Саркис и Лаппочка. I Акт (Галина Лохова)

Лежу в гостинице на кровати, не могу уснуть. Вспомнил годы детства: бабушку, маму, дом, знакомых, близких. Вспомнил, как пошел в школу, подумал, что напрасно уничтожил дневник, который вел с 14 до 24 лет. Я описывал в нем собственные чувства. Однажды, прочитав написанное, разорвал листы: показалось слишком откровенным. Осталось лишь несколько страниц. Сейчас хотелось бы восстановить записи, но я понимаю, что не смогу этого сделать так же честно, как раньше: не хватит мужества. Тогда стоит ли тратить на дневник время и эмоции?..

Фамилия Саркисьян мне досталась от первого мужа матери. Георгий Саркисьян был талантливым художником и человеком. В сталинские времена отправился на съезд в Москву, и больше его никто не видел. Мама попросила: «Сохрани память о нем, сохрани фамилию». Мама сказала – я сделал. Так всю жизнь и живу с армянской фамилией. Ну какой я Саркисьян: белобрысый, лопоухий, голубоглазый?..

Родился я в 1947 году в городе Каменске-Шахтинском Ростовской области.

Настоящая моя фамилия – Твердов. Про отца мне рассказала бабушка: он был проезжим и звали его Владимир Владимирович. Я отца не видел, мама о нем никогда не говорила, и никто мне его фотографии не показал. Смутно помню, как меня чуть не украли и не увезли в Краснодарский край, где в то время жил отец. Мне было лет 6: двое мужчин с кавказской внешностью дали игрушку, взяли за руку и повели по улице. Соседи позвали бабушку. Она ураганом вылетела из дома, подняла страшный крик и оторвала меня от похитителей. Те быстро исчезли, и об отце я больше ничего не слышал.

Воспитывала меня бабушка, потому что мама сразу после моего рождения уехала на Сахалин в поисках заработка. Там она вышла замуж за Туголукова Ивана Васильевича, моториста на рыболовецком судне. В 1950-м, когда мне было 3 года, они вернулись и поселились в городе Шахты Ростовской области. Мама устроилась забойщиком в шахту, а отчим – в автогаражное хозяйство. Это время жизни, если можно назвать это жизнью, вспоминаю с ужасом.

Мать уходила в 5 утра, возвращалась домой поздно вечером уставшей и почерневшей от угольной пыли. Как объяснить, что женщина выполняла работу, которую не всякий мужик осилит? Уголь тогда рубили вручную, отбойный молоток весил больше 9 килограмм, смена длилась по 10–12 часов, и женщин в то время под землей работало больше, чем мужчин. Использование женского труда в забоях было запрещено в 1957 году…

Мама приходила настолько измочаленной, что любая оплошность с моей стороны выводила ее из себя и оборачивалась жесткой поркой. Если я громко жевал за столом, она хватала меня за волосы, брала армейский ремень, снимала штаны, зажимала между ног и лупила до исступления. Отчим оттаскивал ее, бил, чтобы прекратить истерику, укладывал на кровать, клал ей на лоб мокрую тряпку и успокаивал. Меня отводили на улицу подальше от дома. Как только мать открывала глаза, все начиналось сначала. Часто она обвиняла отчима в чем-нибудь, бросалась на него с ножом. Эти леденящие кровь сцены производили на меня страшное впечатление. Виной всему была тяжелая ее работа и безысходность, но детское потрясение живет во мне до сих пор.

Отчима я любил и называл папой. Он был волевой честный человек с интересной жизнью, работал на траулерах. В его жизни было много невероятных приключений, которые, к счастью, оканчивались благополучно. Хоть и не родной, отчим относился ко мне очень хорошо и даже баловал: покупал иногда конфеты. От первого брака у него были 2 дочери, которые вышли замуж и уехали в другие города.

Друзей у меня почти не было, потому что я был запуган и часто плакал, но если они и появлялись, дружба быстро терялась из-за матери, которая не давала ни с кем общаться.

Ужасные сцены повторялись часто, и бабушка забрала меня жить к себе. Стал видеться с матерью очень и очень редко, да и то в присутствии бабушки. Через несколько лет мама с отчимом переехали на хутор Красновка, что недалеко от Каменска, у них родились сначала Люба, потом Наташа, и мне казалось, маме вообще стало не до меня.

Бабушка, Златопольская Ольга Григорьевна (по мужу Кошелева), имела земли и дома в Польше, так что во мне есть частичка польской крови. Почему она оказалась в Каменске-Шахтинском, я не узнал, а она сама об этом никогда не говорила. Она была умная и добрая, привила мне любовь к литературе, искусству, природе, ко всему тому, в чем видела красоту мира.

Дед Яков был огромного роста, плотник с золотыми руками, он рано умер, и его я помню смутно. Когда ко мне в Минск приехала двоюродная сестра Тамара с мужем Володей, они удивились, что я сам построил дом на даче, имея из арсенала инструментов только топор и молоток. Володя воскликнул: «Весь в деда!», поехал в магазин и купил мне комплект строительного инструмента.

У деда с бабушкой были сын Коля и три дочки: старшая – Шура (она тоже растила меня, я называл ее мама Шура), средняя – Зинаида и младшая – Валентина, моя мама.

Дядя Коля был для меня авторитетом, майор-артиллерист, воевал на фронте, вернулся с войны невредимым. Он разрешал мне рассматривать свои многочисленные награды. В молодости дядя играл в футбол, но потом ушел из спорта из-за травмы. Он был мастером на все руки: сложил в доме печь из кирпича, которую бабушка топила каждое утро. Когда в комнате становилось тепло, так сладко было лежать под одеялом – не хотелось идти в школу.

Когда дядя Коля приходил с работы, они шушукались с бабушкой на кухне, и до моего слуха доносилось имя Сталина. Я в то время думал, что они говорили о Сталине, подарившем нам счастливое детство.

Весь дом на своих плечах тащила тетя Зина, работавшая в две смены на секретном заводе. В то время раздавали земельные участки, которые назывались «бахча». Нам тоже выделили такой участок. На нем старшая дочь бабушки, Шура, выращивала арбузы, картофель и кукурузу. Этим мы питались весь год.

Бабушка готовила один раз в день, мы ели, когда приходили из школы. Если удавалось перехватить из еды еще что-то, это считалось счастьем. Иногда бабушка давала пятак и посылала за калачом. Так назывался большой свежеиспеченный бублик из пшеницы. Отстояв час в очереди, я покупал этот долгожданный калач (давали один в одни руки), и мы его дома, растерзав, съедали.

Если посторонний человек ел у нас на виду, не понимая, что рядом дети, которым постоянно хочется кушать, мы ненавидели его: считали, что он богат и может себе позволить вот так сидеть и есть, не делясь ни с кем. С тех пор у меня появился комплекс: стесняюсь при людях есть. Кажется, что все на меня смотрят и ненавидят. Понимаю, что это глупость, но прошлое засело во мне так прочно, что ничего не могу поделать. Испытанные в детстве нищета, унижения и побои повлияли на мой характер и на мою жизнь.

С обувью и одеждой также были проблемы. Однажды пошел в школу в теткиных сапогах, а когда меня вызвали к доске, сказал, что не выучил урок: не хотел, чтобы надо мной смеялись. Потом возвращался домой по обочине, по глубокому снегу, специально проваливая сапоги в сугроб, чтобы их не было видно. Дядя Коля переделал свои солдатские сапоги на мой размер, а из его гимнастерки бабушка сшила рубаху. Когда мне, как ребенку из малоимущей семьи, выдали в школе пальто и обувь, я был счастлив, а бабушка – еще счастливее.

Я любил гонять с соседскими мальчишками лошадей в ночное: огромное поле, скошенная трава, кони – красивейшие животные, благородные и благодарные. Нравилось поливать сад, пусть он был небольшим, но я его любил, потому что за ним ухаживал. Любил мыть полы и не считал это стыдным. Летом мы делали самокаты, сбив под углом две доски и прикрепив вместо колес подшипники, а зимой – коньки из дерева, приматывали их к башмакам веревками. Бабушка меня журила за поздние возвращения домой, но делала это беззлобно, и я на нее никогда не обижался, потому что знал, как она меня любит. Светлую память о ней я сохранил на всю жизнь.

У тети Зинаиды было две дочки. С младшей, Людмилой, я не общался, считал ее малолеткой. А вот с Антониной мы почти не разлучались. Она поучала меня, потому что была старше на целый месяц! И если я не выполнял ее требований, она меня колотила. Я плакал – бабушка спешила на выручку и часто снимала меня с какого-нибудь дерева во дворе, куда я залезал, чтобы спрятаться от Тони. Выглядело это очень смешно, бабушка говорила Антонине, что братьев нельзя обижать, и мы мирились.

