Глава 2
Маленькая тайна
«Это не просто вода, это живая вода», – всплыл вдруг из глубин памяти голос бабушки. Вот она купает его, совсем маленького, и поливает прохладной водой из большого ковша. Взяла ли она эти слова из какого-то оберега-заклинания или просто из песни – теперь он уже не помнил. Но большая бабушкина ладонь на его вихрастой макушке и ее голос – такие образы почему-то оживали в памяти почти каждый раз, когда из старого проржавевшего душа на его горячее тело начинал падать дождь прохладных капель.
«Это не просто вода, пройдет она всюду и смоет печаль-беду…»
Если бы и вправду все его печали можно было бы так легко, как в детстве, смыть водой из лейки и снять теплой заботливой ладонью!
Но вода и впрямь, наверное, обладала некой животворящей силой: выйдя из душа, он сразу же почувствовал, как усталость сменяется приятным умиротворением.
В холодильник Себастьян заглянул скорей по привычке, прекрасно понимая, что еда вряд ли возникнет там сама собой. Ничего нового в этом месте не предвиделось: разве что слой плесени на случайно несъеденной корочке сыра. Который день подряд он забывал сходить за покупками; надо будет обязательно заняться этим завтра.
А вот кувшинчик с холодным чаем каркаде оказался очень даже кстати. Наполнив объемную чашку, Себастьян отправился на открытую веранду.
Она была совсем небольшой, как и весь дом, вмещающий только две комнатки, кухоньку и ванную. Но для одного человека этого достаточно, и Себастьян пока почти не задумывался о том, хватит ли ему здесь места, когда у него появится своя семья. Если появится…
Соседи жили не в лучших условиях, и при этом многочисленными семействами. Домики стояли вплотную друг к другу, оставляя для дворов так мало места, что там могла разместиться лишь клумба с цветами – если бы кто-то захотел их поливать. Но растительность занимала только совсем пожилых женщин, они бы, конечно, ухаживали за ней.
Одна из таких бабушек – сеньора Ассусенна Бохо, соседка, живущая напротив. Когда-то стены ее домика были окрашены в ярко-оранжевый цвет; а сейчас пожилая сеньора почти перестала выходить на улицу и сам ее домик, казалось, потускнел и сник вместе с ней.
Внучка Слай проведывала ее каждый день, никогда не задерживаясь надолго: у нее была собственная уже не маленькая семья, и она требовала куда большего внимания, чем тихая старушка. Себастьян и сам нередко приходил к бабушке Ассусенне: ведь, будучи ребенком, частенько бывал у нее в гостях. Вернее – у Слай, с которой они росли вместе.
Сейчас окно сеньоры Ассусенны слабо помигивало вечерним голубоватым светом: похоже, старушка смотрела телевизор.
Резкий окрик, раздавшийся как будто совсем рядом, и последовавший за ним пронзительный детский плач прозвучали настолько неожиданно, что парень вздрогнул. Следом послышался звонкий шлепок и рев уже двух детских голосов вперемешку с сердитым женским. Звуки долетали из отрытого окна соседей справа; через минуту к ругани матери добавился еще и недовольный мужской голос. Наверное, шустрые близнецы-шестилетки снова что-то натворили; «воспитательный процесс» теперь мог затянуться надолго…
Одним глотком допив холодный чай, Себастьян вернулся в дом и закрыл за собой двери. Не зная, чем заняться, он остановил было взгляд на стареньком телевизоре в углу, но тут же передумал включать его. Куда лучшая идея вдруг вернула парню бодрость, и он включил свет во второй комнате, служившей ему одновременно спальней и мастерской.
Не теряя времени, Себастьян сдернул простыню со спрятанного в углу мольберта, а из-под кровати выдвинул ящик с красками. Палитра, кисти… Это была его страсть, его маленькая тайна. Он провел рукой по мягкой рыжеватой щетине кисточки – дедушкиному подарку.
Решительно установив мольберт посреди комнаты, поспешил закрепить на нем небольшой холст. Купленное давно, это полотно уже несколько месяцев ожидало своего часа, но вдохновение все не приходило. Казалось, серые, безликие будни настолько накрыли его своими мутными волнами, что из их глубин невозможно было разглядеть ярких красок настоящей, истинной жизни – нечто, достойное того, чтобы найти отражение на холсте.
Стены его небольшой комнаты с обоями, потерявшими цвет от солнца и времени, украшали многочисленные картины в самых простых рамах или вообще без них. Акварельные и карандашные рисунки, изредка – маленький холстик маслом: единственная роскошь, которую мог позволить себе молодой художник, вынужденный зарабатывать на жизнь доставкой пиццы.
На большей части его картин был изображен океан: суровый и мрачный, покрытый вздымающимися грозными валами под скупым светом луны или пронзительно-голубой с оттенками зеленого, будто смеющийся в лицо ветру и, словно котенок, ласкающийся о берег…
Часто, беря карандаш или кисти, Себастьян понятия не имел, что появится под его рукой минутой позже. Потому что дальше его вело вдохновение, и нередко он мог остановиться лишь глубокой ночью – шатаясь от усталости, но с горящими от удовлетворения глазами. Этот мир художества давал ему то, чего не могли дать тоскливые будни, похожие друг на друга словно близнецы-братья. И не важно, насколько хороши или плохи были его картины: он воздавал должное одной из самых главных своих потребностей – жажде творчества.
На какое-то время гложущая тоска отступала, появлялись силы снова барахтаться в серых волнах бесцветных событий – до следующего раза, пока рука опять потянется к карандашу. Тогда все окружающее растворялось в дымке, будто морок, теряя краски. Но эти краски обретал настоящий мир – тот, что расцветал на скромном полотне. Его Мир…
Однако сейчас, приступая к работе, Себастьян уже точно знал, что именно будет рисовать. Образ не отпускал его весь сегодняшний день. Так почему бы не посвятить ему еще и ночь? Никогда не рисуется легче, чем в эту пору дня: прохладный воздух помогает сосредоточиться, а голоса и звуки улицы за окном постепенно стихают, превращаясь в робкую тишину. И тогда такая же тишина остается в сердце, словно после пролитых слез – чистая и глубокая.
Чтобы настроиться на нужный лад, парень включил радиоприемник и поймал любимую волну, где крутили старые и новые песни. Негромкая мелодия заполнила собой комнату, а глаза художника смотрели на белый холст – уже загрунтованный, готовый принять его замысел. Но видел он сейчас не белое полотно холста, а теплые карие глаза, в которых сам не заметишь, как утонешь…
Кончиком карандаша Себастьян коснулся зовущей белизны, вмещающей в себя весь еще не проявленный мир. И будто росток, что пробивается сквозь асфальт, к солнцу и жизни потянулся, расправляя пока только зыбкие тени, новый образ…