Глава 2
Ни одно большое имение в византийской провинции Оптиматы[6] не строилось без того, чтобы в нем не было собственной церкви. Была церковь и в богатом имении Оливий, расположенном на высоком берегу над взморьем. В особо торжественные дни сюда на богослужение приходило много окрестных жителей, а в обычные, как этот, дни здесь собиралась семья господина Ипатия Малеила, его домочадцы и слуги.
По окончании утренней литургии, когда иеромонах Пантелеймоновского монастыря Симватий, причастив хозяина и его людей, уже складывал священные сосуды в сумку, патрикий Ипатий вышел из часовни и неспешно двинулся вдоль колоннады усадьбы в сторону сада. На повороте он оглянулся на усыпанную цветным гравием аллею, прямо уходившую между рядов пальм к воротам. Какое-то время патрикий глядел на дорогу, ожидая, когда же появится двуколка его возлюбленной Светорады, но, так и не дождавшись, направился к оливковым зарослям.
Там, под густой блестящей кроной деревьев, в прохладной тени виднелись мраморные колонны выполненной в античном стиле беседки. По окружности беседки на каменной скамье были разложены желтые замшевые подушки, а в центре стоял столик с выложенной мозаикой столешницей, на которую проследовавший за Ипатием слуга предупредительно поставил миску с творогом и высокий стеклянный кубок с сывороткой. Патрикий Ипатий посмотрел на еду едва ли не с отвращением. С некоторых пор его стали мучить боли в боку, и лекарь посоветовал ему по утрам есть творог. Ипатий же его терпеть не мог. Да вот умница Светорада додумалась добавлять в творожную массу немного сушеных абрикосов и меда, так что есть стало более-менее приятно. Она вообще у него золото – Светорада Золотая, Светорада Медовая, Светорада Янтарная, как прозвали ее тут, в Византии. Ипатий мысленно поблагодарил Бога и Его Пречистую Матерь за то, что они дали ему насладиться жизнью подле столь замечательной женщины.
Ипатий проглотил ложку творога, запил сывороткой и глубоко вздохнул. Ему шел уже пятьдесят первый год, он сильно сдал за последнее время и, хотя в свои лета казался достаточно крепким, особенно в сравнении с иными людьми его возраста, тем не менее понимал, что не такой муж должен был достаться столь молодой и полной жизни женщине, как русская княжна. Да и был ли он ей мужем? Ипатий справедливо надеялся, что однажды по закону обвенчается со Светорадой и тогда сможет отправить гонцов на ее родину, чтобы сообщить, что сестра смоленского правителя стала благородной патрикией в богохранимой Византии. Ах, его милой славяночке от этого была бы такая радость – получить весточку с берегов Днепра! Но не вышло. Ибо много лет назад, когда Ипатий был молод, он обвенчался с аристократкой Хионией из города Фессалоники. В то время этот брак для Ипатия считался очень выгодным. Хиония родила ему сына Варду, и он сумел возвыситься благодаря приданому жены. Однако с годами их отношения с Хионией совсем разладились, они все больше отдалялись друг от друга, пока наконец их семейная жизнь не превратилась в обременительную обязанность. Хиония была очень религиозна, супружескую близость едва терпела и, решив, что ее долг выполнен после рождения сына, полностью посвятила себя благотворительности. Пока не заболела проказой…
По византийским законам муж мог расторгнуть брак, если его супруга тяжело заболела и не способна выполнять супружеские обязанности. Тем не менее Ипатию не удалось получить развод. Поэтому русская княжна вот уже пять лет жила с ним на правах обычной сожительницы. Во грехе – так говорили об их союзе святые отцы Церкви.
Ипатий грустно вздохнул, отодвинул почти съеденный творог и утер платочком тонкие губы. Что ж, годы идут, а он по-прежнему остается полувдовцом из-за этой разлагающейся заживо покойницы Хионии и полусупругом, так как брак с любимой княжной все откладывается. Однако многие из его знакомых уже свыклись с тем, что его русская сожительница почти жена ему, уважают ее, особенно после того как Светорада приняла крещение и стала христианкой Ксантией. Ах, чего бы только Ипатий ни сделал для нее! Она ведь так добра к нему. Но не любит… Может, был миг, когда ему казалось, что в ее душе пробуждаются чувства, но потом он понял, что Светорада просто свыклась со своим положением и испытывает к нему лишь уважение и признательность. Он же любит ее всем сердцем. Но все чаще ощущает, как годы берут свое…
Признаться, для своего полувекового возраста Ипатий Малеил выглядел недурно. Он всегда держался с величием и достоинством, старался аккуратно и элегантно одеваться. Сейчас он был в легкой одежде – белой, чистой; одна пола собранного в красивые складки светлого плаща, расшитого темными узорами, закинута на левое плечо, правая рука голая. Худощавый (только в последнее время он стал немного сутулиться), с шапкой кучерявых волос, темных, хотя и обильно присыпанных сединой, с густыми, еще черными бровями, которые выделялись на тонком породистом лице, патрикий выглядел довольно привлекательно. Но под карими глазами стали набрякать мешки, резче обозначились морщины в уголках тонкогубого рта, заметнее проступили жилы на старческой шее, и все чаще ломят суставы и ощущается слабость. Однако Светорада никогда даже не намекала Ипатию, что ее что-то не устраивает, никогда не жаловалась на раздраженность или усталость. Всегда так заботлива, предупредительна, мила, всегда покорно предоставляет ему свое крепкое молодое тело… когда у него возникает желание. Правда, в последнее время это происходит не очень часто, ну да у проживших вместе пять лет супругов чувства не должны проявляться так же бурно, как ранее. Кроме того, в Византии излишние плотские желания считаются греховными. Но Светорада не была рождена христианкой, в ней живет неспокойный языческий дух, силы так и бурлят в ней, придавая его Янтарной госпоже столь пленительное очарование.
Ипатий никогда и ни в чем не ставил Светораде препоны. Хочется ей принимать гостей – на то ее воля. Не пожелала по жаре ехать на молебен в Пантелеймоновскую обитель – он тоже не едет. Не противится патрикий и в том случае, если бойкой Светораде вдруг вздумается устроить в имении Оливий танцы со здешними девушками или поехать кататься верхом на целый день. Ну а если ей желательно ранним утром покупаться в море – Ипатий и тут согласен отпускать ее. Хотя ни одна византийская матрона не решилась бы на подобные игры с волнами, а этой только дай поплавать. Наставница Дорофея всегда ворчит по поводу утренних купаний в одиночестве, боится чего-то. Но подле Светорады постоянно сильный раб-древлянин, на его преданность и смелость можно положиться – он позаботится о ней, если что.
Ипатий опять посмотрел в сторону подъездной аллеи, невольно прислушался, но вместо жены (храни Бог, но он все равно считал Светораду-Ксантию супругой) увидел своего старшего брата Зенона, идущего вдоль розария. Важный придворный, препозит[7] императорского двора, он редко покидал Священный Палатий[8], но на этот раз все же приехал и теперь не дает Ипатию покоя, требуя его скорейшего возвращения в Константинополь.
Ипатий с молчаливой улыбкой взирал на своего сановитого брата-евнуха. В Византии был широко распространен обычай «посвящения» Богу одного (реже нескольких) из сыновей, выражавшийся в оскоплении. Хотя оскопляли нередко и пленных, внебрачных сыновей или лиц, провинившихся перед властями. Но благородные евнухи почитались особо, считались чистыми людьми, не подверженными мирским страстям, и у них было больше возможностей возвыситься как на духовной стезе, так и на светском поприще. Вот и Зенон Малеил подвергся оскоплению, как более здоровый ребенок в семье. Потом их отец смог устроить старшего сына-евнуха на службу в Священный Палатий, где Зенон дослужился до весьма высокого поста. Он не жалел, что когда-то с ним проделали подобную операцию, к тому же византийское общество в целом видело в безбородых евнухах ангельские черты, а дворцовые евнухи традиционно облачались в белые одежды.
Завидев Ипатия, Зенон направился к нему в беседку. Придерживая длинную полу своей светлой далматики[9], он поднялся по округлым ступеням, сел, отдуваясь от жары. Как большинство евнухов, Зенон страдал от тучности, хотя и боролся с этим путем воздержания. Вот и сегодня он обошелся без трапезы и сейчас с грустью поглядел на опустошенную Ипатием тарелку из-под творога.
