Сага Овердрайв. Часть вторая. Поезда и карамель (Милле Мунк)

1

Когда сошел первый октябрьский снег, заблудившийся и недолгий, как память черного мотылька; растаяв и растекшись по водопроводным люкам, еще – по ямам в асфальте, вырытым, казалось, специально для луж, Мегаполис погрузился в грязное и сырое беспамятство поздней осени. День становился все короче, и в сгущающихся над городом тенях бродили печальные люди, облаченные в черные одежды; копошились на станциях метро, топтались на автобусных остановках, толкались на улицах под своими черными зонтами. Да, повсюду – царство осени. Моросящие дожди, с острыми, как иголки, каплями; черные зонты, как бронежилеты, и черные ботинки с большими каплями на носках; носки промокшие, посмотри, на ковер натекло; и все вокруг спят, и хочется плакать почему-то; мокрый асфальт и мокрый кашель; неприятные сонные люди – не касайся, не трогай, убьют! – потирают руки, и пар изо рта, а глаза пустые; скройся – только не вскройся – от невыносимой осени под навесом магазинов; сдавшись и обессилев, но все-таки поднимаясь утром – и в черную хмарь; хмуро, понуро возвращаясь из той же хмари тем же вечером; только вылез – и снова в болото; до встречи, после кровати и теплого душа; душа плачет – безо всякой причины и без всякого смысла; а – знаешь ли? – под хмурым небом ничего не случится, конечно, как всегда; только что-то тихо стучится в груди… «Погоди! – говорила себе Майя, открывая утром глаза. – Не сдавайся, не опускай руки, это всего лишь осень, ничего еще не кончено, все только вот-вот начнется! Пусть все идет своим чередом. Только оставь в покое, чтобы не грустить лишний раз, занавески – спрячься, мокрая тьма за окном».

Майя нашла работу в маленькой кофейне-кондитерской – все же ближе к окраине, чем к центру, – в жилом массиве недалеко от железнодорожного переезда. Над входной дверью висела розовая вывеска: «Королевство Розового Единорога!» Именно так, с восклицательным знаком. «Это, конечно, не тот милый бар, что я видела в центре, – думала Майя, – но все-таки лучше ужасного громоздкого дома на краю вселенной, откуда я сбежала».

В кофейне, рядом с меню над кассой, висела табличка с расписанием движения электричек. Когда мимо окон с приторно-розовыми занавесками с шумом проносился поезд, чашки дрожали на блюдцах, расписанных голубыми цветами и зелеными птицами, пьющими из них нектар. Если вовремя не удавалось поймать чашки, особенно, если поезд был товарный, – они начинали греметь, танцевать, биться в конвульсиях, кататься по принтованным скатертям с пандами, лакомящимися листьями бамбука; и непременно падали на пол и разбивались. Из-за постоянных землетрясений нужно было то и дело менять испачканные скатерти и покупать новую посуду, взамен разбитой. Иногда Майе даже приходилось держаться за что-нибудь, чтобы не упасть и не уронить поднос.

«На счастье!» – весело говорила Ида – хозяйка кафе, взявшая Майю на работу, – всякий раз, когда Майе это не удавалось, и посуда летела на пол.

Два года назад Ида подыскивала недорогое место в аренду, и была счастлива, когда за бесценок получила сто квадратных метров под свое кафе на пятьдесят мест на первом этаже жилого дома рядом со станцией. «Отличное место!» – думала Ида, вешая розовые занавески на окна. А потом ремонт железнодорожного переезда завершили, и под окнами с розовыми занавесками понеслись поезда.

Иде было двадцать шесть лет. Не сказать, что красива, но приятна; часто улыбалась и иногда вела себя немного инфантильно, что было ей скорее к лицу. Несмотря на плохую погоду и довольно бедственное положение дел, почти всегда пребывала в приподнятом настроении. Работая на кухне, Ида любила напевать себе под нос какую-то неизвестную Майе мелодию, простую, но запоминающуюся. «Она определенно не из тех сонных мух, что дохнут на подоконнике, – думала Майя, наблюдая за ее суетливостью. – Скорее, Ида похожа на стрекозу. Шумную, но живую».

– Ты похожа на стрекозу, – призналась Майя, застав как-то Иду порхающей по кухне, со взъерошенными волосами и со щеками, перемазанными в тесте.

– Да ну? – засмеялась Ида. – Что, хочешь скормить меня своему пауку?

– Чучу больше любит мух, – задумчиво ответила Майя без тени улыбки. – Хотя и стрекозу, наверное, съест… если сильно приспичит.

Майя с Идой быстро поладили. Когда Майя пришла сюда в поисках любой подработки – приведенная необъяснимым чувством, а еще, конечно, лабиринтами незнакомых переулков, улиц, дворов и привлеченная мигающим восклицательным знаком, – Ида с радостью приняла ее к себе и даже выделила комнатку с кроватью на втором этаже, с окнами прямо над вывеской. Ида сама жила там же, в соседней комнате, и была только рада соседству.

Когда на втором этаже выключался свет и задергивались занавески, внутрь комнат пробивался розовый свет, исходящий от негасимой вывески с улицы, и на стенах напротив окон появлялись горящие надписи: «Королевство Розового…» – в комнате Иды, и «…Единорога!» – в комнате Майи.

– Тебе не мешает свет? – беспокоилась Ида.

– Нет, не мешает, – отвечала Майя. Она бы ответила так, даже если бы свет мешал. Но Майе и правда нравилось в конце рабочего дня засыпать под розовым восклицательным знаком, чувствуя себя удивительно защищенной. Поэтому она не врала.

– К этому нужно привыкнуть, – говорила Ида с улыбкой. – Я тоже привыкла не сразу. Сначала учишься жить с шумом, потом привыкаешь к свету… С городом то же самое – привыкаешь к шуму, привыкаешь к свету. Становишься менее чувствительной со временем, понимаешь?

Майя кивала. Ее привлекала шумная и цветная городская суета, и даже грохот посуды в кондитерской ее не пугал. В такие моменты, когда приходилось концентрироваться на том, чтобы не упасть и не уронить поднос, она чувствовал себя живой. «Я могу упасть, – думала Майя. – Но ни за что не упаду».

В обязанности Майи входило не только обслуживать посетителей и убирать столы, но и вообще помогать Иде по хозяйству: на кухне и за кассой, с мытьем полов – вечно липких от пролитого кофе – и со счетами. Ида не могла платить Майе много, зато не брала с нее денег за проживание.

