II. Город слухов
24 июля 1936 года, пятница
Глава 3
Наконец-то можно заняться тем, ради чего он здесь!
В шесть утра пароход «Манхэттен», в зловонном коридоре третьего класса которого он, Альберт, сейчас стоял, входил в порт Гамбурга. Из Нью-Йорка они отправились десять дней назад.
Компания «Юнайтед Стейтс лайнс» считала «Манхэттен» своим флагманом: он стал для нее первым исключительно пассажирским кораблем. Огромный, длиной с два футбольных поля, на этом рейсе он был битком набит пассажирами. Как правило, в трансатлантический рейс отправляется сотен шесть пассажиров и сотен пять членов экипажа. На «Манхэттене» же каюты трех классов заняли почти четыреста олимпийцев с тренерами и менеджерами и еще восемьсот пятьдесят пассажиров, в основном члены их семей, друзья и представители Олимпийского комитета США.
Большое число пассажиров, необычные требования спортсменов и журналистов внесли суматоху в жизнь исполнительного, вежливого экипажа и особенно мучили его, лысого толстяка по имени Альберт Хайнслер. Ему, носильщику, день-деньской давали жару, но еще жарче было от истинной роли, которую он тайком от всех играл на «Манхэттене». Хайнслер считал себя агентом, ведь именно так в нацистской разведке называют своих надежных служащих.
На деле этот замкнутый тридцатичетырехлетний холостяк лишь состоял в Германо-американском союзе, разношерстной профашистской организации, порой объединяющейся с Христианским фронтом в выступлениях против евреев, коммунистов и негров. Ненависти к США Хайнслер не испытывал, но не мог забыть бедной юности, ведь из-за антинемецких настроений в Первую мировую войну его семья обнищала. «Ганс, Ганс, Гансишка!» – без конца дразнили Альберта и избивали то в подворотне, то на школьном дворе.
Нет, Хайнслер не чувствовал ненависти к своей родине, зато восхищался Адольфом Гитлером. Ради этого святого человека он был готов на любые жертвы – сесть в тюрьму, погибнуть, если понадобится.
Хайнслер захлебнулся от радости, когда командир джерсийского отряда союза отметил его успешную работу счетоводом на пассажирских лайнерах и устроил на «Манхэттен». Командир-коричневорубашечник встретился с Хайнслером на променаде в Атлантик-Сити и объяснил: вообще-то, нацисты очень гостеприимны, но сейчас опасаются диверсий, которые могут устроить злоумышленники при таком наплыве иностранцев. Хайнслера назначали секретным представителем нацистов на корабле. На сей раз бухучетом он заниматься не станет. Чтобы беспрепятственно передвигаться по «Манхэттену», он будет носильщиком.
Вот настоящее дело его жизни! Хайнслер тотчас уволился из конторы дипломированного присяжного бухгалтера на нижнем Бродвее и несколько дней до отплытия «Манхэттена» готовился к исполнению миссии с обычной для себя одержимостью. Он сутки напролет штудировал план судна, примерял роль носильщика, повторял немецкий и учил международную азбуку Морзе.
Корабль отплыл, и Хайнслер превратился в идеального агента – держался особняком, смотрел, слушал. Пока «Манхэттен» пересекал океан, Хайнслер не мог общаться с Германией: сигнал его портативной радиостанции оказался слишком слаб. На борту, конечно же, имелся мощный беспроводной коротко- и длинноволновой передатчик, но воспользоваться им без корабельного радиста было невозможно, а послания агента никому видеть и слышать не следовало.
Хайнслер глянул в иллюминатор на серую полоску немецкого берега. Пожалуй, «Манхэттен» достаточно близко, чтобы отправить сообщение. В своей крошечной каюте носильщик достал из-под койки переносной аппарат «Аллоччио Баччини» и двинулся с ним к трапу, чтобы подняться на самую верхнюю палубу, откуда слабый сигнал долетит до берега.
Шагая по узкому коридору, Хайнслер в очередной раз продумывал послание. Как ни досадно, имя и организацию называть не стоит. Гитлер втайне восхищался действиями Германо-американского союза, но чересчур ярый антисемитизм коалиции вынудил фюрера прилюдно от нее отречься. Стоит упомянуть принадлежность к союзу – и сообщение останется без внимания.
А это сообщение не должно было остаться без внимания ни в коем случае!
Оберштурмфюреру СС Гамбурга. Я убежденный национал-социалист. Подслушал, что в ближайшие несколько дней человек с русскими корнями планирует устроить крупную диверсию в Берлине. Имя диверсанта я пока не уловил, но постараюсь выяснить и доложить о результатах.
На спаррингах Пол Шуман чувствовал себя живым.
Ощущение непередаваемое. Танцуешь в удобных мягких борцовках, мышцы разогреты, кожа прохладная от пота и одновременно горячая от крови, внутренний мотор не знает промедлений. Боль тоже. Пол считал, что в боли можно услышать многое. Наверное, в этом и состоит цель спарринга.
Еще больше Пол любил спарринг потому, что в нем, как и в самом боксе, успех или поражение зависит лишь от широких исцарапанных плеч, проворных ног, сильных рук и ума. В боксе нет товарищей по команде – только ты и соперник. Если побеждает соперник, значит он лучше. Коротко и ясно. Если побеждаешь ты, заслуга только твоя. Ты прыгал через скакалку, ты отказался от курева и выпивки, ты бесконечными часами думал, как взломать оборону противника и в чем его слабость. Везение возможно на «Эббетс-филд»[11] и на «Янки-стэдиум»[12], а на ринге оно роли не играет.
Сейчас Пол танцевал на ринге, устроенном на верхней палубе «Манхэттена», превращенной в плавучий спортзал. Накануне вечером боксер-олимпиец увидел, как Шуман работает с грушей, и предложил поспарринговать утром перед прибытием в Гамбург. Пол тотчас согласился.
Пол увернулся от нескольких джебов слева, попал фирменным ударом справа, заставив соперника удивленно прищуриться. Вот он пропустил сильный удар в живот, но тут же снова встал в стойку. Сначала тело не очень слушалось: Пол давненько не спарринговал, хотя заранее попросил молодого умницу Джоэла Козлова, спортивного врача, плывшего на «Манхэттене», осмотреть его и получил добро на поединок с боксером, годившимся ему в сыновья.
– Впрочем, я бы ограничился парой-тройкой раундов, – с улыбкой заметил доктор. – У молодых силы хоть отбавляй.
Святая правда, только Пол не возражал. Чем сложнее тренировка, тем лучше, ведь спарринг, как и бой с тенью, и прыжки через скакалку, которыми на корабле он занимался ежедневно, готовили его к берлинскому заданию.
Пол спарринговал два-три раза в неделю и даже в сорок один пользовался спросом как спарринг-партнер, ведь его считали живым учебником по технике бокса. Спарринговал он везде – в спортзалах Бруклина, на открытых рингах Кони-Айленда и даже на серьезных турнирах. Деймон Раньон, вместе с легендарным промоутером Майком Джекобсом и несколькими журналистами, основал «Клуб двадцатого столетия» и вытаскивал Пола тренироваться прямо на нью-йоркский ипподром. Шуман спарринговал и в своем зале у вестсайдских доков. Да, Эйвери, место не из шикарных, но грязную, вонючую дыру Пол считал святилищем. Негр Бедняга Уильямс, живший в подсобке, убирался в его клубе, следил, чтобы не кончались лед, пиво и полотенца.
Молодой боксер задумал обманный маневр, но Пол мигом разгадал его, поставил блок и атаковал ударом в грудь. Следующую блокировку он пропустил, и кожаная перчатка сильно задела его челюсть. Шуман отскочил, не дав противнику нанести завершающий удар, и они снова закружили по рингу.
По ходу поединка Пол отметил, что парень быстр, силен, но не может оторваться от него – захлестывает жажда победы. Нет, она необходима, но еще важнее бесстрастно наблюдать за соперником и предугадывать его маневры. Хорошему боксеру самообладание нужно как воздух.
Хорошему киллеру тоже.
Пол мысленно сравнивал это качество с касанием льда.
Пару лет назад Пол сидел в баре Харнахана на Сорок восьмой улице, прикрывая ладонью подбитый глаз. Биво Уэйн не мог попасть в живот под страхом смерти, а вот брови рассекать умел. Едва Шуман прижал к лицу кусок дешевого бифштекса, в бар вошел здоровенный негр, разносчик льда. Большинство разносчиков пользуются щипцами или перетаскивают ледяные глыбы на спине. Этот парень держал лед голыми руками, без перчаток. На глазах у Пола он подошел к стойке и положил лед в ведро.
– Эй, отколешь мне кусок? – попросил Пол.
Негр глянул на лиловый синячище под глазом у Пола и расхохотался. Вытащил из чехла нож для колки льда и отсек кусочек. Пол завернул его в салфетку и приложил к лицу. Негру он дал десятицентовик, и тот сказал спасибо.