Братья Малеилы в чем-то были схожи – оба с выбеленными возрастом кучерявыми волосами и контрастировавшими с ними темными бровями, тонкими носами с горбинкой, кареглазые. Но насколько Ипатий с возрастом стал худощав, настолько Зенон сделался тучен, а его подрумяненные щеки обвисали, как у ожиревшей старухи.
– Тихо-то как, – первым начал разговор Зенон, перебирая в пухлых руках кипарисовые четки, которые свесил между колен. – Только пчелы жужжат.
– Они собирают для моей пасеки нектар с цветов, – чуть улыбнулся уголками рта Ипатий.
Зенон машинально кивнул и посмотрел на брата.
– Да, твоя пасека, твои виноградники, твои стада, твои оливковые рощи на склонах…
– Оливки – это идея Светорады. Она практичная женщина и считает, что персики и абрикосы быстро сходят, а правильно собранные и обработанные оливки хранятся весь год. К тому же цена на них никогда не падает.
– Она у тебя хорошая хозяйка, – согласно кивнув, заметил Зенон.
– Но все еще не жена мне.
В последних словах Ипатия слышался упрек, и Зенон чуть нахмурился. Он не лукавил, когда говорил, что делает все, чтобы помочь младшему брату развестись с Хионией, однако положение Ипатия, назначенного хлопотами Зенона при дворе на высокий пост миртаита[10], требовало от него безупречности во всем. То, что он был женат на прокаженной, не считалось грехом, а вот развод воспринимался как дело позорное. К тому же Хиония, ранее много жертвовавшая на богоугодные дела, проявлявшая заботу о нуждающихся и ухаживавшая за хворыми, почиталась святой женщиной… пока не заразилась. До сих пор мнение о ней оставалось высоким, люди поговаривали, что патрикий Ипатий попросту хочет отделаться от больной жены ради молоденькой блудницы. Поначалу разводу мешал тот факт, что Светорада язычница, а принять христианство княжна решилась не сразу. Сыграло свою роль и предосудительное отношение к повторным бракам. А еще Ипатию не повезло в том, что брачные вопросы в Византии сейчас считались едва ли не скандальными, и о них нежелательно было говорить. Нынешний патриарх Николай Мистик был особо строг на этот счет. Особенно из-за того, что сам правитель, император Лев Мудрый, стремился вступить в очередной брак – уже четвертый по счету. Так вышло, что все три его императрицы умерли молодыми, не успев подарить Льву наследника. Ныне во дворце на правах жены Льва жила его четвертая избранница – Зоя Карбонопсина, которая еще полгода назад родила базилевсу долгожданного сына. Но патриарх Николай считал этого ребенка незаконнорожденным и даже долгое время отказывался его крестить. Наконец младенца все же окрестили, дав ему имя Константин. Но отношение к порфирородному царевичу[11], как и к его матери, оставалось двояким, и венчать Зою со Львом отказывались, что стало поводом для страшного скандала. И как теперь, оправдывался Зенон, можно устроить семейную жизнь обычного патрикия, если даже божественный автократор[12] не в состоянии решить свои семейные дела?
– Но император сочувствует тебе, – сощурив глаза, сказал Зенон. Он взглянул на Ипатия и добавил: – Он даже расспрашивал меня о вас с княжной. Однако ты сам ведешь себя недопустимо, надолго покидая Константинополь и став в феме[13] Оптиматы едва ли не предводителем земельных магнатов. Сам знаешь, как строги императорские законы к тем, кто ищет возвышения на стороне. Это подозрительно.
– Но сельская жизнь в поместье дает мне неплохой доход, – заметил Ипатий.
– К тому же ты приумножаешь свое богатство торговлей, – презрительно скривив маленький рот, продолжил Зенон.
Ипатий промолчал. Да, он многие годы провел, занимаясь торговлей и разъезжая по стране, благодаря чему и разбогател. И теперь, когда, казалось бы, пора было успокоиться, он не хотел бросать столь успешно начатых дел. Некогда он был стратигом в Херсонесе в Таврике[14], куда и поныне отправляет суда. Там его закупщики приобретают у кочевников огромное количество бычьих кож, которые Ипатий через подставных лиц сбывает на рынках Константинополя. Конечно, нехорошо, если об этом и в самом деле узнают при дворе. Торговля для человека его ранга и положения считается позорным делом.
– Ты же знаешь, Зенон, что у нас со Светорадой хворый сын, – сказал он, и его глаза, устремленные куда-то в сторону, неожиданно потеплели. – Лекари советуют ему подольше жить в деревне. Вот это и удерживает меня в поместье.
Евнух проследил за взглядом младшего брата и увидел приближавшихся к ним по вьющейся среди роз и миндаля дорожке две фигуры: миловидного мальчика и высокого священника, отца Симватия в черной рясе и кукуле[15]. Они о чем-то оживленно разговаривали, а потом, завидев сидевших в беседке братьев Малеилов, направились к ним.
Ипатий с теплой улыбкой смотрел на Глеба, сына Светорады. Мальчику уже исполнилось восемь лет, он был высоким и красивым. Темноволосый, с ясными голубыми глазками, иконописными бровями, тонким прямым носом и ярким небольшим ртом, он просто расцветал в провинции, оживал, становился шаловливым. В городе же, особенно на исходе зимы, его начинал мучить сухой непрекращающийся кашель, в груди хрипело. Поэтому Ипатий и приобрел на имя Светорады-Ксантии это богатое поместье на высоком берегу в феме Оптиматы. Море тут не так близко, чтобы ощущалась сырость, воздух чист и сух, а теплая погода и солнце благотворно влияют на ребенка.
Ипатий был искренне привязан к Глебу, поэтому никому не говорил, что это не его сын. Для всех мальчик оставался их общим со Светорадой ребенком, родившимся в то время, когда Ипатий занимал пост херсонесского стратига. Однако сам Ипатий, вглядываясь в черты Глеба, все меньше сомневался в том, от кого понесла сына его прекрасная княжна. Ее жизненный путь был полон превратностей, и, хотя сама она никогда не говорила об этом, Ипатий догадывался, что ее некогда прошедшее в Смоленске обручение с Игорем Русским не прошло для княжны бесследно. Слишком ясно это проступало в облике Глеба, его глазах и бровях, в остром подбородке с ямочкой, в манере хмуриться или, наоборот, смеяться, откидывая назад голову. С возрастом Глеб все больше походил на князя Игоря Русского, черты которого, казалось бы, были уже позабыты Ипатием. Тем не менее внешняя схожесть с Игорем не мешала Ипатию всем сердцем любить этого ребенка.
Сейчас Глеб, опередив своего духовного наставника, легко взбежал на ступени беседки и, не смущаясь Зенона, прильнул к Ипатию.
– Отец, – иначе мальчик не называл сожителя своей матери, – авва[16] Симватий сказал мне, что у них в монастыре есть книга о великом базилевсе Юстиниане, который построил храм Святой Софии. Я хотел бы почитать ее, но авва Симватий говорит, что книгу не позволено выносить из обители. Отпустил бы ты меня, отец, а? Я поживу среди братии, почитаю сие о великом императоре ромеев Юстиниане.
Вот так всегда. Насколько Светорада в душе оставалась своевольной язычницей, настолько ее сын был привержен вере в Иисуса Христа. Ему бы только пожить в монастыре, ему бы молиться с монахами, вести спокойный и поучительный образ жизни… По мнению Ипатия, для слабого здоровьем ребенка было бы не худо сделать духовную карьеру, уйти в монастырь, чтобы вести там спокойное существование, к какому он был расположен. Что ждет его, такого слабенького и впечатлительного, в миру? А на духовной стезе этот одаренный и искренне верующий ребенок мог бы однажды высоко подняться. Но Светорада пока и слышать о подобном не желает. Что ж, время все расставит по местам. Пока же Ипатий не видел ничего худого в том, чтобы отпустить ребенка в Пантелеймоновский монастырь. Учитывая способности Глеба к учению, мальчик с удовольствием почитает сочинения Прокопия из Кесарии[17], писавшего о далеких днях правления Юстиниана. Ипатий сам некогда зачитывался этим трудом. И хотя сам он был не больно религиозен, а Евангелие, пусть и лежавшее у него в доме на почетном месте под иконами, открывалось крайне редко, он всегда поощрял пасынка в учении.
