Женя Крич
Бескрайнее море любви
Следователь Самохин складывает фотографии обратно в папку.
– Посмотрите мне, пожалуйста, в глаза.
Я поднимаю голову. Выгоревшие на солнце ресницы, темно-серая радужка, черный зрачок. Следователь смотрит на меня с таким торжественным видом, будто совершает подвиг во имя Родины. Спину и плечи жжет горячим. Сначала не сильно, но потом все больше и больше. Чувствую, как начинает пузыриться кожа, и скидываю взгляд. Ищу какую-то точку, на которой можно безболезненно сфокусироваться. На обшарпанной стене замерла жирная муха. Вот она медленно перебирает лапами. Солнце рисует радугу на ее блестящем теле. У мух очень сложные фасеточные глаза, они как будто составлены из сотен мелких линз, и каждая отражает ультрафиолетовые лучи под своим углом. Это жутко и прекрасно одновременно. Как в замедленном кино, муха чуть приподымает перепончатые крылья, словно собираясь взлететь, потом вдруг передумывает и вновь застывает на стене. Глупо предполагать, что мухи умеют думать.
– Вы меня слышите? Вы не смотрите мне в глаза, потому что боитесь сказать правду?
Я не боюсь сказать правду. Просто правда не такая вещь, которой разбрасываются направо и налево. Я не смотрю тебе в глаза потому, что мне больно, идиот.
Следователь Самохин недоволен моим молчанием. Он хочет поскорей от меня отделаться и заняться тем, от чего его оторвали. А именно сексом с Леной из аналитического отдела. Там замусоленный бархатный диван с продавленными пружинами. На нем неудобно. Он слишком мягкий. Лена, высокая девица с немного грубоватым лицом, отодвигает папки со стола. У нее четкие движения. Она делала это здесь уже не раз. Стол чуть поскрипывает, в чашке плещется недопитый кофе. Я думаю, Лена боится, что он прольется на клавиатуру, и поэтому не спускает с него глаз, в то время как следователь рывками входит в нее сзади. Звонит мобильник. Наверное, он звонит как-то по-особенному важно, и следователь отстраняется от девицы. Застегивая брюки, он что-то говорит в телефон. Сейчас ему скажут, чтобы он бросил все и шел заниматься мной. Девица лениво натягивает трусики, поправляет юбку, тянется за чашкой остывшего кофе. Самохин сует телефон в карман. Он меня еще не знает, но уже ненавидит. Я не дала ему кончить. Вот и все, что я вижу в его глазах. Но спину мне жжет не это.
Того, кто не разговаривает, автоматически считают дебилом. Речь – показатель интеллектуального развития. Способность выражать свои мысли словами отличает человека от животного. Неспособен – значит, ты на ступень ниже, придурок, недоумок, скот и балласт для общества.
Если ребенок не говорит своих первых слов к двум годам, к нему начинают приглядываться. Его исследуют, тестируют, проверяют на наличие маркеров и выносят вердикт.
– Юленька, – мама обнимает меня, и я встречаюсь с ней взглядом.
В глазах у нее страх, жуткий страх перед чем-то необъяснимым, большим и сильным. Мне тоже становится страшно. Я вырываюсь и кидаюсь на пол. Мои плечи горят. Я катаюсь по полу, стараясь затушить огонь, и вою жалобно и протяжно.
– Вы с ней не справитесь, – говорят маме.
И она верит. Она верит, что не справится.
Когда мне исполнилось восемь, я переехала в интернат для таких же моральных уродов. Со мной отправился чемодан моих диагнозов, начиная от аутизма и биполярного расстройства и заканчивая селективным мутизмом и логофобией.
Умственные способности и психическое состояние – это две параллельные прямые. Если ты псих, это не значит, что ты идиот. Впрочем, конечно, одно другому не мешает.
Следователь Самохин еще раз выкладывает передо мной фотографии. На снимках – мертвые девушки. Вместо глаз у них – черные неровные дыры, черепные коробки пробиты, и сквозь костную ткань виден мозг. Фотографии ожогов на спине. Красные, пузыристые. Чем же это?
– Паяльником, – подсказывает Самохин.
Я не хочу смотреть. Перевожу взгляд и случайно встречаюсь глазами со следователем. Колет плечо.
– А теперь посмотрите на этих девушек до того.
Самохин протягивает мне снимки.
На них молодые симпатичные девицы. У обеих русые волосы. Веснушки.
