Поезда
Солнце клонится к закату, смех стихает, и снег тает на твоих темно-синих джинсах и шерстяных гетрах, которые доходят почти до колен. Ты видишь, как вспыхивает золотом то один дом, то другой, а то вообще все весеннее небо загорится, и Бог пошлет смеющегося ангела, чтобы обо всем рассказать.
Когда между двумя любовь, то все озаряется, и можно ждать всю жизнь и не дождаться этого чуда, а можно просто любить и любить постоянно.
Такая же весна, как тысячи лет назад. Весна, как в детстве. Весна, как в любой счастливой семье в любое время на этой земле. И кажется, что в садах под звездами уже цветут яблони – белые лепестки падают на деревянные доски стола, краска облупилась, дырка от сучка, забытый на ночь граненый стакан на треть полон дождевой водой.
– У моего деда были татуировки.
– У моего тоже. Твой сидел, наверное?
– Нет. В армии. А твой?
– Мой сидел.
Профиль первой жены расплылся синевой на предплечье, череп с костями на запястье: не забудем, не простим, смерть легавым от ножа. Был в плену во Франции. Потом в плену на Колыме. Продавал свои ордена на рынке. Торговал книгами в поездах. Знаешь, такие пригородные поезда, полупустые, с желтыми окнами, несущиеся сквозь заснеженные поля. Внутри дембеля, цыгане, китайцы, вообще не умеющие читать. Там же Акутагава Рюноскэ и девочка с мандаринами. Там где-то Лара Ратчадемноен и Даня Нараян едут домой, и одинокая Ратчадемноен едет к Дане Нараяну, и ее забирает со станции поезд, весь в морозном тумане и снежной пыли. Поезд-призрак с желтыми глазами-окнами. На нем ты едешь-едешь, и все пассажиры – призраки, и контролеры призраки, и дома за окнами тоже ненастоящие, призрачные, и свет в них ненастоящий, и кухни все пустые, как пусты полустанки, и станции, и поезда, и квартира Дани Нараяна. И сам он потерялся в бесконечных скитаниях, отрастил рыжую бороду, набил сумку для лэптопа сухарями, а лэптоп оставил в индийском аэропорту, или нет, в китайском, где на досмотре чуть ли не догола раздевают, и черт с ним, с лэптопом этим, – сухари в сумке, седина в рыжей бороде, круги под глазами, мобильный телефон всем отвечает, что абонент покинул зону доступа и зависает где-то в Бангкоке на пересечении веток метро, на станции Мо-чит в 5:24 утра, между эмалированным столиком-кухней и закрытыми турникетами, и его тошнит от голода и выкуренных сигарет. Окна тридцатиэтажных зданий горят до сих пор, и непонятно, недавно они зажглись или вообще не гасли всю ночь, и машины внизу ревут своими моторами.
Лара Ратчадемноен где-то далеко, а вместо нее какая-то непонятная деваха, которая пьет из горла́ весенние ночи, сидя на корточках в темном, продувном пространстве, крича от восторженного, грубого качева, токсиномикона и гормонопокалипсиса.
Здесь, в городе тайских ангелов, в помине нет соколов, только какие-то коричневые сороки и майны с желтыми клювами, кричащие так, что оглохнуть можно. Темные тротуары пусты, и только машины несутся сплошным потоком, а ты покупаешь сигареты White temple или на худой конец красный SMS в 7-eleven и думаешь о смерти, но не только потому, что сигареты на вкус такие стремные, просто смерть – это то солнце, которое отбрасывает тень от сокола, парящего в зимнем небе. Отбрасывает куда-то в безвременье, где нет движения и где Даня Нараян проснется другим человеком, с другим именем, в другой стране, а рядом будет другая Ратчадемноен. Другая, но та же самая.
Смерть – это когда ты думаешь о том, что ты тень птицы, улетевшей на юг, но оставшейся на зимнем небе вместе с солнцем, ушедшим на юг вместе с птицей.