Ипатий только и спросил у отца Симватия, не рано ли мальчику читать столь своеобразное сочинение жившего пять веков назад историка? Но услышав, что авва Симватий лично проследит, какие главы будет просматривать мальчик, Ипатий соизволил согласиться. В конце концов, сегодня в его доме большой званый пир, Светорада будет занята его проведением, а монастырская братия позаботится о Глебе, да и его образованию это не помешает. К тому же Светорада всегда спокойна, когда ее сын с отцом Симватием. Ибо после того как она сменила несколько духовников, которых пугала своими вопросами о религии, им просто повезло, что ей встретился авва Симватий – человек весьма передовой по своим взглядам. Он считал, что главное – прийти к Богу, а уж потом религия наставит новообращенную на путь истинный. Так оно и получилось.
Когда священник и Глеб удалились, помалкивавший до этого Зенон неожиданно спросил:
– И этому ребенку ты готов оставить все свое наследство в обход вашего с Хионией сына Варды?
Брови Ипатия сурово сошлись на переносице.
– Варда глубоко оскорбил меня. Ты знаешь это, Зенон. Так что зря хлопочешь за него.
– Так уж и зря? – хитро сощурив свои заплывшие жиром глаза, спросил евнух.
Ипатий предпочел смолчать. Он хорошо знал Зенона и сразу уловил в голосе брата нотки, заставившие его заволноваться.
– Разве тебе не нравится Глеб, этот умный и ласковый ребенок, которого я люблю всей душой?
Зенон какое-то время молчал, перебирая зернышки четок. Потом сказал, что Глеб был бы ему вообще мил, будь он родным сыном Ипатия, в жилах которого текла бы кровь рода Малеилов.
Ипатий этого не ожидал. Повисла напряженная тишина. Стало так тихо, что Ипатий слышал, как в небе с писком носятся ласточки, уча своих птенцов первым полетам.
– С чего бы тебе так говорить, Зенон? – после паузы хрипло спросил Ипатий.
– Тебе известно имя некоего Феофилакта Заутца? – вопросом на вопрос отозвался евнух.
Ипатий нервно вздрогнул, а затем начал торопливо говорить, что это ничтожество Феофилакт после Ипатия был назначен стратигом Херсонеса. А Херсонес – место неспокойное. За несколько лет до назначения туда Ипатия херсониты даже посмели убить ставленника Константинополя. Поэтому в бытность Ипатия на посту херсонесского стратига ему пришлось приложить немало усилий, чтобы расположить неспокойный таврический город к Византии. И у него все вышло. Однако за короткое время пребывания там на посту стратига Феофилакта этот неразумный свел на нет почти все усилия своего предшественника. Только когда Феофилакта услали, удалось вновь настроить Херсонес на союз и подчинение Византии. И если это ничтожество Феофилакт Заутца что-то плетет насчет Ипатия и Глеба…
– Это тоже одна из причин, по которой тебе надо вернуться в Константинополь, – прервал пылкую речь брата Зенон. – Ибо Феофилакт происходит из рода Заутца, а это семейство, хоть и покрывшее себя позором заговора, все же родня императора. Вспомни, что вторая жена Льва Философа была одной из них. А Феофилакт слишком изворотлив, чтобы после своего позорного пребывания в Херсонесе не попытаться вновь возвыситься. И не забывай, что ему покровительствует сам патриарх Николай Мистик. Кстати, теперь Феофилакт ни много ни мало спальник покоев Зои Карбонопсины. Он приближен к высшим кругам, где всячески наговаривает на тебя, представляя человеком хитрым, независимым и властным. Так что если ты в ближайшее время не явишься к автократору, тебя могут причислить к заговорщикам.
Ипатий смолчал. Да, то, о чем рассказал ему брат, настораживало. Особенно теперь, когда ипостратиг[18] Андроник Дука восстал против императора Льва и, как поговаривают, готовит мятеж, чтобы самому заполучить трон. И конечно, всякий магнат, не спешащий пасть к ногам базилевса, демонстрируя верноподданнические чувства, может быть причислен к сторонникам мятежного ипостратига. А уж Феофилакт, ненавидящий Ипатия, словно тот был повинен в его неудачах в Херсонесе, как раз и мог выставить патрикия таким изменником.
Ипатий горестно опустил голову.
– Зенон, ты ведь знаешь, что мне претит все время ползать у ног императора, выпрашивая подачки. Мне противна даже мысль о том, чтобы примкнуть к сонму бездельников и лизоблюдов, живущих за счет руги[19] и проводящих дни в томительном бездействии…
Тут Ипатий осекся, поняв, что подобными словами он оскорбляет своего благодетеля брата, столько сделавшего для него, но всю жизнь зависящего от настроения правителя. И он быстро перевел разговор на другое: дескать, неужели Феофилакт осмелился клеветать и на Глеба?
Зенон откинулся на подушки, тяжело дыша. Становилось так жарко, что даже в мраморной беседке, расположенной в тени раскидистых крон оливковых деревьев, нельзя было спастись от духоты.
– Феофилакт сообщает, что ты приобрел свою Светораду, когда та уже была с сыном, и что в Глебе столько же крови Малеилов, сколько родниковой воды в Понте Эвксинском.
– Ну допустим, некоторые родники бьют из скал и под побережьем, – начал вяло оправдываться Ипатий, но замолчал под взглядом брата. Тот, казалось, видел его насквозь. Ипатий не смел ему лгать. И тогда он стал говорить, что его сын от Хионии, Варда, всегда грубо и пренебрежительно вел себя с ним, а когда Ипатий привез Светораду, то он и вовсе попросту нахамил ему, обозвав старым развратником. Последняя их встреча вышла такой скандальной, что теперь Ипатий готов оставить все свое состояние и недвижимость сыну Светорады, а не жестокосердному, непочтительному Варде, который только и делает, что выказывает свое презрение и расстраивает родителя. В то же время Глеб всегда приветлив, ласков и искренне любит Ипатия, как отца родного.
Все это Ипатий говорил, не глядя на брата, пока тот не положил свою горячую влажную ладонь на его запястье.
– Успокойся. И послушай, что я скажу. Ты можешь сколько угодно говорить о своей любви к сыну Светорады, но тебе не изменить того, что есть: он чужой тебе по крови. А Варда – твой сын и мой племянник. И так уж вышло, что я, не имеющий потомства, хочу, чтобы он унаследовал и твое, и мое состояние, чтобы именно он стал продолжателем нашего рода. Зов крови превыше всего. А Варда не так уж плох, сколько бы ты на него ни гневался.
– Он зол на меня за Хионию, – не поднимая глаз, произнес Ипатий.
– Да, Варда рос с ней, и для нее он хороший сын. Он чтит ее род и даже называет себя Вардой Солунским, в честь города Фессалоники, откуда родом ее семья. Варда, как и многие, считает Хионию святой женщиной, а ее проказу – всего лишь испытанием Господним. Варда, между прочим, уверен, что ты предал его мать ради язычницы-девки. Но ведь ты слышал и ранее такие разговоры о себе, не так ли? Однако подумай о самом Варде. Он ушел из дома совсем мальчишкой, чтобы стать воином пограничных войск, и дослужился до высокого чина. А когда арабские пираты напали и разграбили Фессалоники, Варда проявил себя как герой и получил даже пост помощника градоначальника по обороне. Теперь он уже хартуларий[20] гарнизона в городе Ираклия[21]. Кстати, прибывший в этот город на смотр войск брат и соправитель нашего императора кесарь Александр особо отметил его. Так что Варда вот-вот станет командиром веститоров[22].
Говоря все это, Зенон не мог не заметить, что глаза Ипатия заблестели при упоминании об успехах его родного сына. Но он все-таки сдержался. Сказал только:
– Хартуларий в Ираклии Понтийской? Хм. Как близко от нас. А мне не доложили, что кесарь Александр тут. И вообще, видит Бог, я удивлен, что брат нашего императора Александр решился наконец-то заняться делами, а не проводит время в праздном безделье.
