Глава третья
Подъём по тревоге.
По небу плыли свинцовые облака. Дул холодный ветер. Падая тяжёлыми, крупными каплями, шёл дождь.
На горизонте виднелись клубы чёрного дыма – следы ночных пожаров.
Построение. Перекличка. Одного не досчитались.
Ночью Цервос вскрыл себе вены. Это стало нашей второй потерей. А ведь боевые действия ещё даже нее начались.
Пятеро пытались сбежать ночью. Были пойманы. Трое взяты под стражу. Двое из них, оказавшие сопротивление, отправлены в лазарет.
Приказ оставить лагерь и срочно выдвигаться.
Барабаня тяжёлыми, крупными каплями по железным доспехам, холодный дождь пытался, видимо, сыграть военный марш. Прощальный военный марш. А ветер, не сведущий в жанрах музыки, но, видимо, очень вдохновлённый мрачной перкуссией, пытался, завывая, исполнить печальную балладу о сотнях молодых людей, которым суждено обагрить местную землю алой кровью на потеху безжалостному противнику.
Да уж, менестрели из них так себе…
Мимо меня, гордо подняв голову, на белом коне медленно проехал господин Ангус Аурий, и мой тоскливый взгляд, бесцельно блуждавший из стороны в сторону, случайно упал на круп его прекрасной лошади. «Не туда ли ушли мои мечты о прекрасном будущем?» – невольно подумал я. – «Впрочем, им там хотя бы теплее, чем мне сейчас».
Что же касается всадника, нашего славного башелье, его горделивый вид и надменные жесты выглядели столь неуместно на фоне всеобщего уныния и отчаяния, что никак нельзя было отделаться от страстного желания начистить ему забрало.
Теперь, когда я пишу эти строки и гляжу на Ангуса Аурия с высоты прожитых лет, я могу его понять: как Меретрикс Хортум видела свою жизнь лишь до свадьбы, он видел свою жизнь только до этого сражения. Теперь же у него появился шанс испытать наяву все те ощущения, которые на протяжении долгих лет он пытался вызвать в своём нищем воображении.
И вот, он взирал на нас так, как, шествуя под венец, Меретрикс Хортум смотрела на своих незамужних подруг: «Ваше присутствие нужно лишь для того, чтобы своим ничтожеством вы подчеркнули моё величие!»
«Стоять! Занять позиции! Вспоминайте всё, чему вас учили!» – скомандовал капитан Поркий.
И каждый выполнял его приказ, как мог: мы, рядовые солдаты, обнажили клинки и сомкнули ряды, а доблестный башелье Аурий обрушил на нас словесный понос, накопленный за ночь. Махая над головой блестящим мечом и гарцуя на белом коне перед своим взводом, он неустанно изрыгал проклятья.
Лишь вражеская стрела заставила его умолкнуть. Навсегда. Пролетев со свистом по красивой параболической траектории, она застряла у него в голове. И весь взвод видел её, но предпринять что-либо не успел. То ли от баллистического экстаза, то ли от страха, то ли из уважения к правилам военного устава, запрещающего перебивать старшего по званию.
Башелье Ангус Аурий стал нашей третьей потерей, ознаменовавшей долгожданное вступление в войну нашего полка. Его прекрасный белый конь испуганно ускакал, по пути уронив тело убитого наездника.
Увы, смерть глуха к рассуждениям человека о собственной важности. Мало того, она никогда не прочь разыграть кровавый спектакль в назидание другим, чья очередь ещё не пришла.
Командиры других взводов повели свои подразделения в бой, а мы так и остались стоять, растерянно переглядываясь. Вскоре стали раздаваться крики и звон металла. Но мы твёрдо стояли в стороне, ожидая приказа невесть от кого, как подобает настоящим воинам.
А ведь в нас продолжали лететь стрелы. Время от времени кто-нибудь в наших рядах да падал замертво.
