Самовар над бездной. Часть вторая (Святослав Иванов)

Часть вторая

Расклад такой: жил да был один царь, правил он справедливо, казна золотом полнилась, всюду цвели гортензии, а подданные были так ему благодарны, что по вторникам с восьми до четырёх выстраивались у государевой приёмной, чтобы правителю поклон отвесить. Был у государя сын – благородный, остроумный и красивый Иван-царевич.

Случались и шалости, но в целом он батюшку радовал и последовательно готовился сменить старика на высшем посту: объезжал коней, ублажал девиц и между делом штудировал трактаты мудрецов о том, как управлять державой.

Но стали бы о нём сказку сказывать, если бы всё на свете ему давалось с такой лёгкостью?

Понял однажды Иван-царевич, что весь мир вокруг него подёрнут патиной неизведанной тоски. Вместо снов он видел одни мрачные тени в тяжёлых намокших халатах с восточным шитьём; по коридорам терема гуляли холодные дуновения, напоминавшие о неприветливости мироздания; даже серебряные ложки предательски зеленели, недвусмысленно намекая на бренность всего сущего.

Обратился Иван-царевич к друзьям – без промедления в его покои приехали добрые молодцы с опиумом и абсентом, начался поэтический симпозиум, где историософская лекция сменялась песней под гитару от бледной синеокой чаровницы с косой:

– пела она, а учёный не стеснялся при самом царевиче рассказывать, как давним предком государя овладели нечистые силы и велели ему сменить курс развития страны на неолиберальный.

Не помогло Ивану-царевичу это собрание. Разогнали гостей, вызвали наследнику престола главного лекаря столицы. Врач осмотрел царевича и выписал ему от смертной тоски отвар арктического мха. Была снаряжена экспедиция из лучших матросов, боцманов, коков, геологов, биологов и уфологов страны, поехавших в Арктику за чудодейственным мхом. По пути были найдены новые доказательства существования Атлантиды, открыты доселе неведомые небесные тела и был побеждён кровожадный подлёдный спрут.

Но и заветный отвар мало помог Ивану-царевичу. Некоторое время он чувствовал себя пободрее, но вскоре облегчение сменилось тяжелейшим расстройством желудка – и ещё большей тоской.

Приглашали и самого модного из мудрецов. Тот пообещал обследовать Ивана по свежайшей австрийской методике.

– Как ваш отец к вам?.. – загадочно спрашивал мудрец, почесывая бороду.

– Хорошо, он же царь-батюшка, как-никак, – отвечал Иван, а мудрец записывал в блокнот и заново поджигал потухшую сигару.

Он расспросил царевича обо всех его недугах (особенно интересовали младенческие), просил пересказать все сны, которые тот помнит, показывал старые фотокарточки его матушки и делал странные намёки. В результате мудреца с сигарой прогнали ко всем чертям (порешив, что там его поймут) и стали дальше думать, как развеселить царевича.

Нынешние шуты и скоморохи совсем не радовали Ивана-царевича, ведь он-то знал, что все их прибаутки заверены охранкой. Позвал царевич Медиума и велел вызвать одного лицедея с того света, который точно принесёт ему утерянную радость.

Медиум сел напротив Ивана-царевича и раскрыл на столе свой волшебный ларчик. Края стола он посыпал волшебным порошком, попросил приглушить свечи – да и принялся завывать да глаза закатывать. Ивану и от этого веселее стало – так Медиум забавно покачивался и надувался.

– Кто меня беспокоит? – раздался вдруг хрипло-звонкий голос лицедея. – У меня же на двери табличка «Не беспокоить» висит. В раю у всех такие таблички, вспомнил царевич.

– Это Иван, царский сын. Хочу, чтобы ты мне радость мою вернул.

– Ох, Ванюша, это ты по адресу. Я могу и песню спеть, и сплясать чего, и шутку-прибаутку, и за жили-были поговорить. Сам выбирай, царский сын!

– Сначала можно поговорить, а потом уже – остальное.

– Ну тогда расскажи, что тебя гложет.

Ларчик выслушал исповедь Ивана. Лицедей на том конце провода крепко задумался.

– Ох, не люблю я этого, Ванюша, не люблю, – наконец изрёк он.

– Чего не любишь, лицедей?

– Фатального исхода. Он тебе точно грозит, зуб даю, если ты в таком же духе продолжишь. И открытого цинизма не люблю.

– Но что же делать?

– Сдаётся мне, не со мной разговоры вести. Твою радость украл твой двойник и сбежал с нею в свой Белый город на Серебряном облаке. Скачи туда и верни себе радость. Может быть, тогда тебе повезёт.

Сел Иван-царевич на электричку и поехал в Белгород-на-Облаке. В рамках введенного кабинетом министров режима жесткой экономии царской семье урезали пользование железными конями и коврами-самолетами, так что царский сын воспользовался более простым видом транспорта.

На одном из полустанков поезд стоял слишком долго.

– Отпустите, пожалуйста, двери, – объявил по громкой связи машинист.

Реакции, видимо, не последовало – кто-то продолжал держать раздвижные двери так, чтобы их нельзя было закрыть.

– Значит так, пока держим двери, стоим, – сказал машинист.

Хулиган продолжал держать двери. Иван-царевич огляделся вокруг, но никто из пассажиров не двигался, в том числе люди в форме, поигрывавшие в нарды в углу вагона. «Ах да, – вспомнил Иван-царевич. – Это же я герой, это же я богатырь, значит мне дурака из двери и выпихивать».

Хулигана Иван-царевич нашёл в одном из соседних тамбуров. Он представлял собой ленту в красно-белую полоску натянутую крест-накрест поверх дверного проема. Иван дернул за ленту, но она не поддалась.

– А вот и не порвёшь! – воскликнул голос хулигана. – Я крепкий!

Иван приложил максимум усилий, но ленточное тело хулигана было прочнее камня. Царевич понуро сел рядом с ним в тамбуре.

– Закурить не найдётся? – спросил хулиган.

– Нет, я не курю.

– А я вот всё бросить никак не могу.

– Вот и не кури.

– Справедливо.

– Что ты двери-то держишь? Отпустил бы, да и поехали бы себе дальше.

– Нет, это моя идейная борьба! Моя задача – парализовать движение поездов в Белый город.

– Это зачем же?

– Зло там гнездится, вот зачем. Там все люди друг другу продались и купились. От всех горечей мира откупились и сидят там себе. Ещё и радость с других земель воровать повадились!

Иван-царевич подумал: а ведь и правда, может быть, его двойник не просто радость у него украл, а в организованной преступной группировке состоит?

– У них там имена ещё такие, продажные, – продолжил хулиган. – Они купцам часть своего имени продают, или всё имя сразу. Есть там всякие Иваны Gilette, Васьки Coca-cola и Машки Smart TV. Есть у меня там знакомый, так ему пришлось всё имя целиком продать. Зовут его Марс Пирелли, и никто слова не скажет, какая гадость.

Оказалось, корпорации платили тем, кто брал их имена, неплохие пособия. Иногда купцы начинали войну пособий, люди меняли имена и продавались тем, кто в этом сезоне платил больше. Выходила неслабая бюрократическая суматоха – и каково же было чиновникам, которые за день регистрировали 500 человек по имени Егор Газпром!

Но у Ивана-царевича никак не получалось так разозлиться на происходящее, чтобы разделить протестный запал ленточного хулигана. Так что он принялся уговаривать его отпустить двери и позволить поезду ехать дальше. Пришлось рассказать историю о своей печали и лицедее, который поведал, как двойник царевича скрылся с его радостью в Белгороде-на-Облаке.

В конце концов хулиган всхлипнул и отпустил двери. В нерастянутом виде это оказался низкорослый крепкий парень в кепке набекрень. Он приобнял Ивана-царевича и, прослезившись, сказал ему:

– Тебе надо быть у своего двойника как можно скорее. У меня вот так счастье украли уже давно. Я не успел – двойник сросся с моей радостью, и вернуть ее себе уже было никак нельзя. Живут там, небось, долго и счастливо.

Поезд поехал. Быстро ли, медленно ли, добрался Иван-царевич до Белого города на Серебряном облаке. Вышел на привокзальную площадь – там уже трибуна для публичных выступлений стояла.

– Э-ге-гей, честной народ! – крикнул Иван, выйдя к открытому микрофону. – Посмотрите на меня внимательно. Кто-нибудь видал моего двойника?

Люди на вокзале пустились врассыпную – вместе со своими путевыми чемоданами, попугайными клетками и подручными дамами. С Иваном-царевичем или его двойником явно никто связываться не хотел.

Ну, делать нечего, пошёл Иван-царевич дальше по городу. Все дома были из белого камня, а между ними везде висел серебряный туман. В тумане собаки трёхногие бегают да время от времени хиппово прикинутые добрые молодцы на мопедах проезжают.

Вышел Иван-царевич на ещё одну площадь – здесь рыбой торговали – и снова объявил о себе: так, мол, и так, видел ли кто моего двойника? Люди снова пустились врассыпную, пренебрегая рыбой. Иван подошёл к одной из рыбин – она показалась ему наиболее общительной – и спросил, не может ли она чем-то ему помочь?

– Ой, не знаю, Ванюша, – рыба пожала плечами. – Может быть, тебе на причал сходить? Там много умников водится, авось кто и поможет.

Иван-царевич пришёл на причал. Там к краю пропасти приставали ковры-самолёты и прочие виды воздушных экипажей, а три рыбака удили летучих щук. Иван представился и снова рассказал о проблеме. Ковры и их пассажиры быстро разлетелись, а вот рыбаки остались безразлично сидеть на берегу неба.

– Все после моих слов разбегаются, а вы сидите здесь, как будто вам всё равно.

– Весь мир – иллюзия, – ответил первый рыбак. – Так что и страх – лишь плод нашего воображения.