– Ты не должен так отзываться о соправителе нашего божественного базилевса.
Но Ипатий лишь сказал, что если бы он раньше знал о пребывании Александра в феме Оптиматы, то непременно послал бы ему вестового с приглашением на пир в Оливий. А с кесарем, возможно, решился бы позвать и Варду. Хотя и тогда его мало порадовало бы, если бы Варда ответил на приглашение.
После этих слов Ипатий поднялся и пошел в сторону дома, откуда уже доносился голос Светорады. Надо же, за всеми этими разговорами он пропустил, когда она вернулась. А у них ведь в Оливии сегодня большой пир, на который приглашено немало гостей. Даже сановный Евстафий Агир, проэдр синклита[23], прибудет с супругой, а уж если сам глава сената проводит лето в провинции, то Ипатию необязательно бросать все дела тут, чтобы пасть перед троном императора.
О своем же сыне Варде Ипатий предпочел не думать. Это было больно… Ипатию же хотелось думать о приятном.
Двойное окно с полукруглым верхом было изящно разделено посередине витой колонной. Причем весь проем богато оплетали гирлянды вьющихся растений, даря сумрак и прохладу в знойный день, затеняя покой, отчего свет в помещении отдавал зеленью, словно вода в бассейне с рыбками. Да и вообще все в этой комнате было зеленоватым: отделанные мрамором стены, пушистый ковер на полу, придвинутая к стене пышно убранная кровать с ниспадающими складками легкого, как газ, балдахина.
Таким же зеленоватым, словно покрытым мхом, было и круглое мягкое сиденье без спинки, на котором перед зеркалом сидела княжна Светорада. Вокруг суетились служанки: одна подавала душистые притирания, другая укладывала заплетенные в косы волосы в изящную прическу, третья расставляла перед княжной шкатулки с драгоценными украшениями, пытливо глядя на хозяйку, дабы подать то, что та выберет. Однако взгляд Светорады был отрешенным. То, что случилось с ней этим утром, все еще не шло из головы, вызывая потаенное волнение и трепет. Подумать только… Как это было безрассудно… и как прекрасно!
– Вы прикажете выбрать янтарь? – спросила, стараясь расшевелить непривычно задумчивую госпожу, наставница Дорофея. – К зеленому шелку он очень подойдет. И он ныне в такой цене! Даже не верится, что это всего-навсего застывшая смола, как уверяет благородный Ипатий. Но как великолепно! И так идет к вашим глазам, милая Ксантия!
Светорада машинально взяла свои длинные серьги из янтаря, быстро скользнув взглядом по лицу Дорофеи. Эта матрона вечно сует свой длинный нос куда не следует. Правда, ее положение при Светораде двусмысленно: как дальняя родственница Ипатия, которую он приблизил, когда ему понадобилось место ее старого дома в Константинополе для строительства собственного особняка, Дорофея получила право чувствовать себя полноправным членом семьи, но роль наставницы низводила ее до уровня зависящей от госпожи служанки. В голове княжны мелькнула мысль, что Дорофея не преминет сообщить Ипатию о случившемся, если, конечно, ей что-то известно. Вон как она пеняла Светораде за то, что та задержалась на море и не явилась на утреннее богослужение в церковь. И все же, если бы Дорофея видела хозяйку с молодым мужчиной на берегу, это бы повергло ее в такой шок, что она не лебезила бы сейчас. Другое дело – Силантий, верный Сила. Этот так лукаво поглядывал на Светораду, что было похоже, будто его тешили какие-то потаенные думы. Но он не выдаст. Древлянин по происхождению[24], некогда ставший добычей ловцов людей на Днепре, он прибыл в Константинополь в оковах. Наверняка Силу с его мощью и угрюмым взглядом ждали рудники, если бы как раз тогда Светораде не понадобился раб-охранник. Признав в этом пленнике русича, она решила купить его. Ибо здесь, в такой дали от Руси, уже не имело значения, к какому из присоединенных князем Олегом племен принадлежит славянин, – тут они все были земляками.
– Вас что-то волнует, прекрасная Ксантия? – не отставала от непривычно притихшей княжны Дорофея. Она смотрела на Светораду немного искоса, отчего ее худое лицо с длинным носом на фоне пляшущих зеленоватых теней казалось особенно неприглядным.
Светорада вздохнула и приняла из рук одной из служанок позолоченную диадему, богато украшенную крупными светло-золотистыми каплями янтаря – как раз под цвет ее глаз. Служанки стали шумно восхищаться, называя хозяйку янтарной красавицей. Она сама невольно улыбнулась. Да, пусть, как утверждает Ипатий, янтарь – древняя смола, но в далекой от северных морей Византии он стоил неимоверно дорого и был как никогда в моде. Этот янтарный гарнитур Ипатий приобрел для нее еще в Херсонесе, здесь же, в Византии, он считался удивительной роскошью.
Светорада оглядела себя в полированном металле большого овального зеркала. Для сегодняшнего пира она надела бледно-зеленую столу[25] из легкого шелка, струившегося прямыми складками от горла до самого пола. Этот дивный византийский шелк был тонко расшит замысловатыми золотистыми узорами, повторяющими рисунок пальмовых листьев. По подолу и на обшлагах рукавов рисунок становился более плотным, богато мерцал, утяжеляя почти невесомый шелк. Ее плечи по обычаю были укрыты украшенным янтарем оплечьем из более плотной зеленой ткани, а длинные янтарные серьги почти ложились на него. Ну и диадема, удерживающая прическу, которую Светорада по обычаю замужних женщин должна была скрывать, однако, зная, как ее красят солнечно-золотистые волнистые волосы, она сейчас просто прикрыла их легкой сеткой с более тяжелыми золотыми шариками по краю. Такая роскошь… У самой Светорады захватило дух, когда она вновь бросила взгляд в зеркало. И не поверишь, что некогда она прошла через скитания и горе, познала неволю и тяжкий труд. Двадцать пять лет! А поглядеть – так ее красота только расцвела за эти годы в Византии, проведенные в покое, богатстве и неге. Личико Светорады осталось гладким и нежным, губы почти по-детски пунцовыми, черты лица совершенны, глаза блестят, а тело все такое же стройное – с прямой спиной и высокой грудью, с легкими длинными ногами. Правда, она, следуя здешней моде, скрывает свою фигуру под богатыми одеждами византийского кроя. Но тут уж так принято: тело, человеческая плоть – греховны и не должны привлекать внимания. Все дело в лице, в глазах, которые отражают душу. Однако для византийских женщин принято даже глаза держать опущенными долу, тем самым демонстрируя скромность и смирение. Но вот к этому Светорада уж никак не могла привыкнуть, ее манера вести себя с княжеским достоинством и всякому смело смотреть в глаза вызывала у ромеев оторопь… и восхищение. Ибо Светорада умела понравиться как манерами, так и умением расположить к себе – то ли неожиданно игривым взглядом, то ли приветливым вниманием.
И когда в ее комнату вошел Ипатий, чтобы проверить, готова ли жена к выходу, она встретила его ясной улыбкой и теплом своих янтарных переливающихся глаз. Может, была даже подчеркнуто приветлива и мила с ним, ибо в глубине души чувствовала вину. Ведь изменила же ему, такому верному, заботливому, влюбленному… Почитай мужу, что бы там ни думали византийцы об их долгом сожительстве. На Руси за измену мужу женщину могли забить до смерти камнями – если, конечно, знали об этом наверняка. Ипатий не должен заподозрить ничего такого. Пусть Светорада и поддалась страстному порыву, бросившему ее в объятия красивого незнакомца, пусть нежность и страсть сделали ее сегодня раскованной и бесстыдной наядой, но это ее тайна, она не признается в ней. Ибо это причинит Ипатию боль.
В честь приема гостей в Оливии Ипатий тоже принарядился. На нем была далматика сочного лилового цвета, оплечье мерцало драгоценными украшениями, а на переброшенной через плечо хламиде[26] из нежно-голубой парчи переливались вытканные серебристыми нитями лики святых. На поднявшуюся ему навстречу княжну он посмотрел с веселым восхищением, взял ее руки в свои.
– Янтарная!
