Сага II
У ИСТОКОВ ИСТОРИИ
Помню, «варваром» был я,
Как нас римляне звали,
Хоть не знаю, чтоб звались
Так народ иль язык,
Был я викингом также,
Но вернулся обратно
В земли древние русое,
И остался я в них…
1. Мы – варвары[40]
В сталь закован, по безлюдью
Едет гуннов царь Атилла,
Как медведь мохнат и крепок.
Нем и мрачен, как могила!
Вслед за ним, как волны моря,
Как грозы небесной тучи,
Идут полчища, взывая:
Где же Рим, где Рим могучий?
Империи на Западе не стало,
И даже варвар не поднял венец,
А королём своих он был по праву.
Каким злым роком вызван Рима крах,
Кто к истязанью наградил любовью,
Что заставляло упиваться кровью
При не жестоких, в общем-то, Богах?..
После русов родился я на севере, может, в Скандинавии. Было сытно там и тепло, но вдруг что-то случилось в небесах и природе – наши земли оделись в ледяное стекло[41]. Мы собрались в дорогу и искали стоянок, где земля бы родила и могла нас кормить – так с мечом и оралом мы с годами пробились от морей наших к югу и остались там жить.
ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОЛЛУНДА
Я стою у витрины музея
И поверить не в силах глазам —
Сквозь стекло я безмолвно глазею,
За которым покоюсь я сам!
Точно, я! В этот мир возвращался
В ипостасях других много раз,
Но ни разу ещё не встречался
С бывшим телом своим, как сейчас!
Умиравших сжигали вначале,
Позже стали в земле хоронить —
Лишь надгробья могли мне в печали,
Кто я был и когда, говорить…
Нет ни дат, ни имён на табличке
У витрины – догадки одни,
Но я вспомнил, вглядевшись в обличье,
Как всё было в те давние дни.
Где-то здесь, недалёко, в то время
Жили мы средь лесов и болот,
И тогда наше каждое племя
Для себя было мир и народ…
Жили мы от земли – близ селений
Выжигали поля средь лесов
И трудились в поту и без лени,
И ещё уважали богов.
От рожденья до самой кончины
Помогали они выживать,
Но главней всех, и не без причины,
Средь богов чтил народ Землю-мать[42] —
Плодородьем и в семьях, и в поле,
И в хлевах управляла она —
Жизнь людей по её только воле
При рожденье могла быть дана…
От полей мы своих получали
Кров, одежду, еду и питьё —
От набегов поля защищали
Мы сильней, чем жилище своё.
И весною, и в осень под белым
Покрывалом повозку везли
Мы по нашим родящим пределам —
В ней скрывалась Богиня Земли.
А потом, уж в лесу, без народа
Приносили ей жертвы жрецы,
Чтоб дала урожай и приплоды,
И гадали ответ мудрецы[43]…
Помню, долго поля не родили,
Стало меньше в селенье детей,
И всё чаще мы смерть находили
От зверья и разбойных людей.
Вдруг знаменье жрецы увидали:
Мать-Земля жаждет жертвы от нас,
Чтоб супруга от племени дали
Ей весной в установленный час.
Должен каждый испробовать случай,
Выбирая из бука бруски —
Кто с магическим знаком получит,
Тот и просит Богиню руки[44].
По весне из им ведомой рощи
Вновь повозку жрецы извлекут,
Два вола её, старых и тощих,
По селению поволокут,
А потом со жрецами совместно
Кашу съест из семян он из тех,
Что мы сеять должны, чтоб невеста
В поле их народила на всех.
И веревкой, венчальною вроде[45],
Жрец супруга удушит того
И утопит в священном болоте —
Там с Богинею встреча его…
Я как вождь отменил жеребьёвку
И сказал: сам пойду к ней в мужья,
Сам надену на шею верёвку,
Ей ценней и достойней всех я!
Говорил я и властно, и строго,
Что не стану решенья менять —
Жребий брошен был раньше намного,
Как вождём избирали меня.
Знать кто лучше меня нынче может,
Что и как ей, Богине, сказать?