– Мир – абсурден, – молвил второй рыбак. – Так что и страх не имеет никакого внятного смысла.

– Ничего не существует, – сказал третий рыбак. – Так что и бояться нечего!

– Но всё же, может быть, вы ответите, где мне найти моего двойника, который украл у меня радость и планирует с ней срастись?

– Говорят, двойник Ивана-царевича живёт в том сводчатом замке на скале. – ответил первый рыбак. – До текущего момента я был уверен, что все двойники – копии без оригиналов.

– Этот глупец вцепился в украденную радость, совсем забыв о бессмысленности этого концепта, – молвил второй рыбак. – Он даже сделал слово «радость» паролем для входа в замок, что подчёркивает абсурдность происходящего.

– Если что и существует, так это жуткий змей, который охраняет его покои, – сказал третий рыбак. – Когда дрянь ещё просто жила в лесу, мне однажды пришлось убегать от нее. До сих пор пятки от ожогов болят! Зато стоит сыграть змею на флейте, он успокаивается и засыпает.

Иван-царевич поднялся на скалу, зашёл в иллюзорный сводчатый замок на скале по абсурдному паролю «радость» и сыграл огнедышащему змею «Сюиту Небытия». В белом зале с клетчатым серебряно-зеркальным полом и колоссальным витражом царевича ждал его двойник.

– Я знал, что ты придёшь, – сказал двойник голосом царевича. – Тебя как зовут?

– Иван-царевич.

– Меня тоже так когда-то звали. Но чтобы подзаработать, я сменил имя – теперь я Квас Иван-царевич. Изменения несущественные, – двойник подошёл к серебряному холодильнику, взял оттуда алюминиевую банку с одноименным напитком и кинул её Ивану.

– А неплохой квас! – воскликнул Иван-царевич, отпив.

Светит луна. Два богатыря оказываются слишком сильны, чтобы побороть друг друга. Они решают устроить перерыв и перекусывают, облокотившись на большие камни. Увидев, что противнику нечего пить, он кидает банку кваса в его сторону. Богатырь щёлкает банкой и отпивает.

– Ха-а-а, – богатырь блаженно выдыхает, – И правда отличный квас! Какой свежий!

СЕРЕБРЯНЫЙ КВАС «ИВАН-ЦАРЕВИЧ» – АБСОЛЮТНО НОВЫЙ ВКУС, ЗНАКОМЫЙ С ДЕТСТВА. ЛЁГКИЕ НОТКИ ТИМЬЯНА И МЕЛИССЫ ДЕЛАЮТ ЕГО ТАКИМ СВЕЖИМ.

КВАС «ИВАН-ЦАРЕВИЧ» – ЗАБУДЕМ СТАРЫЕ ДРЯЗГИ!

– Что это было? – спросил Иван.

– Ничего такого, рекламный блок. Не обращай внимания, – ответил двойник. – К делу. Почему ты считаешь, что эту нашу Радость заслужил ты, а не я?

– Потому что у меня она была, а ты её украл.

– А может быть, ты чего-то не помнишь? Может быть, это ты её когда-то украл, а я её просто вернул?

– Ничего подобного. Я долго её выращивал. Мне помогали мои родители добрым советом и, конечно, финансово. Мне помогали мои друзья – весельем и мудрой беседой. Мне помогали красные девицы – своими чарами. Мне помогал мой народ – тем, что готов поверить мне свою судьбу. Без радости в сердце я не могу оправдать их надежд. Если нет радости, то герой не может совершать поступки, а поэт не может писать стихи. Моя радость должна быть со мной, чтобы я смог прожить великую жизнь.

– Сдалась она тебе, эта великая жизнь, если у тебя уже есть радость? Смешной ты человек, – говорил двойник. – С радостью в руках ты ничего не достигнешь. Для подвигов надо быть несчастным, так что только без радости у тебя есть шансы. Оставь её мне – и достигнешь всего, чего хочешь. А я буду жить скромно и радостно.

– Не оставлю, – сказал Иван-царевич. И стали они биться.

Бились три дня и три ночи. Иван-царевич был хорош в прямых ударах и в приёмах, которые требовали ловкости, Квас Иван-царевич в основном эффектно держал оборону и хитрил – то за зеркалом спрячется, то квасу в рот наберёт и плюнет струйкой в лицо противнику.

В конце концов, сели они в одышке, каждый облокотился на колонну из белого мрамора.

– А разделить эту проклятую радость никак нельзя? – крикнул двойник и бросил Радость на середину зала.

Оба Ивана метнулись к Радости и ухватились за неё с разных концов. Потянули ее в разные стороны – и тянули еще очень долго (не ручаюсь, что тоже три дня и три ночи, но долго).

Вдруг двойник выхватил нож и, держась за Радость второй рукой, замахнулся на нее. «Не доставайся же ты никому!» – крикнул он, но, прежде чем он успел ударить, Иван-царевич отпустил руки, и участники схватки разлетелись в разные стороны.

Царский сын увидел, как с двойником происходит что-то Нехорошее, а Радости в его руках уже нет. Осмотрел углы – делась куда-то и всё тут. А Нехорошее продолжает происходить, и кажется, двойнику несдобровать, так что ушёл Иван-царевич из белого зала.

Спустился по винтовой лестнице, снова сыграл змею «Сюиту Небытия», назвал пароль «радость» на выходе из замка и спустился со скалы.

Поблагодарил рыбаков, купил общительную рыбу у торговца и в знак признательности отпустил её в небо, да и сел на обратную электричку. Искал по всему составу хулигана-ленточника, да не нашёл его. Попутчики рассказали, что он устроился в полицию Белого города работать лентой оцепления.

Иван-царевич вышел из электрички в родном городе в дурном расположении духа. Шёл по улицам, повесив нос. Грустно и немного боязно было ему отчитываться перед отцом в неудаче: мало того, что Радость не уберёг, так ещё и уехал из Белгорода-на-Облаке с долей трусости.

Задался живописный, слегка припекающий закат.

Встретил Иван на пути к терему царскому кого-то из своих друзей. Услышал родную речь. Подмигнул девице, на которую давно засматривался. Вот он, мой город, моя судьба, моя любовь.

Перед порогом Иван увидел себя в отражении – выглядел он не очень. Надо причесаться. Сунул руку в карман за расчёской – и наткнулся на что-то тёплое. Ухватился, вытащил, развернул – а Радость-то вот она!

***

Я – маленькая девочка в вертолёте. Каждый, кто хорошо следит за новостями, знает, что в России ни при каких обстоятельствах нельзя садиться в вертолёт. Но этого не знает мой папа, решивший впечатлить семью полётом над сосновым лесом и, если повезёт, – погоней за кабаном. Чтобы висеть неподвижно, вертолёту, как и пчеле, надо двигаться намного интенсивнее, чем для быстрого полёта. И он ленится зависнуть, и он летит, летит вперёд, пока не цепляется лопастью за вышку ЛЭП.

Я – комик, выступающий на сцене и рассказывающий о том, как начертил таблицу, в которую внёс всех своих друзей. В левой колонке – те, у кого дела обстоят лучше, чем у меня, в правой – те, у кого хуже. С каждым выступлением на этой сцене друзья перебегают из правой в левую. Внезапно я вижу, как из задних рядов к сцене ломится человек без усов, но с бородой. В руке у него пистолет, и целится он в меня. Я часто позволяю себе спорные шутки, которые могут кому-то не понравиться.

Я – тяжело болен, и от моих страданий уже ничего не помогает. Моя смерть – дело времени (как и любая, впрочем). Я положил горстку сильнейших обезболивающих в стакан и залил своим любимым мультифруктовым соком. Всё готово к отбытию.

Вертолёт колошматится на идиллической полянке. Безусый нажимает на курок. Я залпом выпиваю отраву.

Нет. Я малонадёжный Иван-дурак, залезший в мусорный бак. И упавший там в обморок.

Первое, что он почувствовал, когда очнулся, – неприятное ощущение в руках: они казались ему настолько грязными, что любое соприкосновение ладоней с какой-либо поверхностью отдавалось в теле брезгливой дрожью. Мышцы неприятно ныли.

Он осмотрелся, не вставая. Он лежал на сером линолеуме в каком-то сарае, среди граблей и лопат, через окно над дверью мягко светило солнце.

Со скрипом открылась дверь. За ней стоял грузный мужчина лет пятидесяти в бежевом рабочем комбинезоне, при виде Ивана взволнованно охнувший. Он подошёл и склонился над Иваном:

– А, так ты живой! Э, братишка, ты как?

Иван присмотрелся к его лицу и обнаружил, что над ним склонился очень известный человек – государственный чиновник, периодически упоминавшийся в качестве третьего или даже второго лица страны.

– Эй, ты в порядке?

Мужчина резко наклонился к Ивану, взял его за ворот и пару раз хлопнул его по щекам. Иван забормотал что-то о том, что с ним всё нормально.

– Идти-то можешь?

Человек помог Ивану встать и вывел его на улицу. Слегка кружилась голова, но в целом было сносно, благо и погода была неплохая. Они находились в глухом дворе жилого дома, земля была покрыта аккуратным однотонным газоном. Невдалеке виднелся памятник какой-то женщине. Чиновник усадил Ивана на какую-то скамейку и, сказав что-то, к чему Иван не прислушался, ушёл.

Что всё это значит? Внешность человека говорила о том, что он – дворник или рабочий. Иван прокрутил в голове все те видения, что проносились в его голове после того, как он вырубился там, в мусорном баке, но всё происходящее совсем не напоминало галлюцинацию или сон. Он ощупал сначала скамейку, потом собственные ноги – нет, всё было гораздо реальнее, чем во время всей этой мути.

Предположение о собственной смерти было страшно неуютным, Иван решительно его отметал. Слишком уж чётко он ощущал некоторые части своего тела – те же руки с их необъяснимой грязнотой и немного ноющий зуб.