Медленно потянулись дни под ноябрьским небом. Под вращение стрелок, по полторы тысячи минут в сутках, по двести поездов, по пять битых чашек в день.

Раз в неделю часы приходилось переводить на пять минут вперед.

– Все дело в тряске, – объясняла Ида. – «Дзынь!» – бьются чашки, сбивается время. Все сбивается, как омлет, понимаешь? Следи за стрелкой, не давай ей себя обмануть!

– Время как омлет? – спрашивала Майя.

– Верно, – кивала Ида.

И раз в неделю Майя забиралась на стремянку, чтобы поправить стрелку под самым потолком, и кто-нибудь из посетителей-мужчин был не против подержать ее за ноги в джинсах в обтяжку – разумеется, чтобы Майя не упала.

– Не бойся, – говорила Ида, смеясь. – Они безобидные, тебя не тронут. А если и захотят, то я им не позволю!

И Ида трясла услужливым посетителям кулаком, а Майя улыбалась, слезая со стремянки.

– Если что, Ида сможет за тебя постоять! – грозно повторяла Ида о себе в третьем лице. – Что ты улыбаешься? Знала, что в переводе с древних северных наречий имя «Ида» означает «дева-воительница»? Ага, вот так вот, со мной не шути!

Дважды в неделю в «Королевство Розового Единорога!» приезжал грузовичок с продуктами, и Ида с Майей выходили помогать его разгружать. Маргарин, жир для вафельных начинок и сами начинки, растительные сливки, глазурь, смеси и гели, сгущенное молоко, яйца, растительное и сливочное масло, фруктовое пюре, орехи и семечки, сухофрукты… А еще – раз в неделю к заднему входу подъезжал мусоровоз, и Майя выносила мешки с мусором на улицу. Но всякий раз, когда она собиралась выбросить картонные упаковки из-под яиц, сваленные в большую кучу в углу кухни, Ида говорила их не трогать.

– Пустые упаковки из-под яиц не выбрасывай. Я продаю их одному человеку, у меня с ним договор. Он приходит раз в месяц.

– Кто же за них платит? – удивлялась Майя. – Это же мусор.

Ида пожимала плечами.

– Если кто-то и платит за мусор, то я уж точно не стану спрашивать, для чего ему это надо, – говорила Ида.

И пустые картонные коробки из-под яиц оставались копиться в углу кухни.

2

– Это для звукоизоляции, – объяснял Ник. – Крепишь их к стенам и потолку, вот так. Выглядит, конечно, не очень… еще пахнет немного, есть такое. Зато – слышишь? Тишина!

Потолок и стены гаража были обиты коробками из-под яиц. Юн кивнул.

– Ты можешь здесь пожить, я не против, – сказал Ник, подкидывая дров в старую чугунную печку. – Машину я все равно продал. Хочу студию здесь забабахать! Ну, репетиционную точку для начала. Здесь тепло, электричество тоже есть.

Ник махнул рукой в сторону телевизора с подключенной приставкой у изодранного дивана, притащенного им с ближайшей свалки.

– Спать прямо там можешь.

– Спасибо, – сказал Юн.

«Это звук привел меня сюда», – подумал он, оглядываясь по сторонам. Юн прилетел на свет, и его, бьющегося в стекло, впустили внутрь, оставили на ночлег, подарили надежду.

– Только холодильника нет, – продолжал его новый знакомый. Он закрыл печку и подошел к ударной установке. – Зато, вон, тарелки есть!

Ник опустился на табуретку. Взял палочки и стал легонько выстукивать несложный ритм. На вид Нику было не больше двадцати. Худой, невысокий; копна агрессивного красного цвета волос; цепочка с медальоном в форме расплавленного сердца – из-под небрежно расстегнутых верхних пуговиц черного поло; радужное кольцо на левом мизинце.

– А ты играешь на чем-нибудь? – спросил Ник, когда ему надоело стучать.

– На гитаре, немного, – ответил Юн.

– Правда? – Ник оживился. – Ну-ка, погоди, я сейчас.

Он торопливо вскочил с табуретки, едва не запутался ногой в протянутой по полу паутине проводов и направился к куче хлама за микрофонной стойкой. Принялся разгребать ворохи старой одежды, перетертых кабелей «джек-джеков» и дырявых колонок.

– Пьяный был, – объяснил Ник, стеснительно ковыряя пальцем в дыре.

Неожиданно затряслись стены, пол начал уходить из-под ног, а откуда-то извне, несдерживаемый яичными коробками, донесся глухой гул проносящегося поезда.

– Ну да, еще вот это, забыл сказать. – Ник вздохнул и посмотрел на стены с дрожащими картонными полостями. – Когда доделаю, получше станет. Ни звука не будет слышно! Ну, я надеюсь.

Юн улыбнулся.

Наконец Ник отыскал в куче барахла гитару – китайский фанерный «сквайр-страт» с разноцветными замененными колками и облупившимся в нескольких местах лаком. Он с любовью вытер с него пыль и протянул Юну.

– Только ручку громкости не крути, – посоветовал Ник.

Юн перекинул ремень через плечо, подключил кабель, и усилитель затрещал, как печка, мигнув теплым ламповым огоньком на кнопке включения. Потом Юн опустил глаза, чтобы определить масштабы трагедии. Две нижние струны отсутствовали. Остальные четыре были больше похожи на тонкие бельевые веревки, по которым прошлись теркой. Он вспомнил о своей гитаре, об изящных изгибах ее деки, о том незабываемом чувстве, когда гладкий гриф скользил в руке.

– Не волнуйся, я тоже давно не играл! – с улыбкой сказал Ник, приняв задумчивость Юна за беспокойство.

Он подмигнул ему, подкручивая болт на барабане.

– Давай что полегче для начала. – сказал Ник. – Что-нибудь простое, для удовольствия.

Юн кивнул. Ник взял в руки палочки, расправил спину и замер.

– Сейчас, погоди, только поезд пройдет.

Но глухой гул все не ослабевал. Где-то, в безвоздушном пространстве улицы, этой бесконечной чередой – этим бурлящим потоком – тянулись, выходили из русла и берегов, гремели – на репите – бурые левиафаны вагонов. И все это было так странно, так неестественно, что Юну на мгновение показалось, будто он так и не сошел с поезда, чтобы проблеваться; так и не встретил на станции того сумасшедшего джанки; так и не покинул замкнутого пространства прокуренной лестничной клетки с грохотом крышки мусоропровода, будто он до сих пор заперт в квартире своей матери и вдыхает – снова и снова – пыльцу запертого в плафоне черного мотылька, введенный в транс белым шумом включенной вытяжки…

– Товарный, наверное, – сказал Ник, когда все наконец стихло.