В его голосе звучало гордое воодушевление, она же стала торопливо сообщать, что уже была в кухне, проверила, все ли было сделано, как она велела. Светорада умела прекрасно готовить, давала точные и подробные указания кухаркам, причем ее фантазия и умение сделать из обычного застолья некое представление создали ей славу непревзойденной хозяйки. А сегодня она велела приготовить не просто любимые в Византии яства, но и блюда иных народов, в среде которых ей пришлось побывать. Конечно, византийцы почитали мир вне Византии варварским, но если блюдо было умело приготовлено и подано, никто не откажется его попробовать. Однако главным украшением стола сегодня будет сваренный особым способом суп, который Светорада сама придумала, сама следила за его приготовлением, сама давала указания. Это было для нее своего рода творчеством, и она оживилась, подумав о том, какое впечатление на гостей произведет ее новая задумка.
Ипатий расцеловал ее в обе щеки:
– Я верю в твое мастерство изумительной хозяйки, моя княжна. Одно меня угнетает: из-за предписаний лекаря я мало что смогу попробовать из твоих яств. Но от твоего великолепного супа меня даже строгий патриарх не заставил бы отказаться.
Он почти по-отечески поцеловал ее в лоб под очельем янтарной диадемы. Прикрыл глаза, вдыхая ее запах, но когда она мягко отстранилась, едва смог сдержать вздох. Будь это богобоязненная ромейская женщина, он бы принял ее сдержанность за целомудрие. Однако Светорада была пылкой и смелой в любви, и он с горечью осознавал, что в последнее время она отдаляется от него. Или он от нее. Эх, годы, годы…
И тем не менее, когда Ипатий под руку со Светорадой вышел на крыльцо виллы Оливий, они смотрелись настоящей супружеской парой, богатой и уважаемой.
Ипатий стоял под мраморными колоннами портика, Светорада – чуть в стороне. За розовыми колоннами в атриуме[27] приятно звенели струи фонтана. Они высоко вырывались из пасти глазастого бронзового дельфина, позеленевшего от влаги, и радужно рассыпались мельчайшими брызгами в воздухе, перед тем как упасть в круглый бассейн. Свежесть, исходящая от фонтана, несколько умеряла жару. И все же прибывавшие на званый пир гости, по ромейской моде разодетые в тяжелые одежды, богато тканные золотом, спешили скорее оказаться в тени колоннады, дабы скрыться от палящих даже в эту закатную пору лучей солнца.
Когда к крыльцу подкатила запряженная сильными гнедыми лошадьми коляска проэдра Евстафия Агира, Ипатий лично помог ему сойти на землю, низко склонился.
– Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков!
Они смотрели друг на друга с явной симпатией.
– Ну и жара, – вздохнул, поправляя складки парчовой хламиды, Агир.
Его серые прищуренные глаза лучились весельем, взгляд казался живым и молодым, хотя ему было уже за сорок. Свою черную бороду Агир коротко подстригал; его обветренное, но породистое, покрытое здоровым загаром лицо с орлиным носом, темными выразительными глазами и тонкогубым насмешливым ртом казалось весьма значительным. Взяв Ипатия под руку, он стал подниматься к колоннам портика виллы; следом за ним шла его маленькая неказистая жена Анимаиса в алом, жестко накрахмаленном головном покрывале. Светорада, раскланявшись с Агиром (он ей нравился, и она не смущалась под его откровенно восхищенными взглядами), подала руку его супруге. Признаться, эту Анимаису она едва переносила, так как от той веяло неискренностью и завистью. Когда-то хорошенькая, с возрастом она словно ссохлась от постоянных постов, а может, и от дурного нрава, отчего ее узкое лицо стало похоже на мордочку крысы – коричневато-смуглое, с остреньким носиком и постоянно бегающими темными глазками.
– О, как я погляжу, у вас новая роспись на стенах, – сказала супруга проэдра, окидывая взглядом стены триклиния[28], куда Светорада провела ее, чтобы угостить фруктовым напитком со льдом. – И надо же, ни одной божественной темы, все мирское. – Анимаиса осуждающе поджала губы.
Светорада тоже посмотрела на стенную роспись, где были изображены сцены сельской жизни: крестьяне, подрезающие лозы или идущие за плугом, пляшущие в хороводе поселянки, рыбаки, тянущие невод, а на главной стене – охотники, преследующие оленя.
– Это была моя идея, – спокойно заметила она гостье. – Вы ведь в курсе, милая Анимаиса, что я не так давно вошла в лоно Церкви. И чего же вы хотите от столь мало знающей новообращенной, как я?
Княжна говорила вполне миролюбиво, но в ее голосе прозвучали такие непреклонные нотки, что надменная Анимаиса невольно прикусила язычок и с опаской покосилась на отходившую от нее княжну.
Над купами миртов и лавров гасло вечернее небо, но духота, похоже, не собиралась спадать. Светорада решила проверить, как идет подготовка к пиру. Столы в триклинии были поставлены в виде подковы. Рабы в малиновых туниках с черной каймой суетились вокруг них, расставляя стеклянные чаши и подливая благовонное масло в высокие бронзовые светильники. Светорада увидела брата Ипатия Зенона, который с видом знатока следил за каждым устанавливаемым на стол блюдом.
– Надеюсь, вы останетесь довольны, – лукаво улыбнулась ему Светорада.
Зенон ответил что-то неопределенное. С сожительницей брата он был любезен ровно настолько, насколько это вообще мог выказать человек его положения, обладающий чувством собственного достоинства. Однако Светорада знала, как Зенон любил и ценил Ипатия, сколько сделал как для его возвышения, так и для того, чтобы помочь ему с разводом. Безуспешно, впрочем. Светорада подумала, что пока они тут, в провинции Оптиматы, она почти не ощущает неполноценности их с Ипатием брака: к ней относятся любезно, почитают ее мужа, и даже священники из Пантелеймоновского монастыря не слишком строго смотрят, когда патрикий приезжает с новообращенной в христианство Светорадой на службу в их церковь. Другое дело в Константинополе, где положение княжны более чем щекотливое. Возможно, в этом была одна из причин, отчего молодая славянка решила принять веру Христову, к которой уже стала привыкать.
Светорада вернулась на лестницу у портика, где Ипатий по-прежнему выполнял роль радушного хозяина. Каждому из вновь прибывших гостей он говорил несколько приятных слов: у одного справлялся о здоровье супруги, другому выражал радость по поводу встречи, третьего дружески обнимал и провожал в атриум, где гости беседовали, сидя у фонтана на удобных скамьях под увитыми вьющимися розами колоннами. Светорада увидела, как Ипатий дружески обнял крепкого мужчину военной выправки. Ипатий заранее предупредил, что на пир прибудет некий Прокл Пакиан, херсонит, некогда служивший под начальством Ипатия в далекой Таврике. Светорада должна его помнить, уверял Ипатий, однако княжна так и не поняла, кем был в Херсонесе этот рыжеватый, уже поседевший воин. Тогда, пять лет назад, в ее судьбе проходили столь стремительные перемены, что новые люди казались какими-то неясными бликами и никто особо не остался в памяти. Тем не менее при встрече с херсонитом Проклом она учтиво раскланялась.
Вообще-то, хозяйке на званом ужине полагалось развлекать только женщин. По местным традициям они даже на пирах держались в стороне от мужчин, а в триклинии стол для них ставился отдельно, на небольшом боковом возвышении у стены. Однако этих строгих правил, особенно если среди приглашенных не было духовных лиц (а на званом пиру Ипатия Малеила таковых как раз и не наблюдалось), да еще в той непринужденной обстановке, какую создал в Оливии Ипатий, не очень-то придерживались. И Светорада видела, как гости порой подходят к женщинам, мило переговариваются, поэтому даже не удивилась, заметив, как сам проэдр прошел под колонны портика к прибывшей на пир хозяйке соседнего поместья, госпоже Прокопии. Он взял ее под руку, а она только смеялась, слушая комплименты улыбающегося Агира.
Светорада тоже была рада приезду этой женщины. Прокопия, которая олицетворяла собой ту счастливую судьбу, о которой мечтали женщины на Руси, наслышанные о чудесах далеких ромейских краев, ей нравилась. Тем более что Прокопия – Капа, как звали ее некогда в Чернигове, – была дочерью русского купца, которой посчастливилось во время приезда с отцом в Константинополь пленить состоятельного византийца. Она осталась тут, давно приняла христианство, сменив имя и родив мужу дочь. Правда, вскоре Прокопия овдовела, что, однако, не мешало ей оставаться хозяйкой обширного поместья с прилегающими к нему виноградниками и пашнями.