А вождя изберёте моложе,
Мудрость годы помогут стяжать…
А в душе сам вынашивал бремя:
Раз поля перестали родить,
А в селенье я – вождь в это время,
Мне ответ и держать, стало быть.
Мне в сраженьях не раз доводилось
Брать удачи быка за рога —
Племя верило мне и гордилось,
И ходило за мной на врага.
Топором боевым не порубишь
Голод, что незаметно сосёт
Кровь и силы у тех, кого любишь,
Кто в надежде на чудо живёт!
Чудо? Может, любовь и есть чудо,
Что Богиня со мной сотворит? —
И надеюсь уже почему-то,
Что я прав, а Она говорит:
Уж довольно махать топорами
И леса, и друг друга губить —
На земле надо жить не ворами,
А уметь и давать, и любить!
Я прозрел! Я иду к ней с любовью,
Пусть научит своих же детей!
Я иду и с мужской, и с сыновней
К ней любовью просить за людей!..
Через долгие двадцать два века —
Время быстро лишь ныне бежит —
В слое торфа нашли человека[46],
Что теперь за витриной лежит…
Словно сплю я умиротворённый,
Знать, достойно свершил свой обет —
Словно сплю, как живой, но… морёный
В том болоте за столько-то лет.
Я не знаю, что сталось с народом,
Помогла ли Богиня тогда
И покончила ли с недородом —
Очень хочется верить, что – да…
За две тысячи лет много крови
Видел я и так мало добра,
Судьбы наши сложились сурово —
Не давать научились, а брать,
Истребляя друг друга, народы —
Им до мудрости путь протяжён…
А вожди? – Стали новой породы:
Красен долг им вперёд платежом…
Ну, а что же любовь? – Ей, как прежде,
Ни к подобным себе человек,
Ни к Земле не проникся в надежде,
Что и так проживёт он свой век…
Был на двадцать лет старше я того иудея, что, родившись от Бога, принял смерть на кресте и воскрес, и вознесся, но минуют столетья до того, как в Него здесь станут верить везде. А меня, не сказал бы, чтобы в кланах соседних средь вождей уваженье или слава нашли, но молва и удача на немногих дорогах, что к востоку от Рейна, впереди меня шли…
ОБРУЧ СО СТРЕЛКОЮ ВНИЗ
Я брожу с боевым топором на плече,
У бедра меч короткий повис,
Без щита я и шлема, вокруг головы
Только обруч со стрелкою вниз[47].
Сам себе я и вождь, и сам воин себе,
И удачу пытаю один,
И на сутки пути в этом диком лесу,
Как в подворье своём, господин.
Если вторгся сюда или тур, или лось,
Или вепри в подлеске шалят,
Иль недобрый сосед, или римский дозор —
Мне не страшно, мне Трим – словно брат[48].
Шум вдали, сучьев треск, рык и хрип, и возня,
Я – туда, притаился в кустах,
Так и есть, это – вепрь с брюхом настежь лежит,
Кровь и пена на страшных клыках.
А поодаль в доспехах и в шлеме – в крови
Римский отрок, не лучше того,
И не знаю, сначала лесное зверьё
Разорвёт и растащит кого…
Он дышал, я его до пещеры донёс,
Как умел и чем мог, врачевал —
Скоро стал он вставать и меня понимать,
Но я видел, что он тосковал…
Мы простились по-братски, мечи поменяв,
И на память ему я надел
С головы моей обруч со стрелкою вниз —
Он ушёл навсегда в свой предел…
Через десять, а, может, и более лет
В Тевтобургском лесу мы пошли
В бой на римлян и бились, и многих потом
Их и наших в живых не нашли.
Пот и дождь, и гроза мне слепили глаза,
Римлян шлемы топор мой дробил —
Вместо шлема вдруг обруч со стрелкою вниз
Он легко пополам разрубил!
Я отбросил топор и склонился над ним —
Он был мёртв, но его я узнал!..
Грозный Водан! Зачем эта жертва тебе?
Почему ты мне знак не подал?!.