Ник поднял палочки и начал отсчет. Раз, два, три. Он поставил ногу на педаль.

Юн закрыл глаза, провел по свистящим струнам, освобождая их из ножен. «Помни о звуке», – тихо зарычал тигр в его голове. И тут же зарычал громче, выпустив когти и вонзившись в нервы: «Кто ты такой, если не сможешь справиться с этой игрушкой?! Давай, покажи, чего ты стоишь – разруби тупым деревянным мечом для кендо черного мотылька пополам в полете! Или сдохни, вспоров себе брюхо, и будь закопан в гробу из яичных коробок на пустыре, вращаясь в вечном беспокойстве под гремящие ритмы утренней электрички!»

И Юн начал играть. Струны задрожали, и нельзя было сказать, где кончаются кончики его пальцев и начинается сталь; визжащий шум впустил в себя мелодию, проглотил ее, разжевал и выплюнул через колонки, чтобы пугающим, тяжелым комом обрушиться на голову, набирая – все больше и больше – силу и скорость. Ник поднял глаза на Юна, и в них было удивление и какой-то далекий ужас; ужас ритуальный, древний – таким взглядом смотрят на вырезанного из камня идола, когда просят его о помощи, но боятся разгневать.

Минута. Или десять. А потом – ничего, тишина, ламповое шуршание усилителя. Юн открыл глаза, убрал руки со струн. Капля пота упала и разбилась о натянутый барабан. Все было кончено. Но вместе с этим и начало чего-то большего было положено. Это было известно обоим.

Снова затрясется пол, снова промчится поезд, но это уже не будет иметь значения. Ник молча смотрел на Юна, тяжело дыша, утирая лоб. Смотрел молча, не говоря ни слова, оставляя пробел, не завершая сказанного; слова казались им пошлыми в этот момент, слова не стояли того, чтобы разбивать тишину после перегруза, отгремевшей огненной бури. Они оба знали, что искра должна была погаснуть сама собой, что-то неясное должно было повиснуть в разреженном воздухе.

Когда они вышли на улицу покурить, Юн тихо сказал:

– Я могу и лучше.

Ник усмехнулся.

– Не сомневаюсь.

Ник опустил глаза – сигарета в зубах, глаза чуть слезятся от дыма, – и принялся задумчиво крутить разноцветное кольцо на пальце. Юн уставился в небо; запрокинул голову и курил в облака, как он любил. Было уже темно. Безумная мушка крутилась под одиноким фонарем.

– Завтра потепление обещают, слышал? – говорил Ник. Затягивался, всматриваясь в нос ботинка, и продолжал: – Да, так оно и есть – осень задержится еще ненадолго. Это, наверно, глобальное потепление. Так говорят. Знаешь, мы живем в слишком старом краю, от которого все устали, и сама земля просит покоя, хочет избавиться от вечной мерзлоты… скоро все превратится в осень, понимаешь? Бесконечную осень. Как же я мечтаю о бесконечной осени! Зимой в Мегаполисе не с кем согреться… пусть уж лучше будет предчувствие трагедии, чем вечная спячка. Как это прекрасно: будем отмерять двенадцать месяцев осени, а потом снова, и снова, и снова! А листья привезут к нам на паромах с континента, я готов оплатить их вместе с налогами! Да, пускай свалят их в кучу, завалят листьями все дороги; только представь эти цвета: огненно-желтый, кроваво-красный – да здравствуют краски жизни! Прекрасно, разве нет?

Ник жестикулировал рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и разбуженный пепел осыпался и таял в темноте. Юн молчал. Поймав безразличный взгляд Юна, Ник осекся.

– Ты прости, я странный, сам знаю. Просто я так рад, что тебя встретил, – сказал Ник, бросив на Юна странный, нежный взгляд. – Меня всегда тянет открыться, вывалить все сразу, всю свою душу показать человеку, который мне нравится. А ты мне нравишься, Юн, есть в тебе что-то… особенное. Знаешь, ты и я – это ведь было круто! Мы с тобой могли бы собрать группу.

Юн только кивнул в ответ. Ник продолжал рассматривать его – пристально, долго. Подвинулся на шаг вдоль кирпичной стены, улыбнулся. В тишине было слышно, как муха бьется о стекло.

– Вот черт, – вдруг сказал Ник и нервно качнул головой, – дай я тебя обниму!

Юн не успел отстраниться, как Ник прижался к его груди. Юн не любил прикосновения. Но нет, это было не простое объятие. Нечто другое. Внезапно – руки сомкнулись за спиной; пальцы на лопатках; теплое, нет, горячее дыхание. Юн пытался сдержаться: нельзя было позволить себе поморщиться или нахмуриться, нельзя было позволить себе слететь с катушек и сжать кулаки. «Вспомни о звуке, умерь свой гнев».

Неловкость, неприятность. Запах туалетной воды. Еще кажется, какой-то запах. Взгляд механической обезьянки… Да, а еще ведь это кольцо на пальце, цвета радуги! «Каждый Охотник Желает Знать…» И Юн догадался, вернее, он мог лишь предполагать. Весь этот набор ничего не значащих фактов. И все же. Некая картина сложилась. Причины стали чуть яснее.

«Для гомика – он неплохо стучит, – прошептал тигр у Юна в голове. И потом прорычал чуть громче: – Но мы могли бы выбить ему зубы! Мы могли бы разбить ему лицо, повалить на землю, пинать ногами до тех пор, пока он не потеряет сознание…»

– Мы не станем этого делать, – пробормотал Юн.

Ник испуганно разжал руки и отступил на шаг. Юн продолжал стоять, не двигаясь, напряженно раздавив догоревшую сигарету пальцами. Фонарь мигнул, спугнув муху.

– Прости, – тихо сказал Ник, опустив глаза. И добавил, уставившись под ноги: – Забудь, не знаю, что на меня нашло.

Юн молчал. Он плотно сжал губы, его щеки горели. Длинные тени дрогнули; нервы на взводе – дрожащие от прикосновения, натянутые, как канаты, струны.