– Слушай, как же ты носишь лед? – спросил Пол. – Неужели не больно?
– Смотри! – Негр показал ему ладони.
Кожа на них была сплошным рубцом – глаже и белее пергамента, на котором в дедовой типографии печатали изысканные приглашения.
– Лед обжигает не хуже огня, аж шрамы остаются – пояснил негр. – Я прикасался к нему столько раз, что больше ничего не чувствую.
Касание льда…
Фраза накрепко засела у Пола в памяти. Он понял, что, выполняя заказы, каждый раз касался льда. Вероятно, лед есть внутри у каждого. Человек либо касается его, либо нет.
Сейчас в невероятном спортзале за тысячу миль от дома Пол растворялся в хореографии спарринга и ощущал то же самое онемение. Перчатка ударялась то о перчатку, то о кожу. Обливаясь потом в утренней прохладе, соперники искали слабости друг друга и подмечали сильные стороны. То попадали в цель, то промахивались, но не теряли бдительности.
На ринге везение роли не играет.
Альберт Хайнслер устроился у трубы на верхней палубе «Манхэттена», подсоединил батарею к рации, вытащил черно-коричневый телеграфный ключ и установил на устройство. Немного беспокоило, что радиотелеграф у него итальянский, а Муссолини пренебрежительно отзывался о фюрере. Хотя это лишь сантименты, а то, что у «Аллоччио Баччини» лучшие рации в мире, – непреложный факт.
Пока лампочки разогревались, Хайнслер опробовал ключ: точка-тире, точка-тире. Еще до поездки он, с присущей ему одержимостью, тренировался часами. Перед самым отплытием Хайнслер засекал время – сейчас радиограмму нужной длины он передавал менее чем за две минуты.
Глядя на приближающийся берег, Хайнслер вдохнул полной грудью. Как хорошо здесь, на верхней палубе! Он не мучился тошнотой, запершей в каютах сотни пассажиров и отдельных членов экипажа, но тюремную обстановку нижних палуб ненавидел. Прежде Хайнслер занимал более уважаемую должность корабельного счетовода и жил в большой каюте на верхней палубе. Хотя разве это важно? Честь служить эрзац-родине перевешивала любые неудобства.
Наконец на лицевой панели радиотелеграфа загорелся свет. Хайнслер нагнулся, подкрутил две ручки, положил палец на маленький бакелитовый ключ и начал набирать сообщение, по ходу переводя его на немецкий.
Точка-точка-тире-точка… точка-точка-тире… точка-тире-точка… точка-точка-точка… тире-точка-точка-точка… точка… точка-тире-точка…
«Für Ober…»
Продолжить не получилось.
Хайнслер охнул: его схватили за шиворот и оттолкнули от рации. Он потерял равновесие и, вскрикнув, упал на дубовый настил палубы.
– Не трогай меня!
Он хотел подняться, но мрачный крепыш в боксерской форме пригрозил кулачищем и покачал головой:
– Не двигаться!
«Ганс, Ганс, Гансишка!»
Доля секунды – боксер выдрал провода из рации и схватил ее.
– Вниз, живо! – велел он, рывком подняв незадачливого агента на ноги.
– Что ты затеял?
– Иди к черту! – огрызнулся лысеющий толстяк, хотя дрожащий голос не вязался с дерзкими словами.
Шуман приволок его к себе в каюту. Рация, батарея и содержимое карманов незваного гостя валялись на койке. Пол повторил вопрос, оживив его устрашающим рыком:
– А ну говори…
В дверь постучали. Пол пригрозил толстяку кулаком и открыл. В каюту ворвался Уинс Маниелли.
– Я получил твое сообщение. Какого черта?.. – Маниелли осекся, увидев пленного.
Пол протянул ему бумажник:
– Это Альберт Хайнслер, Германо-американский союз.
– Господи, только не бунд!
– Вот с чем он забавлялся. – Пол показал на рацию.
– Он шпионил за нами?
– Не знаю. Зато он точно собирался что-то передать.
– Как ты его вычислил?
– Считай, что интуитивно.
Пол лукавил. В определенной степени он доверял Гордону и его ребятам, но не знал, аккуратны ли они. Вдруг в Нью-Йорке они сорили наводками, вдруг слишком распространялись о корабле, о Малоуне и других объектах, о самом Поле? Шуман боялся не нацистов, а, скорее, что его старые враги из Бруклина или из Джерси разведают, что он на «Манхэттене», и решил приготовиться. Едва корабль покинул Нью-Йорк, Пол раскошелился и вручил старшему помощнику капитана сто долларов, попросив выяснить, нет ли среди членов экипажа новеньких, чрезмерно любопытных и нелюдимых. О подозрительных пассажирах Пол тоже попросил сообщать.
Сотня – отличный гонорар за подработку детективом, но за весь рейс Шуман не услышал ничего, вплоть до сегодняшнего утра, когда старший помощник капитана прервал его тренировку с олимпийцем. Он сообщил, что члены экипажа поговаривают о носильщике Хайнслере. Мол, он везде шныряет, ни с кем не общается, а самое странное – по поводу и без повода несет околесицу о Гитлере и нацистах.
Встревоженный Пол бросился искать Хайнслера и обнаружил его на верхней палубе склонившимся над рацией.
– Он успел что-нибудь отправить? – спросил Маниелли.
– Сегодня утром – нет. Я поднимался по трапу следом за ним и видел, как он готовит рацию. Передал несколько букв, не больше. Но вдруг он всю неделю отправлял радиограммы?
Маниелли взглянул на радиотелеграф:
– Только не с такой рацией. У нее сигнал больше нескольких миль не пролетит… Что ему известно?
– У него спроси, – посоветовал Пол.
– Эй, приятель, что ты затеял?
Толстяк молчал.
– Выкладывай! – велел Пол, нависнув над ним.
Хайнслер криво улыбнулся и посмотрел на Маниелли:
– Я слышал ваши разговоры и знаю, что вы задумали. Но они вас остановят.
– Кто тебя подослал сюда? Бунд?
– Никто меня не подсылал!
Хайнслер презрительно усмехнулся и, перестав ежиться от страха, отчеканил:
– Я служу новой Германии и люблю фюрера. Я готов на все ради него и ради его партии. Подобные вам…
– Заткнись, – оборвал его Маниелли. – Какой именно разговор ты подслушал?
Хайнслер ответил самодовольной ухмылкой и уставился в иллюминатор.
– Он подслушал вас с Эйвери? – спросил Пол. – О чем вы говорили?
Лейтенант потупился:
– Даже не знаю… Ну, пару раз план обсудили. Так, в общем. Подробностей не помню.
– Так вы не в каюте разговаривали? На палубе, где рядом мог оказаться любой? Ну как же так?! – не выдержал Пол.
– Я не думал, что нас станут подслушивать, – оправдывался лейтенант.
Сорят наводками…
– Что будешь с ним делать?
– Посоветуюсь с Эйвери. На «Манхэттене» есть карцер. Пока ничего не придумали, посадим туда.
– В Гамбурге можно будет отвести его в консульство.
– Можно, наверное. Только… – Маниелли беспокойно осекся. – Чем это пахнет?
Встревожился и Пол: воздух в каюте неожиданно стал горько-сладким.
– Нет!
Глаза у Хайнслера закатились, в уголках рта появилась белая пена. Он упал на подушку и забился в конвульсиях.
В каюте запахло миндалем.
– Цианид! – вскрикнул Маниелли, бросился к иллюминатору и открыл его пошире.
Пол взял наволочку, осторожно вытер Хайнслеру губы, попробовал нащупать во рту капсулу, но вытащил лишь осколки. Капсула раскололась. Пол принес стакан воды, чтобы промыть толстяку рот, но тот уже умер.
– Он наложил на себя руки! – пролепетал Маниелли, таращась на тело. – Здесь и сейчас… Он наложил на себя руки!
«Ухнул наш шанс что-нибудь выяснить», – с досадой подумал Пол.
Молодой лейтенант потрясенно смотрел на труп:
– Вот так беда! Господи, господи…
– Расскажи об этом Эйвери.
Но Маниелли словно парализовало.
Пол крепко взял его за руку:
– Уинс… расскажи Эйвери. Ты меня слышишь?
– Что? Ах, Эндрю… Я сообщу ему, да.
Стоит привязать Хайнслеру к поясу несколько гантель из спортзала, и он утонет в море, но иллюминаторы на «Манхэттене» лишь восемь дюймов шириной. Коридоры уже наполнялись пассажирами, готовыми к высадке на берег, – с корабля труп не вынести. Придется подождать. Шуман накрыл тело Хайнслера одеялом, повернув его голову так, словно тот спал, затем тщательно сполоснул руки в маленькой раковине, чтобы смыть следы яда.
Десять минут спустя в дверь постучали, и Пол снова впустил Маниелли.
– Эндрю пытается связаться с Гордоном, – сказал Уинс. – В Вашингтоне полночь, но он разыщет.