В этот раз жить пришлось мне в переломное время: Рим пытался на Эльбу выйти, наших тесня, Друз[49] до Эльбы пробился по воде и по суше, но он насмерть разбился при паденье с коня. Брат Тиберий продолжил, кланы порознь склоняя договором, обманом и коварством под Рим, и, казалось, последних маркоманов богемских разгромить лишь осталось наступленьем прямым[50].
Мы не очень страдали: Рим держал гарнизоны в крепостях лишь немногих и к себе приучал, и вождям наших кланов в чине «всадников»[51] римских на их собственных землях управлять поручал. Но, к несчастью, был прислан к нам из Сирии дальней Вар Квинтилий, который, как привык в тех краях, стал считать всех рабами, непокорных казнили, распиная живыми вдоль дорог на крестах…
Мы с Хермино дружили, Зигимеровым сыном, в Риме звали Арминус иль Арминий его, и в то время учились мы в Италии вместе, в их военном искусстве доходя до всего. Получивши от Рима званье «всадник» и должность командира туземных вспомогательных сил в рейнской армии Вара, возвратился Арминий и увидел, во что тот наш народ превратил.
И хотя нам-то лично было, в общем, неплохо, как князьям и их детям, и кто Риму служил, мы решили – дух предков призывает к отмщенью, и в свободу от Рима нам он веру внушил.
Наше племя херусков четырех вождей кланов в тот период имело, но лишь только отец до конца с ним пошёл бы, как Арминий сказал мне, а не Ингомер-дядька иль Сегест – вскоре тесть…
Тем не менее, дружно все вожди племенные междуречья Рейн-Везер на Арминия зов тайно ночью собрались в отдалённом подворье, и все были едины уничтожить врагов.
Не изгнать – уничтожить (!), чтоб урок Рим запомнил, и от Рейна к востоку он ногой не ступал, и вожди дали клятву по Арминия плану с войском в названном месте от него ждать сигнал.
Легионы шли лесом к Рейну, к зимним квартирам, и Арминия корпус им торил новый путь, что их вёл сквозь теснины и болота у Липпы[52], а Сегест всё старался Вара вспять повернуть. Тот презрел подозренья просто варвара-князя и, когда за застольем командиров опять от Сегеста услышал, что Арминий – изменник, он в ответ рассмеялся, не желая вникать.
Над дорогой на кручах, в придорожных болотах племенные дружины ожидали сигнал, и, когда вся колонна в эту местность втянулась, с Гротенбургской вершины знак Арминий подал. И мы дружно напали! Наш Арминий знал точно, что в строю регулярном легионы не смять, и старался расстроить их ряды, и тут боги, наши древние боги (!), стали нам помогать[53]: битву вспомнить ужасно – налетевшая буря вырывала деревья, завалила пути, сучья мимо летели, легионы смешались, а противник повсюду, от него не уйти! Топоры всё крушили, копья насмерть пронзали, мысли путались страхом в рёве бычьих рогов[54], кавалерия, было, на рысях попыталась скрыться, бросив пехоту, но, куда? – От врагов так никто и не спасся[55]… Вар и «всадники», зная, что их ждёт, побросались на свои же мечи, и напрасно их ждали надмогильные камни[56] – лишь зверьё пировало на останках в ночи…
Пленных по ритуалу принесли сразу в жертву[57]: жрицы в белом, седые, горло резали им и в священные чаши римлян кровь выпускали, мы ж оружие вражье снова бьём и крушим, и потом в этом виде по священным болотам мы его утопили, как обычай гласил. А Арминий с гонцами в отдалённые земли слал победы трофеи и поддержки просил. Хаукам на побережье он орла[58] отсылает, на восток маркоманам Вара голову шлёт, но напрасно подмоги ожидает оттуда – даже в племени нашем начинался разброд.