Мы учились с Тоней в одном классе. Наша школа № 3 находилась так близко от дома, что можно было бегать на переменке домой. Учился я по всем предметам плохо. Не потому, что не мог, просто не хотел. Во втором классе имел успех у одноклассников на уроке пения, мне даже предсказывали будущее певца. Часто на контрольной я не мог решить задачу или не успевал написать сочинение. От мысли, что мне за это поставят двойку, плакал, хотя и знал, что бабушка ругать не будет, но я все равно плакал, переживая, что она расстроится.

Тоня решала мне задачи по арифметике и даже писала за меня какие-то контрольные и сочинения. Некоторые учителя вели уроки скучно и неинтересно и вовсе не были знатоками своего предмета, работали спустя рукава. Мы этим пользовались – в итоге ничего не знали. Директор школы Скоробогатов Николай Николаевич, грузный и добрый, многое нам прощал. «Ох уж эти послевоенные дети», – он знал, как мы живем, знал, что у многих нет отцов или матерей. На родительские собрания ходила только бабушка, она вместе со мной переносила детские горести и радости. Мать в школе никогда не появлялась, ссылаясь на занятость, я стал ей чужим.

Моим кумиром был учитель географии. Когда он впервые вошел в класс, я был поражен внешним видом: подтянутый, с прямой спиной, гладко выбритый, ни морщинки на выглаженном офицерском мундире, ни пылинки на начищенных до блеска сапогах. Бывший фронтовик, он слегка прихрамывал после ранения.

Мы его любили и побаивались. Он никогда не повышал голоса, говорил негромко, четко и жестко. Если кто-то начинал шуметь и хулиганить, спокойно просил: «Кто виноват, выйди из класса, пожалуйста», и этот кто-то вставал в тишине и выходил. Географ никогда не жаловался на нас директору, и мы его за это уважали.

Только однажды, когда я нашел у соседа в сарае немецкий штык со свастикой, притащил в класс и всем показал, Географ вызвал моих родителей: «Этим штыком людей убивали». Бабушка пришла в школу и впервые за все время ругала меня так, что даже Географ встал на защиту. С тех пор у меня осталась привычка: когда нервничаю – начинаю дергаться.

Мне хотелось быть похожим на Географа, хотелось почувствовать рядом мужскую силу, поговорить о мужских делах, хотелось, чтобы он заметил меня, считал взрослым и знал, что смогу выполнить любую мужскую работу. Поэтому я тщательно учил географию и выше других тянул руку. Просто у меня не было отца…

Любимым моим предметом была физкультура: меня включили в школьную команду, я перепробовал все виды спорта, кроме тяжелой атлетики. Одновременно занимался гимнастикой, футболом, ходил в секцию легкой атлетики при ДСШ, с энтузиазмом готовился к соревнованиям и даже получал грамоты. Соревнования обычно проходили на стадионе «Прогресс».

Однажды тренер по легкой атлетике собрал нас и сказал, чтобы мы получили спортивную форму и «послезавтра пришли в ней на стадион, где будем идти колонной в честь Дня Физкультурника». Услышав первую часть про форму, я так обрадовался, что прослушал, зачем и куда в ней надо идти. Назавтра я поехал к матери в Красновку и гордо щеголял весь день перед деревенскими мальчишками в новенькой спортивной форме, на груди моей крупными буквами было написано «ДСШ». На следующую тренировку я пришел как ни в чем не бывало и очень удивился, когда тренер отругал меня и сказал, что я специально не пришел на праздник. Я не стал ему объяснять, почему не явился, было стыдно, когда он ругал меня. Я сдал форму и больше в секцию не ходил.

Когда школа готовилась к праздничным концертам или смотрам художественной самодеятельности, директор поручал нашему физруку Сидорову Алексею Ивановичу подготовить танцевальные номера. Физрук собирал мальчиков и девочек в спортзале и спрашивал, кто что умеет делать. Потом все предложенные движения Сидоров замешивал в танец и придумывал своему шедевру какое-нибудь звучное название. До сих пор почти целиком помню «Русский танец», потому что, исполняя его на концерте, ошибся в двух движениях. Но тогда ни о танцах, и уж тем более ни о балете я не думал, и если видел их по телевизору, то скучал и убегал к ребятам играть в футбол.

В парке по выходным работали аттракционы и устраивались соревнования. Как-то проводили танцевальный конкурс, участвовать мог любой желающий, я тоже включился в эту сутолоку. Организаторы конкурса постепенно исключали из игры тех, кто был слабее, в итоге остался я и еще один взрослый дяденька. Нас окружили кольцом, зрители хлопали и подбадривали. В результате собравшиеся проголосовали за меня, мне вручили книжку про войну «Капля крови». Это был первый танцевальный успех – подошли ребята и стали звать в танцевальный кружок дома культуры Маяковского, но я был в эйфории и пропустил это мимо ушей. Мне было тогда лет 8.

Через некоторое время увидел на переменке, как мальчик показывал одноклассникам какие-то танцевальные движения. Я попробовал тоже – получилось не очень, тогда стал повторять снова и снова, даже вспотел. Мальчик одобрительно хмыкнул и показал новое движение:

– А ну-ка посмотри, вот это возьмешь? – движение было более сложным, но я его повторил. Потом еще одно, и еще одно. – Слушай, приходи к нам на занятие в ДК Маяковского к 7 вечера.

Так я стал заниматься в кружке народного танца. Сначала у меня ничего не получалось, но я старался, постепенно вливался в жизнь кружка, стал потихоньку участвовать в концертах. Полюбил дом культуры Маяковского, он стал мне дороже всего на свете, полюбил его сцену и главное, узнал, что такое дружба. Товарищи помогли мне забыть время страха – все ужасное стало уходить в прошлое, я становился полноценным человеком. Руководителем кружка тогда был Безверхов Николай Иванович, талантливый человек, танцы, которые он ставил, публика всегда встречала восторженно. Потом его заменила Каменева Нина Николаевна, от нее я узнал про культпросвет-училище в Ростове-на-Дону. Когда я собрался уезжать, бабушка расстроилась:

– Зачем ты уезжаешь, я не могу тебя обеспечить ни деньгами, ничем. А школа тебе на зиму пальто выделяет. Теплое.

– Бабушка, не могу здесь больше быть, я хочу учиться.

Променял, короче говоря, зимнее пальто на учебу в Ростове-на-Дону. Мне было тогда 14 лет.

…В 1977-м администрация Ростова-на-Дону пригласила нас с Ольгой выступить на юбилейных концертах. В свободный от выступления день мне выделили автобус с водителем, чтобы я мог навестить родных. Сердце готово было выскочить из груди, когда увидел свой дом в Каменске. Дома никого не было. Мы поехали в больницу, где мама Шура работала уборщицей. Я поднял ее на руки, и слезы полились сами из глаз. Потом я поехал на работу к сестрам, к отчиму. Стемнело, и надо было уже возвращаться в Ростов. На обратной дороге, трясясь в автобусе, я не смог сдержаться и заплакал. Я не виделся с ними 9 лет и, увидев на 4 часа, уехал вновь. Насколько?

«Здравствуй, сыночек!

Ты не обижайся на нас, что не прислали тебе к маю денег. Мы пошли на почту – наша почта не работала, на другой день поехали в город, зашли до мамы – ей дали немного, да кое-что взяли им покушать: то булочку, то селедку копченую. На третий день был праздник – почта не работала 2 дня, так и разошлись твои деньги. Числа 12-го мы тебе вышлем. У нас стоит теплая погода, только и знаем, что поливаем. Теперь не отдохнешь, как зимой.

Ну а как ты, сынок, живешь, чем занимаешься, как учишься, как идут твои занятия? 4 мая мне на День Рождения одна Валька догадалась прислать поздравительную открытку, она каждый год присылает. Итак, Витя, мне исполнилось 45 лет. Отец взял мне духи за 80 копеек, Наташка – книжку за 30 копеек, а Люба – носки за 40, еще взяли бутылку ситро…»

«Вите Саркисьяну 2 года». Слева направо: тетя Александра Яковлевна Кошелева («мама Шура»), Виктор Саркисьян, старшая сестра по матери Алла Георгиевна Саркисьян

Шахтерки, 50-е годы

Мама Шура и тетя Надя

Каменск-Шахтинский, 60-е годы, стадион «Прогресс»

Каменск-Шахтинский, 60-е годы, ДК Маяковского

Школа № 3, Витя Саркисьян с другом

Поступать на отделение хореографии в ростовское культпросвет-училище мы поехали с другом Сережкой Поляковым.

Жили в общежитии по 6 человек в комнате, стипендия была маленькой, бабушка присылала 3–4 рубля из своей пенсии. Сбрасывались в начале месяца на обеды, так было легче продержаться. Когда на станцию Товарная приходили вагоны с углем, арбузами, овощами, старшекурсники узнавали об этом заранее и брали нас с собой на разгрузку. Мы, младшие, были тощие, вечно голодные, не могли поднять тяжелые мешки по 40–60 кг, так что помогали чисто символически и больше болтались под ногами. Но при расчете старшие ребята честно делили заработок поровну на всех: у них был свой кодекс чести.

