II
Вскоре они вышли на небольшую полянку. Маленькая лесная хатка глянула на них своим единственным оконцем, тусклым, как слепой глаз. На её низкой крыше крутились снежные вихри, то осыпаясь, как дождик, вниз, то поднимаясь спиралью вверх, как дым в безветренную погоду.
Путники повеселели; даже по угрюмому лицу Македона прошло что-то светлое и радостное.
– Вот мы и дома, – сказал он, – печку бы поскорей истопить; иззяб я, Авенирка, как пес.
Авенирка хотел сказать товарищу в ответ что-нибудь очень грубое – и не сумел. У него на душе опять стало светло и весело.
– Завтра по деревням, – сказал он, помолчав, – Христа славить будут; пойдем, чуть свет, и по избам сбирать будем. В этот день много подают по деревням.
– В этот день жалостливы, – с сердитой усмешкой сказал Македон.
– И если я, – продолжал Авенирка, – хоша единый пятачок насбираю, сейчас же на семишничек свечечку куплю, на семишник – кремешек и на три копеечки – табачку.
Кремешек у меня, – добавил он, – совсем обился, а без огня в светелке нашей прямо, надо сказать, пропадешь!
Авенирка чирикал, как воробей, и заглядывал на ходу в глаза Македону. Тот не отвечал.
Пригнувшись, они вошли в дверь хибарки. Хибарка была крошечная, сколоченная кое-как из плохих осиновых бревнушек. Она даже не была проконопачена, и её земляной пол слегка был усыпан снегом, который ветер приносил сквозь щели. Путники сложили на пол хворост. Они двигались в этой хатке, как мыши в норе. Ветер дул в щели, порошил снегом и завывал монотонно и жалобно. Отсюда можно было подумать, что лес одержал над ним полную победу и отбил ему все внутренности. Македон и Авенирка помахивали руками и притоптывали ногами, разминая окоченевшие члены.
Конец ознакомительного фрагмента.