С другой стороны, не это ли соответствует примитивным представлениям Ивана о рае – чтобы здесь дворниками служили самые мерзкие из известных ему людей? Нет. Должно быть, загробный мир устроен хитрее. Или это только начало?

Было чудовищно лениво подниматься и идти осматривать памятник, так что он удостоверился издалека – это была женщина с забранными ниже затылка кудрявыми волосами, засунувшая руку под пальто, будто что-то оттуда достающая.

Вернулся дворник – нет, кажется, он всё-таки просто похож на ту большую шишку, – стоит, смотрит. Ивана не отпускала мысль об этом сходстве, и он на всякий случай обратился к человеку по имени-отчеству чиновника, добавив с усмешкой вопрос:

– Вы не подскажете, какой сейчас год?

– В смысле? Я в зодиаке, как говорится, не понимаю.

– Ну, год, по номеру. От Рождества Христова.

Дворник загоготал, затем спросил, откуда Иван знает его имя. Иван замялся – вдруг совпадение – и тихо ответил, что прочитал у него на бейджике. Тот не понял этого слова и попытался уточнить, но Иван стал уверять его, что с ним всё нормально и ему вообще пора идти. Дворник принялся уверять Ивана в том, что он должен немного посидеть, а он сейчас сходит за помощью. И ускакал.

Оглядевшись, Иван понял, что оставаться здесь всё-таки нельзя. На всякий случай надо сматывать. Но сперва он подошёл к памятнику.

«ФЕЙГА РОЙТБЛАТ», – грозно утверждала гравировка на постаменте, снизу были приписаны годы жизни: 1890—1918.

Единственный выход из двора лежал через антикварный магазин; внутри, Иван разглядел через прозрачную дверь, работала пожилая женщина. Решил прошмыгнуть мимо неё, не привлекая внимания.

Но дверь не поддавалась; дёрнул раз-другой-третий. Женщина заметила это и подошла к двери. Жестом показала: ручку вверх. Оказалось, что для того, чтобы открыть дверь, ручку надо повернуть вверх, причём почти до противоположного положения.

– Здравствуйте, monsieur, – этого человека было бы трудно назвать «старуха» или «бабушка»: стопроцентная old lady.

Иван, бормоча извинения, пошел к выходу на улицу, но леди деликатно взяла его за плечо и усадила в винтажное резное кресло.

– Подождите лучше здесь, – сказала она. – Вас всё равно найдут, так лучше, чтобы не тратить время, посидеть здесь. Я сейчас же сообщу Бирюкову…

Она подняла трубку зеленого дискового телефона и стала с этим забавным треском набирать номер. Иван протянул руку и нажал на металлическую штуковину, на которой обычно лежит трубка, – по крайней мере, так делают в кино.

– Простите, но вы, пожалуй, с кем-то меня перепутали.

– Ничего подобного. Бирюков предупредил, что вы можете появиться именно сейчас.

– Нет, я вас уверяю, я не знаю никакого Бирюкова.

– Зато он вас знает. Он вас отправит, куда вам нужно…

Иван выскочил из магазинчика и побежал – бежал, пока совсем не запыхался. Не нужно нам тут никаких Бирюковых. Мало ли, куда это заведёт.

Обычно пустынная и неприветливая Большая Серпуховская улица сейчас была полна улыбчивых и симпатично одетых людей. По середине улицы ходили миловидные трамваи, почти целиком состоящие из какого-то прозрачного материала. Мимо Шуховской башни неторопливо плыл дирижабль с рекламой какого-то банка, названия которого Иван прежде не слышал. Пока Иван на ходу присматривался к дирижаблю, с ним столкнулся матрос в белоснежной форме. Они обменялись извинениями, и матрос поспешил к группе своих друзей – тоже в форме – от которых он отстал.

Из ЗАГСа – здесь он назывался просто Домом свадеб – вывалилась шумная компания, скучившаяся вокруг высокого бородатого жениха и рыжеволосой невесты. Все кричали слово «цеппелин», которое здесь заменяло «горько». Подозрительно уютное будущее!

Иван довольно долго смотрел на электронные часы над входом в Дом свадеб, но они решительно отказались сообщать ему год, в котором он находился. Время – 11:50, день – 5 сентября, суббота, и температуру воздуха – +17 – всё это Иван запомнил очень хорошо.

Собственно, если бы он остался в своём времени, это и была бы суббота 5 сентября. Иван побрёл вперёд и стал вести подсчёты. В уме не получилось, так что он достал телефон с календарём (никакую сеть – Иван проверил несколько раз – телефон не ловил).

Следующая после 2015 года суббота 7 сентября – в 2020 году. Потом – в 2026-м. Далее – аж в 2037-м. Потом листать надоело, да и не смотрелось это всё как что-то позднее, чем 2030 год – автомобили, например, выглядели примерно так же, как в 2015-ом. Да и люди были одеты примерно так же, хоть и несколько опрятнее – трудно предположить, что за тридцать лет мода не претерпела значительных изменений.

На 2020-й тоже не тянет. Едва ли город сможет так измениться за пять лет. А вот 2026-й – более-менее подходит. Где-то здесь, значит, ходит другой Иван, которому под сорок, солидный и полнеющий. В случае, конечно, если этому Ивану удастся вернуться назад, а потом – дожить до этих славных дней.

А главное, Москва всё-таки стала приличным местом! Одиннадцать лет для того, чтобы тротуары были неразбитыми, водители ездили аккуратно, а люди улыбались друг другу! Архитектура тоже выглядела значительно приветливее. Многие здания остались, но было и новое – теперь привычное смешение эпох смотрелось более органично.

Иван шёл вперёд, цепляясь взглядом то за одно, то за другое. Он углубился в Замоскворечье, забывая и снова вспоминая свой город – такой, в котором он жил лишь частично и который здесь был в самом расцвете. Город, в котором улица переходится в два шага, люди сидят за столиками кафе на широких тротуарах в кружевных тенях от листьев. В котором при общей оживлённости машин мало, а те, что есть, аккуратно уступают дорогу, в котором джазмены идут вприпрыжку по улице и играют – громко и хулиганисто. В котором над головой с уютным треском открываются ставни и наружу выглядывает любопытная большеглазая чаровница.

Рядом с восторженным Иваном притормозил полицейский автомобиль, откуда вышла пара офицеров в морковного цвета мундирах. Они представились и потребовали у Ивана документы: оказывается, он перешёл улицу в неположенном месте. Документов у него с собой, конечно, не было – в карманах были только телефон да ключи.

– Будьте любезны, в машину.

Несмотря на то, что надпись на табличке гласила «Полицейский участок №16 по Замоскворецкому округу Москвы», Ивану было трудно поверить, что это может быть полицией – хоть когда-нибудь, хоть гипотетически.

Это был трёхэтажный терем из тёмного стекла, по-московски бесцеремонно, но скромно втиснутый между двух зданий значительно старше. Полупрозрачными были здесь не только стены, но даже пол и потолки, так что глядя вверх Иван мог видеть снующие туда-сюда оранжевые фигуры полисменов.

Сразу у входа полицейские подвели его к какому-то аппарату, вроде ростового сканера в аэропорту. Ивана, впрочем, здесь не стали заставлять разуваться. Пару раз моргнула вспышка, после чего его вежливо попросили выйти.

Товарищ Барс (все прохожие приветствовали его именно так, по-советски) провёл его в свой кабинет и усадил на приятное зелёное кресло – правда, если на него облокотиться, оно загибалось назад так сильно, что превращалось почти в стоматологическое. Иван выпрямился и подумал, что и в этом странном будущем, несмотря на всю обходительность поведения и видимую ухоженность, полицейские чины по-прежнему держат посетителей в напряжении.

Некоторое время Барс просматривал что-то в стоящем у него на столе ноутбуке (стол тоже полупрозрачный, кроме одного ящика), затем снял фуражку и достал из нагрудного кармана электронную сигарету.

– Как вас зовут, повторите?

– Шульгин, Иван Сергеевич.

– Верно, верно. Дата рождения?

– 26 сентября 1990-го. Вам это покажется странным, что я так молодо выгляжу, но я вам всё объясню…

– Нет, Иван Сергеевич – как вы себя изволите называть, – вы выглядите аккурат на свой возраст, может быть, совсем чуть-чуть младше. На пару лет.

Иван опешил. Нет, здесь человек, родившийся в 1990 году, так молодо всё-таки выглядеть не может. Хм, а что если скоро научатся – ну то есть, здесь уже научились – замораживать возраст человека? Или просто затормаживать его. И все уже привыкли? Это объяснило бы и то, почему тот дворник, который когда-то был большой шишкой (а теперь, стало быть, на бессрочных общественных работах), теперь выглядел посвежее, чем пятнадцать лет назад.

– О чём думаете, Иван Сергеевич?

– О том, как бы вам аккуратно объяснить, как я сюда попал.

– Уж потрудитесь, а то что-то ничего не сходится. Не бойтесь, мы вам дадим время объясниться. Признаюсь, данные, которые мне поступают, озадачивают меня.

– Я объясню, я объясню. Желательно, письменно.

– Для этого потребуется связаться с вашим адвокатом. У вас есть адвокат?

– Я боюсь, это невозможно.

– Интересантно, очень, очень интересантно, – сказал Барс, вновь присмотревшись к ноутбуку. – Кажется, мои подозрения всё-таки не зря… Вы извините, что я вот так вот делюсь с вами своими мыслями – это у нас такая новая должностная инструкция… Так вот, например, какое у вас место жительства?

– Прописка?

– Что, простите?

– Ну, прописка, регистрация!

– Я вас спрашиваю, где вы живёте!

Понятно. Барс – человек молодой (хотя на вид и не младше Ивана, пятидесятилетнего-то), он далёк от всех этих советских и постсоветских терминов. Может быть, тут и нет ничего подобного.

– Что задумались? Вспоминаете?