Сейчас эта женщина весело болтала с Агиром:
– Вы всегда говорите такие нескромные речи, проэдр, словно хотите смутить столь порядочную и богобоязненную женщину, как я. Но не выйдет. И да будет вам известно, что я не из стыдливых, хотя оценить остроту вполне могу.
Агир смотрел на эту живую пухленькую женщину с высоты своего немалого роста и, улыбаясь, подкручивал ус. Ну прямо лукавый молодец на празднике Купалы[29] в предвкушении ласковых игрищ. Этому солидному ромею нравилась Прокопия, и он почти не обращал внимания на ее юную дочь Грациану, тихо шедшую позади них. И хотя хорошенькая Грациана, старавшаяся держаться в сторонке, была неплохо сложена, насколько об этом можно было судить по ее почти монашеского кроя одеянию, она всегда вела себя так тихо и скромно, что веселая хохотушка мать явно ее затмевала. А в глазах солидного Агира уж точно.
Светорада невольно усмехнулась, глядя на них, а потом украдкой посмотрела туда, где среди собравшихся женщин звучал пронзительный голос супруги проэдра, что-то цитировавшей из популярных стихов поэтессы Кассии[30]. Анимаиса любила быть в центре внимания и, увлеченная собой, не замечала, как ее муж обхаживает веселую вдовушку из соседнего поместья. И только когда гости отправились в триклиний, Агир был вынужден оставить Прокопию и проводить к женскому столу свою Анимаису.
Когда гости расположились в триклинии, Светорада заняла место в центре женского стола. Не очень довольная тем, что ей придется соседствовать с Анимаисой, она куда больше внимания уделяла севшей по другую сторону от нее Прокопии. Та просто умилилась, узнав в одном из поданных к столу блюд славянскую окрошку. Причем по жаре это холодное блюдо с мелко нарубленными овощами и зеленью, приправленными жирной сметаной и кисловатой сывороткой, так хорошо было принято ромеями, что большой котел, из которого слуги разливали окрошку по мискам, быстро опустел. Потом гости с интересом накалывали на вилки[31] пельмени, рецепт которых Светорада вызнала, когда жила у мерян[32], пробовали маленькими ложечками черную зернистую икру, привезенную из Хазарии, отведали и булгарский кебаб[33]. Гостей насмешил вид вареников с абрикосами, но и с ними они управились с завидной скоростью. Тех же, кто отдавал предпочтение византийской кухне, Светорада попотчевала любимым тут густым пюре из трески, нарезанным пластами твердым валашским сыром, фаршированными зеленью яйцами под соусом, мясными пирогами, начиненными пряностями, маринованными оливками и всевозможными салатами. Подавались и вина – легкие светлые и густые, терпкие темные, а также сладкие красные, которые надо было пить, сильно разбавляя водой, – настолько они были крепкими.
Первый тост за столом был традиционно произнесен за ныне царствующего императора Льва Мудрого, представителя Македонской династии. Второй тоже традиционен – за главу Церкви патриарха Николая Мистика. Поскольку эти два имени прозвучали почти одновременно, люди сразу стали говорить о противостоянии, какое наметилось между отцом Церкви и правителем державы. Опять же дело было в желании Льва вступить в новый брак с Зоей Карбонопсиной – угольноокой или огненноокой, судя по ее имени. Многие говорили, что, хотя красавица Зоя происходит из достойной семьи и уже родила Льву сына, судьба распорядилась так, что ей, видимо, не стать императрицей. Четвертый брак, как-никак… Нет, благочестивый Николай абсолютно прав, что столь строго стоит на своем.
– Именно поэтому Лев и обратился в Рим, к Папе, чтобы его дело рассматривали на Вселенском соборе, – заметил Зенон, изящно отправляя в рот крупную оливку. Он был в курсе событий при дворе и мог сообщить провинциалам последние новости.
Пирующие тут же стали обсуждать известие. Большинство из них были недовольны. Несмотря на то что Папа Римский был главным из пяти иерархов Церкви[34], византийцы, считавшие себя истинными христианами, возмущались желанием императора решить вопрос не с церковным главой богатого Константинополя, а через посредство Папы из далекого Рима. И они так расшумелись в спорах, что Светорада, сидевшая с отсутствующим видом, вся еще в грезах утреннего свидания, невольно очнулась и прислушалась к разговорам. По сути она даже сочувствовала желанию Льва жениться на матери своего сына и недоумевала, отчего христианская Церковь (самая милосердная и мудрая, как уверяли ее приверженцы) чинит препоны в простом желании базилевса сочетаться браком со своей избранницей. Вот на Руси мужчина мог иметь нескольких жен, но законной считалась только мать его детей, а эти хитромудрствующие ромеи все сомневаются, спорят, шумят о безнравственности государя, который хочет жениться на любимой женщине, хотя она четвертая в ряду его избранниц. Но ведь дети, каких рожали ему иные, уже умерли, а наследник так и слывет бастардом из-за того, что по церковным канонам четвертый брак не может быть признан действительным. Некоторые стали уверять, что человек вообще должен жениться только раз, а все остальное время блюсти целомудрие.
Но тут даже Ипатий подал голос, стал перечислять причины, по которым Церковь позволяла развод и новый брак: если жена покушалась на жизнь мужа, если кто-то из супругов сошел с ума, а главное – если один из них болен и не в состоянии выполнять супружеский долг. На последнем Ипатий остановился особо, так что гости, знавшие о его личной проблеме, стали переглядываться и обмениваться улыбками, а многие смотрели в сторону прекрасной Светорады-Ксантии, понимая, что она и есть причина, из-за которой Ипатий так защищает этот закон. Светорада почувствовала себя неловко и, чтобы отвлечь внимание гостей, жестом велела управляющему сделать очередную перемену блюд.
Подали ее новоизобретенный суп.
Надо заметить, ее задумка удалась: споры спорами, но когда обоняние гостей уловило новый изысканный аромат, когда люди начали вкушать яство, разговоры о судьбах власть имущих и тонкостях бракоразводного процесса уже не казались такими занимательными. Гости сопели, хлебали, закатывали глаза, переговаривались, пробуя угадать, как и из чего было приготовлено это блюдо и почему обычная на вид похлебка столь непередаваемо вкусна. Светорада же только смеялась, говоря, что это ее маленькая тайна и пусть, мол, гости сами решат, что им подали.
Вкушать пищу на пирах было одним из излюбленных занятий ромеев. Их пиры были довольно однообразными и долгими, даже звучавший извне протяжный и стройный хор мужских голосов (хоровое пение ромеи предпочитали всем остальным) не способствовал оживлению собравшихся. Поэтому по знаку Светорады в покой входил то комедиант с дрессированными собачками, чьи трюки веселили и забавляли гостей, то специально нанятый циркач, который подбрасывал и очень ловко жонглировал множеством разноцветных шариков. Но когда очередное зрелище приедалось, Светорада жестом отпускала артистов, чтобы гости могли пообщаться, поговорить, выпить еще вина и обсудить новости.
Одной из животрепещущих тем в те дни было неожиданное известие о том, что знаменитый воин, флотоводец и военачальник Андроник Дука, одержавший для Византии немало блестящих побед, неожиданно стал врагом государя и даже, как поговаривали, перешел на сторону мусульман. Гости просили приближенного к особе императора аристократа Агира высказаться по этому поводу, и тот начал объяснять, что тут не обошлось без каверз подлого евнуха Самоны, который всегда настраивал Льва Мудрого против Андроника, пугая базилевса огромной популярностью флотоводца среди его подданных. Прислушавшись к речам своего советника Самоны, Лев стал возвышать другого военачальника, друнгария флота[35] Имерия, что не особо нравилось Андронику. А после того как Имерий, не согласовав свои действия с Андроником, совершил несколько удачных военных рейдов и его даже стали прочить на пост ипостратига, Андроник решил пойти на союз с арабскими эмирами.