– Вам не кажется, что они чем-то похожи на вас?
Я молчу.
– В сумке одной из девушек, – продолжает следователь, – найдена ваша фотография с подписью: «На память от Юли». С мобильного другой, последний, звонок был сделан на ваш телефон. Вы ничего мне не хотите сказать?
– Покажите фотографию.
Самохин достает из папки маленький снимок. Мне на нем шестнадцать.
– Допустим, вы не знакомы с убитой девушкой. Но ведь кому-то вы дали свое фото с этой надписью?
Шестилетнему Борьке доставалось больше всех. Он методично размазывал дерьмо по стенам. Делал он это ранним утром, когда все еще спали. В крыле у мальчишек облюбовал одну из стен, прямо возле портрета депутата, лично спонсирующего нашу школу, и периодически на ней отмечался. Борьку наказывали, ему меняли курс лекарств, но все без толку. Уборщица кидалась на Борьку с тряпкой:
– Иди оттирай свои наскальные рисунки сам, гаденыш!
Борька не реагировал, забивался в угол и мычал.
Уборщица ходила к директрисе, требовала, чтоб Борьку перевели в заведение для полностью конченных дебилов, твердила, что у нас элитная дурка для продвинутых психов и Борьке здесь не место.
Я однажды заглянула к нему в глаза. Они были ярко-голубые, с зеленоватым отливом. Над зыбкой кромкой сознания равномерно бились волны спокойствия и умиротворения. Море. Борька рисовал на стенах море. Почему, вместо того чтобы рисовать море карандашом на бумаге, он рисовал его дерьмом на стене, я не знаю. Ответа на этот вопрос в его глазах я не нашла. Но в них мне было не больно смотреть. Он был тихий, Борька. Вздрагивал от резких звуков, закрывал уши руками и равномерно раскачивался в такт своей внутренней волне. Я часто приходила к нему и читала вслух разные книги. Казалось, он не слушал, смотрел куда-то в сторону, но, стоило замолчать, он резко поворачивался и просил: «Еще».
– На кой сдался тебе этот придурок? – спрашивал меня мой тогдашний парень.
– Глаза у него хорошие, – отвечала я.
Через какое-то время Борька забросил свое настенное творчество и переключился на карандаш и бумагу. Когда после десятого класса я переводилась из нашего интерната в Центр социальной адаптации, я подарила Борьке свою фотографию.
Следователь Самохин ведет меня в прозекторскую. Он говорит, что я должна это видеть. Судмедэксперт, пожилая крашеная блондинка, откидывает простыню, обнажая голое тело на столе.
Я не обращаю внимания ни на бурые, покрытые запекшейся кровью ожоги на плоском животе, ни на разбитые переломанные пальцы. Я впиваюсь взглядом в пустые глазницы и чувствую, как земля уходит из-под ног.
– Где тут у вас туалет? – Я умоляюще смотрю на белобрысую тетку.
Она машет куда-то в сторону коридора.
Я бегу мимо нее, мимо Самохина. В туалете меня выворачивает. Я хочу кричать, но звук застывает у меня в горле. Снимаю футболку, прислоняюсь спиной к холодному кафелю и теряю счет времени.
– Эй, ты бы, может, оделась.
Я поднимаю зареванное лицо. Передо мной аккуратная строгая шпилька, красивые ровные ноги, серая юбка, пожалуй слишком короткая для серьезного заведения.
– Что, совсем херово?
Я узнала ее. Это Лена, девица-аналитик. Та, которая с Самохиным.
– Вот ведь до чего доведут человека, уроды. Давай помогу подняться.
Она моет мне физиономию под краном. Затягивает волосы в хвост. Я надеваю майку и мимоходом бросаю взгляд в зеркало. На моей спине ничего нет.
Лена выводит меня в коридор и усаживает на стул. Краем уха я слышу, как она препирается со следователем:
– Самохин, вы там что, совсем охренели? Вы что с девчонкой делаете?
– Проводим следственные мероприятия. Она у нас главный подозреваемый. – В голосе у Самохина сарказм и раздражение.
– Вот только не надо гнать. Я видела это дело. Она такой же подозреваемый, как я – Мария Тереза.
– Реально, у нас, кроме нее, никаких зацепок нет. А с этим, третьим, трупом так вообще. Там, наверху, нас уже прессуют – если серию не раскроем, всем кирдык. А она молчит.
– Ну не знаю, дозу ей дайте, что ли. По-моему, ей надо.