– Это не повторится, – забормотал Ник. – Серьезно, только музыка, обещаю. Давай забудем, давай начнем с самого начала, давай будем играть, только играть, прости, музыка – и больше ничего, я ничего такого не хотел, это все ошибка, давай играть вместе…

Ник качал головой и шептал извинения себе под нос, словно читал заклинание. Юн подумал, что теперь он выглядит жалко. Ярость неожиданно отступила, и, сделав над собой усилие, Юн кивнул. Он бросил под ноги окурок и растоптал его.

– Хорошо.

Юн хотел, чтобы Ник перестал извиняться.

Ник затих, поднял глаза и рассеянно улыбнулся. В это мгновение ему хотелось раствориться на месте, исчезнуть навсегда, сжечь все доказательства своего существования, лечь в гроб, скрестив на груди барабанные палочки. Вместо этого он глупо улыбнулся и снова опустил голову.

Они простояли в неприятном молчании несколько минут. Юн хмуро искал что-то в темном небе. «А где-то на другом конце света сейчас рассвет, – почему-то подумал Ник, боясь пошевелиться. – Как же я себя ненавижу. Провалиться бы сейчас под землю, уползти куда-нибудь, в Австралию, земляным червяком… как жаль, что наша вечная мерзлота меня так просто не отпустит; нет, при попытке побега я буду пойман в клетку из костей погребенных инеистых великанов, предвещающих конец времен; и буду извергнут горячим гейзером – обратно в ледяную пустыню, на землю несчастных воинственных предков, потому что никому не сбежать с холодного острова, и никому не раскопать свое счастье в древних, как сама вечность, льдах…»

– Повезло кому-то родиться в теплом краю, – вдруг сказал Ник – кажется, просто для того, чтобы что-то сказать. – Там, где теплое море, где растут оливковые деревья, где зреет виноград… Например, в Италии.

Юн повернулся и посмотрел на него с недоумением.

– Живешь как в раю: у них там всегда тепло, и всегда красивая еда и красивые, живые песни, – начал объяснять Ник. – А главное – живешь на полуострове: хочешь – купайся в море, хочешь – пей вино на ступенях залитых солнцем руин… а хочешь – беги прочь с полуострова, и никто тебя не остановит: ни шторм, ни холодные скалы, ни береговая полиция…

Юн ничего не ответил.

– Интересно, а какая у них там осень?

Ник мечтательно посмотрел в мутно-черное небо.

– Наверное, она – цвета красного винограда, цвета старых кожаных сандалий, цвета накаляющегося рассвета над теплым морем… или наоборот – цвета последнего закатного луча, догорающего на потрескавшемся боку глиняной вазы…

3

Ида отсчитывала деньги и говорила:

– Купи два набора разноцветных керамических чашек с блюдцами. Пусть будут невысокие и широкие – эти более устойчивые.

Она вложила помятые купюры с запахом шоколада Майе в ладонь.

– Тут слишком много, – сказала Майя.

Ида улыбнулась.

– Если что-то останется, возьми себе.

Майя качнула головой.

– Мне не нужно, – соврала она.

Майя видела, как плохо идут дела в кофейне, и знала даже о конкретных цифрах в бесконечных счетах. Вместе с Идой они садились за бумаги дважды в неделю, когда приезжал грузовичок с продуктами, до поздней ночи считали, подчеркивали и обводили суммы, склонившись над чашками с остывшим чаем – сами они пили из побитых. Двойные черточки – для «плюса», как говорила Ида; красные окружности – для «минуса». Все чаще приходилось рисовать окружности. И красные круги плыли перед глазами, и стол трясся – реже, но даже ночью – и надкусанная цветная керамика прыгала, как живая; и все происходящее было больше похоже на чаепитие в гостях у Безумного Шляпника. «Однажды я закажу самый дорогой коктейль в том баре, потерянном в переулке за центральной площадью, – думала Майя, вспоминая в такие моменты об улыбке исчезающего кота на неровной подвальной стене. – Я буду сидеть за столиком под корнями деревьев, свисающих с потолка; не зная ни голода, ни боли; буду отстраненной и уставшей от роскоши. Да, однажды! И пусть пока я только заключаю цифры в красные кружки, я хочу верить, что этот день обязательно настанет».

Майя не могла взять деньги у Иды. И даже не потому, что тогда была бы обязана, и не потому, что считала это выше своего достоинства. Она не могла взять деньги потому, что их все равно бы не хватило для исполнения ее неясного, как мираж, желания. Майя не могла представить его целиком, а тем более описать, но все же – как странно – на прочее она не была согласна. «В деньгах слишком много пошлости. К тому же, мне пришлось бы думать, как их потратить».

– Ты работаешь у меня уже три недели, – сказала Ида, качнув головой. – Но может быть, мне нечем будет выплачивать тебе первую зарплату.

– Я знаю, – кивнула Майя.

Они помолчали, вспомнив красные круги, от вида которых хотелось тереть глаза.

– Почему ты не хочешь позвонить по тому номеру? – тихо спросила Ида. – Ты ничего не теряешь.

– По какому номеру?

– Ты знаешь, о чем я. – Ида посмотрела Майе в глаза. – Почему ты не позвонишь по номеру на красивой визитке? В то модельное агентство. Мне кажется, ты могла бы попробовать.

Майя зажмурилась – почему-то ей так захотелось. Чтобы не слушать Иду. Иногда, в детстве, когда была совсем маленькой, Майя зажмуривалась и думала: «Не хочу ничего слышать. Я закрою глаза, и все исчезнет. Люди перестанут говорить со мной». И в голове всегда играла какая-нибудь незнакомая мелодия…

Вдруг перед глазами появились и поплыли эти изящные серебристые буквы на черном фоне, и Майя испугалась. Испугалась того, что действительно решится позвонить по этому красивому выпуклому номеру, а потом придет в тусклое помещение, забитое длинноногими моделями, и – получит отказ. Столько минут она, спрятавшись, проводила наедине с этим таинственным клочком бумаги, касалась пальцем со стершимся черным лаком дорогой бумаги, от которой, казалось, даже пахло чем-то далеким и несбыточным, и боялась задать себе главный вопрос. Вернее, что-то шептало этот вопрос ей в ухо, но Майя зажмуривалась, как теперь, и не хотела ничего слышать. Этот голос говорил ей: «Что если ты «одна из» а не «самая-самая»?

Что будет, если этот голос знал о ней больше, чем она сама? Если Майя позвонит, и если ей скажут «нет», то весь мираж, все ее будущее, всякая надежда тут же исчезнет! Майя ужасно боялась, что однажды ей придется вернуться в тот жуткий, вечно дождливый и туманный город. Нет, тогда она точно никогда уже больше не окажется в том баре, затерянном в переулке за центральной площадью и не закажет самый дорогой и изысканный коктейль, ради которого можно было бы согласиться умереть в тот же вечер…

Майя зажмурилась, но Ида продолжала говорить.