В этот год умыкнули у Сегеста мы дочку, и Арминий с Туснельдой свадьбу тут же сыграл, не подумав, что тесть-то не простит нам обиду – тот обманом и силой дочь назад отобрал и свою верность Риму доказал, в плен отдавши им Туснельду с приплодом, что так зять ожидал – так Туснельда рабыней на чужбине пропала, там родившийся сын их в гладиаторах пал[59]…
Через шесть лет повторно мы, херуски, собрали всех, кто верил в удачу, и Арминий вознёс кланы к новой победе: враг бежал, мы б добили, но важней оказалось грабить римский обоз[60]. Рим потратил год, чтобы наскрести из последних сил армаду и войско, и они к нам пришли – много крови пролилось, мы упорно держались, и они отступили на свои корабли[61]. Тут-то боги, услышав, что резнёю в селеньях Рим решил, как и многих, устранить нас с земли[62], разметали армаду в нашем Северном море – и её лишь остатки в Кёльн по Рейну дошли[63].
Позабыл Рим на этом в наши земли дорогу[64], но Арминий во славе многим стал вдруг немил – маркоманам богемским мы урок преподали[65], свой же, Ингомер-дядька, нож коварно вонзил[66].
Так погиб наш Арминий молодым, в тридцать семь лет, в полководцах двенадцать славных лет проведя, и стоит на вершине он горы Гротенбургской с новым именем немца, своего не найдя[67].
А на цоколях римских[68] женский образ скорбящий есть, и, хочется верить, что с Туснельды самой был он взят. Позже немцы на волне германизма в нём Германии символ усмотрели немой. Да хранится в музее серебро, на котором за последним застольем Вар всех наших поил и, смеясь над Сегестом, перед памятной битвой он за сутки до смерти за Арминия пил[69]…
КАПИТОЛИЙСКАЯ ВОЛЧИЦА
(сказание венеда-вандала о Риме)
Венеду Стилихону должен Рим
Был памятник поставить за заслуги,
А не казнить, но так судьба нас с ним
Определила к музе Клио в слуги.
Он императору родня и опекун,
И варваров держал в повиновенье,
И побеждал, и шёл на соглашенье,
Но при дворе всегда сильней шептун…
Отмщён он будет трижды: в тот же год
Я шептуна Олимпия прикончу,
Впервые Рим захватит визигот,
Король Аларих, и возьмёт, что хочет.
Теперь Рим защищают и берут
Лишь варвары… Так явятся венеды
И в две недели в знак своей победы
Добычу соберут и увезут.
И постепенно наступил конец,
Империи на Западе не стало,
И даже варвар не поднял венец,
А королём своих он был по праву.
Каким злым роком вызван Рима крах,
Кто к истязанью наградил любовью,
Что заставляло упиваться кровью
При не жестоких в общем-то Богах?..
Не от ударов варваров он пал,
Не греческой культурой был изнежен —
Великий Рим совсем другим страдал,
И он самим собою был повержен.
История скопила снежный ком
Причин различных для его паденья,
Но стал судьбою с самого рожденья
Порок, что передался с молоком.
Волчица, потерявшая приплод,
Двоих мальчишек, как волчат, вспоила,
И древний Рим, который с них пойдёт,
Так волчьей жаждой крови наделила.
Волчица утолила свой инстинкт
И отомстила людям за обиду,
Потом её совсем убрал из виду
Веков хитросплетенья лабиринт.
Этрусков, в Апеннинах с древних лет
Гиперборейских выходцев осевших,
Рим уничтожил первыми, и нет
Другой родни там русов, чем русены,
Что в Альпах кое-где живут ещё,
А оборотень наш сжирал в округе
Всех постепенно, кроме тех, кто в слуги
Был принят или в рабство обращён.
И Рим всё ширился, крепчал меж тем,
Алтарь войны – буквально перегружен,
Рим убивал намного больше, чем
Для утоленья жажды жизни нужно.
И Боги, получая жертв сполна,
Взирали благосклонно на вампира,
И вакханалия не утихала пира,
Века шли, как прибойная волна…
За зрелище кровавое в бою
Платили обе стороны изрядно,
А, кто в тылу, кровь берегли свою
И наслаждаться жаждали бесплатно.
Для этого и пленных, и рабов
Сдавали в гладиаторские школы,
И сбросить каждый мог свои оковы,
Лишь выиграв на арене смертный бой.