Лейтенант смотрел на труп как завороженный, потом спросил Пола:
– Ты вещи собрал? Готов к высадке?
– Переодеться надо, – ответил Шуман, глядя на свои боксерские шорты и майку.
– Тогда переодевайся и иди наверх. Эндрю говорит, нельзя, мол, чтобы ситуация выглядела мерзко: ты исчезаешь вместе с этим парнем, а потом начальство не может его найти. Через полчаса встречаемся на палубе у левого борта.
В последний раз взглянув на Хайнслера, Пол взял чемодан, бритвенные принадлежности и отправился в душевую. Там он вымылся, побрился, надел белую рубашку и серые фланелевые брюки, а коричневую шляпу стетсон оставил в чемодане: у троих или четверых пассажиров их трилби и канотье уже улетели за борт.
Десять минут спустя, озаренный слабым утренним светом, Шуман шагал по дубовому настилу палубы. Опершись на леер, закурил «Честерфилд».
Пол задумался о толстяке, только что наложившем на себя руки. Не понимал он самоубийц. Наверное, ключ к разгадке давали глаза носильщика. Горящие глаза фанатика. Хайнслер напомнил ему героев недавно прочитанной книги. Какой же именно? Ах да, про прихожан, которым морочил голову проповедник в «Элмере Гентри», популярном романе Синклера Льюиса.
«Я люблю фюрера. Я готов на все ради него и ради его партии».
Лишать себя жизни при таких обстоятельствах – чистое безумие. Но сильнее пугало то, что случившееся говорило о серой полоске берега, которую сейчас обозревал Шуман. Сколько там одержимых такой страстью? Бандиты, подобные Голландцу Шульцу и Багси Сигелу, опасны, но их можно понять. А поступок Хайнслера, его горящий взгляд, всепоглощающая преданность – аномалия. Таких объектов у Пола прежде не было.
Размышление прервали: к Полу направлялся молодой негр в форменном синем джемпере олимпийской сборной США и в шортах, выставляющих напоказ сильные ноги.
– Как ваши дела, сэр? – спросил негр, когда они обменялись приветственными кивками.
– Хорошо, – ответил Пол. – А ваши?
– Обожаю утренний воздух. Здесь он куда чище, чем в Кливленде или Нью-Йорке.
Оба стали смотреть на воду.
– Сегодня я видел, как вы спаррингуете. Вы профессионал?
– Старик вроде меня профессионал? Нет, я просто тренируюсь.
– Я Джесси.
– Сэр, я знаю, кто вы! Пуля из штата Огайо.
Они пожали друг другу руки, Пол назвал свое имя. Вопреки случившемуся в каюте, губы у него растягивались в улыбке.
– Я смотрел репортажи о прошлогоднем турнире Западной конференции. Ну, о том, в Энн-Арборе. Вы побили три мировых рекорда и поравнялись еще с одним. Я раз десять тот репортаж пересматривал. Да вам, наверное, надоело от всех об этом слушать…
– Не надоело, сэр, нисколько! – возразил Джесси Оуэнс. – Удивляюсь тому, что люди так внимательно следят за моей карьерой. Просто ведь прыгаю и бегаю… Почему-то я почти не видел вас, Пол, во время рейса.
– Нет, я тут был, – уклончиво ответил Пол.
Неужели Оуэнс знает о гибели Хайнслера? Он слышал разговоры? Углядел, как Пол схватил толстяка у трубы на верхней палубе? Нет, знал бы – волновался бы сильнее. У олимпийца другое на уме…
Шуман кивнул на нижнюю палубу:
– Такого большого спортзала я в жизни не видывал. Вам он нравится?
– Хорошо, что есть шанс тренироваться, но дорожка не должна двигаться и уж точно не должна качаться вверх-вниз, как было пару дней назад. Скорее бы на земляную или на гаревую.
– Так я спарринговал с боксером сборной?
– Да. Он славный парень. Я как-то с ним разговаривал.
– И боксирует хорошо, – добавил Пол без особого энтузиазма.
– Наверное, – отозвался легкоатлет.
Он прекрасно понимал, что боксеры отнюдь не сильнейшая часть сборной США, но критиковать товарища по команде не желал. Пол слышал, что Оуэнс очень дружелюбен, – накануне вечером Джесси стал вторым по популярности олимпийцем на борту «Манхэттена», уступив лишь бегуну-стайеру Гленну Каннингэму.
– Я угостил бы вас сигаретой…
– Спасибо, только не меня! – засмеялся Оуэнс.
– Устал предлагать тут покурить или из фляги моей хлебнуть. Вы, ребята, слишком здоровые.
Оуэнс снова засмеялся, потом взглянул на море:
– Пол, у меня есть вопрос. Вы тут официально?
– Официально?
– Ну, от Олимпийского комитета? Или вы чей-то телохранитель?
– Я? С чего вы так решили?
– Просто вы… на солдата похожи. Еще я видел вас на спарринге. Драться вы умеете.
– Я был на войне. Наверное, это вы заметили.
– Возможно, – отозвался Оуэнс, но тут же добавил: – Хотя с тех пор двадцать лет прошло. Еще вы с двумя парнями разговаривали. Они из военно-морских сил. Мы слышали их беседы с членами экипажа.
«Господи, опять наводками сорят…»
– С ними я здесь познакомился, – сказал Пол. – А с вами, ребята, я плыву за компанию… Я журналист, пишу статьи о спорте, точнее о боксе в Берлине, на Олимпиаде.
– Ясно… – кивнул Оуэнс и на минуту задумался. – Раз вы журналист, то, может, что-то знаете… Я хотел спросить, не слышали ли вы что-нибудь о тех двоих?
Оуэнс показал на бегунов, которые тренировались в паре: бегали по палубе и передавали друг другу эстафетную палочку. Казалось, они быстрее молнии.
– Кто это? – спросил Пол.
– Сэм Столлер и Марти Гликман. Хорошие бегуны, одни из лучших в команде. Но поговаривают, что они могут не выступить. Вы ничего об этом не слышали?
– Нет, не слышал. Они не прошли квалификацию? Травму получили?
– Нет, дело в том, что они евреи.
Пол покачал головой. Вспомнилась полемика о неприятии Гитлером евреев, протесты и разговоры о переносе Олимпиады. Некоторым хотелось даже, чтобы американская команда ее бойкотировала. Деймон Раньон кипел от злости. С какой стати, мол, Олимпийскому комитету США отстранять спортсменов только потому, что они евреи?
– Досадно получится… Справедливостью тут и не пахнет!
– Нет, сэр, не пахнет. Вот я и подумал: вдруг вы что-то слышали.
– Увы, дружище, я ничего не знаю.
К ним присоединился еще один негр, представившийся Ральфом Меткалфом. Шуман знал и его: на Олимпиаде тридцать второго года в Лос-Анджелесе Меткалф завоевал несколько медалей.
Оуэнс заметил, что с верхней палубы на них смотрит Маниелли. Лейтенант кивнул и направился к трапу.
– Сюда идет ваш приятель, – сказал олимпиец. – Тот, с которым вы познакомились на «Манхэттене».
Судя по хитрой ухмылке, он не слишком поверил словам Пола. Уставившись на приближающуюся полоску берега, Оуэнс добавил:
– Мы почти в Германии. Вот уж не думал, что буду так путешествовать. Порой жизнь удивляет не на шутку.
– Да уж, – согласился Пол, и спортсмены попрощались с ним.
Подошел Маниелли, встал рядом и, отвернувшись от ветра, скрутил папиросу.
– Это был Оуэнс?
Пол вытащил пачку «Честерфилда», закурил, прикрыв сигарету ладонью, и протянул спички лейтенанту.
– Ага, отличный парень, – ответил Шуман, а про себя подумал: «Только чересчур смекалистый».
– Господи, как он бегает! О чем вы говорили?
– Так, ни о чем, – отозвался Пол и шепотом спросил: – Как там наш толстый приятель?
– Им занимается Эйвери, – неопределенно ответил Маниелли. – Он в радиорубке, скоро выйдет к нам.
Низко над морем пролетел самолет. Шуман и Маниелли следили за ним, не говоря ни слова.
Молодой лейтенант до сих пор переживал из-за Хайнслера. Пол тоже переживал, но иначе: тех, с кем он вот-вот схлестнется, происшествие выставляло в другом, пугающем свете. Маниелли же нервничал, потому что самоубийство случилось у него на глазах. Подобное он увидел впервые, это сомнений не вызывало.
Все молокососы шумят и хорохорятся, у всех сильные руки и огромные кулачищи, но Пол делил их на две группы: одни любят драться, другие – нет. Уинс Маниелли относился ко второй группе. Он был просто хорошим парнем из района. Молодой лейтенант охотно ронял словечки вроде «киллер» и «убрать», показывая, что знает их, но от Пола он был так же далек, как хорошая девочка Марион, флиртовавшая с плохими парнями.