– Сделай мне одолжение, оставь сдачу себе, но потрать ее не на себя, – настаивала Ида.

Майя посмотрела на нее с удивлением.

– Хотя бы ради моего интереса – купи что-нибудь из одежды. Позвони по этому номеру на визитке. Ничего ведь не случится, если ты им не подойдешь?

Майя не стала отвечать. Она пожалела, что рассказала Иде о серебристо-черной визитной карточке из бара. Может быть, все дело было в том, что Ида умела слушать. Она знала уже обо всем: о странных видениях Майи, в которых непременно присутствовал ее отец, о двух сплошных полосах на дороге, о желании чувствовать падение, но не падать окончательно; даже о том вечере, когда у Майи случился приступ и она решила проверить реальность своего брата ножом на кухне. Выслушав эту историю, Ида нахмурилась и качнула головой, но промолчала – хотя бы не стала осуждать, как все остальные.

Майя прикусила губу и взяла деньги.

– Вот и договорились, – с улыбкой сказала Ида. – Только помни: чашки невысокие и широкие…

– …Более устойчивые, – хмуро договорила за нее Майя, надевая свою поношенную куртку.

Спустя пять минут она бежала под дождем, под мрачным небом – по железному мосту над железной дорогой, мимо грязных бетонных стен и исписанных пошлостями гаражей. Майе хотелось взлететь. Или упасть. Или делать по два вдоха за раз, по два шага за шаг, разогнать свое сердце и свои мысли. Она бежала, но ей все равно казалось, будто она все еще заперта в своей комнате с выпотрошенными мягкими игрушками; черный мотылек умер на подоконнике, и до сих пор ощущался тот невыветриваемый запах смерти, витавший в спертом воздухе. Пальцы в пыльце. Не оттереть, никуда не деться.

Выключите фонари. Спрячьте луну. Скройте звезды. Отчего мне так плохо сейчас? Потому что я чувствую, «когда-то существовала неизвестная страна, полная странных цветов и нежных ароматов. Страна, где царила общая радость. Радость мечтания. Страна, где все вещи были совершенны и неядовиты…»

Майя опустилась на колени, прямо на грязный асфальт на углу, у какой-то ржавой бочки. За стеной протяжно завопили псы, надрываясь, звеня цепями, а луна уже светила, и эти дурацкие чашки все еще не были куплены… Майя упала на колени, чтобы скрыть неясную грусть, подступившую к горлу. Грусть собственного несовершенства, собственной никчемности, собственной пустоты; грусть, жившая в ней, пропитавшая ее изнутри, подхваченная ею, вероятно, из туманного воздуха ее неподвижного города. «Кажется, я больна, отравлена ядом», – сказала себе Майя спокойно. А слезы почему-то лились у нее из глаз.

Внезапно сквозь лай собак, гул автострады, вой стремящегося вдаль поезда – до нее донеслись музыка. Грубая, едва уловимая, но незабываемая мелодия. Рычащий гитарный перегруз, агрессивный и примитивный ритм, печальный, чуть хриплый голос. Майя поднялась с колен, прислушалась, но никак не могла понять, откуда исходит звук.

Из-за забора, из какого-то гаража. Майя простояла у ржавой бочки под усиливающимся дождем несколько минут – пока не закончилась песня. Тогда она отряхнулась и вытерла слезы. «Все-таки надо купить эти чашки, ведь завтра, как и всегда, пронесутся двести поездов. И пусть я больна, но пока еще жива. Значит, нельзя сдаваться, так просто опускать руки». Майя слегка улыбнулась своим словам, будто бы процитированным из какой-то мотивирующей книги. «Может быть, вместо платья мне прикупить такую книжку? Мне ведь все равно придется потратить сдачу… Или лучше будет взять целую кучу обучающих дисков с уроками игры на гитаре? У меня ведь теперь есть гитара! Ги-та-ра. Какое нежное, немного сентиментальное слово; оно будто дрожит в воздухе… Не может быть, чтобы мы нашли друг друга случайно. Встречи на заснеженных станциях в ожидании поезда вообще не бывают случайными, они могут быть только предначертаны».

Музыка. Дикая, неукротимая, спасительная музыка все еще звучала отголоском в ее голове. И Майя уставилась в темноту, понеслась вниз по склону – в шумной лавине гравия. Ей захотелось снова вспомнить то чувство страха; захотелось почти упасть и разбиться, но все же – в последний миг – устоять. Вопреки всему (всем битым чашкам). Благодаря звуку, поднявшему ее с колен и призвавшему к действию. «Можете включать фонари. Я больше не плачу. Я готова. Дайте мне луну. Дайте мне звезды!»

4

Днем Юн играл на исцарапанной акустике, одолженной у Ника, в ближайшем переходе: играл романс Гомеса, играл «К Элизе» и «Лунную сонату», играл кельтские мотивы, играл «Greensleeves» и Rolandskvadet15, «Where is my mind» Pixies и «Meds» Брайана Молко. А по вечерам, закрывшись в теплом гараже, искал свой «звук» на фанерной электрогитаре. Лежал на полу с неподключенным инструментом в руках, перебирал струны, уставившись в обитый яичными коробками потолок.

Ник подрабатывал в салоне сотовой связи и снимал комнатку в другом районе, в трех станциях метро от своего гаража. Он приходил навещать Юна несколько раз в неделю, когда у него был выходной, и они вместе репетировали – играли по шесть, а то и восемь часов.

– Я подыскиваю басиста, – говорил Ник. – Но нам нужен материал. У тебя есть свои песни?

Юн качал головой.

– Сначала мне нужно найти «звук», – отвечал он задумчиво. – Я чувствую, что этот «звук» где-то рядом, он дышит мне в спину, но не дает себя приручить.

– «Звук»? Что за «звук»? – переспрашивал Ник. – На что он похож?

– Он похож на тяжелый удар и на легкое касание. Изящный и грубый одновременно. Красивый и точный – как взмах самурайского меча, разрубающего мотылька в полете. Но неистовый и кричащий – как грохот поезда, пролетающего над твоей головой.

– Это хорошо, что ты ищешь свой стиль, – говорил Ник. – Но пока он от тебя ускользает, ты мог бы заняться текстами. Стихи, случайные строчки, какие-то образы в голове, знаешь? Иногда песня начинается с этого. Тебе стоит попробовать написать что-нибудь. Чтобы не терять время.