И строится огромный Колизей —
Цирк, что весь Рим на зрелища вмещает
Смотреть, как от меча, когтей зверей
Презренный раб дух с воплем испускает.
При виде гладиаторских боёв
Рабов, друг друга наповал разящих,
Беснуется толпа с ума сходящих,
И глушит стон поверженных бойцов.
Тут в Иудее Бога Сын и Бог
С неслыханным пришёл в народ ученьем
И тысячи уверовавших смог Собрать
Он словом, чудом, исцеленьем.
И с Ним беду себе накликал Рим,
Когда Его, невинного, распяли,
Сочтя, что грех тот иудеи взяли
Себе и поколениям своим.
А Он воскрес, Он – настоящий Бог,
Совсем не царь, возжаждавший короны,
И Рим уже спокойно спать не мог,
Когда вознёсся Он в свои хоромы.
Не ведающих, что творят, простил
Он там ещё, распятый в Иудее,
Но Рим из страха мести сам в злодея
Себя любимым делом обратил:
Сторонников воскресшего Христа
Он травит злым зверьём и распинает,
Раз имя Бога-Сына на устах,
Его во всех несчастьях обвиняет:
Хоть сам Нерон зажег в безумстве
Рим, Он христиан, за это истязая,
Не зная сам, к вратам отправил рая
И в ад себе дорогу проторил.
И римлянин, и варвар, и эллин
Идут на смерть, становятся святыми,
И Рим, над миром древним властелин,
Бессилен перед верой в это имя.
А в цирках всё беснуется народ
И требует увеличенья дозы,
А у границ отдельные угрозы
Уж приняли серьёзный оборот.
Чем больше в цирках Рим людей травил,
Тем меньше устремлялось в войско граждан,
Их постепенно варвар заместил,
Который платы и добычи жаждал.
И император принял вдруг Христа,
А легионы варваров – тем паче,
Вторым у трона – варвар стал, иначе
Не миновать соперникам креста.
Конечно, христианами не все
Мы были в племенах и в службе римской,
Но помнили подспудно мы везде,
Что Рим остался крови сатанинской.
И тщетно в мех овцы рядился волк —
Кровь многих поколений и мученья
Племён бессчётных жаждали отмщенья,
И мы пошли на Рим, и он умолк!
Мы долго жили рядом и, служив
В его войсках, власть Рима ослабляли,
Смещая императоров, лишив
Великий Рим величия, и взяли
Мы город, не имевший ничего:
Ни сил, ни управленья, ни защиты,
Волк был каким-то жалким и побитым,
И гнев угас, мы бросили его
На римлян-христиан… Античный Рим
Они потом на камни разобрали
Под церкви, пантеоны разорив
Богов, и нам всё это приписали,
Присвоили деяниям своим
Славян-венедов имя племенное,
В стенах церквей, запомнивших иное,
И по сей день людей пугают им.
Мы, варвары, что в Рим пришли тогда,
К языческим Богам терпимы были,
Их статуй не крушили никогда
И красоту творенья рук ценили.
Мы, готы и вандалы, взяли лишь
Свою добычу без огня и крови,
Богов и римлян не лишали крова,
А слёзы лишь по золоту лились…
Как странно всё случается порой:
Был Ганнибал, потомок финикийцев,
Гиперборейских выходцев, герой,
Рискнувший повести своих пунийцев
Повергнуть Рим, чтоб больше он не встал,
Что удалось свершить лишь нам, однако…
И мы сочли, конечно, добрым знаком
Осесть в краях, откуда Ганнибал.