Они были нам старшими братьями: крепкие, накаченные, как теперь говорят, крутые, занимались нашим воспитанием, защищали кулаками от местных хулиганов. Все вопросы тогда решались просто: «драку заказывали?», и чуть что – сразу в нос. Долго потом избавлялся от этой ростовской привычки. Но если при разборках выяснялось, что виноват был кто-нибудь из нас, тогда уже нам доставалось за ложь сполна. В училище мне дали кличку «Князь». Во время разборок с хулиганами она пригодилась – меня не трогали, думали, что за мной стоит кто-то значительный.

Ростов был бандитским городом. Мы дружили со шпаной из нашего района, я жил той жизнью, которая меня окружала, хоть и не нравилась. Попал в компанию, где играли в карты: сначала в дурака, в пульку, в преферанс; потом стали играть на людей: давали задание кого-то избить или отнять что-то. На моих глазах люди проигрывали чужую жизнь. Проигравшему могли, например, назначить сеанс, ряд и место в кинотеатре, и он должен был убить человека, сидевшего на этом месте. И со мной могло такое произойти. Но ребята-старшекурсники выручали, делали так, чтобы я не оказался проигравшим, и потом выдернули меня из этой компании. До сих пор благодарен судьбе и ребятам, что уберегли от уголовщины, с тех пор никогда не беру в руки карт…

Параллельно с этой ростовской реальностью в моей жизни возникла совсем другая: балет.

В культпросвет-училище преподавала Ирина Алексеевна Тиме. Она была личностью легендарной, потомственный балетмейстер, бабушка ее, Елизавета Тиме, готовила танцоров для императорского театра. В 1958 году Ирине Алексеевне предложили создать хореографический кружок при ДК завода Ростсельмаш. Через несколько лет кружок вырос в Народный театр балета (НТБ), который имел в своем репертуаре «Бахчисарайский фонтан», «Вальпургиеву ночь», «Тщетную предосторожность», «Мирандолину», «Барышню и хулигана», «Корсара», Класс-концерт. Балеты исполнялись на вполне приличном уровне, в 1963-м «Корсар» ставили на кремлевской сцене в Москве. Народные драмтеатры были тогда привычны, а вот народный театр балета! Их в СССР можно было по пальцам пересчитать: в Москве, в Ленинграде, Новокузнецке, Ярославле, Таганроге и вот – в Ростове-на-Дону.

Ирина Алексеевна всегда просматривала все «танцующие» классы в училище. Она заметила нас с Поляковым и позвала к себе в театр. Узнав об этом, наша преподавательница народного танца Валентина Ивановна Нечаева устроила скандал: «Она вечно всех соблазняет своим театром! Да что ж это такое?! Не ходите туда!» Существование НТБ вызывало у преподавателей приступы ревности, хотя реальная практика в театре балета дала мне знаний намного больше, чем училище. Мы были сами и актерами, и осветителями, и декораторами, и костюмерами.

Как-то Нечаева поставила нам русский танец и послала от училища на конкурс. Мы удачно прошли два тура, оставался третий, и нас называли фаворитами. Но по иронии судьбы третий тур совпал по времени со спектаклем «Бахчисарайский фонтан» в НТБ. Тиме сказала: «На ваше усмотрение, хотите – приезжайте танцевать спектакль, хотите – дотанцовывайте третий тур, вы там точно награды получите». Мы с Сережкой сбежали с конкурса в Ростов-на-Дону танцевать спектакль. Что творилось в училище! Валентина Ивановна чуть нас не съела! Она обиделась. Конечно, понять ее можно, но мы посчитали, что спектакль важнее.

В Народном театре балета занимались обычные люди, приходили после работы или учебы 5 раз в неделю с 8 до 11 вечера. Когда, посмотрев спектакль, журналисты с недоверием спрашивали, сколько в труппе профессионалов, Тиме серьезно отвечала: «Ну много! Литейщик, старший мастер, инженеры…»

Ирина Алексеевна выбирала спектакли, исходя из наших возможностей, но это были настоящие полноценные версии, не облегченные и не адаптированные. «Не надо, чтобы на любительской сцене шли облегченные Петипа и Фокин, не надо, чтобы зритель испытывал раздражение, глядя на грязное исполнение шедевров». За сложные вещи мы брались, когда чувствовали в себе силы. Хоть театр наш был самодеятельным, но дисциплина была жесткой: что можно сделать без постоянного профессионального тренажа? Часто, проходя вечером мимо ДК в свободный от занятий день, можно было увидеть свет в окнах балетного класса – мы уговаривали вахтера пустить и занимались самостоятельно.

Тиме была против любых поблажек со стороны администрации завода. Даже в горячие деньки, когда мы готовились к премьере, наши артисты никогда не освобождались от работы: «Не нужно, чтобы у нас занимались из-за каких-то привилегий». У нее была любимая шуточка на случай, когда до премьеры оставалось мало времени и много работы:

– Будем теперь встречаться если не каждый день, то, по крайней мере, два раза в день.

Мне было интересно само отношение Тиме к коллективу: взаимопонимание, самонастраивание на творчество, четкая постановка задач. Ни разу здесь не видел никого в плохом настроении – только шутки, смех, оживление. Тиме потрясающая была, удивительная, научила нас внутренней чистоплотности и порядочности, готова была простить технические ошибки, но не прощала лени и равнодушия. Она взращивала в нас творческое начало: «Ищите, фантазируйте, ошибайтесь, главное, чтобы вы думали. Все хорошее мы используем»… И каждый искал в роли свои краски, свое откровение. Даже те, кто исполнял совсем маленькие партии.

И еще она говорила: «Если у тебя все хорошо в жизни – это плохо. А вот когда у тебя будут трудности, ты начнешь мужать и физически, и интеллектуально». Это очень важный момент для любого человека. Когда у тебя все хорошо, тебя по головке погладили – и ты не ощущаешь, где плохо сработал. «Честолюбца задушили фимиамом». Это абсолютно точно. Похвалили раз-два – и ты уже думаешь, что гений, а на самом деле ты – никто, ты должен работать, не останавливаясь. Я ей благодарен за то, что она настроила меня: трудности это хорошо, ты должен их преодолеть, не опускай руки, будь бойцом. В балете нужны бойцы. Потому что театр есть театр: есть интриги, есть неприятные истории, есть большие физические нагрузки. Преодолевая все это, люди выходят возмужавшими…

Была в жизни театра драматическая история, почти как в балете «Барышня и хулиган», только в роли барышни выступил наш народный театр. Парень из одной ростовской банды случайно попал в ДК Ростсельмаша и всю нашу репетицию простоял под дверью, подглядывая в замочную скважину. В конце занятия он осмелился зайти и, переминаясь с ноги на ногу, попросил, чтобы «его взяли в балет». Он стал ходить на занятия. Бывшие приятели с улицы не простили предательства: встретили его после репетиции в подворотне и пырнули ножом. К счастью, все закончилось благополучно. Врачи успели его спасти, ребята из театра ходили к нему в больницу навещать.

Как мы делали очередной балет, Ирина Алексеевна рассказывала в одном из интервью: «Нам для выпуска спектакля нужно 15 репетиций с оркестром. Обязательно с профессиональным, потому что самодеятельный симфонический не вытягивает целый спектакль. Каждая репетиция с профессиональными музыкантами стоит Дворцу культуры 190 рублей. Умножьте эту сумму на 15, и вы поймете, почему мы даем 5–6 премьер подряд и все. Больше бюджет не выдерживает. Ведь в ДК есть и другие коллективы, им тоже деньги нужны». Между прочим, так сейчас работают многие профессиональные театры в мире: постановочный период, несколько подряд премьерных спектаклей и все.

Наши спектакли шли бесплатно и всегда при переполненном зале, каждая премьера ожидалась с нетерпением, заводская многотиражка печатала после премьеры рецензии и отзывы зрителей. Может быть, это и было самым важным. На заводе образовалось сообщество сотрудников, их друзей и детей, в котором понимали балет и поддерживали его. Как сказал артист в театре и инженер в миру Виктор Кравченко, «может, это и звучит выспренно, но красоту мира и место мое в этом мире открыл мне балет. Серьезно. Если бы я не занимался им, я был бы другим человеком. Я был бы хуже. Понимаете, душевно хуже…»

Для репетиций театр выдавал каждому по паре балетных туфель и сапог, которые потом не менялись, а только постоянно ремонтировались. Собственной житейской обуви мы с Сережкой Поляковым не имели и нашли отличный выход: ходили в танцевальных сапогах целыми днями, независимо от погоды, и в дождь и в снег. Если честно, сапоги были только видимостью – ноги замерзали через 3 минуты, подошва была такая тоненькая, что чувствовалась каждая неровность, а через пару дней и вовсе отклеивалась. Мы ехали зайцем на общественном транспорте от культпросвет-училища до ДК Ростсельмаша и являлись на репетиции НТБ уже в мокрых сапогах. Как ни скрывали, однажды Тиме нас все-таки застукала. Узнав о плачевном финансовом положении, ребята собрали деньги и купили нам ботинки. И еще с тех пор три раза в неделю мы с Сережкой ходили к Ирине Алексеевне домой на обед: так она помогала нам растянуть стипендию до конца месяца.

