Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.). Глава 3. Правительственные меры против «гарей» (М. В. Пулькин, 2013)

Расправы с самосожигателями в конце XVII в

Первые случаи массовых самосожжений, происшедших в конце XVII в., застали врасплох не только многих старообрядцев, но и власти. Растерянность проявилась в том, что никто не знал, какими жестокими карами или ласковыми уговорами можно остановить людей, убежденных в появлении Антихриста, наступлении последних времен и намеревающихся в самое ближайшее время предать себя столь ужасной смерти. Репрессивные меры начали применяться далеко не сразу после первых «гарей». В некоторых старообрядческих полемических произведениях сохранились гротескные свидетельства о том, как провоцировались гонения. Помышляющие прибегнуть к самосожжению старообрядцы спрашивали у своих наставников: «А где же гонители?». И старцам ничего не оставалось, как своими отчаянными действиями привлекать беспощадных мучителей под стены построенного для «гари» дома. Вполне вероятно, что эти действия имели глубокие психологические причины. Подсознательно старообрядцы стремились не к смерти, а (инстинктивно) к спасению своей жизни, и карательный отряд, при всей жестокости принимаемых им мер, расценивался как последняя возможность избежать лютой смерти.

Но для старообрядческого наставника решение проблемы представлялось необычайно простым и совершенно не препятствовало осуществлению его замысла. В изложении Евфросина типичный ответ старца выглядел следующим образом: «В церковь аз иду, последуйте мне». Зайдя в церковь, старообрядческий наставник намеревался совершить святотатство: «у попа чашу похитив, причастие пролью». Далее он переходил к серьезному политическому преступлению: «царя и патриарха и всю ересь прокляну». И теперь ответные репрессивные меры властей не заставят себя ждать. Они связаны с поступками старообрядческого наставника, вступившего в рукопашный бой со священником: «поп за меня, а вы за попа; связав отступника, под церковь бросим; отпишут от нас к началу, и пришлют к нам посылку (карательный отряд. – М.П.) – вот вам и гонение»[418]. Иногда в старообрядческих сочинениях содержатся указания о том, что наставники самосожигателей распространяли ложные слухи о приближении солдат, чтобы подтолкнуть напуганных людей к последнему роковому шагу. Как пишет Евфросин, коварный «губитель братский» Иван Кондратьев сообщил своим сподвижникам: «Лютая беда и бесконечная нас постиже: два полковника с полками, с копии и з бердышами [идут] мучить нас и к антихристу приводить!». В ответ раздался всеобщий крик: «беги, беги в поломя, зажигайся, не медли!». Но на самом деле никакой угрозы нет: «А и бес ли гоняет? Полковников не бе и полки не явлены»[419]. Евфросин считал такой способ организации самосожжений типичным: «Все-то вы таковы, самосожжения столпы: чем бы ни устрашить, толко бы в огонь поспешить!»[420]. Эта важная мысль повторена в произведении Евфросина: «Так то везде те саможженцы горят: любо учители солгут, любо сами на себе беду возволокут»[421]. Архивные документы свидетельствуют об обратном: старообрядцы не спешили с совершением смертельного ритуала, дожидаясь своих нерасторопных гонителей и намереваясь прежде обличить их. Для самосожигателей «преследования и служили главным доказательством наступления кончины мира»[422]. Затем, после появления солдат, наступал черед избавления от власти антихриста – «огненной смерти».