– Не надо. Мы у нее брали кровь. Там все чисто.
– Ну тогда психолога позовите или, там, психиатра. В деле, кажется, про это что-то написано. А то она у вас тут загнется, будете начальству объяснять.
Я не спала почти двое суток. Я устала. Кажется, психолог это понимает.
У нее интересное лицо, не то чтобы красивое, не очень молодое, но интересное. Ее глаза чуть раскосые, как у корейцев-метисов.
– Юленька, вы устали, вам нужно отдохнуть, но поймите, пока вы молчите, может погибнуть еще кто-нибудь.
Я встречаюсь с женщиной взглядом. Там, на поверхности, – самое яркое воспоминание. Обычно – это самое последнее, но иногда – самое болезненное, перебивающее все остальное. Под ним, как правило, омут различной глубины. Воронка. Зеркало души.
– Почему вы не уйдете от мужа? – спрашиваю я.
Психолог вздрагивает – она думает, ей послышалось. Я повторяю:
– Почему вы не уйдете от мужа? Он же вас бьет. У вас никогда не будет детей, потому что он десять лет назад заехал вам кулаком в солнечное сплетение, и остатки неродившегося плода, завернутые в газету, сгнили в мусорной яме.
Мне не надо было этого говорить. Но я правда устала. Мне тяжело находиться среди людей так долго. Сейчас она резко вскочит и убежит. Позовет следователя, и он снова будет меня допрашивать до бесконечности.
Но психолог подымает на меня свои восточные глаза и тихо шепчет:
– Юленька, откуда вы это знаете?
Я извиняюсь, говорю, что ляпнула первое, что на ум пришло. Объяснять дальше нет смысла.
– Послушайте, Юля. Убиты три девушки. Убиты жестоко, зверски. У них обширные ожоги, нанесенные при жизни, и глаза выколоты.
– Их изнасиловали? – спрашиваю я.
– Как бы вам сказать, – вздыхает психолог, – следов семенной жидкости нет. Но есть следы паяльной лампы. Кстати, вы заметили, что все три похожи на вас?
Она кладет на стол снимки.
Меня мутит. Но мой желудок пуст, блевать мне нечем.
– Вашей фотокарточке, найденной у одной из жертв, года три. Вы в это время заканчивали специализированную школу-интернат для детей с проблемами социального развития. Мы, конечно же, найдем того, кому вы подарили свой портрет, но на это уйдет время. А за это время, вы сами понимаете…
Да, конечно. Я сдаюсь и называю ей имя.
Сколько прошло времени, я не помню. Я, кажется, спала в кабинете психолога. Когда проснулась, она уговорила меня съесть яблоко. Вид бутербродов с колбасой вызывал тошноту.
– Юля, вас больше не задерживают. Там небольшие формальности, подписка о невыезде. Какое-то время вы не сможете уезжать из города. Возможно, вас еще раз вызовут, если возникнут вопросы. Пойдемте, оформим все бумаги, и вы свободны.
– А Боря? Где он?
– Его нашли через психиатрическую клинику, где он состоит на учете. Точнее, не его, а его квартиру, выделенную службой социального страхования. Я не знаю, нужно ли вам об этом говорить, но стены его квартиры завешены морскими пейзажами и портретами. Вашими портретами. Это доказывает то, что вы с ним не просто знакомы, а занимаете какое-то важное место в его жизни. Его ищут, так что, если знаете, где он может находиться, пожалуйста, сообщите нам.
Она протягивает мне карточку с телефоном.
Я не знаю, где может быть Боря. Я давно его не видела. Но я точно знаю, что он никого не убивал. Он просто не мог.
Я стою на автобусной остановке и плохо соображаю, куда мне ехать. Под стеклом – расписание маршрута и карта города. Перебирая в уме все точки на карте, пытаюсь вызвать в памяти хоть какой-то отклик.
«Южный микрорайон» – мимо. «Судоверфь» – мимо. «Химфармкомбинат» – близко. Кажется, я там работаю. Но мне не нужно на работу. Дальше. «Центральный парк» – мимо. «Улица Юрия Гагарина» – в яблочко. Я живу на улице Гагарина. От того, что я наконец знаю, куда ехать, мне делается спокойней. Вот дура, могла бы просто в паспорт заглянуть. Надо будет запомнить на следующий раз.
Кто мог позвонить мне с телефона убитой девушки? Я просматриваю пропущенные звонки. Есть один. Шесть дней назад. Мне звонят редко. У меня нет друзей и родственников. С работы? Может, они мой номер кому-то дали? Предположим, это Борька. Нет, я не могу такое предположить. Должен быть кто-то еще.