Душой театра балета был Володя Деружинский. Талантливый человек и танцовщик, настоящий товарищ, с хорошим вкусом и теоретическими знаниями, он мог в двух словах объяснить движение или сцену, и ты потом сам удивлялся, как все легко и просто.

Балеты ставила обычно сама Ирина Алексеевна. Но некоторые сцены и даже целые спектакли она доверяла поставить Володе. Он сочинял свои либретто и свои балеты. Два из них – «К звездам» и «Заря над Доном» – получили потом в Москве золотые медали на Всесоюзном смотре самодеятельности.

У него была буйная фантазия, интуиция, он делал интересные мизансцены, выразительные пантомимные куски и динамичные бои. Помню его хитрого, сильного предателя Бербанто в «Корсаре» и воинственного Нурали в «Бахчисарайском фонтане».

Отправить Сергея Полякова, Нину Павлову, Свету Масаневу и меня в Минское хореографическое училище предложили Раиса и Николай Красовские. Они были в то время ведущими артистами белорусского балета, приехали в Ростов-на-Дону на гастроли, прослышали от кого-то о Народном театре балета и пришли посмотреть, что это такое.

Тут надо отдать должное Ирине Алексеевне, она долго не раздумывала:

– Да, вам надо учиться дальше, танец будет вашей профессией.

Первой в Минск поехала Нина Павлова, потом – мы с Сережей Поляковым, следом – Света Масанева, на следующий год братья Федякины отправились в Питер, а Василий Клейменов – в Вагановское училище. Ирина Алексеевна не побоялась ослабить свой театр, думала не о себе, а о нашем будущем.

…В начале 70-х Ирина Алексеевна Тиме уехала вместе с мужем в Догомыс, и на этом эпоха Народного театра балета Ростсельмаша закончилась. Это к вопросу о роли личности в истории. Я благодарен судьбе, что встретил так много хороших людей. Я получил от них так много помощи и внимания, что это обязывало меня работать предельно честно.

Кроме Виктора Саркисьяна, народного артиста Беларуси, многие ученики Ирины Тиме стали профессиональными артистами, вот некоторые имена:

Нина Павлова тоже получила звание Народной артистки Беларуси. Нина – казачка, открытая, эмоциональная, с прекрасными данными, с высокими прыжками и эффектными вращениями. Ее знаменитые фуэте называли неповторимыми, она вертела их двойными и всегда больше положенных тридцати двух. Вот как описывали ее партнеры: «У Нины, как и у Саркисьяна, природное чувство позы, чувство меры, они оба никогда не сделают лишнего, в их исполнении роль всегда гармонична и убедительна… С Павловой легко танцевать, она надежная, редко ошибается… Нина – прямолинейный человек, всегда говорит, что думает… Мы танцевали вместе «Кармен-сюиту» Елизарьева, в финале, когда отношения с Хозе накалялись до предела, я оборачивался к ней, видел ее взгляд, и меня била дрожь. Такое погружение, когда забываешь, что ты на сцене, редко бывает…»

Десяток лет назад Нина Павлова уехала в Канаду, успешно преподает там в балетной школе и налаживает творческие связи с Беларусью: ее заокеанские ученики приезжали в Минск, где с ними занимались наши балетные педагоги;

Света Масанева после окончания Минского хореографического училища уехала в Вильнюс, стала прима-балериной и заслуженной артисткой Литвы, потом вернулась в профессиональный театр в Ростов-на-Дону;

Братья Федянины уехали в Ленинградский театр имени Кирова. Сергей Федянин танцевал в фильме-балете Александра Белинского «Галатея» вместе с Марисом Лиепой и Екатериной Максимовой. Владимир Федянин был главным балетмейстером Красноярского театра и поставил балеты «Конек-Горбунок», «Сотворение мира», «Ромео и Джульетта», «Тщетная предосторожность», рок-балет «Иисус Христос – суперзвезда», рок-балет по поэме Андрея Вознесенского «Авось»;

Василий Клейменов начал карьеру в Московском театре «Ромен», затем ставил спектакли, цыганские танцы в кино («Табор уходит в небо»), работал в фигурном катании с Н. Линичук и Г. Карпаносовым, с М. Дробязко и П. Ванагасом. Сейчас является художественным руководителем и балетмейстером Московского Театра Танца Фламенко.

Ирина Алексеевна Тиме, руководитель Народного театра балета завода «Ростсельмаш» (Ростов-на-Дону)

1969 год. Слева направо: С. Опатовская, И. Тиме, И. Шнейдер, В. Саркисьян, А. Лосев

Народный театр балета «Ростсельмаша» (фотографии Дмитрия Ухтомского, журнал «Огонек», 15 июля 1962 года):

После спектакля «Корсар»

«Гопак». Постановка – В. Деружинский, Тарас Бульба – В. Деружинский, Остап – В. Саркисьян

Сцена из балета «Барышня и хулиган». Слева направо: В. Саркисьян, В. Майборода, В. Деружинский, С. Поляков

Нина Павлова…

Студенты культпросвет-училища и артисты Народного театра балета «Ростсельмаша»:

Т. Филипова, В. Кузнецов, В. Деружинский, Т. Лысяная, студент Николай, В. Запорожкин, студентка по прозвищу «Березка»

Финансов на поездку не было. Володя Деружинский придумал собрать для нас деньги, их вручили перед отъездом с пожеланиями удачи. Для ребят это было простым и естественным делом, само собой разумеющимся, а на меня их поступок произвел сильное впечатление.

Денег было немного – мы с Сережкой решили приберечь их для Минска. Билеты покупать не стали и, улучив момент пока нас никто не видел, проскользнули в плацкартный вагон. Сутки ехали спокойно. Недалеко от Харькова в вагон вошли контролеры, чтобы проверить билеты. Сережка сразу побежал в туалет, заперся там и сидел тихо, как мышка. А я не знал, что делать, и признался соседям по купе:

– У меня билета нет.

Пассажиры запихнули меня вниз под лавку, в отделение, где лежат чемоданы, а сами сели сверху. Как я там уместился? Скрючился, как эмбрион, – дышать не могу, тело затекает. Стучу в крышку, а пассажиры ничего не слышат: сидят себе, беседуют. Стучу снова и кричу:

– Я задыхаюсь, не могу больше, выпустите меня!

Наконец они услышали, открыли крышку, и в это время зашел контролер.

– Ты откуда?

– Я из Ростова.

– Из Ростова?! Столько ехал до Харькова? Выходи немедленно из вагона!

В Харькове меня с позором вывели из поезда. Сережка Поляков выскочил из вагона сам и убежал – я его больше не видел, встретились уже в Минске.

Кто-то из работников вокзала подсказал, где формировался нужный мне состав. Поезд стоял на другой платформе, я пошел узнавать время отправления и, спускаясь по лестнице, упал в голодный обморок. Потом ничего не помню. Очнулся в медпункте вокзала на кушетке. В тот день дежурила медсестра Мария Корнильевна Безпечная. Она сделала мне укол, отпаивала чаем и расспрашивала:

– Что такое? Что случилось?

Я рассказал, что еду поступать в хореографическое училище. Она достала из сумочки деньги, кто мог из работников медпункта, добавил. Мне купили билет, накормили, напоили, посадили меня в поезд и отправили в Минск.

Мы навсегда подружились с Марией Корнильевной. Когда приезжали в Харьков на гастроли, обязательно встречались, а иногда и жили у нее. Она из тех многих хороших людей, которые очень помогли мне в жизни.

Мария Корнильевна Безпечная с мужем

Поезд прибыл в Минск. Я вышел из вагона, не очень представляя, куда идти, где жить. Когда упал в Харькове в обморок, сильно подвернул ногу – теперь она опухла и болела, но проверяться надо было в любом случае, иначе ради чего вся эта эпопея затевалась?..

Сережка Поляков ждал на вокзале, он уже все разведал. Мы сели на трамвайчик и приехали к училищу, которое тогда располагалось в здании Оперного театра.

Директором училища была Клавдия Федоровна Калитовская, в прошлом балерина театра. Величественная и строгая, на шпильках, с приклеенной к губе папироской «Беломорканал» шла она по коридору. Пробегавшие мимо аккуратненькие мальчики и девочки быстро говорили «Здравствуйте!», делали поклон или книксен и исчезали. Нам казалось, что они ее немножко боятся.

Позже, когда мы узнали Калитовскую получше, выяснилось, что она на самом деле за всех очень переживает и всех любит: не зря родилась в деревне с названием Вселюб.