– Нет, – холодно отвечал Юн. – Сначала – «звук».

«Когда я найду его, – говорил себе Юн, – тигр в моей голове успокоится и перестанет рвать меня изнутри».

Юн был непреклонен, и Нику не оставалось ничего, кроме как пожимать плечами и ждать завершения поисков таинственного «звука».

В конце ноября они отправились в кондитерскую за очередной партией картонных коробок для обивки гаража. Кондитерская находилась неподалеку от гаражного комплекса – в жилом квартале на другой стороне железной дороги. Ник сказал, что у него договор с хозяйкой кафе.

– Раз в месяц я забираю у нее упаковки из-под яиц оптом и плачу только за вес картона, – не без гордости говорил Ник, когда они шли по железному мосту. – Это обходится дешевле, чем лазать по мусоркам или грабить магазины.

Юн задумчиво кивнул. Он не слышал слов Ника, а смотрел вдаль – туда, где в туманной дымке возвышалась одинокая высотка, окруженная лабиринтами складов, заброшенных цехов и гаражей. Башня из бетона и слоновой кости, с разбитыми окнами и обвалившимися балконами над пустынными землями; исписанная граффити от первого этажа до последнего; старая, печальная, но притягивающая к себе взгляд. Юн вспомнил странное чувство, охватившее его, когда он увидел девочку с лезвием во рту на фоне этой многоэтажки в свой первый вечер в Мегаполисе.

– Что это за здание, вон там? – спросил Юн, показывая на высотку.

Перед тем как ответить, Ник почесал затылок.

– Этот недостроенный небоскреб, да? Тот еще прыщ на лице города… Его начали строить десять лет назад, я тогда учился в начальной школе – она была недалеко от стройки, в двадцати минутах ходьбы. Я часто перелезал через забор и бродил по пустырю после занятий, карабкался наверх по лесам и по бетонным плитам, болтал ногой, наблюдая с высоты за городом у меня под ногами. – Вспомнив о детстве, Ник чуть нахмурился. – Да, печальная история. Застройщик скупил по дешевке землю в промышленной зоне и вложил кучу денег в строительство навороченного отеля. Знаешь, одного из тех облепленных стеклянными панелями гигантов, что торчат в центре: с подземными парковками, «зеленой» зоной, с бассейном на крыше? Ходили слухи даже о небольшом зоопарке на территории – с павлинами и белыми медведями… Да, а потом, как всегда, что-то произошло, что-то пошло не так, кто-то откусил слишком много, – словом, деньги кончились, и стройка остановилась. Стеклянные панели так и не были вставлены в окна, бассейн так и не был заполнен водой. Никаких лифтов, водопадов в фойе и подземных парковок. Остался только этот серый бетонный скелет, торчащий из-под земли.

– Так почему же здание не снесли? – спросил Юн.

– Потому что его «захватили» ребята, которых одни называют маргиналами, а другие – арт-богемой. Спустя полгода после отмены строительных работ город дал согласие на снос, но, когда приехала техника, в здании уже сформировалась община из бедных художников и музыкантов. К тому моменту многие жили там уже месяцами, некоторые – целыми семьями с детьми. Они обустраивали комнаты, забивали окна, расписывали стены; стали называть эту многоэтажку своим домом и не собирались выселяться. Жители небоскреба объявили голодовку, и городу пришлось отложить снос и отозвать технику. Так что теперь это двадцатидвухэтажное гетто, которое у многих сидит в печенках. Самопровозглашенное царство творческого безумия, голых стен и, разумеется, порока. – Ник сжал кулак и постучал пальцами по вене. – Ну, понимаешь. Говорят, с некоторых пор дела «с этим» там обстоят все хуже и хуже. К небоскребу стекается все больше преступников и наркоманов, кельтских пьянчуг, а жители соседних районов засыпали администрацию жалобами, и это понятно. Стали поговаривать о жестких мерах, о применении силы… пока все окончательно не вышло из-под контроля и люди не устремились на площади. У всякого терпения есть предел, так ведь?

Юн не ответил. Они перешли мост и направились к жилому массиву.

– Выходит, это не такая уж закрытая община? – спросил Юн после паузы. Несмотря на то, что башня осталась позади, он никак не мог выкинуть ее из головы. Она все еще плыла у него перед глазами – чуть смазанная, неясная картинка в дыму промышленных труб и черных туч; тайна, спрятанная за рамой дюжины железных заборов.

– Не думаю, что у них есть недостаток в свободном пространстве, если ты об этом, – с улыбкой сказал Ник. – А ты что, решил подыскать себе новое жилье? Поверь мне, это не самое лучшее место для жизни, и тебе стоит держаться от него подальше. Потерпи, перекантуйся пока в моем гараже, а потом… не знаю, подыщешь себе какую-нибудь комнату в более благополучном районе.

Вскоре они дошли до кафе-кондитерской на первом этаже жилого дома. Юн прочитал приторно-розовую вывеску над входом: «Королевство Розового Единорога!» Вопросительно уставился на Ника, а тот лишь развел руками с видом, говорящим, что он не имеет никакого отношения к этому странному названию. Ник сказал ему ждать снаружи, а сам взбежал по ступеням и скрылся внутри.

Скучающий Юн остался топтаться у входа, сжимая в зубах сигарету и бесцельно пиная жестяную банку по неровному асфальту, когда вдруг услышал звуки расстроенной гитары – они доносились из открытого окна на втором этаже, прямо над вывеской. Это звучание, пусть измученное и искаженное, показалось ему смутно знакомым. Инструмент недовольно и протяжно выл от чьих-то неуверенных касаний. Кто-то брал на нем свои первые неловкие аккорды. Юн поднял глаза и увидел худую ногу, закинутую на подоконник; подошва кеда рядом с горшком с засохшей геранью. Ни руки на струнах, ни лица, ни силуэта снизу невозможно было увидеть.

Майя сидела на стуле, придвинувшись к окну, и сосредоточенно пыталась сыграть мелодию по табулатуре из раскрытого учебника у нее на коленях. Она то и дело хмурится, сверяет положение собственных пальцев на грифе гитары с изображением на рисунке, нервно покачивает ногой, задевая горшок с цветком. «У хозяина этой гитары точно были длинные пальцы, иначе как бы он смог управиться со всеми этими ладами и струнами? – думала Майя. – Хотя почему это „были“? Наверное, его длинные пальцы до сих пор при нем, только ему больше не куда их деть. И в этот самый момент он ходит где-то, прячется под вуалью поздней осени. Может быть, страдает; может быть, пьет/пускает что-то по вене/курит/хочет забыться; или вовсе – стоит на обрыве, закрывает глаза, готовясь упасть. Одинокий, без своей гитары. Его милая Gregg Bennett… интересно, а эта гитара – мальчик или девочка?»