Впрочем, как однажды выразился криминальный туз Лаки Лучано, «флиртовать – это не трахаться».
Маниелли ждал от Пола каких-то слов о самоубийце Хайнслере. Мол, он заслужил смерть или давно свихнулся. Людей тянет говорить о погибших: они сами виноваты, или хотели умереть, или произошло неизбежное. Но смерти чужды порядок и логика, и киллеру сказать было нечего. Шуман и Маниелли стояли молча, и вскоре к ним подошел Эндрю Эйвери с толстой папкой и потрепанным кожаным портфелем. Эйвери огляделся по сторонам: в пределах слышимости не было никого.
– Несите стул.
Пол разыскал белый деревянный шезлонг, нести который куда проще было бы двумя руками, но он сделал это одной. Маниелли аж глаза вытаращил, когда Шуман вернулся с тяжелым шезлонгом и поставил его на палубу, даже не запыхавшись.
– Вот радиограмма, – зашептал лейтенант. – Коммандер велит не беспокоиться об этом Хайнслере. «Аллоччио Баччини» – маломощная рация ближнего действия, используется в поле, в авиации. Даже если сообщение дошло, его вряд ли приняли к сведению: в Германии стыдятся бунда. Впрочем, Гордон сказал, что решать тебе: хочешь выйти из игры – пожалуйста.
– Но карту с амнистией не предлагает?
– Не предлагает, – ответил Эйвери.
– Чем дальше, тем интереснее игра, – невесело рассмеялся киллер.
– Так ты с нами?
– Да, с вами, – сказал Шуман и кивнул на нижнюю палубу. – Куда труп денем?
– Его заберут моряки из консульства в Гамбурге. Они поднимутся на борт, после того как все сойдут на берег. – Эйвери подался вперед и зашептал: – Далее, Пол, план такой: корабль причаливает, ты высаживаешься, мы с Уинсом занимаемся Хайнслером. Потом едем в Амстердам. Ты остаешься с командой. В Гамбурге олимпийцев ждет небольшой прием, потом их поездом перевезут в Берлин. Вечером спортсменам устроят еще один прием, а ты отправишься прямиком в Олимпийскую деревню и затаишься. Завтра утром автобусом приедешь в Тиргартен, это центральный парк Берлина.
Эйвери протянул Полу портфель:
– На, возьмешь с собой.
– Что это?
– Часть твоей легенды. Пресс-карта, бумага, карандаши. Информация об Олимпиаде и о городе. Путеводитель по Олимпийской деревне. Статьи, газетные вырезки, спортивная статистика. Стандартный набор журналиста. Сейчас его изучать не обязательно.
Однако Пол открыл портфель и несколько минут внимательно просматривал содержимое. Эйвери клялся, что пресс-карта подлинная, и в остальном «наборе» ничего подозрительного Пол не обнаружил.
– Никому не доверяешь? – спросил Маниелли.
«Здорово было бы разок врезать молокососу, да посильнее», – подумал Пол и защелкнул портфель.
– А где второй мой паспорт, советский?
– Наш человек даст его тебе на месте, – ответил Эйвери. – У него есть специалист по европейским документам. Завтра не забудь взять портфель: по нему он тебя и узнает.
Эйвери развернул цветную карту Берлина и прочертил маршрут пальцем:
– Выходишь здесь, направляешься вот сюда, к кафе под названием «Бирхаус».
Пол буквально ел карту глазами.
– Возьмешь ее с собой, запоминать все не обязательно.
Шуман покачал головой, а Эйвери продолжил:
– Карта показывает и где ты был, и куда направляешься. Развернешь ее на улице, и все, ты в центре внимания. Если потеряешься, лучше спрашивай дорогу у прохожих. Так лишь один человек узнает, что ты приезжий, а не полгорода.
Эйвери поднял бровь, но подначить Пола не сумел даже Маниелли.
– Возле кафе есть проулок – Дрезденский, – сказал Эндрю.
– У проулка есть название?
– В Германии у проулков есть названия. По крайней мере, у отдельных. Этот проулок – короткий путь. Куда – не важно. В полдень сверни в него и остановись, будто заблудился. К тебе подойдет наш человек. Тот, о котором рассказывал сенатор. Его зовут Реджинальд Морган. Реджи.
– Опиши его.
– Невысокий, темноволосый, с усами. Он заведет с тобой разговор. На немецком. Ты спросишь: «На каком трамвае лучше доехать до Александерплац?» Он ответит: «На сто тридцать восьмом» – потом сделает паузу и поправит себя: «Нет, на двести пятьдесят четвертом удобнее». Ты поймешь, что это он, ведь таких трамвайных маршрутов в Берлине нет.
– Кажется, тебе смешно, – заметил Маниелли.
– Разговор из детектива «Сотрудник агентства „Континенталь“» Дэшила Хэммета.
– Это не шуточки!
Пол не шутил и не считал пароль смешным. Но вся эта интрига беспокоила, и он понимал, по какой причине. Придется целиком положиться на других людей, а Пол Шуман это ненавидел.
– Ясно. Александерплац, трамваи номер сто тридцать восемь и двести пятьдесят четыре. А если пришедший напутает с трамваями? Это не ваш человек?
– Сейчас объясню. Если заподозришь неладное, не бей его, не устраивай сцен. Просто улыбнись и спокойно направляйся по этому адресу. – Эйвери протянул листок с названием улицы и номером дома.
Шуман запомнил адрес, вернул листок молодому лейтенанту, получил от него ключ и спрятал в карман.
– К югу от Бранденбургских ворот, – сказал Эйвери, – есть старый дворец. Там планировали поместить наше новое посольство, но лет пять назад случился сильный пожар. Дворец до сих пор реставрируют, дипломаты не въехали, поэтому англичане, французы и немцы поблизости не шныряют. Но пару комнат мы периодически используем. В кладовой у кухни есть рация. Ты свяжешься с нами, мы – с коммандером Гордоном, он вместе с сенатором решит, что делать дальше. Если все пройдет гладко, Морган о тебе позаботится. Он отвезет тебя в пансион, даст оружие и информацию о человеке… которого тебе нужно навестить.
«У нас говорят „убрать“».
– И запомни, – с явным удовольствием начал Маниелли, – если не явишься в Дрезденский проулок завтра или улизнешь от Моргана позднее, он позвонит нам, а мы позаботимся, чтобы местная полиция обрушилась на тебя, как тонна кирпичей.
Шуман не отреагировал: пусть мальчишка хорохорится. Он чувствовал: Маниелли стыдится своей реакции на самоубийство Хайнслера, вот и спешит натянуть поводок. Вообще-то, сбегать Пол не собирался. Бык Гордон попал в точку: второго такого шанса ему не представится, не говоря о куче денег, позволяющей использовать шанс по максимуму.
Пол и молодые лейтенанты замолчали: о чем еще говорить? Ароматный сырой воздух наполняли шелест ветра, шипение волн, бархатный скрежет двигателей «Манхэттена» – как ни странно, какофония умиротворяла, вопреки самоубийству Хайнслера и сложному заданию, которое предстояло выполнить.
Молодые лейтенанты спустились вниз. Пол встал и снова закурил. Огромный «Манхэттен» входил в гамбургский порт, а мысли Шумана сосредоточились на полковнике Рейнхарде Эрнсте. Для Пола Шумана он был важен не как источник опасности для мира в Европе и жизни невинных людей, просто на таких, как он, киллеры не охотятся.
Через несколько часов после того, как «Манхэттен» встал в док, а олимпийцы с сопровождающими высадились, молодой американский моряк прошел паспортный контроль и отправился гулять по улицам Гамбурга.
У рядовых матросов свободного времени немного – всего-навсего шесть часов, но молодой человек попал за границу впервые и желал получить максимум удовольствия.
Свежевыбритый розовощекий помощник кока полагал, что в городе отличные музеи, а может, и приличные церкви. Он захватил с собой «кодак» и собирался попросить местных снять его на фоне достопримечательностей для папы с мамой. Фразу «Bitte, das Foto?»[13] он отрепетировал. В экзотическом порту наверняка найдутся пивные, таверны и кто знает какие еще развлечения.
Однако, прежде чем сблизиться с иностранной культурой, следовало выполнить поручение. Матрос беспокоился, что оно отнимет много драгоценного времени, но, как оказалось, напрасно. Нужного человека он увидел, едва покинув здание таможни.
Моряк подошел к мужчине средних лет в зеленой форме и черно-зеленой фуражке.
– Bitte… – начал он по-немецки.
– Ja, mein Herr?[14]
Моряк прищурился и, запинаясь, спросил:
– Bitte, du bist ein Polizist…[15] или как это? Soldat?
Мужчина в форме засмеялся и ответил по-английски:
– Да-да, я полицейский, а раньше был солдатом. Чем я могу вам помочь?
Молодой моряк кивком показал на землю и объявил:
– Вот, на дороге валялось. – Он вручил полицейскому белый конверт. – Это слово означает «важно»? – Моряк показал на написанное: «Bedeutend». – Хотелось убедиться, что письмо не пропадет.
