туда своего ребенка. Чтобы оживший покойник учил рисовать. Акварель. Темпера… Нет, на его художественной школе – крест. Жирный крест! – и она удовлетворенно откинулась на спинку стула. – И я знаю, как желавшие опорочить Лебеженинова, провернули эту операцию. Знаю из надежных источников. Знаю кто за этим стоит. И я разговаривала с Лебежениновым. Там, на автостанции. Я…
Она посмотрела на меня, покачала головой.
– Нет, рано. Вы сами разберитесь, а потом я скажу – что у вас получилось правильно, а что – нет. Идет?
Я смотрю в ее большие, выразительные глаза. В них нет ни капли безумия. Она улыбается. От неё исходит аромат здорового, крепкого тела.
– Идет? – повторила она.
– Идет, – сказал я.
Мы вместе мы выходим из кабинета и женщина берет меня под руку. Вернее – притискивает к себе, ведет к выходу из здания администрации.
– Не бойтесь! – жарко шепчет она.
– С чего вы взяли, что я боюсь?
– Чувствую. Не бойтесь!
– Постараюсь. Скажите, а где кладбище, на котором хоронили…
– Инсценировали похороны.
– Хорошо, пусть так. Как до него добраться?
– Хотите посмотреть на могилу? Это можно устроить…
Сонный охранник отпирает тяжелую дверь, на высоком крыльце женщина отпускает мой локоть, чуть подталкивает вперед, сама быстро сбегает по ступеням, после чего – растворяется в темноте…