Между тем российское законодательство XVII в. и, прежде всего, Соборное Уложение, предполагало сожжение заживо как наказание за богохульство, умышленный поджег города и за обращение православного в «басурманскую» веру, а также за проклятие православной веры. «Зжечь» предписывалось любого, кто «возложит хулу» на «честный крест», «Господа нашего Иисуса Христа» «или на святых его угодников»[423]. Эта санкция использовались и для борьбы против нового идейного противника власти – старообрядцев. Причем масштабы казней стали куда более значительными, чем прежде, до образования старообрядческого движения[424]. По мнению французского историка Пьера Паскаля, пиком гонений на старообрядцев стали 1670–1672 гг.: «никогда еще старообрядцы не преследовались так систематически и столь безжалостно»[425]. В дальнейшем появлялись новые документы, связанные с борьбой против старообрядчества. Созванный в ноябре 1681 г. церковный собор объявил о новых мерах против «раскольников». Его решения предписывали упразднять те пустыни, где обитают старообрядцы, пресекать распространение старообрядческих сочинений[426]. Приблизительно в 1684/1685 гг. приняты «12 статей» царевны Софьи, согласно которым упорствующие старообрядцы после пыток подлежали сожжению в срубе. Раскаявшихся отправляли под строгий повседневный контроль («начал») в монастырь. Укрывателей предписывали наказывать батогами[427]. Некоторые авторы связывают эти суровые репрессивные меры с «раскольничьим бунтом Никиты Пустосвята»[428]. Как можно быстрее покончить с самосожжениями и в целом со старообрядческим влиянием следовало еще и потому, что «религиозная смута ослабляла Русь перед лицом иностранцев»[429]. Поэтому новые репрессивные распоряжения предполагали «педантичное и неукоснительное исполнение: по достоверным данным, до Пасхи на Москве было сожжено около ста человек (по обычаю в срубах)»[430]. Однако в старообрядческой среде все новые и новые репрессии вызывали предсказуемую реакцию. Самосожигатели получали новые аргументы: «гонение, либо только предполагаемое, либо уже начатое, к тому же сопряженное со всеми прочими бедами времени, казалось, так ярко сочеталось с ожидаемым приходом антихриста, что многие не захотели вообще жить на свете»[431].

Между тем репрессивный механизм продолжал совершенствоваться. На основе «статей» царевны Софьи составлялись новые указы, в которых меры, направленные против «расколщиков», были предельно конкретизированы. Так, в 1686 г. из Стрелецкого приказа в Новгородский приказ поступили специальные «статьи» с указанием о конкретных способах борьбы против старообрядцев. Всех тех, кто «в церковь к пению и к отцем духовным на исповедь не ходят», предписывалось пытать. Упорных следовало казнить: «и которые и с пыток начнут в том стоять упорно ж, а покорения ж святой церкви не принесут, и таких за такую ересь, по троекратному у казни вопросу, буде не покорятся, жечь в срубе и пепел развеять»[432]. Смертная казнь ожидала и тех, кто перекрещивал детей и взрослых, но лишь в том случае, если старообрядцы «покоренье в том приносити не учнут, и станут в той своей прелести стоять упорно и вменять то в истину». Особенно суровые наказания ожидали организаторов самосожжений: «которые прелестию своею простолюдинов, их жен и детей приводили к тому, что они сами себя жгли, и таких воров по розыску за то их воровство, что от их прелести люди жглись, жечь самих»[433]. После появления всех этих распоряжений и «статей», справедливо утверждает Н. Загоскин, самосожжения «приняли особенно поражающий характер по своей интенсивности и чудовищной грандиозности»[434].

Беспощадные расправы над наиболее активными сторонниками старообрядческого вероучения лишь добавляли ему авторитет и давали новые аргументы в руки наставников самосожигателей. Так, в июле 1682 г. на Красной площади был казнен за оскорбление царской власти суздальский протопоп, «расколоучитель» Никита Добрынин (Пустосвят)[435]. Самым известным примером здесь является казнь протопопа Аввакума и его сподвижников Лазаря, Епифания и Федора в Пустозерске 14 апреля 1682 г. Они были сожжены в срубе по настоянию московского патриарха Иоакима «за великие на царский дом хулы». Репрессии обрушились и на его ближайших сподвижников. Так, в 1676 г. в Москве сожжен Федор Трофимов, активно помогавший переписке Аввакума и его сторонников[436]. Жестоким казням подвергались многие из тех, кто активно поддерживал старообрядческое вероучение. Наиболее памятной среди старообрядцев стала смерть от голода в боровской тюрьме боярыни Ф.П. Морозовой и Е.П. Урусовой. Незадолго до смерти их пытали на дыбе, били плетьми и угрожали костром[437].

Описания казней первых старообрядческих наставников сыграли заметную роль в обосновании самосожжений. «Первые костры раскола, зажженные правительством, должны были явиться для эсхатологически настроенного народного сознания началом Страшного Суда. Далее уже могло быть безразлично, кто зажигал огонь, мучители или мученики»[438]. Старообрядческие проповедники усердно разыскивали по всей Руси и не уставали находить новых героев, снискавших себе славу мучеников, после жестоких пыток погибших в огне за «древлее благочестие». Так, старообрядец Пахомий, автор жития Корнилия Выговского, подробно описывал всевозможные страдания, выпавшие на долю сторонников «древлего благочестия». В их числе некий кузнец Афанасий, «в трех застенках был, потом клещами ребра ломали и пуп тянули».