В комнате Майи жуткий беспорядок: повсюду валяется одежда, одолженная у Иды, смятые бумажные салфетки, словно ворох листьев покрывают пол; одеяло водопадом сбегает с кровати и теряется в пыльном углу; лампа с покосившимся плафоном замерла в недоумении на тумбочке, будто уставившись на банку с Чучу на самом краю.

Иногда Майя сопит, задирает голову, утыкаясь покрасневшим носом в потолок. Потом достает из упаковки очередной платок, сморкается, кидает его на пол, вздыхает, возвращается к гитаре. Майя заболела и уже второй день не выходит из комнаты – Ида запретила ей выходить, чтобы не заражать посетителей. От скуки Майя взялась за гитару. Она так сосредоточена, что даже не слышит грохота проносящегося поезда. Землетрясение, одно из двух сотен в день, – легко научиться не обращать внимание. Бумажные платки оживают и убегают в угол, запрыгивают на одеяло; дрожит плафон на лампе – и наконец срывается, задевает банку с Чучу, сталкивая ее с тумбочки. Хрупкая стеклянная клетка падает на пол и со звоном разлетается на мелкие осколки, освобождая паука из плена. Майя поднимает голову и прислушивается. «Вероятно, это разбилась очередная чашка внизу», – думает она и возвращается к учебнику.

Чучу выползла из комнаты и направилась к лестнице на первый этаж. А внизу, стоя перед нагромождением картонных упаковок, разговаривали Ник и Ида.

– Всего сорок шесть? – Ник покачал головой и отсчитал деньги. – В том месяце ведь было шестьдесят!

– Мы стали расходовать меньше яиц, – грустно сказала Ида. – Но, если тебе интересно, у нас еще остались пластиковые контейнеры из-под перепелиных.

Ник задумался.

– А как они выглядят? Они такие же выпуклые?

– Выпуклые? – не поняла Ида.

– Ну да, с такими… конусообразными «пупырышками»? – Ник изобразил нечто непонятное руками.

Ида устало вздохнула.

– Ладно, подожди, сейчас покажу. – Она скрылась на кухне.

Ник нетерпеливо походил туда-сюда в ожидании. С интересом рассмотрел меню и расписание поездов, поправил скатерть на одном из столов, понюхал цветок на окне, подергал розовую занавеску – перекинул ее через плечо, будто примеряя. Когда ему надоело дурачиться, он принялся сгребать коробки у себя под ногами, не заметив, что внутри одной из них спряталась Чучу.

– Вот такие, – сказала Ида, вернувшись с кухни и протянув Нику маленькую прозрачную упаковку.

– Такие не подойдут, – сказал Ник.

– Очень жаль. – Ида пожала плечами. – Больше ничего нет.

Ник печально покачал головой. Тогда Ида положила упаковку из-под перепелиных яиц на стол, помогла Нику собрать оставшиеся коробки с пола и подняться.

– С тобой приятно иметь дело! – с усмешкой сказала она нагруженному, медленно переставляющему ноги Нику.

Ида открыла перед ним дверь и помахала на прощанье рукой.

– Звони, когда перейдешь на страусиные! – засмеялся Ник и повернул голову, едва не рассыпав коробки.

Юн, стоявший у первой ступеньки лестницы, вышел из гипноза неправильной мелодии, льющейся из окна второго этажа. Он успел подскочить к Нику на помощь и перехватить верхнюю, опасно склонившуюся часть башни из картонных упаковок.

5

Юну снилось поле боя: бесконечно растянувшееся пространство печального розового вереска – и одинокое дерево с раскидистой кроной, но мертвыми корнями; голубые листья плавились и опадали на землю, превращаясь в капли дождя; бетонные тучи застыли в небе; туманное небытие до самого горизонта, на все четыре стороны. Вдалеке был слышен гром – это рокот поезда, несущегося из ниоткуда в никуда, вечно и бессмысленно. Кумо16, бледная девушка без лица, выставив ногу, запутавшись в мертвых корнях, сидела у дерева и наигрывала на гитаре мелодию из сломанной музыкальной шкатулки. Юн смотрел своему противнику в глаза, сжимая в руках окровавленный деревянный меч для кендо. Тигр не спешил атаковать, он выжидал, готовился к броску, ходил по кругу, крался, рычал – и изо рта его сочилась ожившая черная слюна; бьющиеся в конвульсиях, барахтающиеся в вереске иссиня-черные мотыльки. «Когда музыка перестанет играть, мне придется драться, – подумал Юн. – У меня будет только один шанс подобраться к нему, только один удар, один взмах и один единственный звук». Принять бой: отправиться небесное гетто, в вечное царство творческого безумия, уготованное победителю; или провалиться под землю, в глухой звукоизоляционный гроб, собранный из картонных яичных упаковок.

Девушка без лица закончила играть, и отголосок последней неточной ноты был унесен ветром. Тигр прыгнул на Юна, и Юн устремился к тигру. В последний миг – перед взмахом – он закрыл глаза и услышал звук рассыпающегося времени, выпотрошенного тупым мечом; хруст сломанных клыков. «Ты мне запфлатишшшь!» – прошипел кто-то прямо ему в ухо. И отголоски далекого прошлого зазвучали у Юна в голове.

…В тот день, когда навсегда ушел его отец, Юн играл на гитаре блюз, сидя на своей раскладушке на кухне. Он слышал ссору родителей за стеной и то, как с полки упала и разбилась его копилка с мелочью. Монеты рассыпались и с оглушительным звоном разбежались по разным углам. Тринадцатилетний Юн в приступе гнева ударил по струнам, и те жалобно взвыли. Не дав им опомниться, он ударил по ним еще раз, взяв новый аккорд. Потом – еще и еще. Он высекал из своей гитары звуки с такой силой, что вот-вот на линолеум должны были посыпаться искры…

Внезапно Юн почувствовал, как что-то легкое, почти невесомое, дотронулось до его лица. «Я все еще сплю, – подумал он и улыбнулся, – Это верно, я слышал все, каждое свое движение. Легкий взмах и сильный удар. Должно быть, я упал к корням того одинокого дерева, и теперь девушка без лица пытается меня разбудить». Юн медленно открыл глаза. Паук перебирал своими мягкими лапками, ползал по его левой щеке, нежно касался век и ресниц, путался в пряди волос, постепенно забираясь на лоб. Спросонья, возвращаясь в свое тело сквозь замочную скважину, вытекая из другого мира, Юн какое-то время неподвижно лежал с открытыми глазами; ему не сразу удалось понять, что огромный паук на его лице реален.