– Извините, я просто запамятовал. Первый Щипковский переулок…

– Щиповский, вы хотите сказать? На нашем участке, значит…

– Ну вот где вы меня и поймали. Двадцать лет тут живу, в буквальном смысле, – выпалил Иван и ещё зачем-то усмехнулся.

Барс застыл, медленно выдыхая жидкий дымок своей электронной сигареты.

– Вы это серьёзно говорите? Плохо выучили легенду, голубчик. А номер телефона вашего вы не изволите мне назвать?

Иван назвал номер, на что Барс рассмеялся и стал рыться в компьютере, – «Щас, минуточку», – и через полминуты выдал:

– Это, я вас не хочу обижать, екатеринодарский номер, никак не московский. Да и вы не в Москве живёте.

– Ну, я временно в Москве поселился, захотел сбежать от всех… – залепетал Иван.

– Господин Шульгин. Вы меня послушайте. Лучше и для вас, и для меня будет, если вы сразу во всём признаетесь. Для меня лучше, потому что это время я мог бы потратить на поимку тех, кто лучше вас подготовлен, а значит – опаснее. А для вас лучше, так как в сущности вы уже задержаны, никуда отсюда не убежите, и на ваш счёт собрано достаточно разнообразных доказательств. Вы не слишком мастерски выдаёте себя за гражданина, который – и это достоверно известно – сейчас находится в другом городе, вас нет ни в каких базах данных, ваша лексика выдаёт в вас шпиона или террориста, и, я вас уверяю, дело техники – выяснить, чем именно вы занимаетесь. Признавайтесь сразу, не тратьте своё и моё время. В конце концов, если вы признаетесь прямо сейчас, у вас будет шанс сократить ваш тюремный срок, если вы, конечно, не подпадёте под высшую меру наказания.

Вдруг сзади раздались увесистые аплодисменты и кривляющийся, но уверенный в себе мужской голос выдал:

– Браво, Порфирий Петрович! Браво!

У двери стоял среднего роста мужчина простецки-добродушной наружности в коричневом костюме в тонкую чёрную решётку и небрежно заломленной набок шляпе с прикреплённым к ней серым пёрышком. На вид ему можно было дать моложавые пятьдесят. Хотя чёрт его разберёт – с этим распространённым здесь продлением молодости.

– Вы, простите, кто? – спросил опешивший Барс.

– Дружище, пойдём, пойдём, – рука незнакомца опустилась Ивану на плечо. – Нечего здесь время тратить.

– Я требую, чтобы вы немедленно представились и показали ваши документы, – строго сказал Барс, вставая из-за стола.

– Ох, извините, конечно же, – в руке господина на мгновение мелькнула какая-то зелёная корочка. – Рад с вами познакомиться, товарищ, кажется, Барс.

Полицейский смущённо ответил на рукопожатие.

– А я Волков, Лаврентий Палыч. Будем друг к другу нежны. Ладно, дружок, нам пора. Труба, что называется, зовёт.

Иван неуверенно поднялся с шаткого кресла, и, взятый Волковым под руку, побрёл к двери.

– Постойте, Лаврентий П-Палыч, можно всё-таки посмотреть ваши документы внимательнее?..

От двери Волков обернулся к Барсу, фокусническим жестом доставая откуда-то из-под воротника рубашки красно-коричневую сигарету.

– Что, извините?

– Документы ваши. Хотел бы повнимательнее взглянуть.

– Слушай, ты, я вижу, электронные сигареты предпочитаешь, а я вот – такие, – почти нараспев заговорил спаситель Ивана, в то время как он сам оцепенел от нервного напряжения. – Сейчас курить невмоготу уже, там у вас как раз стойка неподалёку. Понимаю, отовсюду вещают, что курить вредно, но сам понимаешь – дым отечества нам сладок и приятен, так что… Бывай!

Незнакомец стремительно вывел Ивана на улицу и повёл к какому-то небольшому металлическому навесу в двух шагах от полиции. Он нажал на кнопку и прикурил от хлынувшей из маленькой трубки струйки горящего газа.

– Ах да, забыл представиться, – он протянул Ивану руку. – Вольф. Для тебя я Вольф, как и для всех дружественных элементов. А для этих – Волков, Волковой, Волчаткин и прочие производные. Есть ещё Бирюков.

***

– Где я оказался, вы мне не расскажете?

– Иван тебя зовут?

– Иван. Откуда вы знаете?

– Я всё знаю.

– Слушайте, я не буду следовать вашим указаниям, если вы мне не объясните, куда я попал. Что происходит вообще?

– Я не обязан тебе объяснять. К тому же, времени мало.

– Вы не обязаны объяснять? Это же не значит, что вы обязаны не объяснять.

– Да, такого указания в моих инструкциях нет. Но моя работа – это вернуть тебя домой. Объяснять все нюансы я не обязан.

– Я не прошу объяснять все нюансы. Любую вещь можно объяснить вкратце.

– Вкратце: ты попал туда, где тебе нечего делать. Моя задача – вернуть тебя обратно с наименьшим ущербом для тебя и окружающих. Понятно?

Они подошли к стеклянной трамвайной остановке. На поверхности стекла моргали крупные полупрозрачные цифры – время, оставшееся до прибытия трамвая.

Секунда в секунду трамвай приехал. Это была прозрачная гусеница из слегка затемнённого стекла, приземисто и бесшумно скользившая по рельсам. Несколько человек – и Иван с Вольфом в том числе – зашли в трамвай, не переступая никаких порогов: пол его был всего в нескольких сантиметрах над уровнем рельсов.

Внутри было прохладно, люди сидели на гладких деревянных сиденьях. Вольф сунул в руку Ивану монету и указал на маленький ящик в углу салона – Иван сунул монету в щёлку, двери закрылись и трамвай двинулся.

– Тут большинство по проездным, – шепнул Вольф. – Валидатор сам сканирует людям карманы, делать ничего не надо.

Трамвай неторопливо и плавно шёл по улицам знакомой-незнакомой Москвы. Он был прозрачным со всех сторон, так что Иван мог свободно таращиться на все никогда не виданные им достопримечательности этого прекрасного будущего.

– Скажите всё-таки, какой это год? – тихо попросил Иван.

Вольф начал рассказывать Ивану о Шуховской башне, словно бы тот был туристом и вовсе её никогда не видел.

Какой-то молодой человек с усами повернул синеющий на стеклянной стене рычажок – стены и потолок вдруг стали просвечивать слабее, затемнившись, словно солнечные очки.

– Да нет же солнца! – крикнул кто-то.

– Поверните обратно!

– Мне надо, – строго сказал усатый. Спор утих.

На следующей остановке в трамвай зашли три полисмена в своей удивительной форме мягкого тёмно-оранжевого цвета. Они медленно двигались из начала трамвая к его концу, вяло проверяя документы у пассажиров.

– Выходим на следующей остановке, – сказал Ивану Вольф. – От ментов здесь стоит держаться подальше

– Здравствуйте, – сказал, подойдя, один из полицейских. – Околоточный Панов. Мы бы хотели посмотреть ваши удостоверения личности.

У Ивана перехватило дыхание. Вольф выдержал паузу.

– Видите ли, – сказал он. – Мы здесь находимся по работе. Мы не можем вам сейчас ничего показать, но, я вас уверяю…

– Мы – полиция, и это наше конституционное право – получить документ, удостоверяющий личность человека, который заинтересовал нас по той или иной причине, не обязательно подлежащей разглашению, – затараторил щетинистый.

– Понимаете, мы с вами в некотором роде коллеги, – парировал Вольф. – Свои люди – сочтёмся, как говорится…

То, что произошло дальше, случилось так быстро, что взгляд Ивана толком не успел этого зафиксировать. Один из пассажиров, тот самый усатый юноша, вдруг выкрутил рычаг затемнения стёкол до максимума, и салон погрузился в полумрак. Он выскочил в проход и что-то громко крикнул, и все пассажиры, кроме Ивана, Вольфа и мнимых полицейских, оказались лежащими на полу. Трамвай резко тормознул.

– Я – представитель Свободной Республики Курдистан и требую немедленного вывода ваших войск с его территории, – отчётливо сказал юноша. – В подкрепление своего требования я беру в заложники всех пассажиров данного экипажа и обязуюсь не отпускать их вплоть до президентского указа о начале вывода войск!

– Началось… – донесся откуда-то мужской голос с подчёркнутой ноткой уныния. В ответ раздалось несколько смешков с разных сторон салона.

– Молчать! – заорал террорист. – А не то я приведу в действие пояс смертника. А вы что стоите?

Полицейские растерянно переглядывались. Иван потихоньку сползал со скамейки на пол. Только Вольф сохранял невозмутимость и чистил перочинным ножиком откуда ни возьмись появившееся в его руках яблоко.

– Ну что, защищайте нас, а потом уже можете проверить документы, – съязвил Вольф.

Они ещё раз переглянулись и, развернувшись, нерешительно двинулись в сторону террориста.

– Стоять! Стрелять буду! – заорал тот, хотя в его руках и не было никакого оружия.

Кто-то опять засмеялся.

– Я сейчас здесь всё взорву нахер! – вновь заорал террорист; он хоть и был смугловат, говорил вовсе без акцента, который мог бы выдать в нём курда.

Оранжевые мундиры сиротливо сгрудились в проходе между рядами. Они явно не знали, что делать. Террорист смотрел на них крайне свирепо.

– Ну что, будем арестовывать, или как? – снова спросил Вольф. В ответ послышались многочисленные смешки и одобрительные возгласы.

На три-четыре полицейские ринулись на врага, который в ответ истошно заорал и пустился врукопашную.

В этот момент водитель открыл двери, и множество пассажиров бросилось на улицу, часть, впрочем, осталась. Иван с Вольфом были среди выскочивших, и уже спустя пару минут, завернув за угол, они оказались на обычной городской улице, жившей своей жизнью, будто бы поблизости всё тоже шло своим чередом.