Она носилась с учениками как вторая мама. В одном из интервью Володя Комков рассказывал, что долго не мог сделать выбор между боксом и балетом. Клавдия Федоровна решила за него – конечно балет! Она приходила на тренировки и уводила его за руку. На возмущенные аргументы о том, что гениальный Марис Лиепа параллельно с балетом занимался спортивной гимнастикой и стал чемпионом Латвии по плаванию, коротко отрезала: «А ты не Лиепа». Кстати, между боксом и балетом в свое время выбирал и другой знаменитый белорусский танцовщик – Народный артист Республики Беларусь Валерий Павлович Миронов. Так что балет, вопреки многим сплетням и стереотипам, – это тяжелая работа для серьезных мужчин…

…Клавдия Федоровна назначила нам просмотр на завтра и велела идти ночевать в общежитие хореографического училища. Мы не могли заснуть: все расспрашивали ребят, что будут проверять. Мальчишки показывали, а я думал:

– Как буду показываться, ничего же не знаю…

Нужно будет сделать экзерсис у палки – специальный набор движений классического урока: плие, батман-тандю, батман-тандю-жете, деми-плие, гранд-плие. Это азбука танца, как «а-б-в-г-д». Потом надо будет «сделать середину»: прыжки, вращения, пируэты. Экзаменаторы обратят внимание на данные, статность в ногах, осанку, постановку корпуса, головы, рук. Мы переживали, потому что в то время все делали как бог на душу положит, открывали позиции как попало: не было хорошей школы.

Все учащиеся класса пришли на просмотр и сидели на лавочках. Я с трудом справлялся, поскольку прыгать было тяжело из-за болевшей ноги. Когда исполнял прыжок двойной тур анлер, в воздухе сообразил, что закончу раньше музыки, а ведь это плохо, немузыкально, поэтому приземлился и сразу сделал второй раз. Все выдохнули:

– А-а-а! Такого еще не было!

– Ну что, берем? – спросила Клавдия Федоровна у ребят.

– Да-а-а, бере-е-ем!!! – закричали все хором.

И нас взяли, наверное, разглядев перспективу.

(Из воспоминаний Клавдии Федоровны Калитовской)

– Пришел тоненький, худенький паренек, говорит: «Хочу учиться». А тогда мы набирали только ребят из Беларуси. Хорошо, говорю, пойдем, посмотрим. До сих пор у меня осталось ощущение неожиданности. Мальчонка завис в воздухе, потом сделал какое-то безумное вращение. Природа дала ему огромный талант танцовщика, талант от Бога.

Хулиганистый, но откровенный, если где-то нашкодит, придет и скажет – это я. И всегда приносит несколько цветочков. Я спрашиваю: «Где ты срываешь их, с каких газонов? Около театра?» Он говорит: «Да. Но там не видно».

Появление Вити Саркисьяна произвело впечатление и на меня, и на других педагогов. Артисты театра приходили на репетиции посмотреть на новенького. Никаких слов не нужно было, все было сразу понятно…

Клавдия Федоровна сказала «берем» – и я попал сразу в предпоследний восьмой класс к Александру Ивановичу Коляденко, одному из первых выпускников Минского хореографического училища, который, между прочим, совершенствовался в Ленинграде у самого Александра Пушкина.

Далекие от балета люди сейчас улыбнулись, наверное. Про гения поэзии Пушкина знают все. Но ведь его тезка, педагог классического русского балета Александр Иванович Пушкин, тоже был гением! С помощью уникальной методики последний превращал тело танцовщика в точнейший инструмент, приспособленный к самым сложным задачам. На уроках Александра Ивановича всегда был аншлаг: приезжали ведущие танцоры всех театров. Он выучил Барышникова, Виноградова, Макарова, рассмотрел в маленьком мальчике из Уфы гений Рудольфа Нуриева. Позже Нуриев рассказывал, что Пушкин был «единственным по-настоящему близким человеком в училище». Совпадение имени и фамилии обернулось для Александра Ивановича трагедией: в 63 года у него на улице случился инфаркт, он просил помощи, но прохожие, услышав, что зовет Александр Пушкин, думали, что человек пьян, смеялись и уходили.

Александр Коляденко также стал педагогом со счастливой рукой и множеством знаменитых учеников в лучших театрах мира: Иван Васильев, Иван Урбан, Игорь Колб, Олег Ивенко…

…Итак, меня приняли в хореографическое училище. Теперь-то я понимаю, что впрыгнул тогда в последний вагон. Мне было уже 18. Это критический возраст для серьезных занятий классическим танцем. Сверстники к этому времени уже несколько лет фундаментально работали над своим телом, последовательно нарабатывали классичность и легкость, укрепляли кости, развивали мускулатуру, которая нужна для исполнения прыжков и поддержек. 18 лет – это слишком поздно для того, чтобы начинать «ломать» тело и «строить» его заново. Обычно педагоги не хотят браться за таких учеников, считая, что это бесполезная трата времени, что человек, скорее всего, навсегда останется на уровне самодеятельности и хорошего танцора из него не получится. Победить стереотип удается крайне редко.

В балете бывают исключения, например, Асаф Мессерер, дядя Майи Плисецкой, начал серьезно заниматься танцем в 16 лет. Или его ученик, Геннадий Ледях, начал в 17 при балетной студии Новосибирского Оперного, в 20 поступил в Московское училище в класс к Мессереру, а в 23 уже был принят в Большой театр. Но сейчас балет так быстро развивается, что подобные примеры становятся почти невозможными. Поэтому, мальчишки и девчонки, не теряйте времени, балет – искусство молодых…

Я лихорадочно пытался наверстать упущенное. Кроме своего 8-го класса, ходил в 5-й класс к педагогу Евгению Михайловичу Глинских и занимался там с мальчишками, которые были на 4 года младше. Глинских многому научил меня, поддерживал во мне желание танцевать. Он был высокий, красивый, импозантный, любил пошутить над кем-нибудь из учеников, но делал это очень мягко, интеллигентно, никогда не обижал и не называл фамилии. При этом все понимали, о ком идет речь, и объект шутки тоже понимал и краснел…

У меня было страстное, невероятное желание танцевать, я не мог спать по ночам, не мог дождаться утра, чтобы скорее бежать в класс…

Родня моя из деревни Хрост Борисовского района, там почти все жители Лаппо. Говорят, после 1812 года здесь остались некоторые французы – отсюда и фамилия. Мама с отцом развелись, отец старшую сестру признавал, а меня нет, в этом смысле моя судьба похожа на судьбу Саркисьяна.

Отец, Григорович Александр Адамович, был заместителем прокурора речного пароходства Гомеля. Власть вскружила ему голову: считал себя царьком, вел разгульную жизнь, любил вино и женщин. Однажды разбушевался, вытащил револьвер и стал размахивать им перед маминым лицом. Мама схватила меня под мышку, выпрыгнула в окно и побежала. Отец стрелял нам вслед.

Когда я стала балериной, отец как-то пришел на спектакль и был очень мною горд. Вечером все собрались у нас дома. Я обращалась к отцу по имени-отчеству, и он обиженно сказал:

– А я тебя в военный билет вписал…

Мама, Мария Алексеевна, работала учителем физики и математики. Как все учительницы, она больше занималась чужими детьми, чем своими. Мы жили вчетвером на ее маленькую зарплату: мама, бабушка, старшая сестра и я. Бабушка болела, не вставала с кровати. Сестра, Инна Григорович, была намного старше меня. Она закончила геофак, работала геологом, изучала пыльцу и споры геологических отложений Беларуси, постоянно уезжала в экспедиции. Мной никто не занимался, не говорил, что делать, – я была предоставлена сама себе, хозяйничала дома, рисовала, занималась художественной гимнастикой во Дворце пионеров у Зинаиды Алексеевны Щербины.

Идея отдать меня в балет принадлежала моей сестре Инне, которая была знакома с Александрой Васильевной Николаевой, примой белорусского балета и преподавателем Минского хореографического училища.

Николаева училась в Санкт-Петербурге сначала в школе русского балета у Акима Волынского, потом – в хореографическом училище, танцевала с Вахтангом Чабукиани и Константином Сергеевым. Приехала в Минск по контракту на год, а осталась на всю жизнь. Она была яркой, модной, темпераментной. Такими же были и ее героини: Зарема, Китри, Царь-девица, Зоська из балета «Соловей», Надейка из балета «Князь-озеро». Александра Васильевна была фанатично предана балету: однажды танцевала спектакль с воспалением легких, замазав гримом следы от «банок» на спине. Выступала до 1960 года, до 54 лет, потом долго работала педагогом, даже когда ей было уже за 80. В театре ее любовно звали «баба Шура»…

Посовещавшись с Александрой Васильевной и утвердившись в мысли отдать меня в балет, сестра растягивала меня, гнула во все стороны, готовила к экзамену в хореографическое училище.