Дома, в туманном неподвижном городе, Майя всегда оставляла ночник включенным, потому что Чучу боялась темноты. В «Королевстве Розового Единорога!» это не было нужно, потому что комнату всегда ярко освещала вывеска. Но гараж, в котором спал Юн, был темным – лишь чуть мерцали угли в чугунной печке. Поэтому ночью испуганная и потерявшаяся Чучу выползла из кучи картонных упаковок, сваленных в углу гаража, поползла к чьему-то теплу, на чье-то дыхание.

Наконец Юн сфокусировал взгляд на мохнатых лапках Чучу и спустя мгновение, как ошпаренный кипятком, вскочил с пола, едва не ударившись головой о закрепленную на стойке тарелку. Чучу напряглась и застыла на его лице, прямо под левым веком. Юн все еще дышал тяжело, но постепенно приходил в себя. Он медленно поднял руку и дотронулся до мохнатого тела паучихи. Она не стала сопротивляться его касанию, и Юн провел пальцем снова – с жесткой, как камень, мозолью – погладил Чучу по спине и аккуратно снял ее с лица, словно маску.

– Откуда же ты взялась? – спросил Юн, разглядывая Чучу, лениво болтающую в воздухе лапками. Она молча смотрела Юну в глаза.

– Может быть, тебя затянуло сюда из другого мира? – с улыбкой проговорил Юн. – Может быть, ты искала меня?

Юн подумал: «Это она, девушка без лица, мучившая мой Greg Bennett! Пусть у нее нет лица, зато есть восемь длинных изящных ног. Теперь я знаю, что это судьба». Оглядевшись по сторонам и не найдя никакой подходящей емкости, он склонился над ударной остановкой и, отодвинув неподключенный микрофон для подзвучки, опустил паука в отверстие, вырезанное в мембране бас-барабана. Чучу растерянно начала ползать внутри. Юн опустился на колени, внимательно наблюдая за ее движениями.

– Ты – мой уродливый символ на лице, верно? – тихо спросил Юн, вытянув сигарету из пачки. – Я тоже тебя искал.

Он щелкнул зажигалкой и улыбнулся, коснувшись своей левой щеки. Чучу перебирала мохнатыми лапками внутри бочки.

– Меня зовут Юн. И я тот, кто приведет нас к славе.

Майя со слезами на глазах искала Чучу сначала в своей комнате, перетряхнув каждый сантиметр барахла и пыли, а потом сбежала вниз по ступеням на первый этаж и принялась ползать по залу в одном халате на голое тело. Немногочисленные посетители заинтересованно повернули головы. «Чучу! Чучу!» – звала Майя, стоя на коленях и заглядывая под столы. Из ее покрасневшего носа упала на пол и разбилась капля. «Где ты? Чу-чу!» Капля задрожала – приближался поезд. Он ответил Майе несмешной пародией – протяжным двойным гудком.

Ида отвела Майю наверх, обратно в ее комнату, придерживая рукой ее хрупкие дрожащие плечи; потом заварила на кухне чай с ромашкой и взяла с витрины пирожное. Ида выбрала самое дорогое пирожное с самой большой горкой из крема, самое пошлое пирожное, завернутое в розовую салфетку. Когда она поднялась наверх снова, Майя уже закрылась в своей комнате, и Иде пришлось оставить поднос на полу перед дверью.

– Мы можем поискать твоего паука вместе, но только вечером, после закрытия, – сказала Ида, беспокойно барабаня пальцами по косяку. – Мне правда очень жаль, Майя. Но, ты же знаешь, я не могу оставить зал без присмотра.

Майя молча собирала голыми руками осколки разбитого стекла, ссыпая их в ладонь. Она вытерла слезы тыльной стороной ладони и увидела каплю крови – маленькая прозрачная песчинка впилась в ее веко. Майя аккуратно вытащила ее, зажав между ногтями со стершимся черным лаком, и едва сдержалась, чтобы снова не заплакать.

– Успокойся, выпей чаю, ладно? Я оставила тебе поднос под дверью. Аккуратней, когда будешь открывать… Майя, ты меня слышишь? – Ида наклонилась к двери. – Не стоит убиваться раньше времени.

«Не стоит убиваться, – повторила про себя Майя и не сдержала грустной улыбки. – Не стоит убиваться – раньше времени».

Не услышав ответа, Ида еще немного постояла перед дверью, качнула головой и вернулась в зал к посетителям.

Когда Майя немного пришла в себя, она приоткрыла дверь и втащила поднос внутрь. Развернула розовую салфетку, промокнула ей каплю крови на лице и уставилась на пирожное. Оно напомнило ей того водителя грузовика, что привез Майю в Мегаполис. А водитель грузовика напомнил Майе об отце.

«Может быть, я уже проиграла? – спрашивала у себя Майя, прижавшись спиной к двери, уставившись в окно, за которым горел вечный восклицательный знак. – Может быть, все же пора сдаться, вернуться побежденной в город с асимметричными домами, с кривыми рамами, с застоявшимся воздухом?»

Вдруг ее взгляд упал на визитку, лежавшую на краю тумбочки. Раньше сверху стояла банка с Чучу. Майя потянулась за мобильным телефоном.

«Просто попробую, ведь мне больше нечего терять. А если ничего не выйдет, – успокаивала себя Майя, слушая гудки, – то позвоню матери. Или нет, лучше все-таки отцу… Интересно, чем он сейчас занят? Три часа. Бывает ли он занят днем, в перерыве между утренними тостами и вечерним звенящим графином?»

В трубке раздался приятный женский голос, объявивший название фирмы. Майя представила, как в этот момент девушка с прямыми длинными волосами высокомерно улыбается, сидя за стойкой ресепшна в шикарном офисе с видом на центр города.

– …Алло? – неуверенно спросила Майя, ее голос дрожал. – Можете соединить меня с…

И она опустила глаза на визитку, сжатую между своих окровавленных, вспотевших пальцев.