Полицейский посмотрел на конверт и после небольшой паузы проговорил:
– Да-да. «Важно».
Помимо этого слова, на лицевой стороне конверта написали: «Оберштурмфюреру СС Гамбурга». Помощник кока понятия не имел, что это значит, а вот полицейский заметно разволновался.
– Где валялся конверт? – спросил он.
– Вон там, на тротуаре.
– Отлично, благодарю вас. – Не отрывая взгляда от запечатанного конверта, полицейский повернул его другой стороной. – Вы не видели, кто его обронил?
– Нет, конверт просто валялся на тротуаре, и я решил стать добрым самаритянином.
– Да-да, самаритянином.
– Ну, я побежал, – проговорил моряк. – Всего хорошего!
– Danke! – рассеянно поблагодарил полицейский.
Молодой моряк отправился к самым интересным достопримечательностям, на ходу гадая, что в конверте. Почему Аль Хайнслер, носильщик с «Манхэттена», накануне вечером попросил его вручить конверт гамбургскому полицейскому или солдату, после того как корабль встанет в док? На «Манхэттене» считали Хайнслера чудаковатым: свою каюту он держал в образцовой чистоте, одежду – отглаженной, ни с кем не дружил, а о Германии говорил со слезами на глазах.
– Хорошо, а что в конверте? – спросил тогда помощник кока.
– Один из пассажиров «Манхэттена» не вызывает доверия. Хочу сообщить о нем немцам. Я пытаюсь посылать радиограммы, но они порой не доходят. Хочу, чтобы власти получили мое послание.
– Что за подозрительный пассажир? Погоди! Знаю, толстяк в клетчатом костюме, разливавший напитки за капитанским столиком.
– Нет, другой.
– Почему не хочешь отдать письмо корабельной службе безопасности?
– Это касается только немцев.
– Ясно. А сам что не доставишь письмо?
Хайнслер сложил пухлые ладони, как для молитвы, – зрелище получилось премерзкое! – и покачал головой:
– Я даже не представляю, сколько дел у меня будет! А тебя, я слышал, на берег отпускают. Это послание очень важно для немцев.
– Ну ладно, хорошо.
– Еще один момент, – тихо добавил Хайнслер. – Лучше сказать, что письмо ты нашел. Иначе тебя могут забрать в участок и начать допрашивать. На это часы уйдут – ты потратишь всю свою увольнительную.
Такая сложность немного напугала молодого моряка. Хайнслер почувствовал это и быстро сориентировался:
– Вот тебе двадцатка.
«Святые небеса!» – подумал молодой моряк, а вслух сказал:
– Считай, ты только что оплатил нарочного.
Сейчас молодой помощник кока спешил обратно к причальной линии и рассеянно думал о том, куда подевался Хайнслер. Со вчерашнего вечера его не видно. Впрочем, мысли о носильщике испарились, едва на глаза попался великолепный вариант для знакомства с немецкой культурой. Клуб «Игривая киса» – манящее название очень кстати написали по-английски. Увы, клуб, как и все подобные заведения в порту, давно закрылся.
«Эх, и впрямь придется рассматривать церкви и музеи!» – с досадой подумал моряк.
Глава 4
Он проснулся от шороха рябчика, выпорхнувшего из куста крыжовника, что рос за окном спальни в почти загородном Шарлоттенбурге. Он проснулся от аромата магнолии.
Он проснулся от пресловутого берлинского ветра, который, по словам юношей и старых домохозяек, несет щелочную пыль, разжигающую плотские желания.
Волшебный воздух тому виной или возраст, но Рейнхард Эрнст невольно подумал о красавице-жене, брюнетке Гертруде, с которой жил уже двадцать восемь лет. Он повернулся к ней лицом, уставился на пустое углубление в перине и невольно улыбнулся. После шестнадцатичасового рабочего дня он падал с ног, но Гертруда вставала рано: так привыкла. Последнее время в постели они почти не разговаривали.
Из кухни на первом этаже донесся звон посуды. Часы показывали семь утра. Значит, сон длился чуть больше четырех часов.
Эрнст потянулся, высоко поднял раненую руку и помассировал ее, щупая треугольный металлический осколок у плеча. Как ни странно, шрапнель действовала успокаивающе. Он считал, что нужно жить в мире с прошлым, и ценил каждый символ, даже тот, что едва не лишил его руки и жизни.
Пятидесятишестилетний полковник вылез из постели и снял ночную сорочку. Фрида наверняка уже пришла, поэтому, натянув бежевые брюки галифе и отказавшись от рубашки, он перебрался в соседнюю комнату – в кабинет. Короткая стрижка, круглый череп, седина, складки вокруг рта, аккуратный нос с горбинкой, близко посаженные глаза, хищные и умные, – за эти черты на войне его звали Цезарем.
Летом Эрнст часто делал гимнастику с внуком Руди – они катали набивной мяч, поднимали булавы, выполняли упражнения на пресс и бег на месте. Но по средам и пятницам мальчик посещал летнюю школу, где занятия начинались рано, и деду, к его сожалению, приходилось заниматься одному.
Пятнадцатиминутную зарядку Эрнст начал с отжиманий и приседаний, но минут через семь его позвали:
– Дедушка!
Запыхавшийся полковник остановился и выглянул в коридор:
– Доброе утро, Руди!
– Смотри, что я нарисовал.
Семилетний мальчик, одетый в форму, поднял картинку. Без очков Эрнст не мог разобрать, что на ней, но Руди выручил:
– Это орел.
– Да, конечно, я вижу.
– Он летит сквозь грозу.
– Какого храброго орла ты нарисовал!
– Ты будешь завтракать?
– Да. Скажи бабушке, что я спущусь через десять минут. Ты уже съел яйцо?
– Да, – ответил мальчик.
– Отлично. Яйца тебе полезны.
– Завтра я нарисую ястреба! – пообещал худенький белокурый мальчик и побежал вниз по лестнице.
Эрнст вернулся к упражнениям, размышляя о десятках проблем, которыми следовало заняться сегодня. После зарядки он ополоснулся холодной водой. Пока вытирался, зазвонил телефон. В ту пору, какие бы важные вопросы ни решали в правительстве национал-социалисты, звонки в такую рань вызывали беспокойство.
– Рейни! – позвала Гертруда. – Тебя к телефону!
Эрнст натянул рубашку, решив не возиться с носками и обувью, спустился на первый этаж и взял у жены трубку.
– Алло? Эрнст слушает.
– Полковник!
Эрнст узнал голос одной из секретарш Гитлера.
– Фрейлейн Лауэр, доброе утро!
– И вам доброе утро! Меня просили передать, что фюрер срочно вызывает вас в рейхсканцелярию. Если у вас другие планы, их просят изменить.
– Пожалуйста, скажите канцлеру Гитлеру, что я уже выезжаю. Он у себя в кабинете?
– Да.
– Кто еще будет присутствовать?
Секретарша замялась, но ответила:
– Это все, что мне известно, полковник. Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер!
Эрнст отсоединился и уставился на телефон, не убирая руки с трубки.
– Дедушка, ты ботинки не надел!
Руди, до сих пор со своим рисунком, подошел сзади, посмотрел на босые дедовы ноги и засмеялся.
– Да, Руди. Мне нужно обуться. – Эрнст впился взглядом в телефон.
– Что такое, дедушка? Что случилось?
– Ничего, Руди.
– Мама говорит, у тебя завтрак остынет.
– Руди, а ты съел яйцо целиком?
– Да, дедушка.
– Молодец! Передай маме и бабушке, что я спущусь через минуту. Но пусть начинают без меня.
Эрнст поднялся по лестнице, чтобы побриться, чувствуя, что исчезли и желание, которое вызывала красавица-жена, и аппетит.
Сорок минут спустя Эрнст уже шагал по коридорам рейхсканцелярии в центре Берлина на пересечении Вильгельмштрассе и Фоссштрассе, старательно обходя рабочих-строителей. Здание канцелярии было старым – отдельные его части возвели аж в восемнадцатом веке – и служило резиденцией немецких канцлеров, начиная с Бисмарка. Гитлер гневался из-за ветхости здания и, раз новую канцелярию никак не могли достроить, постоянно устраивал реставрацию.
Сейчас Эрнста не интересовали ни сооружение, ни архитектура. Мысли занимало одно: «Как меня накажут за ошибку? Насколько она серьезна?»
Он поднял руку, для проформы салютуя охраннику, который воодушевленно поприветствовал уполномоченного по внутренней безопасности. Носить такое звание тяжелее, чем истертый мокрый пиджак. Эрнст поспешил дальше, за внешней невозмутимостью пряча тревогу о совершенном преступлении.
В чем именно оно заключается?
Не всем поделился с фюрером – вот его вина.