Вообще-то, подготовиться к поступлению нельзя. В балете первый и главный отбор проводит природа. Она или дает тебе шанс, или нет. Из-за отсутствия данных приемная комиссия отсеивает порой 95 % поступающих.

Балет – профессия, которую просто трудолюбием не освоишь. Хотя и без трудолюбия тут делать нечего. У девочек и мальчиков, «поступивших в балет», должно быть тело с правильными пропорциями (чтобы оценить их, есть даже специально рассчитанный коэффициент), должны присутствовать гибкость, растяжка, выворотность, достаточная длина шеи, особое строение стопы, легкость и высота прыжка. А еще нужны крепкое здоровье, музыкальный слух, чувство ритма. Подумайте, много ли ваших знакомых могли бы в принципе по своим природным данным стать артистами балета? Немногие, правда? Так что балет – работа для избранных, интересная, трудная и красивая работа, и если у вас есть данные и желание – не мешкайте!

Когда говорят про балетного танцовщика, всегда первым делом сообщают, чей он ученик. Потому что балету учат индивидуально, преемственность и связь поколений просматриваются ясно и очевидно.

Моим педагогом была Нина Федоровна Млодзинская. Она родилась в Санкт-Петербурге в дворянской семье, училась в Вагановском училище (тогда оно называлось Петроградским) у Елизаветы Павловны Гердт, Ольги Иосифовны Преображенской и Агриппины Яковлевны Вагановой.

Однокурсниками Млодзинской были Оля Мунгалова и влюбленный в Олю Гоша Баланчивадзе, которому позже Дягилев придумал знаменитый псевдоним Джордж Баланчин. На курс старше – Петя Гусев. Про выпуск 1923 года писали: «Появились две отличные танцовщицы – Ольга Мунгалова и Нина Млодзинская», обеих взяли в Мариинский театр. Здесь Млодзинская танцевала до 1939 года. Критики писали о ее женственности и неповторимой красоте линий, о «совершенно особой нежной пластике рук». Она была естественна и невесома на сцене, не любила жеманства, называла его бескультурьем.

В Петербурге Нина общалась с партийными деятелями. К ней, красивой и элегантной женщине, «увидишь – оглянешься – не забудешь», обращались за помощью, если надо было что-то разузнать или уладить какие-то сложные политические вопросы. Ее брали с собой или посылали к оппонентам, чтобы она их «обаяла» и сгладила острые углы.

Она слишком много знала. Кто-то из «своих» написал на нее донос – Нине запретили работать в больших городах, и она уехала танцевать в Оперный театр Свердловска (теперь – Екатеринбурга). Этот театр, между прочим, называют школой кадров. Отсюда начинали свой путь легенды сцены: Сергей Лемешев, Иван Козловский, Ирина Архипова, Юрий Гуляев, Борис Штоколов. Вместе с Владимиром Преображенским, который потом работал в Большом театре и танцевал с Улановой и Лепешинской, Нина Млодзинская тоже стала легендой свердловского театра. В 1949-м ее отправили в Минск, где после войны формировали труппу Белорусского театра оперы и балета. Здесь Нина Федоровна стала танцевать ведущие партии и преподавать в хореографическом училище.

Нина Федоровна не признавала никакой музыки, кроме классики. Каждый день, начиная урок, она обращалась к концертмейстеру:

– Давайте «Рыбку».

Концертмейстером у нас была Юлия Киримовна, в прошлом вокалистка. Она брала первые аккорды и запевала своим красивым глубоким голосом:

Млодзинская подхватывала, и так они пели дуэтом, а мы под эту песню делали батман-тандю у станка. Потом я узнала, что это романс Станислава Монюшко на слова Адама Мицкевича:

Млодзинская сидела, вытянув ноги, перед ней стояла тарелочка с тонко нарезанным сыром. Нина Федоровна ела сыр и вела урок. Она в совершенстве знала французский язык, поэтому балетная терминология из ее уст звучала божественно. Иногда Млодзинская что-нибудь показывала в полноги, чуть опустив веки: «Все начинается с дыхания, и первый вздох должны сделать руки». Она нас никогда не заставляла, просто показывала, но эти показы впечатывались в память на всю жизнь.

Нина Федоровна часто меня ругала: я была спокойная девочка, не очень понимала, что от меня хотят педагоги, не особо рвалась, не отличалась усидчивостью (смешное слово для балета, большая часть обучения в котором проходит на ногах!), меня даже хотели выгнать из училища, но мама пошла к Млодзинской и уговорила оставить.

Через несколько лет Млодзинская увидела меня в театре в балете Михаила Фокина «Шопениана». После спектакля она зашла в гримерку:

– Олечка, девочка моя, как ты меня порадовала! Я горжусь, что ты моя ученица. У тебя не руки, а песня…

Я чуть не заплакала. Услышать такие слова от Нины Федоровны, которая сама раньше блистательно танцевала «Шопениану», было счастьем. Ее исполнение было эталоном, совершенством, образцом безукоризненного вкуса. Каждый раз вспоминаю Млодзинскую, когда смотрю «Шопениану», и балет этот люблю: романтический и одухотворенный, маленькая жемчужинка классики.

Нина Федоровна часто рассказывала нам «про лучшую в мире балерину», легендарную Ольгу Александровну Спесивцеву, которую вместе с другими ученицами Вагановского училища имела счастье видеть почти ежедневно.

Девчонки с восторгом смотрели, как Спесивцева по три часа подряд репетирует в классе. Они смотрели, как она ходит, как укладывает волосы, как сумочку держит, как одевается в простые платьица, и никаких безделушек! Они просто смотрели на нее и обожали. В ней было что-то неземное. Да что девчонки из хореографического! Сам фееричный Аким Волынский из любви к Спесивцевой встал к балетному станку в шестьдесят лет! Лучше всех про Спесивцеву сказал историк балета Вадим Гаевский:

«…Очень трогательная и очень тревожная балерина, сложность не только техническая, сложность психологическая. Она наполняла роли таким содержанием, которое до этого никто не предлагал».

Судьба Спесивцевой повторила историю ее главной героини Жизели: уехала в Америку, вышла замуж за богатого человека, заболела, муж устроил ее в частную клинику, внезапно умер на улице. Следующие 22 года Спесивцева провела в клинике для душевнобольных в одной комнате с двадцатью настоящими сумасшедшими. В 1963 году младшая дочка Льва Толстого Александра забрала ее к себе на Толстовскую ферму, специально созданную под Нью-Йорком для русских эмигрантов. Здесь Ольга Спесивцева прожила до 96 лет и умерла в 1991 году. А родом Спесивцева из Ростова-на-Дону, так что она землячка Виктора Саркисьяна.

Матильду Кшесинскую Млодзинская тоже видела, отзывалась о ней с большим уважением и сердилась, когда про Кшесинскую сплетничали: ах, она пользовалась покровительством высокопоставленных персон, ах, она была любовницей царя. Нина Федоровна рассказывала, что Кшесинская была очень талантливой, страстной, высокоорганизованной балериной и женщиной. Кшесинская прожила 100 лет и умерла в Париже в 1971 году. «Матильда Феликсовна принадлежала к аристократии, не то что сегодняшние…» – подчеркивала Млодзинская.

Нина Федоровна жила недалеко от театра, на улице Чичерина, и мы порой забегали к ней после репетиций. Когда Млодзинской не было дома, дверь открывала ее мама. В кружевном чепчике, словно героиня из старого фильма про дворян, она говорила особым петербуржским четким голосом: «Ниночки сейчас нет дома».

Острого язычка Нины Федоровны в театре боялись. Она, как Фаина Раневская, непрерывно выдавала ироничные фразочки – это было ее способом мышления.

Как-то в 90-х я встретила Млодзинскую в коридоре театра: «Как дела, Нина Федоровна?» Она невесело усмехнулась: «Ты радио слушаешь? Снижаем себестоимость…»

Как-то зашли с Ниной Федоровной в овощной магазин. Она прикрыла нос шалью: «Это не овощехранилище, а овощегноилище».

Приведу эпизоды, ставшие классикой. О них вспоминает в своей книге доктор искусствоведения Вера Михайловна Красовская, урожденная петербурженка, также учившаяся у Вагановой и танцевавшая в Мариинке.

…Ваганова спрашивает Млодзинскую:

– Нина, вас лепят?

– Да, а вас?

– Тоже. Но вас, говорят, голой?

– Да, а вас в шубе?

…В балете «Пламя Парижа» крестьяне пытаются проломить бревном ворота замка феодала. Однажды ворота распахиваются сразу, но кордебалет продолжает таранить воображаемое препятствие до конца музыкальной фразы. Млодзинская задумчиво: «Наш балет всегда ломится в открытые ворота».

…В театре работала репетитором знаменитая балерина, которой было за 80 лет. Когда она проходила мимо – высокие каблуки, затянутая поясом тонкая талия и сверху пуховая пелерина – Млодзинская иронично комментировала: «Прах… одетый… в пух».