Затем обнаженного праведника обливали водой на морозе «на многи часы, донележе от брады его до земли соски змерзли». Финалом его мучений стало сожжение – «последи же огнем сожжен»[439]. Один из крупнейших старообрядческих писателей, Семен Денисов, в числе многих других страдальцев за веру, воспел девятерых «корелян», которые за проповедь «древлего благочестия» были схвачены в Ребольском погосте и отвезены в Великий Новгород, где подверглись изощренным пыткам: «преглубочайшим кровоударениям», «претяжелейшим железоопалениям» и различным другим «лютейшим мукам». Но они «с радостию сие претерпеша» и, в конце концов, погибли «злодейственною смертью срубного сожигания». Восхищенный их мужеством С. Денисов написал следующие стихи:

Другой мученик, воспетый Семеном Денисовым, якобы не погиб во время казни, а превратился в пищу для небесного царя: «в срубе сожжением яко хлеб сладкий испекся, на бессмертную и всепречудную трапезу, пресветлого небесного пира, бессмертному царю возлагается»[441]. Этот довод, неоднократно повторяемый в разных формах, ощутимо воздействовал на мировосприятие современников, усиливая радикальные эсхатологические настроения. В это же время старообрядческий проповедник, бывший соловецкий монах Игнатий, известный как по активной литературной деятельности, так и по организованному им самосожжению 1687 г. в Палеостровском монастыре, писал, обращаясь к «никонианским» властям: «Скончевайте скоряе всех нас о истинне Христове!»[442]. Словно в ответ на этот страстный призыв, репрессии постепенно начали усиливаться. В исторической литературе, особенно советского периода, всячески подчеркивается чрезмерная жестокость репрессий: «за причастие к расколу ломали клещами ребра, резали языки, сажали в деревянные клетки или срубы, заваливали их соломой и сжигали»[443]. Вновь и вновь обращаясь к теме репрессий в отношении старообрядцев, нельзя не вспомнить слова Густава Лебона, которые в таком контексте уже не кажутся преувеличением: «Мученики на своих кострах, вероятно, чувствовали себя гораздо счастливее, чем их палачи»[444].

Страшась суровых кар, церковная элита русского общества, в отличие от простолюдинов, быстро приняла церковные реформы. Более того, в гонениях на противников никоновских реформ «церковная власть часто направляла руку гражданской власти»[445]. Старообрядцам стоило немалых трудов отыскать примеры непреклонного отстаивания «древлего благочестия». Поэтому особого почитания среди старообрядцев удостоился епископ Коломенский Павел. Неизвестный старообрядческий автор составил краткое сказание о его трагической гибели. Старообрядцы считали его единственным архиереем, который отказался принять никоновские «новины». Епископ Павел перекрещивал приходящих к нему богомольцев «истинным крещением» по старым обрядам и резко выступал против поспешно принявших реформы священников: «заповедовавше новорукоположенных Никона не приимати иереов» и т. д. За это «бесстуднии и зверообразнии» слуги Никона после мучений и пыток предали его огню: «в струбе бо, зделанном на то, яко агнец непорочен, огненной смерти немилостиво предаша». Но, в действительности, полагал автор-старообрядец, огненная смерть стала преддверием райского блаженства, а казнь стала последней жертвой, которую епископ принес Богу: «самого себе в жертву чисту и святу Господеви принесе, страдальческую прият кончину и в небесныя села яко огненною колесницею вознесен бысть»[446]. Современные исследования в целом подтверждают старообрядческие свидетельства о трагическом земном пути владыки Павла[447]. Собор 1666 г. поставил в вину патриарху Никону, в числе прочих прегрешений, самовольное низложение епископа Павла и обречение его на муки: «По низложении Павла, епископа Коломенского, его же из мантии обнажи жестоце и на лютая биения и наказания предаде, и на дальния заточения предаде. <…> Там же прилучися архиереови тому изумитися (сойти с ума. – М.П.) и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снедей быв или в воде утопе»[448]. Более подробные и точные сведения о последних днях жизни и гибели мятежного епископа остаются неизвестными[449].