Щиты! Их можно было использовать для защиты! Нескольким сослуживцам пришлось сложить свои головы, чтобы эта умная мысль наконец посетила наши, ещё державшиеся на трясущихся от страха плечах.
«На помощь! Помогите!» – стали раздаваться крики товарищей, заставившие нас, хоть и не сразу, пересмотреть стратегию боя. Нерешительно, переглядываясь, словно ожидая друг от друга приказа, мы двинулись в ту сторону, где звенела сталь, и лилась кровь.
Наш взвод вступил в жестокую схватку с врагом. Эти мгновения, преисполненные ужаса, показались мне вечностью: бешено стучало сердце, во рту резко пересохло, всё тело охватила мелкая дрожь, и лёгкие, словно кузнечные меха, жадно втягивали воздух. Высоко подняв меч и горланя, дабы заглушить страх, я рвался в самую гущу людей.
В надежде побороть испуг, я искал глазами вражеского солдата, которого можно было бы ангажировать на поединок, но не находил его. Страх не проходил, а лишь притуплялся, превращаясь в ещё более отвратительное чувство. Каково это, чувствовать себя настолько ненужным, что даже враги избегают возможности прикончить тебя?
Вспомни об этом, дорогой читатель, когда тебя в очередной раз будет мучить одиночество и чувство отчуждённости.
Я опустил меч и стал бродить по полю брани, угрюмо озираясь по сторонам. Крики стихали, сменяясь стонами раненых и умирающих. Похоже, это конец. Словно весенняя гроза, наш первый бой прошёл ярко, но весьма скоротечно.
После увиденного желание поскорее найти смерть стало вытеснять во мне последние крупицы надежды вернуться к прежней жизни. Я поспешно сетовал на судьбу, будучи не в силах разгадать её хитрый замысел, и едва ли поверил, если бы кто-нибудь сказал мне, что лучшие моменты моей жизни ещё впереди.
Потери взвода составили двое убитыми и четверо ранеными. Однако, как выяснилось позже, наш взвод вступил в бой, когда все солдаты противника уже были повержены.
Ещё чуть позже выяснилось, что мы доблестно атаковали не вовсе передовой отряд вражеского полка, а наоборот, замыкающее подразделение, представленное одними лишь мародёрами, неспособными сражаться. У многих из них даже оружия при себе не оказалось.
Тем временем сомнийский полк уже, наверное, уверенным маршем направлялся к столице.
Командиром нашего взвода назначили какого-то застенчивого башелье Игнотуса, с коим никто прежде не был знаком. Он оказался полной противоположностью покойного Аурия: его отличали скромность, холодный расчёт и здравое сомнение в собственных силах.
Разведка доложила, что противник ушёл на юго-восток, и командование приняло решение догнать и остановить его, во что бы то ни стало.
Мы шли весь остаток дня без перерыва, покуда не стало смеркаться. Только тогда мы разбили лагерь в лесу, чтобы враг, который был уже совсем близко, нас случайно не заметил.
День выдался тяжёлый и печальный, и оттого с наступлением темноты весь полк погрузился в долгожданный сон. Спали рядовые, спали офицеры. Спали раненые, спали здоровые. Спали смелые, спали напуганные.
Спали часовые, спали караульные.
Из страны грёз меня резко выдернули крики сослуживцев. Спросонья в непроглядной темноте я мог различить лишь множество мерцающих факелов и их отблесков на доспехах. Не став выяснять, был ли инициатором данного кроваво-факельного шествия противник или же ещё кто, я поддался общей панике и побежал в сторону, противоположную факелам.
Моё сердце билось бешено, мышцы сводило, но разъярённый лай собак и свист стрел убеждали меня не останавливаться.
Когда же я оказался на расстоянии достаточно безопасном, чтобы перевести дух, меня вновь посетила мысль, которая ещё пару дней назад ни за что не пришла бы мне в голову: чем раньше смерть примет меня в свои объятия, тем скорее для всё это закончится.