На самом верху Белорусского оперного театра, там, где сейчас после реконструкции находится верхняя сцена, был огромный декорационный зал. Мы проходили его насквозь, если нужно было попасть из одного репетиционного помещения в другое.

Здесь всегда сильно пахло краской: художники писали декорации, а много-много женщин сидели прямо на полу и вручную их сшивали. Нина Федоровна величественно шла впереди, закрывая нос краем шали, и приветствовала каждую из женщин, каждой лично кланялась: «Здравствуйте». Эти тетушки работали за копейки и сидели в театре безвылазно, некоторые всю жизнь.

У Млодзинской было три или четыре больших королевских пуделя, она их сама выгуливала. Когда пудели умерли, она стала подбирать и выхаживать дворовых кошек и собак. Одно время у нее их было около 14. Когда Нина Федоровна почувствовала себя плохо (а сдала она резко из-за онкологической болезни), переживала, что собаки ее будут никому не нужны, и что никто не будет о них заботиться. Нина Федоровна говорила: «Я общаюсь не с людьми, а с животными, они не предают». Она обожглась на предательстве и не доверяла людям.

У нее была непростая судьба: общалась в Петербурге с элитой, донос, заключение, ссылка в Свердловск, смерть мужа при странных обстоятельствах, сын Евгений родился нездоровым… Нина Федоровна посвятила сыну жизнь, нашла ему жену, деревенскую девушку – у них родилась дочка. Сын стал талантливым скульптором. Хоть Млодзинская и говорила мне: «Не заводи детей, они тоже предадут», сама отдала сыну всю душу. И еще добавляла: «Олечка, я порочный человек, меня жизнь за это наказывает. Я получаю от жизни то, что заслужила». Она мечтала:

– Я хочу дожить до того времени, когда Ленинград будут называть опять Санкт-Петербургом и когда мне разрешат туда съездить.

Ее мечта сбылась. Питеру вернули прежнее название, а в 1983 году Млодзинскую пригласили на столетний юбилей Мариинского театра. Умерла Нина Федоровна в нищете в 1997 году в возрасте 92 лет. Отпевание проходило в Белорусском театре оперы и балета…

Из-за того, что хореографическое училище находилось тогда в Оперном театре, у нас было глубокое, почти круглосуточное погружение в мир балета. Мы бегали на все спектакли, нашим глазам открывалась работа всех ярких и интересных танцовщиков сцены, представителей московской и ленинградской школ. Они были нашими кумирами и педагогами.

Алевтина Александровна Корзенкова преподавала характерный танец и мастерство актера. Валерий Павлович Миронов вел дуэтный танец. Он и педагог, и танцовщик был очень светлый, и партнер абсолютно надежный. Балерины про него говорили: «С ним как у Христа за пазухой». Потрясающий Валентин Константинович Давыдов – необыкновенной красоты и культуры человек и исполнитель. Семен Владимирович Дречин, веривший, что «танец – это вам не два тура, двойной кабриоль и фуэте, а то, что между ними, связки танцевальные. Как все преподносится – это и есть танец, а трюки – только помощь в создании образа». Лидия Михайловна Ряженова, Нина Степановна Давыденко, Ирина Николаевна Савельева, Марина Петрова, Красовские Николай и Рая, Грищенко Михаил. Каждое имя – легенда…

Жизнь – сложная штука: приходят новые танцовщики, старые уходят из театра, и через три дня про них все забывают. А ведь те, кто начинал, – это фундамент, на котором дальше все развивается. Дом без фундамента не построишь…

Знаете, кто самый важный человек в театре? Главный пожарник Галкин! Когда в театре выступали гастролеры, он стоял насмерть и никогда не пускал нас, учениц хореографического училища, за кулисы. Всякими тайными ходами мы просачивались в оркестровую яму и оттуда смотрели на приезжих знаменитостей.

В тот раз на сцене выступал худой парень в полосатом свитере и помятой шляпе, знаменитый французский мим Марсель Марсо. Лицо его скрывалось под толстым слоем белого грима, глаза были обведены черной краской. За два часа выступления, не произнеся ни слова, он рассказал про своего героя Бипа все: не слишком везучий, недотепа, немножко Дон Кихот, немножко Дон Жуан, грустный одиночка, бесхитростный мечтатель, он пробивался сквозь невидимые стены и ухаживал за невидимой дамой.

Это был мой актер! Я поняла, что жизнь моя теперь изменилась навсегда. Прибежала домой, стала его копировать и приставать к маме:

– Он замечательный, неповторимый. Посмотри, похоже?

Я все время о нем говорила, а мама, смеясь, выпытывала:

– Он тебе как артист понравился или как кавалер?

Я подумала и сказала:

– Как кавалер.

Мне было 12 лет.

Я на Саркисьяна сразу внимание обратила, еще на вступительном просмотре. Большие раскосые глаза, худющий, в чем только душа держится, но сумасшедший темперамент! Не очень сильное здоровье, но очень мощная энергетика. Трудоспособность невероятная, нечеловеческая. Он не замечал, сколько времени прошло с начала репетиции, и мне всегда надо было скандалить, чтобы его остановить. У него было невероятное желание танцевать. Я очень изменилась после общения с ним: Саркисьян научил меня азарту в работе, умению ставить цель и добиваться задуманного. Позже я попала на стажировку в Москву к Софье Головкиной и увидела, что там все артисты так же одержимы профессией, и не только балетные. Мы ходили на спектакли каждый вечер: на Таганку, в Ленком. Потом Витин конкурс, I Международный конкурс балета в Москве. Все стало по-другому. Я будто проснулась, и прекрасным принцем, который разбудил меня, был Саркисьян…

Он жил на стипендию в 14 рублей. Ее хватало на неделю. Еще несколько рублей присылала бабушка. Он ходил вечно голодным. Бывало, в общежитии они с мальчишками срезали чужие сетки-авоськи с продуктами, которые в то время часто висели за окнами.

Однажды после репетиции от нагрузок и голода Витя упал в обморок. Мы с подружкой проходили мимо, увидели, что с ним, привели в чувство, проводили в кабинет Клавдии Федоровны, отпаивали чаем. Потом я стала его домой приглашать и подкармливать. Витя рассказывал, как в Ростове-на-Дону они бегали после занятий разгружать вагоны, но сейчас такие нагрузки большие, что это нереально. После истории с обмороком Клавдия Федоровна потихоньку бросила клич, и мы, ученики и педагоги, стали собирать ему деньги на еду.

Витя был настоящий ростовский парень. Прямолинейный и хулиганистый, он остро реагировал на несправедливость, и, в соответствии с ростовским воспитанием, все вопросы решал просто – дракой. Его часто «разбирали» на комсомольском собрании, но весь класс и сама Клавдия Федоровна всегда вставали на его защиту.

Короче говоря, мы подружились. Когда выходили из училища, брались за руки и шли рядом. На следующий день все училище обсуждало:

– Они целовались! Ужас!

Мы поженились учащимися последнего класса, 5 февраля, накануне дня рождения Виктора, за пять месяцев до выпуска. Идея опять принадлежала моей сестре Инне, это она сказала: «Не пора ли вам оформить отношения?» Мы зашли после занятий в ЗАГС и подали заявление. После регистрации пришли домой с тортом.

– По какому поводу торт? – спросила мама, разрезая веревочку.

– Мам, сядь, пожалуйста, – сказала Инна. – Они поженились.

Что тут началось! Мама была в ужасе:

– На что мы будем жить, что будем есть? Еще один человек в семью! Вы легкомысленные!

Виктор ушел жить в общежитие, я осталась дома. Через месяц все родственники стали маму уговаривать:

– Манечка, что ты, это же дети. Ну поженились, ну что теперь сделаешь!

Мама разрешила, чтобы Витя вернулся и пришел к нам жить.

Как-то с утра телефонный звонок – это была Клавдия Федоровна:

– Марья Алексеевна, где они?

– Они спят.

И по школе разнеслось: «Они спят!»

– Спят?

– Да. Они поженились.

– Что?!!

Разразился скандал. Клавдия Федоровна бушевала. Мы знали, что та нас обожает, но тут она схватилась за голову:

– Вы что, дурачье, наделали! Вы же разойдетесь через 5 минут! Как вы жить будете? Вам же есть нечего!

Да, мы действительно тогда по-детски все решили, не задумываясь особо, мы вообще не понимали, что это такое – брак, семья. Но сколько лет прошло с 1967 года? Мы по-прежнему женаты и всю жизнь занимаемся общим делом – это важно. Мы подали «дурной» пример. Еще две пары поженились вслед за нами: Боря Марцинкевич со Светой Масаневой и Женя Минин с Ирой Кожуховской. И их браки тоже оказались прочными, они тоже всю жизнь вместе.

