9
Еду быстро, забывая про «лежачих полицейских». Машину вскидывает. Цветы чуть не падают с заднего сиденья.
Она во всем виновата? Да, в том смысле, что если бы не пустила эту девушку под свою крышу… Если бы не пыталась быть для нее больше чем учительницей… Должна была думать, должна была предвидеть: вина жены, подсовывающей соблазн мужу под нос.
Но разве это первое, о чем ей следовало думать? И разве следовало ему выставить ладонь и все запретить на том основании, что вдруг – все бывает – он возьмет да и соблазнится?
К тому же раньше ничего такого не случалось. Он не был «бабником». Только профессионально. Не было никакой истории измен. Была только история счастливой семейной пары: хорошие карьеры у обоих, взрослый сын, который уже покинул гнездо, и (ее собственные горькие слова) «едва ли не все, чего мы могли пожелать…».
Она помешивала ложечкой свой капучино. За окном двигался транспорт.
«Помимо прочего, когда я ее первый раз увидела, она выглядела… ну, мягко говоря, не очень. Понимаете? Так, будто ей все равно, как она выглядит…»
Если у людей есть все, зачем они берут и ставят все под удар? Хорошую жизнь. Дом в благословенном краю деревьев и сигнализации. Зачем напрашиваются на неприятности? Она, она во всем виновата.
Зачем? Да просто из жалости. Из любви к ближнему. Разве нет? Если у тебя есть все, почему не поделиться? Почему не посмотреть иной раз из окна на большой мир? Почему люди тратят деньги на цветы?
«Вы не следите за новостями?..»
Это, в общем-то, не был вопрос, и я ничего не ответил. Пил помаленьку кофе. Я слежу за людьми, за запахами – это мой заработок. И как бы я жил, если бы обеспеченные люди не напрашивались время от времени на неприятности, размахивая перед лицом беды чековыми книжками?
Черный кашемир – в супермаркет. Сколько же зашибает этот гинеколог?
И подумала, что вермут не годится.
Преподавательница. Французский, испанский. Изредка еще переводы. И курсы английского.
Я пил помаленьку кофе. Ох уж эти мне всезнайки преподавательницы – всегда-то они нагоняли на меня тоску и злость. Но я этого, конечно, не сказал. К тому же что-то, видно, в них… Я ведь был на одной женат.
Она смотрела вперед, в окно, но я видел ее отражение в стекле.
Преподавательница. Педагог. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам (значит, скорее всего, сейчас как раз оттуда), ведет курсы английского, открытые для всех, но главным образом предназначенные иностранным студентам. Подтянуться по этой части. И в один из вторников в ее класс вошла Кристина Лазич из хорватского города Дубровника.
Я посмотрел, где это, – так не помнил. Моя область деятельности – можно сказать, дела внутренние.
Теперь хорватского, а раньше (и по моему устарелому атласу) югославского. В «бывшей Югославии», так сейчас говорят.
«Дело в том, что они победили. Хорваты прогнали сербов».
Какое это имеет отношение к фулемской квартире?
А Дубровник, югославский Дубровник, раньше попадался мне в курортных брошюрах. Нагретые солнцем старые стены, синее море. Приманка для туристов. «Далматинское побережье». Так было до того, как она, эта Кристина, пять лет назад оттуда уехала.
Она заслужила студенческую стипендию и прилетела в Лондон всего за несколько месяцев до начала серьезных событий. Наверняка не обошлось без расчетов, долгих раздумий, разговоров со своей совестью. Восемнадцать лет – ее большой прорыв. А потом мир, который она оставила за спиной, разлетелся на куски.
Но не только это. Гораздо хуже.
«Такое трудно даже представить… Вы, может, слышали…»
Сначала ее брат, а потом отец и мать были убиты. Две страшные вести с очень маленьким промежутком. Брат взял в руки оружие – но провоевал недолго. Родителей ждала еще более злая судьба. Они поехали туда, где, думали, будет безопаснее. Ошибка. Не то место, не то время.
И не для них одних.
«Представляете себе…»
Я кашлянул, как слушатель на лекции. Самба, покачиваясь, плыла дальше.
Разумеется, она перестала ходить на занятия. Какой теперь смысл? Но стипендию ей продлили, возможность консультироваться оставалась, и мало-помалу она начала склеивать себя по кусочкам, наверстывать упущенное время. Но даже в тот вторник, когда она вошла к Саре в класс, она была, казалось, «только наполовину здесь – как будто едва оправилась от болезни».
И Сара взяла ее под крыло.
Это было в конце девяносто третьего. Потом приблизилось лето, когда срок стипендии, как и визы, истекал, и единственным, что оставалось, было подать на политическое убежище.
«Понимаете, что это значит?»
Я кивнул. Работа много с кем меня сводила. Это значит самый-самый низ.
Итак, с одной стороны, Кристина Лазич, без пяти минут беженка, с другой – Сара и Боб Нэши вдвоем в отличном уимблдонском доме, где недавно – после того как сын уехал жить и работать в Штаты – из двух комнат были сооружены «гостевые апартаменты».
«Он в Сиэтле. Компьютеры. Зарабатывает кучу денег. Про это ничего не знает. В смысле, про Боба и Кристину. Надеюсь, и не узнает».
На миг повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.
Кажется, я отвел взгляд.
Любовь к ближнему хороша, если у тебя есть деньги и помещение. Хороша для некоторых. Роскошь, можно сказать. И была ли это, если разобраться, такая уж бескорыстная благотворительность? А бесплатная помощь по дому? А удовлетворенность собственной добротой? Смотрите, у нас есть все – в том числе наша любимая обласканная хорватская сирота. Смотрите, какую образцовую жизнь мы ведем.
Да брось ты. Помилосердствуй. Неужели добрый поступок не может быть просто добрым поступком? И кто знает наперед, когда оно накатит – желание совершить что-нибудь в этом роде? Ничего нельзя предвидеть. Кто-то вдруг входит в твою жизнь, и ты относишься к этому человеку по-особенному, берешь его под защиту. Ты знаешь, что готов ради него на многое, сколько бы ни было кругом других случаев, пусть даже тысячи и тысячи. Этот случай – твой.
Несчастная девушка. Помилосердствуй.
Кристина. Не имя, а хрупкое стекло.
Девушка? Но ей было почти двадцать два – женщина, пусть даже от ее жизни откололся кусок. Несчастная? Но она приземлилась на обе ноги. Раненая душа, едва оправившаяся от болезни. Поврежденный цветок. Но, пересаженная в новую почву – я пока еще не видел фотографий, – она расцвела.