– Ты не бойся, там никто не пострадает, разве что наши друзья получат пару синяков, – сказал Вольф. – Это затянувшийся бзик правительства – проверки на бдительность. По их плану, все граждане страны, или хотя бы жители больших городов, должны идеально знать, что нужно делать в случае атаки бомбиста. Такие учения проводятся в Москве чуть ли не каждый день. Причём Курдистан уже свободен, а они всё по старым методичкам работают.

– То есть и в будущем здесь тоже не избавились от идиотских властей?

Вольф стал смотреть в другую сторону и вновь заговорил о каком-то примечательном здании на пути.

Тем временем они каким-то замысловатым путём подошли к месту, в котором Иван сегодня вернулся к жизни. Отмахнувшись от очередного вопроса, Вольф вдруг резко остановился. У входа в антикварный магазин была толпа полицейских. Люди в оранжевом ползали по земле, что-то подбирали и фотографировали со всех ракурсов.

– Так, задержка вышла, – сказал Вольф. Они развернулись и пошли в противоположную сторону, Вольф задумчиво что-то бормотал. Потом он предложил присесть. Осмотревшись, он задымил электронной сигаретой. – Расскажи-ка мне, что с тобой произошло.

Иван сбивчиво рассказал про бандитов, мусорный бак и загадочное забытье. Иногда Вольф заканчивал за Ивана фразы – будто и так в подробностях знал, что произошло.

– Так. А теперь представь себе, что ты остался дома и не пошёл за кейсом.

– Так.

– Лучше бы ты там остался. Ты хорошо можешь себе представить, чем ты занимался бы прямо сейчас?

– А какой сегодня день недели?

– Суббота.

– А время?

– Часа четыре.

– Наверно я недавно бы проснулся. Или, может быть, сидел бы в гостях.

– Вот, ты можешь себе это представить. Гипотетически такое развитие реальности существует. Если то, остался ты дома или оказался здесь, в серьёзной степени повлияет на судьбы многих людей, такая реальность обнаружится почти наверняка.

– Слушайте, что за борхесовские теории… Мне не нужна теоретическая физика, я и без этого пойму.

– Это не теория, это очень даже практика. Ты – здесь.

– Хорошо, что это за год?

– Да ты можешь меня послушать, наконец? В общем, другая реальность ответвилась бы от той реальности, в которой ты находился, если бы ты (останься ты дома) натворил бы дел, которые в серьёзной степени изменили эту реальность. Или если ты натворишь дел по возвращении отсюда – тех дел, которых ты не натворил бы, оставшись там.

И тут Вольф рассказал Ивану о чагах. Чага – пространственная аномалия, связывающая между собой реальности. Она возникает в той географической точке, где произошло событие, которое обусловило разветвление реальности. У каждой чаги есть свой график открытия.

– Например, та чага, в которую угодил ты, открывается раз в сутки примерно на тридцать секунд в августе-сентябре. Минутный диапазон – с 22:31 по 23:17.

– И что это значит?

– Значит, в этот диапазон времени на этой географической точке открывается дверь в иную реальность. Вернее, в одну из двух реальностей, приписанных к этой чаге. Чаг на карте мира и особенно России огромное множество, но зарегистрирована нами лишь самая малая часть. Количество хорошо изученных реальностей едва перевалило за сотню. Абсолютное большинство чаг – девяносто девять процентов – открываются так редко, что зарегистрировать их почти невозможно. Но это целая наука…

– И вы как раз такой учёный?

– Нет, куда мне. Я просто функционер. Моя работа – блюсти близлежащие чаги в этой реальности. С моим коллегой в Стволе что-то произошло, и в этом году просто жуткая запарка… Вот тебя и упустил.

– В каком стволе?

– Ах да, забыл тебя обрадовать. Тебе повезло. Та реальность, в которой ты живёшь, условно признана Орденом за стволовую реальность, Ствол, как мы это называем. Это такая система отсчёта координат, нулевая параллель. Это самая нейтральная реальность, в которой мир максимально далёк одновременно от благоухающего рая и от ужасов антиутопии. Ну и история Ордена именно оттуда и началась.

– Что за Орден такой?

– А трудно догадаться? Орден – это мы. Межреальностная организация, контролирующая чаги и старающаяся не допустить непоправимых последствий. Я представляю гуманитарное крыло организации: мы изучаем реальности, разными методами ищем новые, помогаем провалившимся людям вернуться домой, и так далее. Есть ещё коммерческое крыло, его представители используют чаги для торговли, добычи всяких дефицитных штук, игры на бирже, ну и так далее. Иногда они даже опускаются до грабежа, но мы боремся с этим как можем. Впрочем, мы в любом случае от них зависим, равно как и они зависят от нас. Мы находимся в вечной борьбе, но не можем ни существовать друг без друга, ни как-то подчинить друг друга.

Иван смотрел в пустоту, всё вокруг раскачивалось. Вольф повторял и дополнял объяснения, умещая в его голове новую картину мира, но что-то то и дело вываливалось.

Сверху – серое небо начала сентября, под ногами – бугристая кремлёвская мостовая, кругом – грохот десятка автомобилей. Один солдат сказал другому:

– Она же, говорят, не видит ничего.

– Стреляет всё же хорошо, – отвечал толстый солдат. – Ох, что будет, что же будет.

– Может, не она стреляла?

Вывели её к стене. Некрасивая полуслепая еврейка, обладательница десятка имён, посмотрела прямо в лицо вскинувшему револьвер коменданту Малькову. Тот слегка замешкался. Взгляд был не то чтобы смелым, но тупым.

На подходе к заводскому двору у неё сломался каблук. Прихрамывая, она подбежала к чёрному ходу. Присела на какой-то ящик и попыталась приладить отломившуюся часть каблука.

Вдруг какое-то мельтешение: люди выходят. Она резко оторвала тот кусок каблука и побежала туда – будь что будет! Какая разница, что там с обувью, если остались секунды?

На мгновение притаилась за автомобилем. Пора, не пора? Услышала знакомый мерзкий голос – как обычно, что-то о фабриках рабочим. Да, пора.

Она выскочила из-за машины и трижды выстрелила почти в упор, вслепую. В последовавшем водовороте едва ли кто-то мог понять, что же произошло. Его схватили и куда-то потащили. И её схватили и куда-то потащили.

После того, как кремлёвский комендант Мальков привёл приговор в исполнение, её тело, крутя и сминая, уложили в бочку. Бочку оттащили подальше от зданий, облили бензином и подожгли.

Но сжигай – не сжигай, Ленин уже сражён вполне удачным выстрелом.

– Так. А что же было в кейсе? Что я такое вдохнул?

– Ничего!

***

Должность Вольфа называлась куратор. В его ведении были несколько московских и подмосковных чаг. Основная обязанность – отлавливать вваливающихся в эту реальность потусторонцев и безболезненно возвращать их обратно. Кроме того, ему нужно было избавляться от подозрительных предметов, которые сквозь чаги тоже проскакивают нередко.

Кроме того, фиксация научных данных, тяготеющая к бюрократии. За год чага открылась столько-то раз, средняя продолжительность сеанса – столько-то секунд, число транспортированных объектов – столько-то, из них людей – столько-то. Научные конференции, съезды, заседания. Орден давал ему достойный заработок, неплохую квартиру и техническую поддержку.

Уже почти стемнело, когда Вольф показал Ивану город. Выбеленный Кремль, сотни куполов, меньше асфальта и больше деревьев – ХХ век прошёл для этой Москвы с гораздо меньшим ущербом.

Вечером они сидели в старомодно оформленном ресторане «Блюз Диканьки» в стеклянном небоскрёбе на месте гостиницы «Ленинградская». По всему периметру зала тянулся конвейер с едой и напитками. Каждый посетитель брал с конвейера приглянувшийся ему пункт меню, а счётчик на столе выводил на дисплей текущую сумму счёта. Если выходило, например, слишком дорого, тарелку можно было поставить обратно – и сумма откатывалась к прежнему значению.

Только лента конвейера (Иван взял бургер с картошкой «Криминальное чтиво» и кружку тёмного пива, а Вольф – расстегаи с грибами и бутылочку медовухи) отделяла их от витрины, с которой открывался чудесный вид на отдающую ретрофутуризмом Комсомольскую площадь (здесь – Каланчёвскую), полную всех существующих видов транспорта (в том числе – вертолётов).

Особенно радовала глаз Ивана увивающаяся в никуда канатная дорога.

– Я вообще почти не пользуюсь электроприборами, – говорил между делом Вольф. – Дома я бываю мало, в городе ориентируюсь хорошо, в гости хожу без спроса. Работа творческая.

– А, вот, собственно… – замявшись, заговорил Иван. – Интернет, связаться с кем-то если надо…

– С кем мне связываться. Я здесь вообще, можно сказать, командировочный. Друзей у меня здесь нет. Заменяю одного идиота, он уже полгода в санатории филонит.

– Не скучно вам тут?

– Как сказать. Чаг в городе несколько, графики у них хитрые, то пусто, то густо. Мало, думаешь, таких как ты?

– Думал, что да.

– Нет, ты знаешь, большинство просто не успевают понять, где они оказались, я их уже обратно засовываю. Иногда приходится жёстко работать, приглушить чем…

– Приглушить? Это в каком смысле?

– Ага, и тебя бы приглушил, – Вольф допил стакан медовухи. – Вопросов больно много задаёшь.

– То есть, дубиной по голове – и в чагу? Не очень-то вежливо.

– Ну, есть разные методы. Более деликатные, чем ты думаешь. В любом случае, не боись, тебя уже пронесло. Да и перед родственниками твоими неудобно.

Иван вопросительно посмотрел на Вольфа.