Возможно, в других странах такое считают мелочью, а в Германии – преступлением, караемым смертной казнью. Но ведь всем не поделишься. Если подробно рассказать Гитлеру о своем замысле, он может прицепиться к какой-нибудь мелочи, тогда одно его слово – и пиши пропало. Не поможет и то, что думал ты не о личной выгоде, а исключительно о благе родины.
Но если умолчать… Ах, может получиться еще хуже. Параноик-фюрер решит, что за молчанием кроется злой умысел. Тогда всевидящее око внутрипартийной службы безопасности воззрится на тебя и твоих близких. Порой его взор смертоносен. Таинственный неотложный вызов на незапланированную встречу убеждал Рейнхарда Эрнста, что именно так получилось сегодня. Третий рейх воплощал порядок, систему и организованность, малейшее отклонение тревожило.
Эх, надо было немного рассказать фюреру о Вальдхаймском исследовании еще в марте прошлого года, когда замысел только зародился. Но тогда фюрер, министр обороны фон Бломберг и сам Эрнст занимались возвращением Рейнланда, да так плотно, что исследование потеряло важность: на кону стояла часть родины, украденная союзниками в Версале. К тому же, строго говоря, оно основывалось на научной работе, которую Гитлер счел бы подозрительной, если не провокационной. Эрнсту просто не хотелось поднимать этот вопрос.
Сейчас он поплатится за свою оплошность.
Полковник подошел к секретарше Гитлера, и его проводили к фюреру.
Эрнст пересек порог большой приемной и увидел Адольфа Гитлера, фюрера, канцлера и президента Третьего рейха, главнокомандующего вооруженными силами. В очередной раз Эрнст подумал: «Если харизма, энергия и осторожность – основные компоненты власти, то власти у Гитлера больше всех в мире».
Коричневая форма, на ногах начищенные сапоги – Гитлер склонился над столом и просматривал бумаги.
– Мой фюрер! – проговорил Эрнст, уважительно кивнул и щелкнул каблуками, как повелось во времена Второго рейха, закончившиеся восемнадцать лет назад с капитуляцией Германии и бегством кайзера Вильгельма в Голландию. Приветствия «Хайль Гитлер!» и «Зиг хайль!» требовались от рядовых граждан, а вот каблуками в высших эшелонах власти щелкали только никчемные подхалимы.
– Полковник! – Гитлер глянул на Эрнста.
Голубые глаза из-под набрякших век смотрели так, словно Гитлер думал о десятке вещей сразу. Настроение фюрера, как всегда, не угадаешь. Он нашел нужный документ и, направляясь в большой, но скромно обставленный кабинет, позвал:
– Прошу, присоединяйся к нам.
Эрнст повиновался. Ни один мускул не дрогнул на его каменном, как у настоящих солдат, лице, а сердце упало, когда он увидел присутствующих.
Дородный, потный Герман Геринг устроился на диване, скрипевшем под его весом. Якобы мучаясь от постоянной боли, круглолицый толстяк ежесекундно ерзал, усаживаясь поудобнее, – смотреть было неловко. В кабинете висел резкий запах его одеколона. Министр авиации кивнул Эрнсту, и тот ответил тем же.
В изящном кресле, скрестив ноги, как женщина, потягивал кофе косолапый скелет Пауль Йозеф Геббельс, рейхсминистр пропаганды. Эрнст не сомневался в его компетенции. Первые жизненно важные успехи партии в Берлине и Пруссии – заслуга Геббельса. Но Эрнст презирал этого человека, который с обожанием смотрел на фюрера, самодовольно потчевал его изобличающими сплетнями о влиятельных евреях и социалистах, а через минуту – именами немецких актеров и актрис из киностудии УФА. Эрнст поздоровался с ним и сел, вспоминая свежую шутку, передаваемую из уст в уста: «Опишите идеального арийца. Ну, он блондин, как Гитлер, строен, как Геринг, и высок, как Геббельс».
Гитлер протянул документ одутловатому Герингу. Тот прочитал его, кивнул и без лишних слов спрятал в дорогую кожаную папку. Фюрер сел и налил себе шоколада. Он поднял брови и повернулся к Геббельсу, веля продолжать начатый ранее разговор, и Эрнст понял: отвечать за участие в Вальдхаймском исследовании придется не сегодня.
– Как я говорил, мой фюрер, многим гостям Олимпиады понадобятся развлечения.
– У нас есть кафе и театры, есть музеи, парки, кинотеатры. Гости могут посмотреть наши фильмы Бабельсбергской киностудии, увидеть Джин Харлоу или Грету Гарбо. Или Чарльза Лоутона и Микки-Мауса.
Судя по раздраженному голосу, Гитлер отлично понимал, о каких развлечениях толкует Геббельс. Последовали мучительно долгие и жаркие споры о том, стоит ли выпускать на улицы легальных проституток – лицензированных «подконтрольных девушек». Гитлер пробовал возражать, но Геббельс заранее все продумал и спорил убедительно. В итоге Гитлер уступил с условием, что в столичном регионе будет не более семи тысяч девушек. Аналогично решили временно смягчить наказание по статье 175, карающей гомосексуалистов. Слухами обросли и предпочтения самого фюрера: ему приписывали и инцест, и мужеложство, и скотоложство, и копрофилию. Эрнст, впрочем, считал, что Гитлер совершенно безразличен к сексу – ему желанна лишь немецкая нация.
– Напоследок требования к внешнему виду, – продолжал Геббельс вкрадчиво. – Полагаю, можно позволить женщинам немного укоротить длину юбок.
Пока глава Третьего рейха и его адъютант спорили, на сколько юбочных сантиметров приблизить соотечественниц к миру моды, Эрнста снедала тревога. Ну почему пару месяцев назад он ни слова не сказал о Вальдхаймском исследовании? Почему не послал фюреру письмо, в котором упомянул бы о нем вскользь? В таких вопросах необходимо проявлять осторожность.
Споры продолжались. Наконец фюрер решительно объявил:
– Юбки разрешим укоротить на пять сантиметров, и все. Макияж запретим.
– Так точно, мой фюрер!
Немного помолчав, Гитлер уставился в угол кабинета, что случалось нередко, потом пронзил взглядом Эрнста:
– Полковник!
– Да, мой фюрер?
Гитлер поднялся, взял со стола листок и медленно вернулся к остальным. Геринг и Геббельс не сводили взгляда с Эрнста. Оба считали, что полковник имеет особое влияние на фюрера, но опасались, что благосклонность временная или, не дай бог, обманчивая и в любой момент можно оказаться в шкуре Эрнста, то есть в роли барсука на травлю, да и где взять спокойную невозмутимость полковника?
Фюрер вытер усы:
– Дело важное.
Эрнст выдержал взгляд Гитлера и спокойно ответил:
– Конечно, мой фюрер. Я очень постараюсь помочь.
– Оно касается нашей авиации.
Эрнст посмотрел на Геринга: на румяном лице играла фальшивая улыбка. В войну тот проявил себя отважным асом, хотя сам барон фон Рихтгофен уволил его из эскадры за неоднократные обстрелы гражданского населения, а ныне Геринг стал рейхсминистром авиации и главнокомандующим военно-воздушными силами. Последнюю должность, среди десятка прочих, он занимал с особым удовольствием. О военно-воздушных силах Эрнст и Геринг чаще всего разговаривали и яростнее всего спорили.
Гитлер протянул листок Эрнсту:
– Ты читаешь по-английски?
– Немного.
– Это письмо от самого Чарльза Линдберга, – гордо сообщил Гитлер. – Он посетит Олимпиаду в качестве почетного гостя.
Неужели? Вот так новость! Геббельс и Геринг дружно улыбнулись и в знак одобрения застучали ладонями по столу. Эрнст взял письмо правой рукой, тыльную сторону которой, как и плечо, оцарапала шрапнель.
Линдберг… Эрнст внимательно следил за его трансатлантическим перелетом, но куда больше волновался из-за сообщений о гибели сына летчика. Эрнст знал, сколь ужасно терять ребенка. Взрыв порохового погреба на корабле, унесший жизнь Марка, стал душераздирающей трагедией, но сын Эрнста хоть успел покомандовать военным кораблем и увидеть Руди, своего сына. А вот гибель несовершеннолетнего от рук преступников – это просто чудовищно.
Эрнст быстро прочитал письмо и разобрал несколько искренних фраз, выражавших желание увидеть последние достижения немецкой авиации.
– Поэтому я и вызвал тебя, полковник, – продолжал фюрер. – Некоторые считают стратегически выгодным показать миру растущую мощь нашей авиации. Я и сам так думаю. Что скажешь о небольшом авиашоу в честь герра Линдберга, где мы продемонстрируем наш новый моноплан?
Полковник облегченно вздохнул: его вызвали не ради Вальдхаймского исследования. Но легче стало лишь на минуту, потом тревога снова расправила крылья. Эрнст еще раз обдумал вопрос и ожидаемый от него ответ. «Некоторых» в данном случае, очевидно, воплощал Герман Геринг.