Мы закончили училище. Нас – все три пары – взяли в Оперный театр, мы стали вместе выезжать на гастроли. Когда меня отправили на стажировку в Москву к Софье Головкиной, Виктор остался жить у мамы, работал в театре, готовился к конкурсу, а мама откармливала его котлетками и борщами. Она у меня такой правильный человек, настоящий педагог, Виктор от нее многому научился. После конкурса нам дали квартиру, и мы стали жить отдельно. Все понемножку наладилось.

Однажды мама пришла в театр на балет «Кармен-сюита», в котором Виктор танцевал партию Тореро, и увидела, как публика стонала и безумствовала, встречая каждый выход Саркисьяна. Посреди этого восторженного ора мама тихонько сидела на своем месте и, сложив ладони перед собой, счастливо улыбалась. Я поняла, что она приняла моего Саркисьяна.

Оля Лаппо с мамой Марией Алексеевной и сестрой Инной

Оля Лаппо и Наташа Усова

Слева направо: М. Кшесинская, О. Спесивцева, А. Волынский, А. Ваганова, П. Гусев, А. Николаева, Н. Млодзинская

Ольга Лаппо – Золушка

Марсель Марсо

«В тот раз на сцене выступал худой парень в полосатом свитере и помятой шляпе, знаменитый французский мим Марсель Марсо. Лицо его скрывалось под толстым слоем белого грима, глаза были обведены черной краской. За два часа выступления, не произнеся ни слова, он рассказал про своего героя Бипа все: не слишком везучий, недотепа, немножко Дон Кихот, немножко Дон Жуан, грустный одиночка, бесхитростный мечтатель, он пробивался сквозь невидимые стены и ухаживал за невидимой дамой. Это был мой актер! Я в него влюбилась».

Ольга Лаппо

В. Саркисьян и О. Лаппо, «После репетиции»,

художник – А. Шестаков

Привет, читатель. Наконец-то, я вырвался на просторы этой книги. Я – зритель, обычный любящий балет зритель. Дилетант.

Мне нравится сидеть в первом ряду сбоку. Хотя это неправильно, потому что плохо виден рисунок кордебалета. Мне нравится графичность линий танцовщиц и торжествующая энергия танцовщиков. Ласковый топоток пуантов – когда балерина бежит малюсенькими шажками – вводит в эйфорию. Мне нравится вглядываться в лица артистов. Люблю, когда в балете «Сотворение мира» выезжают задники, которые рисовал Евгений Лысик. Они те же, что и 40 лет назад, и при этом современны, люблю их запах, люблю рассматривать позабытые детали. Эти декорации культовые, а молодые зрители об этом не догадываются. Как любой дилетант, люблю долго рассуждать о том, в чем разбираюсь не очень. Я наслушался рассказов, начитался интернета, и теперь жажду поделиться информацией…

Знаете, чем покорил всех на вступительных экзаменах Виктор Саркисьян? Сумасшедшим темпераментом? Да. Невероятными вращениями? Да. Но главное – природной элевацией и баллоном. Не пугайтесь, сейчас все объясню. Поговорим о прыжках, без которых современный балет становится… несовременным.

Элевация – это способность летать, способность высоко взмыть и, рассекая пространство, зависнуть в воздухе. А баллон – это умение сохранять во время полета позу, фиксировать кульминацию прыжка. Что только не делают танцовщики, чтобы развить в себе эти два качества. Помогают взмахом рук при отрыве от пола, тренируют мышцы, много-много прыгают на скакалке перед классическим уроком, повторяют до бесконечности релеве и деми-плие, как советовал Марис Лиепа, «все медленно и нудно, тогда эффект будет лучше», делают «трамплинные» прыжки с утяжелением на ногах. Это упражнение придумал Алексей Ермолаев: обвешиваться мешочками с дробью, чтобы выработать силу толчка. Потом, во время спектакля, отстегнув груз, он просто летал над сценой…

Так вот… Виктор Саркисьян получил эти две способности – элевацию и баллон – в дар от природы! Сам он об этом так рассказывает:

– Меня спрашивали и артисты, и репетиторы других театров, как ты прыгаешь, чем? Я и сам не знаю, прыгаю и все, думаю не о прыжке, а о кульминационной фазе в воздухе. В тот момент, когда чувствую, что дошел до высшей точки, фиксирую заданную форму, мягко приземляюсь, быстро принимаю позу на полу, чтобы не было видно перехода из одного положения в другое. И тут же опять поднимаю себя, чтобы создавалось впечатление, что я все время в воздухе. Толчок незаметный: отталкиваешься всей ногой и без усилий – сила ноги переходит на фаланги пальцев, и ты легко забираешься наверх. В общем, «глубже плие, толкаться всей стопой, тянуть стопу и мягче приземляться», теорию вам любой ученик хореографического училища расскажет.

А вот как описывает технику Саркисьяна в одном из интервью его коллега Людмила Бржозовская:

– Он на сцене прыгуч, как пантера. Я его знаю всю свою балетную жизнь. Такого тайфуна, вихря на сцене, как Саркисьян, я не видела. У него необычные кошачьи подходы к прыжкам. Он может вдруг взвиться очень высоко прямо с места, без разбега. У него особенные, безумно мягкие ноги. Его прыжок возникает из ниоткуда. И как артист он очень открытый, непосредственный. Во время танца его душа расцветает всеми красками, стихийность его поражает. Повторить такой талант сложно.

В. Саркисьян

А. Мессерер (сверху), А. Ермолаев – Бог Ветра (снизу)

То, что прыжок, сделанный легко и вовремя, отлично передает эмоциональное состояние персонажа, понял еще Петипа. Это он начал усиливать мужскую партию прыжками, потеснив прима-балерину, вокруг которой до поры кружилась балетная жизнь. Следом в дело включилась Ваганова. Множество больших высоких красивых прыжков в спектакле стало фирменным стилем русского мужского танца. Такой стиль требует отточенной техники, зато он делает танцовщика свободным в средствах выразительности.

Великими изобретателями прыжков были русские танцовщики Асаф Мессерер и Алексей Ермолаев.

Асаф танцевал виртуозно, жизнерадостно и эмоционально. Он дополнял существующие прыжки необычными деталями, и они превращались в жемчужины хореографии. Придуманные им комбинации были настолько органичны, что уходили в народ, как уходят, теряя авторство, хорошие песни…

Алексей Ермолаев поразил всех феноменальными способностями еще в училище. «Неистовый», он прыгал в жете через лестничные пролеты и ряды стульев, переделывал и усложнял многие прыжки так, что до сих пор их не может повторить никто в мире. Его называли «создателем мужского героического танца». В 1937 году Ермолаев получил травму, стал танцевать пантомимные партии и занялся педагогикой. При его участии состоялись Красс Лиепы, Базиль Васильева, Спартак Лавровского, Тибальд Годунова. Он в корне изменил представления о возможностях мужского танца. В Белорусском театре оперы и балета Ермолаев поставил в 1939 году первый белорусский балет «Соловей» и в 1954-м «Пламенные сердца».

Блестящую статью Д. Трускиновской об Алексее Ермолаеве вы можете прочесть на сайте http://www.belcanto.ru/yermolayev.html. Об Асафе Мессерере можно узнать из статьи Е. Ерофеевой-Литвинской: http://www.culture.ru/news/7617.

…Вот и виртуозные прыжки Виктора Саркисяна часто из-за сложности тоже больше никто не мог повторить. Комбинации прыжков придумывались специально «под Саркисьяна», исполняя их, он руководствовался каким-то своим внутренним чутьем. Другие танцовщики заменяли прыжки на более простые или вовсе пропускали…

Многие прыжки, кроме своих французских названий, получили в народе свои панибратские имена. Например, jete entrelace (жете антрелясе) в простонародье все знают как «перекидной прыжок», а антрелясе с переворотом почему-то стали называть «Иваном Ивановичем». «Трамплинные» прыжки по первой или второй позициям называют так потому, что из мягкого деми-плие надо быстро и резко выбросить себя вверх. Прыжки во втором акте «Жизели» называют «блинчиками» или «селедками». Есть прыжки, которые называют «голубцами». Заметили, как популярна в балетных названиях кулинарная тема?

Вообще, за красивыми французскими названиями балетных движений часто скрывается страшная гадость. Например, батманы де виюзе анкра, медленные высокие батманы, которые разделены по четвертям, то есть ногу поднимают высоко вперед, и потом ее надо медленно переводить, не опуская, в сторону, назад и опять в сторону. Балерины называют их «каторжными». Педагог так и говорит на занятии, довольно потирая ручками:

– А теперь – каторжные батманы!

Доволен он потому, что самому ему делать их не надо! Батманы эти трудны, но очень полезны, их начинают изучать на 5-й год обучения. Наверное, после их исполнения родился старый балетный анекдот:

– Боже, как я хотела бы быть змеей!

– Зачем?

– Чтобы ходить лежа…

Все-все, антракт заканчивается, продолжаем дальше…