– Это я так, к слову, – быстро поправился тот. – А вообще, насчёт книг, это универсальный источник информации. Никакого интернета не надо, если ты знаешь, где достать хорошую книгу. Особенно, если ты хоть в другую реальность за ней съездить можешь.

Вольф усмехнулся и сказал вроде как сам себе:

– Так вот вроде расскажешь в хорошем настроении о своей жизни – одни преимущества получаются.

– Всё-таки не всё можно узнать из книг…

– Ты мне тут не это! Читал бы побольше, понял бы, о чём я.

Иван отчётливо ощутил запах раскуриваемой марихуаны. Он обернулся на Вольфа (сидели они оба лицом к окну). Тот невозмутимо попыхивал трубкой с коноплёй прямо в зале ресторана!

– Боже мой, неужели тут легалайз? – проныл Иван, сожалея об ущербности мира, где ему довелось родиться.

– Будешь?

Иван затянулся из предложенной ему трубки. Мягкий травянистый дым охватил его изнутри, и он сразу почувствовал приятную приподнятость над окружающим.

– Какое слово ты сказал? Лига – кого?

– Легалайз. Отсутствие запрета на коноплю.

– А, это… Нет, это, конечно, незаконно, но в «Блюзе Диканьки» к курению относятся хорошо. Даже наклейка в виде листа конопли на входе висит.

Иван опешил.

– И что, полиция не устраивает никаких облав?

– Частная собственность неприкосновенна, – ответил Вольф, пуская кольца. – Они бы с радостью забрали меня, но для этого им нужна видеозапись того, как я продаю или покупаю большой объём вещества, которое экспертиза признала наркотическим. А так они меня даже обыскать не могут, если, конечно, мне не предъявлено обвинение в терроризме. А устроить задержание в частном заведении – ну это совсем не в их силах… Вон они, кстати, сидят.

Иван последовал взглядом за указующим перстом Вольфа: действительно, в метрах пяти от них за столом мирно сидели несколько оранжевых мундиров. Один из них тоже что-то курил.

– Это ещё что! В прошлом году одного мента поймали на том, что он прямо на работе грибы выращивал – ну, грибы, понимаешь. В шкафу с формой, что ли. Его даже с должности не сняли. Плантацию, конечно, домой перенёс.

Может, и не так всё плохо, подумал Иван. Прекрасное будущее-настоящее с канатными дорогами и свободным курением травы в общественных местах.

Возможность, может быть, начать свою жизнь заново и провести её в совершенно другом ключе.

– После смерти Ленина большевики потеряли сильного лидера, и больше грызлись между собой, чем удерживали власть, – объяснял Вольф. – Если вкратце, то их движение затухло практически само собой, Сталин с Троцким бежали в Америку и что-то там пытались разрулить… А у нас здесь всё пошло по классическому сценарию. Липовая «национал-социалистическая» республика, эсеры, которых празднично переизбирали на каждых выборах, диктатор Савинков, перевороты, хунты, голод…

– А Вторая Мировая была? – удивлённо спросил Иван.

– Сначала долго пытались союзничать с Гитлером, даже воевали с кем-то при его поддержке. Потом – власть в очередной раз захватили военные, сбросив отца нации уже насовсем, долго бодались, пока Гитлер не открыл второй фронт и не напал на нас, оккупировав полстраны. Отбились в крайней степени героически, но не без помощи союзников. Знакомо?

– А потом?

– Ну а что потом? Всё скучно и цивилизованно. Парламентская республика. Буржуазные ценности. Большой бизнес. Во второй половине века сильно разбогатели, так что даже в таких условиях чуть не начали свою Холодную войну. Вроде пронесло. Живут тут вроде прилично.

– Трудно поверить, честно говоря, – сказал Иван. – Господи, да тут хоть какие-нибудь проблемы есть? По сравнению с «нашим» вариантом это просто курорт какой-то, а не двадцатый век.

– Гегемония консерваторов у власти длится уже слишком долго. Либералы и социалисты почти что загнаны в подполье, причём весьма корректными методами. Ну и будучи одними из лидеров, мы огребаем за всех. Полмира живут на одолженные у нас деньги. И если случается какая-нибудь херня, русские, конечно, виноваты.

Иван ещё покурил – мир приобрёл совсем уж радостные очертания.

В мыслях он парил на канатной дороге (но без каната), над чистой и светлой, Свободной Россией.

– Ну и терроризм, конечно, да. Все сходят по нему с ума, не доверяют друг другу. Но это пустяки.

Иван прислушался: по радио играла знакомая песня. Однако он заметил в ней незнакомые слова:

Это получается, тут у всех песен другие слова! А каких-то песен и вовсе нет. И все книги, фильмы – насколько иными они могли здесь выйти! Каких-то нескольких дней ну уж никак не хватит на то, чтобы всё это изучить… Его мысли понеслись по бесконечной спирали, подбирая всевозможные варианты того, как здесь всё могло сложиться. Голова шла кругом.

Из «Блюза Диканьки», они поднялись на смотровую площадку бывшей «Ленинградской» (Каланчёвский бизнес-центр, в просторечье Каланча).

Оказалось, что самые высокие небоскрёбы загадочным образом оказались ровно на тех местах, в которых Иван привык видеть сталинские высотки. Некоторые из небоскрёбов – на Воробьёвых, на Котельнической – ещё и повторяли их зиккуратические очертания.

На вопрос, почему так вышло, Вольф пожал плечами и сказал что-то о свойствах грунтов.

История застройки города повторяла известную Ивану: конструктивизм, размашистый языческий классицизм, дешевые и удобные дома, неомодернизм и, наконец, просто стеклобетон.

– Вань, пора спускаться, – вырвал его из размышлений Вольф. – Времени особенно нет, поезд через полчаса?

– Какой поезд?

– В Петроград.

Иван смутился, вспомнив, что днём они всё это уже обговорили. Нужная для перемещения назад чага должна открыться в Питере.

***

Ленинградский – то есть, Николаевский – вокзал совсем не изменился. Вместо бюста Ленина, впрочем, в зале ожидания возвышался памятник Савинкову – забавному лысому усачу в глухом френче.

– А вы часто бываете в этой, ну, в нашем мире? – спросил Иван, толком не освоившись с нужными формулировками.

– Нередко. Служебная необходимость, видишь ли.

– И как вам все эти… Различия, мягко говоря?

– Забавно, не более того. В глубинном смысле наши земли во всех мирах схожи.

– Но здесь у меня возникает неподдельное ощущение того, что тут нет никаких, извините, вечных русских бед. Никто не пьянствует, никого особенно не бьют, дороги ровные, везде чисто, цивилизация.

– Если ты считаешь, что вечные русские беды именно в этом, то…

– Ну а в чём же? Тут общество всё это преодолело.

– Я не могу тебе сказать, в чём. Может быть, сам поймёшь.

После хитрых манипуляций Вольфа с билетным автоматом они сели в двухэтажный тёмно-синий поезд, своей пузатостью и округлостью напоминавший приветливого нарисованного кита. Во чреве кита было свежо и просторно. Когда они заняли места, Ивану вновь показалось, что на него все напряжённо смотрят. Один человек, пересёкшись с ним взглядом, сказал ему: «Здрасте».

– Идёт до Питера два часа, – со слегка хвастливой интонацией сказал Вольф. – Ваш «Сапсан» в подмётки не годится.

897, 230, 038, 572, 894, 346, 998, 453.

Иван вертел в руках замочек, на который закрывал чемодан во время авиаперелётов, а потом нацепил на связку ключей. 147, 380, 812, 917. Он гадал, сколько раз нужно крутануть замок, чтобы выпала заветная цифра, по которой он открывается – 121. Тысяча поворотов? Миллион?

121 – это был номер их с Олей квартиры. За годы проживания там это число обросло густыми слоями воспоминаний и ассоциаций. Они превратили пустую однушку в уютное логово, элегантный салон и рабочее место одновременно. Как-то раз, обсуждая, что когда-то придётся оттуда съехать, Иван и Оля признали, что обоим от осознания этого факта тоскливо. Но что уезжать они будут по отдельности… За то время, что Иван жил там один, квартира пришла в полную непригодность и подходила теперь лишь для душеспасительных пьянок и душещипательных похмелий. Когда он съезжал, с прежде радушными хозяевами прощался скомканно и стыдливо – неловко было возвращать им жильё в столь потрёпанном виде.

А замочек – замочек сопровождал Ивана и Олю во всех их чудесных путешествиях. Один его вид воскрешал в памяти палящий Стамбул и леденящий Стокгольм, высокомерный Лондон и высокогорный Лиссабон. Где всё это теперь? И городов-то таких не осталось, где граждане Иван Шульгин и Ольга Голубева ходили по улицам в обнимку и тратили непривычные купюры на всякую несусветную дребедень.

Поезд нёсся со скоростью разгоняющегося самолёта, наклоняясь иногда так, что горизонт справа заметно перевешивал горизонт слева – и наоборот. Головокружение дополняло то, что они сидели спиной к направлению движения поезда.

Вольф разгадывал кроссворд, всем видом изображая блаженство и безмятежность. Иван вздохнул. Его мысли о крушении мира, в котором он жил, нашли пугающе буквальное воплощение. Он не чувствовал неверия в происходящее – мировая культура подготовила его к тому, что подобная ситуация в принципе возможна, – не укладывалось в голове скорее то, что это случилось именно с ним.

Он перебрал содержимое карманов пиджака – практическую ценность в новых обстоятельствах имели вещи безделушные: пара салфеток, ногтегрызка, зубочистка с хвойным ароматом. То же, что Иван привык считать важным, – и нервно проверял наличие, когда куда-то ехал, – в миг обесценивалось. В кошельке лежали недействительные «деньги», и «банковская карточка», которую не примет ни один банкомат (они здесь и называются иначе). Во внутреннем кармане валандался смешной «паспорт», на котором даже сама надпись «Российская Федерация» смотрелась абсурдно. «Телефон» не ловил никаких сетей и стремительно разряжался, так что скоро ему суждено было стать бесполезным даже в качестве калькулятора. А «ключ от квартиры», который совсем недавно принадлежал Оле, едва ли сможет открыть перед Иваном хоть какую-нибудь дверь.