Некоторых из собравшихся очень волновали возможные перемены в государстве, однако среди гостей большинство составляли простые землевладельцы, которые вскоре устали от обсуждения высокой политики. В первую очередь всех их интересовало то, что подают к столу слуги, какое вино в сосуде, сделанном в виде разъярившегося льва, а какое в кувшине с ручкой в форме изогнутой шеи лебедя. Эти люди привыкли вести разговоры с добродетельными супругами о солении овощей впрок или паломничестве какого-нибудь знакомого к мощам святых, а все эти речи о дрязгах властителей казались им такими же далекими, как всплывавшая над садом луна.
Светорада тоже устремила взор на ночное светило, похожее сейчас на позолоченный византийский щит. Мысли княжны то и дело возвращались к утреннему приключению. Она условилась встретиться со своим негаданным любовником на следующее утро, но разумно ли это? Да и придет ли он? И кто он на самом деле? Что для него эта встреча? Светорада сделала глоток легкого светлого вина, уже привычно взяла двузубую вилку и подцепила завернутое в виноградный лист мясо с сыром и травами. Ей не очень-то хотелось есть, так как, проведя полдня в кухне, она испробовала множество блюд и сейчас ароматы и запахи яств не волновали ее аппетит.
– Что? – повернулась она к о чем-то спросившей ее Прокопии. – Простите, душенька, но я немного отвлеклась.
Прокопия негромко спрашивала, известно ли Светораде что-нибудь о сыне Ипатия Варде. До них с Грацианой дошли слухи, что он сейчас находится в Ираклии, где брат императора Льва проводит смотр войск.
– О, наш багрянородный Александр решил проявить себя на воинском поприще? – подала голос Анимаиса, сидевшая по другую сторону от Светорады.
Прокопия покосилась на жену проэдра, недовольная тем, что эта сплетница прислушивается к их разговору, и уже совсем тихо добавила, что они с Грацианой очень надеялись, что на пир к Ипатию явится и Варда.
– Ах, моя девочка так влюблена в него! – шептала Прокопия, а Грациана, прекрасно знавшая, о ком идет речь, залилась милым румянцем. Прокопия же продолжила: – Варде было предсказано, что именно тут, в Оптиматах, он встретит свою судьбу, и мы с Грацианой надеемся, что моей девочке суждено привлечь его внимание. Они с Вардой встречались несколько лет назад, когда Грациане было всего двенадцать. Дочка уверяет, что, если Варда Малеил не станет ее мужем, она предпочтет удел монахини в одной из окрестных обителей.
Светорада смотрела на Грациану, которой так шло волнение к ее немного отстраненному, мечтательному личику. Надо же, мечтая о мужчине, она просто ожидает его и бездействует. Нет, в юности, когда саму Светораду переполняла первая любовь, она не сидела сложа руки, она действовала, пока не добилась своего. И ее милый… Самый милый и любимый по сей день… Но она запретила себе жить прошлым, ибо это повергает ее в такую печаль, что… Нет, лучше отвлечься и думать о делах сегодняшних.
– Мне ничего не известно о Варде Солунском, – тихо ответила она, видя, что хитрая Анимаиса краем глаза следит за ними и даже чуть склонилась, прислушиваясь. – Варда не друг мне, он достаточно резко отзывался о нашем с Ипатием желании пожениться, так что вы напрасно надеялись встретить его тут, в Оливии. Нам не нужны лишние скандалы.
Прокопия вздохнула, пробормотав, что их надежда на встречу с Вардой не оправдалась. А ее Грациана так упряма, что может и впрямь однажды заявить о своем решении принять постриг. Прокопии же это не мило, ей бы лучше внучат понянчить…
Ну, если верить тем слухам, что ходят о ней самой и Евстафии Агире, Прокопия не только о внуках думает. Однако Светорада могла понять ее нежелание видеть дочь монахиней. Молодая княжна вообще не понимала, как можно предпочесть жизнь с ее страстями и событиями унылому затворничеству в обители. Поэтому ее волновало, что Глеб так тянется к монахам, выискивая всякий предлог, чтобы поехать в монастырь с отцом Симватием или с каким-нибудь другим священником. Увлечение сына христианской религией настораживало Светораду, она всегда сердилась, когда Ипатий уверял ее, что с такими способностями, как у Глеба, мальчику самое место на духовной стезе. Вон и сегодня он отпустил его в Пантелеймоновский монастырь, и они даже немного повздорили по этому поводу. Совсем немного, если учесть, что Светорада, как хорошая жена, не позволяла себе бывать резкой с человеком, под покровительством которого жила. К тому же Светорада, глядя сегодня на Ипатия, испытывала чувство вины. После того, что произошло этим утром…
Как-то незаметно она вновь погрузилась в свои грезы, вспомнила ласковую негу волн, неожиданность встречи и смятение своих чувств. А их ласки там, на берегу… И то, как ее потянуло к красивому молодому мужчине. Она мечтательно смежила веки, пытаясь воссоздать в памяти блестящие капельки влаги на его смуглых плечах и чуть покрытую темной порослью грудь… Какие длинные у него ресницы! Как красиво они оттеняют его большие глаза! Очень светлые и прозрачные…
От грез ее отвлекло неожиданно сказанное кем-то слово о Руси. Светорада вмиг очнулась, вся превратившись в слух. Услышала, что Ипатий просит своего гостя из Херсонеса поведать, как теперь обстоят дела в этой далекой стране скифов.
Светорада почти безотчетно подалась вперед, так что заколыхались ее длинные янтарные серьги, ярко вспыхнули глаза. Ипатий посмотрел в ее сторону, понимая, что княжну не могут не заинтересовать эти вести, да и расспрашивал он Прокла с явным умыслом доставить приятное своей возлюбленной.
Тяжеловесный, суровый херсонит Прокл оказался довольно неплохим рассказчиком.
– Русский князь Олег, покорив соседние племена и подчинив своему граду Киеву удельных князей Руси, сейчас пребывает в мире и покое, – говорил он. – Недавно Олег женил своего родственника и наследника на очень известной на Руси женщине, удочеренной самим Олегом. Ее зовут Ольгой. Говорят, будто ее любовь с Игорем Киевским имеет давнюю историю. Мне даже сообщали, что Игорь долго не хотел жениться, предпочитая семейным радостям удел воина. Однако Ольга стала сейчас столь могущественной и почитаемой женщиной на Руси, что Игорь решился сделать ее своей женой, ибо равной ей нет никого в пределах Скифии.
Светорада слышала, как Прокопия шептала Грациане, что вон, дескать, женщина ждала своего избранника и дождалась. Светорада куда больше могла бы рассказать об отношениях этих двоих, и у нее даже забилось сердце, когда она поняла, сколько выдержки, ума и такта пришлось приложить Ольге, чтобы соединиться с милым ее сердцу Игорем.
Между тем Ипатий сказал Проклу, что, когда он покидал Таврику, там все больше говорили о некоем беспрецедентном по своей дерзости походе молодого предводителя русов на берега Хазарского моря[36], в город Бердаа. Прокл ответил, что такой поход и впрямь имел место, причем русы захватили этот город и даже продержались в стране Арран[37] около года, отбивая атаки мусульман. Русы полностью подчинили себе город, однако их стали преследовать болезни, многие погибли, и они в конце концов взяли награбленное добро и отправились восвояси. Русы вроде бы заключили договор с Хазарией о том, что им беспрепятственно позволят вернуться через хазарские земли. Однако, когда русы возвращались с награбленной добычей, хитрые хазары напали на их поредевшие войска, и тем пришлось весьма несладко. Но все же они смогли прорваться. А их предводитель (Прокл все не мог припомнить его имя, но считал, что это, скорее всего, Игорь Киевский), вернувшись домой, не получил долгожданной славы, так как слишком много русов полегло в этом походе. И для него единственным способом вернуть расположение подданных было решение сойтись в браке с прославляемой и почитаемой на берегах Днепра Ольгой.
– Мне рассказывали, что вся их варварская столица веселилась на этом свадебном пиру, весь город представлял собой одно сплошное застолье и игрища, – закончил Прокл и мрачно поглядел на жующих и переговаривающихся под его рассказ гостей: вот, старайся для них, а им и дела нет до того, что происходит за пределами их мира.