Но даже смерть отвернулась от меня в ту ночь! Отвернулась, обрекая на продолжение этого кошмара. Вопреки моим сладостным надеждам, и сам я остался жив, и враг был повержен, отчасти по моей вине.
Кошмаром были не истерзанные человеческие тела, не реки багровой крови, и даже не печать смерти, в которую я был безответно влюблён, на лицах стонущих от боли товарищей. Кошмаром было то, что я ещё не до конца испепелил в себе мечты и надежды на прекрасное, мирное будущее. Здесь, на войне, они стали тяжёлым грузом. Но избавиться от них – всё равно что, сжав в руке, остановить собственное сердце.
Мои представления о прекрасном будущем были выкованы в кузнице социума, а значит, не имели ничего общего с тем, что могло бы быть полезным для человека, как венца творения Демиурга, потому как, Демиург, очевидно, желал бы видеть венец своего творения сильным и самостоятельным, а социум – жалким и слабым, лелеющим своё ничтожество.
Впрочем, смелость, которую я приобрёл в поисках смерти, уже можно было считать достижением на пути становления человеком в целом и самим собой в частности.
Сердце моё продолжало бодро стучать, жаждая продолжения. Но пришлось смириться тем, что ночной фестиваль любительского кровопускания подошёл к концу, став пиром для того лесного зверья, что не прочь полакомиться мертвечиной. Впервые за долгое время я так взбодрился, что решил, будто больше не усну до следующей ночи. Но стоило мне присесть, опершись спиной на сосну, как даже бьющееся сердце не помешало мгновенно пасть в объятия Морфея.
Лучи взошедшего на небосвод солнца сорвали пелену ночной мглы и позволили разглядеть то, что прежде звалось нашим лагерем. Ныне он больше походил на осквернённое кладбище.
Наслаждаясь утренней прохладой и питая отвращение, созерцая последствия ночной битвы, я шёл всё глубже в лес, ведомый любопытством: сколь далеко простирались границы боевых действий?
Уйдя довольно далеко от руин лагеря, в овраге я обнаружил тело вражеского солдата. Судя по тому, как далеко от места сражения его настигла смерть, он пытался сбежать. Странная одежда свидетельствовала о том, что он был либо офицером, либо вообще не являлся военным: чёрный плащ с фиолетовой оторочкой, изящный камзол цвета воронёной стали, коему не место здесь, на войне, особенно в гуще лесной грязи, отсутствие доспех.
Аккуратно, стараясь не упасть, потому как брезговал испачкаться, а тем паче – обмараться о труп, я спустился в овраг. Покойный, заботливо перевёрнутый мною на спину, вдруг сделал глубокий хриплый вдох, отчего я попятился назад и всё-таки шлёпнулся в гущу зловонной лесной грязи. Оживший труп тем временем сердито пускал носом кровавые пузыри, тяжело выдыхая.
Мне никогда прежде не доводилось общаться с воскресшими мертвецами, потому я долго подбирал слова, чтобы начать разговор. К счастью, мертвец галантно сделал первый шаг навстречу нашему знакомству, коему не суждено было стать долгим:
– Хочешь убить меня?
– Нет, – не стал лукавить я.
– Тогда что тебе от меня нужно?
– Я был бы признателен, если бы Вы сами, дорогой сударь, отправили меня к праотцам, избавив от несчастной участи лицезреть конец этой войны, который мне, лично, видится позорным для моего родного государства.
Оживший мертвец изо всех сил постарался посмеяться. Последний раз в своей жизни.
– С чего ты взял, что конец предрешён? И с чего ты взял, что он позорен для твоей страны?
– Ввязаться в войну с заведомо более сильным противником, пролить реки крови, сложить тысячи голов, оказаться поверженным и, вероятно, стать провинцией вражеского королевства? Это, право, какой-то позор!
– Не суди второпях. Только время рассудит.