Петроград не сильно отличался от известного Ивану Санкт-Петербурга. Разве что автомобили – здесь по улицам ездили только тёмно-бирюзовые такси, вроде лондонских кэбов. Ну, и дома выглядели посвежее.

Погода стояла замечательная – вечерело, но солнце ещё пекло. Они прогулочным шагом шли по переулкам и набережным каналов. Вольф рассуждал вслух:

– В городе есть несколько квартир, где я обычно останавливаюсь. У меня здесь много друзей, но с тобой я показаться у них не могу. В силу ряда причин. Но так как я всегда останавливаюсь у них, я, хоть и знаю в городе каждый камень, совершенно не в курсе, как обстоят дела с гостиницами. Кроме того, мы находимся, говоря по-вашему, в розыске – и выяснить степень заинтересованности полиции в нас не представляется возможным…

Засмотревшись на необычную вывеску, Иван вдруг ткнулся лбом в грудь высоченного и толстого человека. Он поднял глаза – это был полицейский. Снова в местной оранжевой униформе. По бокам от него стояло ещё двое – пониже, но такие же толстые.

Ваши документы, пожалуйста. Начинается. Вольф стал юлить и сыпать цитатами из классики, но Иван уже чувствовал, будто из темноты на него надвигается огромный кулак в боксёрской перчатке – старое ощущение, знакомое по всем прежним столкновениям с блюстителями беспорядка. Ситуация всё больше и больше закручивалась в безысходность – штопором в крошащуюся пробку.

– Иногда выход бывает только один, – сказал Вольф, сильно дёрнув Ивана за рукав.

Они побежали. Сзади слышался оголтелый крик – «Стрелять буду, сука!».

– Стрелять им не из чего, – на бегу объяснял Вольф. – Машинами они здесь не пользуются, велосипедов я у них не видел.

Грузные менты отставали, а Вольф потихоньку опережал Ивана – даром что он был старше лет на двадцать и одет куда менее сподручно, а двигался значительно спортивнее.

Иван то и дело оглядывался – оранжевые фигуры с каждым его взглядом назад были всё дальше. Наконец, они исчезли, а Вольф вдруг забежал в один из дворов и распахнул слегка ржавую дверь, ведшую куда-то в подвал.

– Вот мы, собственно говоря, и прибежали. Была не была.

Толком не успев рассмотреть здание, Иван юркнул в подвал по указанию Вольфа. Они спрятались в какой-то кладовке, уставленной невзрачными коробками (зато наполненной фальшивой кондиционерной свежестью). Вольф велел ждать.

– Тс-с-с-с! – вдруг зашипел Вольф и многозначительно поднял вверх палец. Скинув с себя дремоту, Иван прислушался и услышал шаги на лестнице.

Вольф прокрался к двери, выключил в кладовке свет и вернулся обратно.

– Не думаю, что ему что-то здесь нужно, – прошептал он.

– Кому?

С лестницы послышались голоса.

– Елена Константиновна, ну как сюда кто-то мог пробраться?

– Честное слово, я слышала. Вы аккуратнее там всё-таки.

Вольфу удалось подскочить к двери кладовой, пока незнакомец не открыл её. Вольф, видимо, считал, что лучшая атака – это нападение.

– Это я, Вольф! Я тебе потом объясню, что я здесь делаю.

– Отпусти немедленно!

Иван с трудом разглядел во мраке – помещение слегка освещалось полуподвальным окном – как Вольф крепко держит ручку двери и не впускает своего знакомого в кладовку.

– Вольф, я щас полицию вызову! Ты не у себя дома!

– Я готовлю тебе сюрприз!

– Нет таких сюрпризов, которые оправдали бы…

Вольф отпустил дверь. В дверях появилась мужская фигура чуть повыше его ростом.

– Нет, свет не включай, – остановил Вольф. – Теперь ты убедился, что это я, и можешь оставить меня наедине с твоим сюрпризом.

– Вольф, – уверенно заговорил обладатель знакомого голоса. – Когда я сказал тебе, что мой дом – твой дом, я имел в виду, что гостевая комната всегда для тебя открыта, ты можешь здесь пообедать, спрятаться и даже привести сюда женщину. Но я не имел в виду, что ты можешь свободно скрываться в моей кладовке, да ещё и заниматься там чем-то втайне от меня.

– Ваня, ну поверь, ты…

Сколько бы Вольф ни отпирался, его собеседник действовал решительнее. Он нажал на выключатель, и кладовая вновь озарилась холодным цветом люстры. Шкаф, за которым прятался Иван, едва ли мог защитить его от взгляда хозяина дома. С полминуты они безмолвно смотрели друг другу в глаза.

Напротив Ивана стоял второй точно такой же Иван, только одет он был в строгий костюм. И ещё на нём были круглые аккуратные очки, которые, по мнению Ивана, ему так не шли.

***

Переводчик Сергей Шульгин познакомился с будущей женой на вечеринке у кого-то из друзей. Это было лето 1980 года – Олимпиада в Москве, умер Высоцкий, воюют в Афганистане. Портретами Высоцкого была завешена вся квартира хозяина, слегка приблатнённого Пети, который и знал-то его только по «Месту встречи». Шульгин и высокорослая Аня Михайлова на том и сошлись, что увидели иронию в ситуации – парень совсем не знаток, а скорбит по умершему как по своему родственнику.

Дипломат Сергей Шульгин познакомился с будущей женой на вечеринке у одного из друзей. Это было лето 1980 года – Олимпиада в Москве, умер Питер Селлерс, воюют в Испании. Портретами Селлерса была завешена вся квартира хозяина, слегка гомосексуального Володи, который и знал-то его только по «Будучи там». Серёжа и высокорослая Аня Михайлова на том и сошлись, что увидели иронию в ситуации – парень совсем не знаток, а скорбит по умершему как по своему родственнику.

Серёжа тогда заканчивал филфаковскую аспирантуру, Аня продолжала бороться с тяжело дававшимся ей архитекторским образованием. В итоге она была вынуждена его оставить: как только перед Шульгиным замаячило распределение, он примчался к ней в общагу с кольцом.

Хотя урывками жили и в Москве (хлебнули в меру перестроечного духа), все трое сыновей родились затяжным африканским летом; но если Николаю и Михаилу было суждено появиться на свет в аккуратном прямоугольнике Экваториальной Гвинеи, то в паспорте Ивана значилось невыносимо длинное «Тифарити, Сахарская Арабская Демократическая Республика». Родился он, словом, в полной пустоте, где зачем-то был нужен русско-испанский переводчик Сергей Шульгин, и низачем не были нужны его жена и трое детей.

В 1994-м Шульгин-самый-старший удачно вписался в торговую концессию между Россией и Эквадором, обеспечив относительно безбедную жизнь семье. Коля рос образцовым тусовщиком, Миша оказался математическим вундеркиндом, Ваня же был куда как угрюмее и тусклее. Больше всего на свете он любил склониться над политической картой мира и цветными ручками прочерчивать иные границы – будто бы Россия завоевала вообще всё, что могла, либо же наоборот распалась на части без права воссоединения. Согласно одному из планов, к наступлению магического 2000-го года Иван должен был возглавить русскоязычное движение пацифистского сопротивления на Мадагаскаре, откуда стартует всемирная революция, несущая повсеместное добро и царство развлечений.

Серёжа тогда заканчивал магистратуру Дипломатической школы, Аня забросила архитекторское образование и жила в каком-то чердачном сквоте, рисуя шаржи на пешеходных улицах. Шульгин после выпуска неожиданно быстро вскочил на подножку распределительного поезда и с пылу с жару сделал Ане предложение.

Хотя урывками жили и в Москве (хлебнули приторного духа экономического бума), все трое сыновей родились затяжным тропическим летом; но если Николаю и Михаилу было суждено появиться на свет в Маниле, то в паспорте Ивана значилось гордое «Гавана, Кубинская республика»; странно, что в документ не вписали: «сын самого молодого посла в истории русской дипломатии».

Эксперимент оказался, впрочем, не очень удачным: кренившийся влево Шульгин то и дело был слишком резок с правящими на Кубе консерваторами – и в 1994-м был возвращен в Москву, и с тех пор (по мере смены кабинетов министров) шастал между дипломатической и собственно политической карьерой – в Государственной думе его запомнили как хорошего оратора.

Коля с детства примерял на себя аристократический статус, Миша выигрывал турниры по кубику Рубика, Ваня же оказался первоклассным выдумщиком. На межсемейных концертах все аплодировали выученным и сочиненным им стихам, он легко выучился играть на пианино и – на спор с кем-то из учителей своей экспериментальной школы – самостоятельно освоил основы греческого языка (это-то в возрасте, когда большинство сверстников едва научились читать).

Мечты и неподъёмные проекты стали для Ивана привычнейшим из занятий. Он мечтал построить первый и наиглавнейший в мире космопорт в московских пригородах; весь стол был завален ватманскими листами с планами переустройства центра города в пешеходную зону; в школьных рабочих тетрадях поселились рисунки уникальных ходячих домов на паучьих ногах и инновационных летательных скафандров.

Ещё более привычным, чем мечтание, стало разрушение грёз, а следовательно – и заведомое осознание их невыполнимости. Иван легко усвоил, что миру неохота выслушивать его планы. Как-то раз у родителей были гости, и к нему в комнату запустили дочь друзей – девочку старше года на два, а был как раз тот период, когда такая разница в возрасте отливает высокомерием. Иван развернул перед ней ватман и стал расписывать свой уникальный проект (в чертеже высотки было прорисовано каждое окошко), но в ответ лишь слышал раз в минуту повторявшийся призыв: «Короче!». 31 декабря 1999 года перед глазами Ивана была не ликующая толпа, приветствующая начало благостного тысячелетия, а отец, поджавший губы: «Вроде и хорошо, что не коммунисты, но всё-таки гэбэшник…».