В это время к Светораде приблизился управляющий и осведомился, не настала ли пора снова развлечь гостей?
– Сейчас иду, – ответила княжна, но еще какое-то время сидела, раздумывая о только что полученных вестях с родины.
Игорь… Он всегда желал добиться воинской славы, но постоянно проигрывал. А ведь Ольга, несмотря ни на что, так любила его! Некогда и Светорада была просватанной невестой Игоря, но сбежала перед свадебным пиром с тем, кого любила без памяти. Именно Ольга и помогла им, хотя сделала это главным образом для того, чтобы избавиться от нежелательной соперницы. Позже, когда они с Ольгой встретились вновь, на их долю выпали нелегкие испытания, сблизившие и сдружившие их. После небезызвестных событий у смоленской княжны остался сын Ольги и Игоря, маленький Глеб[38], которого Светорада вот уже много лет называет своим сыном, не признавшись даже Ипатию, что это не ее дитя. По крайней мере Ипатий, одно время страстно хотевший, чтобы она родила ему ребенка, благодаря Глебу не попрекал ее бесплодием. Что до отца Глеба, то Ипатий никогда не спрашивал о нем… А она ничего и не говорила.
Вздохнув, Светорада извинилась перед соседками по столу и покинула их. Гости продолжали беседу, пробуя новые блюда, которые расторопные слуги подавали на стол. На сей раз это была рыба, по традиции приправленная корицей, гвоздикой, индийскими специями, грибами, уксусом, медом, виноградным соком и укропом. Запивать рыбу полагалось неразбавленным вином, терпким и ароматным, и некоторые гости заметно охмелели. Поэтому, когда звуки хора неожиданно смолкли и зазвучал бубен, к которому присоединились приятные мелодичные переливы, издаваемые арфой и кифарой[39], они стали удивленно озираться.
Сперва улыбающиеся юные слуги посыпали мрамор пола легкими розовыми лепестками, потом на полукруглом проеме, ведущем в триклиний, откинулся занавес и в зал ровной вереницей стали входить танцовщицы. Гости оживились, а некоторые даже пьяно трясли головами, когда заметили впереди юных танцовщиц саму хозяйку поместья.
Обычно в Византии знатные ромейки не позволяют себе плясать на пирах, однако Ипатий, знавший, как дивно умеет танцевать его княжна и как она любит танцы, не посмел ей перечить, когда она выказала желание примкнуть к хороводу набранных в окрестностях девушек. Сейчас Светорада гордо и величаво шла среди них, ее золотистые глаза в обрамлении янтарных украшений ярко блестели, а движения были необычайно грациозны. К тому же танец был вполне пристоен: плясуньи едва ли показывали пирующим больше своих босых ножек, выглядывающих из-под длинных юбок.
Танцовщицы, двигаясь под звуки резкой и своеобразной музыки, то кружили тесными группками, то плавно выстраивались в одну цепочку. Светорада хорошо поработала с плясуньями, в их танце чувствовалась слаженность, одинаковые движения рук уподоблялись колыханию ячменных колосьев, а в изящных наклонах стана, когда они, соединив пальцы, проскальзывали в некоем замысловатом узоре, казалось, таилось нечто, что нельзя было назвать даже скромностью… Скорее гордостью. И только эти босые ножки, которые мелькали среди то и дело взметающихся ароматных розовых лепестков, могли смутить воображение зрителей, считавших это вызовом, напоминанием о телесности, о ее соблазнах и греховности.
Между тем величавые звуки арфы сменились более живым и быстрым ритмом, девушки сходились и расходились все быстрее, плавно кружились, на их разрумянившихся лицах сияли улыбки, а распущенные волосы словно летели вслед за ними. Они все живее двигались то в одну, то в другую сторону, пока не выстроились перед зрителями полукругом, грациозно подняв руки. Миг – и музыка смолкла, плясуньи замерли. Наступила тишина. Но лишь на миг. Потом раздались рукоплескания.
Ипатий первый встал, хлопая в ладоши, а там и Агир поднялся, и иные гости. Женщины, невольно пораженные и смущенные тем, что произошло, тоже били в ладоши, только не смели встать. Некоторые улыбались, когда девушки и госпожа Ксантия выходили из триклиния, и даже ворчливая Анимаиса заметила, что некогда в самом Палатии при второй императрице Зое исполнялись такие танцы, причем августа тоже принимала в них участие. Тем не менее Анимаиса не удержалась, чтобы не добавить ложку дегтя в мед, и сказала, что об упомянутой ею императрице Зое из рода Заутца поговаривали, будто она была бесстыжей и распущенной особой. Однако ее муж Агир со своего места громко добавил, что это не мешало Зое Заутца быть обворожительной женщиной, а император Лев любил супругу без памяти и долго ее оплакивал, когда она внезапно скончалась.
Веселый и счастливый Ипатий, откинувшись на спинку кресла, вдруг заметил, что его брат Зенон сидит с каким-то оторопелым видом.
– Что, достойный препозит, сейчас подобные развлечения не практикуются в Священном Палатии?
Зенон медленно повернул к нему свое круглое, как луна, лицо.
– Практикуются. В Палатии вообще много позволено. Однако знаешь, брат, я все время думал, кого напоминает твоя славянская возлюбленная. Сдается мне, что она похожа и ликом, и повадками на бывшую императрицу.
– А ведь и впрямь так, – поддержал Зенона сидевший с другой стороны Агир. И, помедлив, произнес: – Странно.
Позже, когда пир был окончен и гости разъехались, Ипатий увидел Зенона на опоясывающей усадьбу галерее. Евнух задумчиво смотрел на плывущую высоко в небе луну и даже не повернулся, когда Ипатий подошел и встал рядом. Какое-то время они так и стояли, глядя на озаряемое луной небо, похожее на темное вино, в которое подмешали воду. На его фоне высившиеся в саду кипарисы и тополя, тонкие и неподвижные, казались замершими стражами. Ночная роса уже принесла прохладу и прибила пыль, появились летучие мыши, стрекотали цикады.
– Ну и что ты, строгий исполнитель церемониалов, скажешь о нашем пире в Оливии? – позевывая, спросил наконец Ипатий и перекрестил рот. – Не шокирован ли ты нашими простыми сельскими нравами?
– Меня шокировало иное, – ответил препозит двора, не поворачиваясь к брату. – И слепец бы увидел, насколько ты популярен в феме Оптиматы. И все твои гости, начиная с главы сената и заканчивая вдовой Прокопией, просто преклоняются перед тобой… может, даже любят. Последнее было бы совсем неплохо, если бы ты имел репутацию верного человека в глазах священнейшего базилевса. Но он думает о тебе иначе. Считает, что ты упрямый и богатый динат[40], сторонишься особы Льва Македонянина[41], особенно теперь, когда мятежный Дука ищет себе союзников…
– Я верен Льву Мудрому! – Ипатий резко повернулся, так что даже звякнули драгоценные подвески его расшитого оплечья. – Беру в свидетели небо, у меня и в мыслях нет изменять светлейшему!
Но Зенон продолжил, словно и не заметил реплики брата:
– И если слухи о твоей популярности дойдут до пребывающего в Ираклии Понтийской кесаря Александра… Царственный Александр, человек недобрый и наслаждающийся интригами, легко сочинит что-нибудь такое, что скомпрометирует тебя, и ты окажешься в немилости при дворе. Поэтому я вновь прошу тебя, Ипатий, – повернулся к брату Зенон, – возвращайся как можно скорее в Константинополь, пади к ногам Льва Философа, светлейшего и Богом избранного, докажи свою верность, служа ему.
Ипатий склонился, опершись локтями о мрамор балюстрады. Он задумался о том, что недавно сообщил ему Прокл: корабль патрикия с закупленными кожами уже вышел из Херсонеса, но все-таки было бы желательно дождаться его прибытия, чтобы сообщить капитану, с кем иметь дело в Константинополе. А после этого ему уже ничто не помешает вернуться в столицу.
– Через несколько дней праздник святого Пантелеймона[42]. Мы отстоим со Светорадой в церкви монастыря литургию и начнем сборы. Тебя это устроит?
Когда Зенон согласно кивнул, Ипатий стал просить брата похлопотать при дворе о его друге, херсоните Прокле.