Мы в Африку, в Испанию ушли,
Там процветали наши королевства,
Но, словно в мире нет иной земли,
Другим понадобилось то же место,
Что Ганнибала гений освятил,
Но гений этот нам не выиграл боя
Последнего, как Божество любое,
Как жертвы и движение светил…
Вандалы, иль венеды, не смогли
От Византии цепких рук укрыться
И в Африке, вдали родной земли,
И никому она там не приснится…
В Испании арабская волна
Накрыла визиготов, и бесследно
Исчез с лица земли народ последний,
Кто с Римом расквитаться смог сполна…
Мы развенчали Рим и он, как волк,
Беззубый, должен был уйти со сцены,
Но нас преследовать с тех пор стал рок —
Нам заплатить пришлось двойную цену,
Двумя народами – за оборотня лют
В ответ удар кровавый был волчицы,
Но память смыть напрасно будут тщиться
Последыши всей кровью, что прольют…
Потом для немцев древняя родня
Понадобилась, и сама волчица,
В которой злость и ненависть саднят,
Решила тут же с местью подключиться:
Мол, «варварство» и «вандализм» верней,
Правдивее у немцев приживутся,
И нам пришлось в могилах обернуться
В германцев и остаться без корней…
И вот, минули многие века,
Волчица – в бронзе, как «гонорис кауза»,
А память о венедах жжёт строка
О «вандализме» в словаре Брокгауза…
И ничего уже не изменить,
И Клио, историческая муза,
Сама не сбросит гнёт такого груза,
А чувствами её не убедить.
С волчицы изваяньями не всё
Так гладко, как считают, обстояло:
За что попала молния в её
Скульптуру, что на Форуме стояла?
Потом в музее за тотем сочли
Её этрусский, что веленьем Папы
Двух мальчиков, посаженных, где лапы,
В четырнадцатом веке получил.
Всё, как всегда: гонясь за стариной,
С тотемом истреблённого народа
Роднят убийцы предков, а иной
Волчицы не было такого рода.
Недавно стал известен вариант,
Что франки отливали тихой сапой
Модернизированный позже Папой
«Этрусский» изначальный экспонат…
Не всех, конечно, перебили нас,
Мы просто перестали быть собою,
С другими мы смешались, и не раз
Мелькнули в них знакомою чертою.
Вернулись в русов, бывших земляков,
По-новому приятным ощущеньем
Утраченного чувства единенья,
Как эхо, отразившись от веков.
О нас, какими были, стёрся след,
О том пеклись волчицы дух и время,
Не помнятся ни гот и ни венед,
Хоть поросль чудную даёт их семя.
Лишь журавли, поднявшись с мест родных,
По осени на юг летят над нами,
Лежащими в чужой земле веками,
И с неба слышим мы привет от них…
2. Среди викингов
Слоено ищет варяг,
Молодой и везучий,
Где добыча и враг,
И чем больше, тем лучше.
Христианская церковь из гонимых и бедных постепенно _окрепла, и во имя Христа императорским Римом подавлялись народы, но звезда славы римской перестала блистать. Мы его разгромили[70], и на свежих обломках победители сами стали корни пускать, к ним в поместья явились проповедники быстро, чтоб Христу поклоняться стала новая знать.
Знать они убеждали, что помог он кому-то разгромить де кого-то на каком-то мосту[71], нашим герцогам тоже захотелось креститься[72], за короной и властью обращаться к Христу. Племена исчезали, вместо них появились нас вобравшие франки, их восточная часть в немцев преобразилась, что себе приписали наши земли и славу, и имперскую власть[73]. Франков Римская Церковь обратила, подстроив Меровингов сверженье, Карл Великий сумел подчинить ей народы и устроил последним несговорчивым саксам из их крови купель[74].
Я в истории франков, христианскою ставшей, не хотел быть замешан, не молился крестам, а с дружиной мне верной устремился к соседям, и богам нашим старым изменять я не стал… Мы к норманнам добрались, что на севере жили, и вступили в морскую смелых викингов рать, мы моря бороздили, и по кругу земному берегов не упомню, где пришлось нам бывать. Я был Хельги[75] и скальдом, пел о подвигах саги, о любви и удаче для дружины своей и для конунгов[76], если те меня приглашали спеть о трудных походах в память павших друзей.