У меня больная, нездоровая память. Я помню много деталей, но упускаю главное.
Вызываю у себя в памяти обрывки воспоминаний, связанных с интернатом. Чувствую: ответ там, потому что кто-то знает обо мне слишком много. Кто-то ждет от меня каких-то действий, какой-то ответной реакции, но у меня с этим сложно. Я так и не научилась реагировать адекватно.
Месяц назад я видела Андрея. Едва узнала его – он так изменился за несколько лет. Просто красавец, от девчонок у него, наверное, нет теперь отбоя. Это была случайная и совершенно необязывающая встреча, мне было немного не по себе, но особого значения я ей не придала. Мы столкнулись у входа в городской парк. Разговор не клеился. Было очень неловко. Как дела, где работаешь, что делаешь? Андрей заканчивал мединститут, похоже, очень этим гордился. Его брали в ординатуру в какое-то суперпрестижное место.
– Может, дашь мне свой телефон, созвонимся?
Я покачала головой:
– Не стоит.
– Ну тогда я дам тебе свой, – Андрей протянул мне листок бумаги, – захочешь, позвонишь.
Мы попрощались. Я скомкала листок и сунула в карман куртки, собираясь выбросить его в ближайшую урну.
Я не вхожу в одну реку дважды – не умею плавать.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я влюбилась. Это было то самое чувство, на адекватное проявление которого, если верить диагнозу, моральные уроды вроде меня не способны. Андрей был на пару лет старше и казался мне самым умным человеком на свете. Он знал ответы на все вопросы. Статистически, люди с синдромом Аспергера имеют высокие показатели интеллекта. Еще ребенком Андрея поместили в наше заведение с посттравматической идиосинкразией, после того как с родителями произошел несчастный случай. Неизбежность нашего притяжения друг к другу определялась отсутствием других вариантов: мы были самыми функциональными среди неликвидов. Нас многое связывало. Мы могли долго молчать вместе и не испытывали желания смотреть друг другу в глаза.
Мне всегда было интересно, что же происходит от взгляда. Ведь мы все что-то при этом чувствуем, но не все можем об этом рассказать. Почему, например, когда я смотрю в глаза многим людям, мне кажется, что с меня сдирают кожу? И почему, когда я смотрю в глаза Борьке, мне хорошо? Легче всего принять это за выверт больного подсознания, ведь на спине у меня никаких ожогов не остается. Значит, и то, что я вижу, – фикция? Так мне сказал Андрей, а я ему верила.
Собственно говоря, я никогда в глаза ему не смотрела. Кроме одного раза.
Наверное, это тоже было неизбежно.
Андрей стащил у завхоза ключи от подсобки. Курить там было огнеопасно, но кто ж об этом думал? Где он достал вино и сигареты, я не знаю. Мы целовались на куче каких-то мешков, зная, что ночью сюда никто не полезет. Мне не нужно было этого делать, но я подняла веки и увидела. Все еще чувствуя вкус его губ на своих губах, я провалилась в бездну. В зрачках Андрея полыхал огонь. Там, в самой глубине, в пламени горящего дома корчились тела. У них вздымалась волдырями кожа, глаза вываливались из глазниц и лопались гнойными пузырями. Я тщетно пыталась вырваться, но жар пошел по моей спине, пробирая до самого позвоночника. Пахло гарью. Это горела моя плоть, обугливаясь и превращаясь в пепел. Я смотрела в глаза Андрея, когда он входил в мое выжженное нутро, разрывая тонкую ткань бытия, и хотела одного: умереть.
В кармане куртки карточка с номером психолога. Я набираю номер и жду. Она отвечает сразу.
– Юленька, вы что-то вспомнили?
– Мне нужно поговорить с Леной, которая из аналитического отдела. Вы можете меня с ней соединить?
– Да, конечно. Вы не против, если я останусь на линии?
– Мне все равно.
Трубка плюется щелчками. Проходит какое-то время.
– Лена? Ты можешь посмотреть в своем компьютере статистику по трупам без глаз?
– Что?
– За последнюю пару лет, ну когда трупы без глаз находили.
– Юля, я не могу вот так вот взять, залезть в базу данных и выложить абы кому информацию. Да и вообще, у меня нет под рукой компьютера.
Ну да, абы кто – это я, понятно.