Я однозначно не понимал своего собеседника и утешал себя тем, что его мозг, очевидно, уже начал разлагаться.
– Чем ты планируешь заняться, когда война закончится?
Этот вопрос заставил меня растеряться. Прежде я либо видел жизнь, так или иначе отвечающую моим ожиданиям, либо не видел её совсем; но никогда не задумывался над тем, какова будет моя жизнь, если вдруг переживу все неприятности, какими бы грозными они не казались.
– Отправляйся в Сомнию, в столицу, в город Драумур. Это поможет тебе.
– С чего это ты решил мне помочь советом? И как это мне поможет переезд?
– Знаешь, на смертном одре ценности резко меняются, и возникает непреодолимое желание натворить как можно больше добрых дел напоследок, – после этих слов мой друг-враг перевёл дух. Похоже, ему оставалось недолго. – Поверь, всё совсем не так просто, как кажется. Ты убедишься в этом, как только окажешься в Драумуре. Даже самые ужасные перспективы, которые ты можешь вообразить для своей страны, лучше всего того, что равно или поздно произойдёт с Сомнией.
Пока я вникал в смысл услышанного, глаза моего доброжелателя, пожелавшего остаться инкогнито, засияли, словно он узрел врата царствия Демиурга, и жизнь окончательно покинула его.
Прости, дружище, что я потратил последние минуты твоей жизни на глупые, преисполненные жалости разговоры! Возможно, ты и вправду желал мне добра, хотя ангелы, принявшиеся тянуть цепкую душу из бренного тела в дивные чертоги Демиурга, наполняли твоё воображение фантастическими картинами.
Кое-как изобразив могилу, я простился с этим удивительным человеком и поспешил вернуться в лагерь: полк собирался выступать.
Уже скоро солдаты выстроятся в колонны и печально, словно похоронная процессия, начнут свой марш. Туда, к горизонту, откуда валил чёрный дым новых костров.
Мы шли навстречу смерти. Впрочем, как и все люди. Только чуточку быстрее.
Нашу изрядно поредевшую роту пополнили новички. Им повезло куда меньше, чем нам: вместо того, чтобы пройти хотя бы минимальный курс обучения военному делу, они строили замок какому-то генералу. И это в военное время!
Последующие сражения оказались ожесточённее, но с ними я отлично справлялся, хотя отныне руководствовался отнюдь не только желанием сыграть в ящик, но и каким-то тихим огоньком любопытства, который разжёг во мне внезапно найденный в лесном овраге благодетель.
Я был, не побоюсь этого слова, заинтригован.
Как вода точит камни, предсмертные фантазии незнакомца из зловонного оврага овладевали моим воображением, даря надежду на будущее. На новое будущее. Будущее, которое прежде я и представить себе не мог.
Как змеиный яд проникает в кровь, новые надежды проникали в моё сознание. Но те ощущения, что они несли с собой, пришлись мне по душе. Это была не печальная, душащая надежда, висящая камнем на шее, а, напротив, надежда опьяняющая, заставляющая сердце биться чаще.
Меня наполняла энергия и жажда жизни, чего нельзя было сказать о моих сослуживцах. Мы были отброшены к стенам города Виимас, население которого само было готово сдаться на милость врагу, лишь бы война прекратилась. Уж на что я не блистал верностью и патриотизмом, но, увы, должен признать, мои соотечественники из числа обывателей блистали этими качествами в куда меньшей степени.
Боль, смерть и отчаяние стали нашей повседневностью в последние недели. Они были настолько печальными, скучными и единообразными, что я не нахожу в себе сил описать их так же подробно, как время, проведённое в тренировочном лагере. Да и сомневаюсь, что читателю будет интересно это читать.
Ни в одних военных хрониках вы не найдёте слов «мы отступали позорно». Все, кому приходилось отступать на своём веку, делали это героически, нанося врагу урон настолько болезненный, что тот непременно корил себя за успешное наступление.
Конец ознакомительного фрагмента.