Все ближайшие земли, что по берегу моря, очень скоро узнали, что мы рядом живём – саксы в страхе дрожали, и в Британии тоже монастырским подворьям мы чинили погром. Англосаксам[77] знаменья в том году появлялись: вдруг драконы на крыльях пронеслись в небесах, дождь кровавый пролился с крыши церкви тогда же, а потом, в самом деле, нас судьба принесла – на ладьях быстроходных с носом мордой драконьей. С топорами, мечами в Линдисфарн-монастырь[78] ворвались – изрубили и монахов, и церковь, и с богатой добычей след наш тут же простыл…
Стало викингам скоро в Скандинавии тесно – кровной мести обычай и суровый закон гнал изгоя на поиск новых мест, где селился и пытался с начала жизнь устраивать он[79]. Так, Наддод[80] обнаружил в море остров, который льды с огнём вперемешку с гор в фиорды кидал – и Исландию стали заселять и оттуда дальше плавать, но редко кто их снова видал.
Рыжий Эйрик[81], подравшись, был отправлен в изгнанье океаном на запад и нашел землю там, чтоб привлечь поселенцев, дал ей имя Зелёной, хоть была, в самом деле, больше родиной льдам. Лейф и Торвальд[82] оттуда дальше по морю плыли и открыли богатый край в конце их пути – стал Лесным он и Винным по молве называться, но пришлось от туземцев им, спасаясь, уйти… А потом эскимосы, от Аляски кочуя, до Гренландии льдами за моржом добрели и числом задавили неуживчивых белых – те едва лишь поспели на свои корабли[83]…
И в Европе норманны оседали надолго, где им власть и добычу миг удачи давал – у французов, ирландцев, англосаксов «гостили», но лишь Рольф государство средь чужих основал[84].
Все открытые земли и Нормандия будут много позже, чем срок мой жить в фиордах истёк – офранцуженный викинг станет Англией править[85], а на двести лет раньше я ушёл на восток. Так случилось, что дома слава нашей дружины и морская удача стали всем на пути, дело всё обострялось, и запахло изгнаньем – мы советы держали, где стоянку найти.
Говорили – к востоку есть лесные равнины, реки есть и озёра, и довольно всего, только местные люди, русы[86], финны, словене, очень сильно не любят отдавать своего. Но торговые люди знали дальше путь «в греки» мимо них и сказали, что у греков есть спрос на бесстрашных и сильных, и обученных бою на воде и на суше. И нас ветер понёс за удачей далёкой, но путь наш был недолог: раз в славянском селенье мы, пристав на ночлег, подружились с вождём их, попросившим защиты, и остались, как позже оказалось, навек…
ГДЕ ПОЛОТА СЛИВАЕТСЯ С ДВИНОЮ
Двина струит раздробленное солнце
С собой на запад, но оно стоит,
Легко теченье вод одолевая,
И я, и эта, как живая, россыпь
Не трогаемся с места, не спешим —
Душе покойно, и она летает,
За нынешнего времени предел
В одной лишь ей известные места…
Я иль она, не всё ль теперь равно,
Мы снова на знакомых берегах…
Мне вспомнилось: плыла моя ладья,
И брызги вёсел окровлял закат,
Мы шли Двиною вверх и ввечеру —
Тревожна и таинственна округа —
Пристали на ночь, где – я позабыл,
Но у души на всё бездонна память,
И мне она сказала: это здесь,
Где Полота сливается с Двиною
И берег крут, стояло поселенье,
В котором мы закончили скитанья…
Теперь каштаны здесь, стоит собор,
И только камень – тот, которым путь
Из моря нашего на юг был мечен,
И пусть тот крест на нём – Борисов, пусть
Он христианам души исцеляет
И установлен перед их Софией,
Мы знаем, чем он был и кем поставлен.
На полторы пониже цел источник
С водою, врачевавшей наши раны
И души тех, кто уходил в мир предков…
Нам не понять, зачем теперь всё вместе:
Живительный источник и собор,
И камень, что спасал совсем иначе —
Им хочется всё сразу и сейчас,
А нам привычней дальние дороги,
Чтоб цель была и к ней – нелёгкий путь
Длиною в жизнь, а, может быть, и две,
А может, как сегодня, – в тыщу лет.
Но всё-таки, как хороши каштаны,
Как солнце щедро золотит кресты!..
Душа моя! Тебе вместиться трудно
В меня и жить со мной такою жизнью,
Но я хочу, чтоб ты была во мне,
Конец ознакомительного фрагмента.