Внимательный анализ документов показывает, что в действительности власть в течение длительного времени не могла выработать единый жесткий подход ко всем старообрядцам. Многие из противников никоновских реформ избегали гибели, в то время как другие подвергались жестоким репрессиям. Известно, что власти длительное время «вовсе не препятствовали Аввакуму писать из заточения»[450], что вскоре сыграло заметную роль в распространении по Руси учения о «самогубительной смерти». Более того, в ближайшем окружении царя Федора Алексеевича на короткое время его правления «верх взяли люди, которые смотрели на мир глазами Аввакума»[451]. В старообрядческой среде бытовала успокоительная убежденность в том, что с никоновскими новинами можно легко покончить путем публичного диспута с представителями «никонианского» духовенства. «Когда “ученые” защитники никонианства будут посрамлены публично, – пишет П.С. Смирнов, – в чем самообольщение раскольников не колебалось, народ сам собою, без усилий пропаганды, пошел бы в старую веру»[452].

В течение краткого периода после начала никоновских реформ обе стороны, старообрядцы и их противники, надеялись на быстрое и бескровное решение религиозного спора[453]. Отчасти поэтому на первых порах, особенно в 70-е гг. XVII в., речь чаще всего шла о телесных наказаниях за эксцессы, связанные с открытой проповедью старообрядческого вероучения, а не о смертной казни за «древлее благочестие». Так, в октябре 1679 г. во время литургии в одну из приходских церквей Тобольского уезда ворвались четверо старообрядцев: трое мужчин и одна женщина-«старица». Оказавшись в храме, они, как доносил впоследствии священник, «раскол учинили и закричали: “православные христиане, не кланяйтеся, несут де мертвое тело и на просфорах печатают крыжем, антихристовою печатью!”». Но и это предельно провокационное выступление сторонников «древлего благочестия» привело к сравнительно мягкому по тем временам наказанию. Местный воевода распорядился «бить кнутом нещадно, при многих людях, чтоб иным расколыцикам неповадно [было] воровать и церковный раскол и мятеж чинить». После этого бунтарей посадили в земляную тюрьму с распоряжением держать их в ней до тех пор, «покамест они оборотятся на истинный путь»[454].

В другом документе конца XVII в. – приговоре старцу Трофиму датированном 1672 г., предписывалось сжечь только самого наставника старообрядцев. Его последователей царь приказал «смирять жестоким смирением», чтобы впредь они «ко святой Божии церкви приходили почасту и у священников благословение приимали и в домы свои священников со всякою потребою призывали»[455]. Таким образом, трудно согласиться с категорическим выводом известного исследователя истории старообрядчества А.С. Пругавина: «При самом появлении раскола власть захотела покончить с ним крутыми, суровыми мерами»[456]. Напротив, Российское государство, вполне справедливо пишет Н. Барсов, далеко не всегда поступало с расколоучителями, и, тем более, с их сторонниками, по всей строгости репрессивных законов. Так, старообрядческие наставники протопоп Аввакум, дьякон Федор и другие радикальные противники никоновских реформ были отправлены в ссылку. И лишь после того, как выяснилось, что «из мест своей ссылки они делали большую пропаганду раскола в народе, повлекшую за собой самосожжения раскольников целыми тысячами, <…> признано было необходимым подвергнуть их смертной казни через сожжение»[457].

Действия властей в отношении другой категории старообрядцев – известных своей бескомпромиссной позицией самосожигателей – также не отличались строгой логической последовательностью. Узнав об очередном готовящемся самосожжении, власти первым делом стремились прекратить приток к «насмертникам» новых приверженцев «огненной смерти». Например, случайно узнав в октябре 1681 г. о подготовке к самосожжению в Утяцкой слободе, Сибирский приказ немедленно распорядился, как видно из предписания тобольскому воеводе А.А. Голицыну, установить крепкие заставы на всех дорогах, ведущих к слободе, где засели самоубийцы. Есть и другие аналогичные примеры. После начала самосожжений в Дорах Каргопольского уезда в октябре 1683 г. местный воевода распорядился устроить вокруг поселений старообрядцев «по дорогам заставы крепкие», тамошним жителям он приказал «на тех заставах быть и беречь безотступно, чтоб из Дор никто не выходил и в Доры никово не пропущать»[458]. Затем следовало принять все другие меры для противостояния самосожигателям, в числе которых важное место отводилось аресту зачинщиков самосожжения. Власти не без оснований надеялись, что после всех этих мер самосожжение не осуществится[459].

Конец ознакомительного фрагмента.