– Моноплан, мой фюрер, да…
«Мессершмитт Ме-109», бесподобный истребитель-бомбардировщик, развивал скорость триста миль в час. Существовали в мире и другие истребители-монопланы, но «Ме-109» был быстрее всех да еще цельнометаллическим. Последнего долго добивался Эрнст, ведь это упрощало и массовое производство, и войсковой ремонт, и эксплуатацию. Для разрушительных бомбардировок, которыми Эрнст планировал предварять наземные наступательные операции Третьего рейха, потребуется большое число самолетов.
Полковник склонил голову набок, словно размышляя, хотя решение принял, едва услышав вопрос.
– Мой фюрер, я возражаю.
– Почему? – Гитлер сверкнул глазами, что предвещало вспышку гнева или, скорее, бесконечное разглагольствование о военной истории или политике. – Разве нам не позволено обороняться? Разве стыдно показать миру, что мы отвергаем ничтожную роль, которую пытаются отвести нам союзники?
«Аккуратнее, – велел себе Эрнст. – Действуй как хирург, удаляющий опухоль».
– Я думаю не о том предательском договоре! – ответил он голосом, полным презрения к Версальскому договору. – Я думаю о том, разумно ли показывать этот самолет иностранцам. Сведущие в авиации сразу поймут: эта модель уникальна, и заключат, что она запущена в массовое производство. Линдберг наверняка разберется. Если не ошибаюсь, «Дух Сент-Луиса» испытывали при его участии.
Пряча глаза от Эрнста, Геринг предсказуемо возразил:
– Пора показать врагу нашу мощь.
– Как вариант, на Олимпиаде можно показать опытный образец сто девятой модели, – медленно проговорил Эрнст. – Образцы преимущественно ручной сборки, без бортового вооружения, оснащенные двигателями «роллс-ройс». Так мы продемонстрируем гостям технологический прогресс нации, но введем их в заблуждение двигателями наших бывших врагов. Гости решат, что мы думать не думаем о наступлении.
– Рейнхард, в твоих словах что-то есть, – признал Гитлер. – Авиашоу устраивать не будем, покажем опытные образцы. Отлично, все решено. Полковник, спасибо, что приехал.
– Мой фюрер! – Эрнст поднялся, вне себя от облегчения.
Уже у двери он услышал голос Геринга:
– Чуть не забыл… Рейнхард, кажется, твои документы ошибочно направили ко мне.
Эрнст обернулся: круглое лицо рейхсминистра авиации расплылось в улыбке, но в глазах бурлил гнев. Геринг желал отомстить Эрнсту, победившему его в споре об истребителях.
– О чем же они? – Геринг прищурился. – Кажется, о Вальдхаймском исследовании. Да, точно.
«Боже всемогущий…»
Гитлер не слушал. Он развернул архитектурный чертеж и изучал его.
– Ошибочно направили? – переспросил Эрнст, понимая, что на деле документы стащили шпионы Геринга. – Спасибо, герр министр, сейчас же попрошу кого-нибудь их забрать, – беззаботно проговорил он. – Хорошего дня…
Разумеется, отвлекающий маневр не сработал.
– Тебе повезло, что документы попали ко мне, – продолжил Геринг. – Представь, что подумали бы люди, увидев еврейскую писанину, в которой упомянуто твое имя.
– В чем дело? – насторожился Гитлер.
Геринг, как всегда обливавшийся потом, вытер лицо и ответил:
– Дело в Вальдхаймском исследовании, заказанном полковником Эрнстом.
Гитлер покачал головой, но Геринг не унимался:
– Я думал, мой фюрер в курсе.
– Расскажите мне! – потребовал Гитлер.
– Я ничего не знаю, – ответил Геринг. – Я лишь получил – ошибочно, как уже объяснил, – несколько докладов, написанных еврейскими врачами-психиатрами. Один от того австрийца, Фрейда. Второй – от какого-то Вайсса. Других имен не припомню. Доктора-психоаналитики, – добавил Геринг, скривившись.
В иерархии ненависти на первом месте у Гитлера стояли евреи, на втором – коммунисты, на третьем – интеллектуалы. К психоаналитикам он относился с особым пренебрежением, ибо они отвергали расизм, основу национал-социалистической философии, проповедующий, что поведение человека определено расовой принадлежностью.
– Это правда, Рейнхард?
– В рамках занимаемой должности я читаю много литературы об агрессии и конфликтах, – невозмутимо ответил Эрнст. – В тех документах как раз об этом.
– Ты никогда со мной этим не делился, – заметил Гитлер и, инстинктивно чувствуя малейший намек на заговор, спросил: – Министр обороны фон Бломберг в курсе твоих дел?
– Нет. Докладывать пока не о чем. Как ясно из названия, это лишь исследование, проводимое совместно с Вальдхаймским военным училищем. Я хочу собрать информацию, и только. Возможно, ничего и не получится. – Стыдясь, что опускается до подобного, Эрнст добавил, надеясь, что глаза блестят угоднически, как у Геббельса: – Но возможно, результаты покажут нам, как сделать армию сильнее и эффективнее для достижения великих целей, которые вы наметили для нашей родины.
Возымело ли раболепство эффект, Эрнст не понял. Гитлер поднялся и зашагал по кабинету. Вот он подошел к подробной модели Олимпийского стадиона и долго на нее смотрел. Полковнику казалось, стук сердца отдается у него в зубах.
– Вызовите ко мне архитектора! Немедленно! – закричал Гитлер, обернувшись.
– Да, мой фюрер, – отозвалась помощница и поспешила в приемную.
Минуту спустя в кабинет вошел не Альберт Шпеер[16], а Генрих Гиммлер в черной форме. Слабый подбородок, хилое тело и круглые очки в черной оправе позволяли забыть, что это абсолютный правитель СС, гестапо и других подразделений немецкой полиции.
Гиммлер отдал свой фирменный неуклюжий салют и обратил на Гитлера обожающий взгляд серо-голубых глаз. Фюрер ответил своим стандартным приветствием – вяло махнул рукой через плечо.
Рейхсфюрер СС оглядел кабинет и решил, что может поделиться новостями.
Гитлер рассеянно показал на сервиз с кофе и шоколадом, но Гиммлер качнул головой. Обычно он весь был самообладание – заискивающие взгляды на фюрера не в счет, – но сегодня, как заметил Эрнст, нервничал.
– Я по вопросу безопасности, – доложил он. – Утром командующий СС Гамбурга получил письмо, датированное сегодняшним числом. В послании к нему обращаются не по имени, а по должности и говорится, что в следующие несколько дней русский устроит в Берлине диверсию. Якобы крупную диверсию.
– От кого письмо?
– Автор называет себя убежденным нацистом, а имя не раскрывает. Письмо нашли на улице, о его происхождении ничего не известно. – Гиммлер сверкнул ровными белоснежными зубами, поморщился, как ребенок, огорчивший отца, снял очки, протер стекла и снова надел. – Неизвестный отправитель обещал выяснить имя диверсанта и доложить результат. Больше он ничего не прислал. Конверт был обнаружен случайным прохожим, значит отправителя перехватили и не исключено, что убили. Вряд ли мы выясним подробности.
– На каком языке письмо? – спросил Гитлер. – На немецком?
– Да, мой фюрер.
– Диверсия… О какой диверсии речь?
– Мы не знаем.
– Ах, большевики с удовольствием сорвут нам Олимпиаду, – сказал Гитлер, и его лицо перекосилось от злости.
– Думаете, это не злая шутка? – предположил Геринг.
– Может, это и шутка, – ответил Гиммлер, – но через Гамбург сейчас проезжают десятки тысяч иностранцев. Вдруг кто-то услышал о заговоре, но вмешиваться не захотел, вот и написал анонимку? В Берлине я велю каждому удвоить бдительность, свяжусь с военным командованием, с другими министрами. Службам охраны правопорядка я уже приказал вплотную заняться этим сообщением.
– Сделайте все, что нужно. Абсолютно все! Наша Олимпиада пройдет без сучка без задоринки! – кричал Гитлер хриплым от гнева голосом, а через долю секунды необъяснимо успокоился, голубые глаза засияли.
Он долил себе в чашку горячего шоколада и положил на блюдце две сладкие галеты.
– Спасибо, все могут быть свободны. Я должен обсудить вопросы строительства. Где Шпеер? – спросил он стоявшую в дверях помощницу.
– Явится через минуту, мой фюрер!
Вместе с остальными Эрнст направился к выходу, чувствуя, как пульс успокаивается. В высших эшелонах власти, в узком кругу национал-социалистов подобное считалось нормой. Интрига, чреватая катастрофическими последствиями, распалась у порога кабинета. Касательно козней Геринга нужно…
– Полковник! – окликнул Гитлер.
Эрнст замер и обернулся.
Фюрер смотрел на макет стадиона, приглядываясь к недавно построенному железнодорожному вокзалу.