– Лена, компьютер у тебя в офисе на столе. На том столе, где сегодня утром следователь Самохин едва не опрокинул чашку с кофе, когда…
– Откуда ты… Чего ты хочешь?
– Нас ведь слушают, да? Вот и спроси их, пусть ответят на мой вопрос.
– Уже ответили. За последние три года не было убийств с вырезанными глазами. Хотя подожди. Тебя интересуют именно убийства или глаза? Трупы без глаз были. Я тогда только работать начала. Я это дело запомнила, очень уж оно странное. Но оно шло не через убойный, потому как убийств не было. Трупы были из морга, уже заведомо мертвые, просто какой-то акт вандализма. Зачем это тебе, Юля?
Я не отвечаю и нажимаю отбой. Бросаю карточку психолога в урну. Достаю из кармана скомканный листок бумаги. Пристально вглядываюсь в плывущие цифры и, наконец, решаюсь.
– Ну наконец-то. Я уже собирался сам тебе звонить.
– Откуда у тебя мой номер?
– На твоей работе дали.
– Где Боря?
– Приезжай – увидишь.
Андрей называет адрес, при этом доходчиво мне объясняя, что мое молчание в Борькиных интересах.
По адресу оказывается какое-то ателье, похоже давно вышедшее из бизнеса. Андрей ждет меня в машине.
Мы едем за город.
Ночь раскидывает свои крылья над горизонтом, и небо сливается с землей.
Мы молчим всю дорогу.
Старый загородный дом встречает нас темными глазницами окон и гробовым молчанием. Внутри резкий знакомый запах – формальдегид.
– Чей это дом? – спрашиваю я.
– Моих родителей, – отвечает Андрей.
Он врет. Дом его родителей сгорел много лет назад. Он сам поджег его. Теперь я это знаю точно.
Андрей достает початую бутылку коньяка. Разливает в бокалы.
– Ты их тоже коньяком поил, перед тем как?
Мне не страшно. Просто пусто и холодно. Там, в пустоте, плещется о тонкие стенки сознания мысль о том, что Борьку я уже не увижу. Никогда. Но я все равно спрашиваю:
– Где Боря?
– Юля. То, что с нами происходит, закономерно. Мы созданы друг для друга. Мы – одно целое. Я окончательно понял это тогда, когда встретил тебя в парке, хотя, конечно же, догадывался об этом раньше. Мы не такие, как все. Мы – другой, лучший тип людей, и нам нужно держаться вместе. Я пытался найти тебе замену, но не смог. Да, я поил этих девок коньяком, и что с того? Они – обычные. Серая, никчемная посредственность. Я видел их глаза. В них не было ничего, кроме комьев бесполезной плоти. Я знал, что ты позвонишь. Я многое о тебе знаю, как и то, что после меня ты так ни с кем и не сошлась. С твоей стороны глупо делать вид, что я тебе безразличен.
Он ведет меня в полуподвал дома, и я почти не удивляюсь, увидев там стеллажи с полками, уставленными колбами и пробирками. Со всех сторон на меня смотрят мертвые глаза.
– Красиво, правда? – спрашивает Андрей. – Вначале я использовал обычный фиксатор, но он изменял цвет материала, хоть и сохранял структуру ткани. Теперь я достиг идеального баланса спирта, формалина и различных кислот. Тебе нравится? Тебе ведь должно это нравиться.
– Где Боря? – повторяю я.
– Меня всегда удивляло, что ты нашла в этом недоумке, – отвечает Андрей, – но я считаюсь с твоими чувствами. У него особенные глаза, ты говорила. Я запомнил. У меня для тебя подарок.
Андрей протягивает мне колбу, и я впиваюсь в нее взглядом.
– Я постарался не повредить оболочку, когда их извлекал. Обрати внимание, цвет практически не изменен. Я очень старался. Для тебя.
Я знаю, что увижу. Я увижу, как векорасширителем раскрывается глазное яблоко, как крючок заходит в глазницу и рассекает мышцы вместе с глазным нервом, который теперь болтается тонкой бесхозной ниткой. Я увижу, как Борькино тело конвульсивно дергается в предсмертной агонии, но я не могу не смотреть. Беру прозрачную склянку и замираю, как муха на стене. Я ошибаюсь. В мертвых Борькиных глазах я вижу только море, бескрайнее синее море всепоглощающей любви. И себя. И больше ничего.
Кто-нибудь. Пожалуйста. Закройте. Мне. Глаза.