Привычнейшим из занятий Ивана стал анализ любого события, услышанного слова, наблюдаемого объекта на предмет полезности для окружающего мира. На вопрос «Кем ты хочешь стать?» Иван неколебимо отвечал: «Какая разница, если удастся сдвинуть с места этого зверя?». Под зверем девятилетний мальчик подразумевал малоподвижного Левиафана лежащего по большей части во зле мира. Он видел себя маленьким человеком в скафандре, который устанавливает под исполинским телом особый домкрат собственного изобретения: вы только дайте мне рычаг, и я сделаю мир прекраснее, чем вы можете себе вообразить. Как-то раз у родителей были гости, и к нему в комнату запустили дочь друзей – девочку старше года на два, а был как раз тот период, когда такая разница в возрасте предательски отливает высокомерием. Но не тут-то было: Иван развернул перед несчастной весь свой артистизм и утончённость: она была столь обольщена, что во вздохах выбежала из комнаты. Не то чтобы Ивана это уже до такой степени интересовало, но он вдруг чётко осознал: он уже знает, как вести себя с людьми, чтобы добиться от них того, что ему нужно.

При переходе из четвёртого в пятый класс гимназистов облачили в бордовую форму, напоминавшую пиджаки анекдотических «новых русских» (вроде бы отец и его коллеги таких не носили), что втолкнуло Ивана в какое-то другое самоощущение. Пара друзей из младшей школы в следующий класс не перешли, так что пришлось как-то социализироваться. Чтобы не прослыть занудой, о своей мечтательности пришлось помалкивать – из-за отсутствия понятных отличительных черт Ивану предстояло на несколько лет осознанно стать обычным мальчиком, каковая перспектива пред ним предстала во всей ясности. Это навевало тоску.

Ранний пубертат прошёл под этим угрюмым знаком – душные коридоры компьютерных игр, первое пиво на весенних оттаивающих задворках школы, робкое поглядывание на неминуемо обретающих привлекательные формы одноклассниц. В десятом классе у всех появились планы на профессию – и Иван неплохо использовал шансы отвоевать себе немного индивидуальности, заявившись на модный факультет журналистики. Всем окружающим он заявлял, что в будущем будет заниматься «политическим пиаром», делился суждениями о перспективах тех или иных деятелей, а однажды не ошибся, заявив, что на концерте Deep Purple присутствует будущий президент страны, – два основных претендента на пост пошли на него вместе.

При переходе из четвёртого в пятый класс гимназистам разрешили не ходить в школу в форме, но строго велели сохранять деловой стиль в одежде. В рамках этого указания (в подробностях расписанного на бумаге) каждый ухищрялся как мог: в какой-то момент Иван переплюнул всех, установив у себя на голове увесистый ирокез, за что был немедленно вызван к директору. «С тебя как с гуся вода, это я понимаю. Ты – на особом положении. Тебе никогда и ничего ни за что не будет, и ты к этому привык, – говорил директор. – Но пойми же, ты лось в лягушатнике. Раз ты лидер – будь хорошим примером. Раз ты бунтарь – то не будешь лидером…» – Иван слушал вполуха. Он был в восторге: я особенный, я в центре внимания, мне никогда не сгинуть в безвестности.

Чуть позже Иван обнаружил у себя нечто вроде суперспособности – умение в конечном счёте разгадать любую головоломку, которую он находил интересной. Он заведомо не брался за задачи, требующие знаний в математике, но любой ребус, шараду и загадку он раскалывал на раз-два. Секретом, как он рассуждал, была простая вещь: продолжать думать после того, как уже, казалось бы, потерял все возможности допытаться до правды. «Думай до конца», – если угодно, это было его девизом. В последний момент он шёл делать спортивную ставку, в последний момент перед подбрасыванием монетки говорил, орёл или решка.

Иван жутко опасался повторить судьбу своего репетитора по литературе – Нины Михайловны Ставриди, которая преподавала у его параллельного класса, и к которой он перед абитуриентской кампанией попал совершенно случайно: мама столкнулась с учительницей в магазине – оказалось, что она живёт в одном доме с ними, берёт за занятия скромную плату и имеет неплохой опыт подготовки людей к вступительным. По вечерам, почти без расписания, Иван поднимался к ней на верхний этаж, они сидели над книгами и тетрадями в пыли и затхлости. Нину Михайловну в школе не любили – за глаза называли Библиотекаршей из-за её постороннего, не педагогического образования. Она действительно была библиотечным человеком – для книг в квартире не хватало места, часть из них хранилась на балконе и на подоконниках, так что они мешали свету поступать в комнаты. Нина Михайловна не была пожилой – всего-то немного за 50, – но в ней чувствовалась дряхлость, усталость, старческое смирение. Сама она, впрочем, утверждала, что такой была с юности – может быть, поэтому, думал Иван, она никогда не была замужем («девственница» – в школе шептали даже такое), темперамент в союзе с неблагоприятной средой все эти годы продержали её взаперти – не столько физически, сколько социально: у неё почти не было друзей, на работе она была замкнута, родственники имелись только дальние. Но оказавшись на всю жизнь на маленьком пятачке, Нина Михайловна, как могла, проявляла изобретательность: писала молочного цвета пейзажи, изъездила русскую и советскую глубинку, взялась за перевод какой-то тяжеленной англоязычной книги, публикация которой на русском языке была бы огромным событием. Иван стремительно забыл название книги, а потом смущался уточнить – да и вообще после вступительных экзаменов они с Ниной Михайловной практически не общались, хотя и жили в одном доме.

14 июля 2007 года имя «Шульгин Иван Сергеевич» было зафиксировано в списках поступивших; отец Ивана поднялся к Ставриди в кабинет с букетом цветов – но она вежливо прогнала его, так как страдала от аллергии практически на все существующие цветы. Иван же тем временем хватанул как-то слишком много виски прямо из бутылки – и в яростном воодушевлении бросился флиртовать с какой-то рыжей девушкой, которая поступила на вечернее отделение, и с которой он потом почти не разговаривал (отчасти потому, что она оказалась «нашисткой»).

«С. с сияющей улыбкой поглядел на меня, покачал головой и сказал, что ум – это моя хроническая болезнь, моя деревянная нога и что чрезвычайно бестактно обращать на это внимание присутствующих. Давай же, старина Зуи, будем вежливы и добры друг к другу – мы ведь оба прихрамываем», – эту фразу обнаружил подчеркнутой Иван в книге Сэлинджера пару лет спустя; эту книгу подарила Ставриди – и правда, быть умным ему казалось сродни инвалидности.

В последний момент перед началом праймериз консерваторов он сказал, что выборы выиграет «Тётушка» Ставриди.

С Тётушкой у Шульгиных были сложные отношения. Она была студенткой у отца Сергея Шульгина, и на долгие годы вписалась в ряды друзей семьи второго ряда. Дед-профессор регулярно собирал респектабельные академические вечеринки на балтийском побережье, на которых прекрасная преподавательница словесности, можно сказать, блистала. Она не была красивой женщиной – по слухам, мужчины её вообще не интересовали – но непривлекательная внешность делала её облик благороднее, чем если бы она была красавицей. А ей только того и надо – смотреться как можно солиднее, говорить как можно убедительнее, завоёвывать симпатии, оставлять впечатления – но не мимолётные, а глубокие.

А потом, в конце 90-х, что-то произошло – и она двинулась в консервативную политику. В точности как это случилось – проскочило мимо внимания Ивана. Вроде бы в каком-то ток-шоу она позволила себе несколько резких суждений, которые понравились пиарщикам Консервативной партии; ей предложили стать одним из лиц движения – Ставриди согласилась. В академических кругах, традиционно левых, это произвело эффект разорвавшейся бомбы: как это? Нина Михайловна слыла чуть ли не «красным профессором» – и вдруг оказалась в числе сторонников «свободного рынка» и «традиционных ценностей». Дед отказался с ней общаться, когда на предвыборных дебатах она вдруг заявила, что неплохо бы ослабить все существующие ограничения на ношение огнестрельного оружия: «Где она была, когда в 1968-м мне ногу прострелили? Ах да, эта дрянь ещё в школу ходила». Так светило филологии, переводчица «Бесконечного остроумия» и интеллигентская икона потеряла половину друзей – зато оказалась в парламенте. Сергей Шульгин не рвал с ней отношений, но когда они случайно встречались – их петербургские дома были по соседству – здоровался холодно.

14 июля 2007 года, за день до старта праймериз в обеих партиях, 12-классник Иван Шульгин затеял с отцом беспредметную беседу, в конце которой он вдруг выпалил (в сущности, для того и вломился к нему в кабинет): «И кстати, чуется мне, следующим нашим президентом будет кое-кто с греческой фамилией».

Противостояние, как он называл это, правой горячке, стало на несколько лет лейтмотивом его мировоззрения. Он целил во врагов всего нового в кабинетах, коридорах и на улицах. Иван, выступавший в университетском листке с публицистическими отповедями, гордился тем, что придумал устоявшееся название для закоснелой публики – Аллергики. Аллергики боялись открытых границ, боялись больных и бедных, боялись однополой (а по сути-то – любой) любви, громкой музыки и лёгких наркотиков. Аллергики краснели и чихали, слыша матерные слова и рок-н-ролл, видя короткие юбки и улыбающиеся лица, читая о современном искусстве, легализации марихуаны и эвтаназии.

Взявшись за тексты стендапов для Жоржа, Иван испытал необычайный прилив свежести. Ему предстоял решающий бой против окружающего мира.

В первом же монологе он задался вопросом, каким бы был человек, который помнил свои прошлые жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.