– Вы подготовите подробный отчет об этом своем Вальдхаймском исследовании. Я получу его в понедельник.
– Так точно, мой фюрер!
У двери Геринг протянул руку, предлагая Эрнсту выйти первым:
– Я позабочусь, Рейнхард, чтобы те документы перенаправили тебе. Искренне надеюсь, что вы с Гертрудой посетите мой олимпийский прием.
– Благодарю, герр министр. Мы обязательно придем.
Теплый, сырой вечер пятницы пах свежескошенной травой, свежевспаханной землей, свеженанесенной краской.
Пол Шуман в одиночестве гулял по Олимпийской деревне, в получасе езды на запад от Берлина.
Прибыл он недавно, из Гамбурга добрался не без проблем. Да, день выдался утомительный, хотя поводов бодриться хватало: он попал за границу, на свою историческую родину, готовился исполнить миссию. Шуман предъявил пресс-карту и проследовал в американскую часть деревни, там в десятках домов расселили по пятьдесят-шестьдесят человек. Оставив чемодан и портфель в комнатушке, где планировал прожить несколько дней, он вышел погулять по чистейшей территории. Разглядывал все вокруг и удивлялся – не привык к опрятным спортивным объектам. У него в клубе, например, не красили лет пять и вечно пахло потом, гнилой кожей и пивом, как тщательно ни скреб и ни мыл Бедняга Уильямс. А тут Шуман оказался в самой настоящей деревне – это было небольшое поселение, симпатичное и обособленное. Березовая роща обрамляла бессчетные акры с аккуратными невысокими домами, озером, дорожками для бега и прогулок, тренировочными полями и даже собственным мини-стадионом.
Согласно путеводителю, который положил ему в портфель Эндрю Эйвери, в деревне имелись таможня, склады, пресс-центр, почта, банк, заправка, магазин спортивных товаров, продовольственные магазины, сувенирные киоски и турбюро.
Сейчас спортсмены были на церемонии приветствия, куда Джесси Оуэнс, Ральф Меткалф и молодой боксер, с которым спарринговал Пол, приглашали и его. Однако Шуману, попавшему в среду своего объекта, следовало сидеть тихо, поэтому он извинился и отклонил приглашение, сославшись на утренние интервью, мол, нужно готовиться. Он перекусил в столовой – такого вкусного бифштекса в жизни не пробовал, – выпил кофе, выкурил «Честерфилд» и теперь заканчивал прогулку по деревне.
Пока, с учетом причины, по которой Пол прибыл в Германию, его беспокоило одно: «связные», они же немецкие солдаты, охраняющие общежития каждой команды. Американский жилой комплекс караулил молодой, сурового вида шатен в серой форме, на вид чудовищно неудобной в жару. Пол старался не попадаться ему на глаза. Реджинальд Морган, местный информатор, предупредил Эйвери, что Полу стоит держаться подальше от военных. В общежитие Шуман заходил только через черный ход и любым способом прятался от охранника.
Шагая по чистейшей дорожке, он увидел американского бегуна с молодой женщиной и ребенком: некоторые спортсмены приехали с семьями. Тотчас вспомнил, как на прошлой неделе, перед самым отплытием «Манхэттена», поговорил с братом.
Последние лет десять Пол отдалялся от брата, сестры и их семей: не хотелось нести в их жизнь насилие и опасность, которые отравляли его существование. Сестра жила в Чикаго, куда Пол наведывался редко, а вот Хэнка периодически встречал. Хэнк обосновался на Лонг-Айленде и владел типографией, доставшейся от деда. Он стал крепким семьянином, а о заработке брата знал одно: Пол якшается с крутыми парнями и преступниками.
О личном Пол не говорил тогда в Комнате ни с Быком Гордоном, ни с другими, но на деле принял берлинский заказ, чтобы вычистить досье и заработать денег, которые позволят воссоединиться с семьей, о чем он мечтал годами.
Стакан виски, еще стакан – Пол взял трубку и позвонил брату домой. После десяти минут болтовни о жаре, бейсболистах «Янкиз» и двух племянниках Пол набрался смелости и спросил, не нужен ли Хэнку партнер в «Типографии Шумана».
– Со старыми приятелями я порвал, – заверил Пол и добавил, что готов вложить в дело десять тысяч долларов. – Деньги чистые, стопроцентно чистые.
– Срань господня! – вырвалось у Хэнка, и братья засмеялись, вспомнив любимое ругательство отца. – Есть одна проблема, – серьезно проговорил Хэнк.
Пол почувствовал, что старший брат, памятуя о его темных делишках, готов сказать «нет», но услышал другое:
– Понадобится новая вывеска. На старой не хватит места, чтобы написать «Типография братьев Шуман».
Лед растаял, и они принялись обсуждать план. Пол удивился, что Хэнк чуть ли не до слез растрогался этой попыткой наладить отношения. Семья для Хэнка стояла на первом месте, и он не понимал, почему целых десять лет Пол отдалялся от близких.
Высокой красотке Марион правильная жизнь тоже понравится. В плохую девчонку она только играла, и проницательный Шуман показывал ей неприглядную правду исключительно малыми порциями. Он познакомил ее с Деймоном Раньоном, угощал пивом в своем клубе, водил в бар в Адской кухне, где Оуни Мэдден[17] очаровывал дам британским выговором и пистолетами с перламутровой рукоятью. Пол хорошо понимал: подобно многим «бунтаркам из колледжа», Марион устанет от лихой жизни, едва в нее погрузившись. Карьера танцовщицы тоже зачахнет, девушке захочется чего-то понадежнее. Роль супруги совладельца процветающей типографии подойдет идеально.
Хэнк пообещал поговорить со своим юристом и к возвращению Пола из «командировки» подготовить партнерское соглашение.
По дороге в общежитие Пол увидел трех мальчишек в шортах, коричневых рубашках, пилотках и черных галстуках. Десятки таких парней помогали здесь командам. Эти трое направлялись к высокому шесту, на котором развевался нацистский флаг. Пол видел этот флаг и в газетах, и в выпусках новостей, но всегда черно-белым. Сейчас, даже в сумерках, знамя казалось ярко-малиновым, как свежая кровь.
Один из мальчиков перехватил его взгляд и спросил по-немецки:
– Вы спортсмен? Вы не на церемонии приветствия, которую для вас устроили?
Пол решил не демонстрировать свои лингвистические способности даже членам гитлерюгенда, поэтому ответил по-английски:
– Извини, по-немецки я говорю плохо.
Паренек перешел на английский:
– Вы спортсмен?
– Нет, я журналист.
– Английский или американский?
– Американский.
– Ах, добро пожаловать в Берлин, герр журналист! – с сильным акцентом отчеканил паренек.
Его товарищ перехватил взгляд Пола и спросил:
– Вам нравится наш флаг? Он… производит впечатление? Наверное, так нужно сказать?
– Да, так.
Звездно-полосатое знамя казалось мягче, а это словно нокаутировало.
– У каждого элемента флага свое значение, и очень важное, – вмешался первый. – Вы об этом слышали?
– Нет, – покачал головой Пол, – расскажи мне, пожалуйста.
Мальчишка с радостью пустился в объяснения:
– Красный цвет обозначает социализм, белый, конечно же, национализм, ну а черный… черный изогнутый крест… Его называют свастикой…
Он вскинул брови, посмотрел на Пола, но продолжать не стал.
– Ну, объясняй до конца, – попросил Пол. – Что означает крест?
Паренек переглянулся со спутниками и удивленно улыбнулся ему:
– Вы наверняка знаете, – а приятелям сказал по-немецки: – Сейчас я спущу флаг.
Мальчик снова улыбнулся Полу и повторил:
– Вы наверняка знаете.
Сосредоточенно нахмурившись, он спустил флаг, а его приятели вытянули руки в салюте, который тут отдавали на каждом шагу.
Пол направился к общежитию, а мальчишки бодрыми неровными голосами затянули песню. Уходя все дальше от флагштока, Шуман слышал ее отрывки, плывшие по горячему летнему воздуху: «Знамена вверх! В шеренгах, плотно слитых, СА идут, спокойны и тверды… Свободен путь для наших батальонов, свободен путь для штурмовых колонн… В последний раз сигнал сыграют сбора! Любой из нас к борьбе готов давно. Повсюду наши флаги будут реять скоро, неволе долго длиться не дано!»[18]
Оглянувшись, Пол увидел, как мальчишки с трепетом складывают флаг и уносят его прочь. Через черный ход он проскользнул в общежитие. У себя в комнате вымылся, почистил зубы и упал на кровать. Перед тем как уснуть, долго смотрел в потолок. Он думал о Хайнслере, который совершил самоубийство на пароходе, пожертвовав собой в глупом фанатическом порыве.
Он думал о Рейнхарде Эрнсте.
Уже засыпая, вспомнил о мальчишке в коричневой форме. О его таинственной улыбке. Снова и снова слышал его голос: «Вы наверняка знаете… Вы наверняка знаете…»