Вы здесь

СМЕРШ идет по следу. Спасти Сталина!. Глава вторая (Виктор Юнак, 2015)

Глава вторая

1

Сентябрь 1943 года. Разведывательная школа абвера в Брайтенфурте, близ Вены, разместилась в средневековом замке. Канарис любил сюда приезжать. Здесь он не только избавлялся от берлинского глаза, но и отдыхал душой и телом.

Адмирал вместе со своим адъютантом сошел на землю по трапу и выслушал доклад встречавшего его прямо на взлетной полосе начальника школы в чине полковника сухопутных войск.

Выслушав доклад, Канарис приказал:

– Полковник, я хотел бы сразу осмотреть вашу школу.

– Может быть, сначала пообедаете и отдохнете, адмирал?

– Я прилетел сюда из Берлина не для того, чтобы отдыхать, полковник. Обстановка на Восточном фронте не располагает для отдыха. Необходимо форсировать подготовку диверсантов и в ближайшие недели включить выпускников школы в строй действующих разведывательных резидентур.

– Да, адмирал! – Начальник школы вытягивается по стойке «смирно». – Тогда прошу за мной.

Полковник ведет адмирала к зданию школы. По дороге им встречаются преподаватели и слушатели школы, мужчины и женщины, одетые в немецкую полевую форму. При виде высоких чинов все вытягиваются и отдают честь. Прошли через столовую, где готовился обед. Канарис лично продегустировал несколько блюд, поговорил с поварами. Пошли в казармы, на плац. Наконец, зашли в один из классов. На стенах его, помимо необходимой наглядной агитации, висели портреты вождей Третьего рейха, а также карикатуры на советских лидеров и социалистический строй.

Увидев вошедших, преподаватель скомандовал:

– Класс, встать! Смирно!

– Доложите состав и национальность обучающихся, – приказал Канарис преподавателю.

– В этой группе все офицеры Красной Армии, от лейтенанта до капитана. По национальности: два украинца, грузин, молдаванин, белорус, остальные русские.

– Комиссаров, коммунистов среди них нет?

– Никак нет, господин адмирал.

– Такой контингент у нас выделен в отдельную группу, господин адмирал, – резюмировал начальник школы.

– Очень хорошо!

Шеф абвера прошелся вдоль класса, внимательно вглядываясь в лицо каждого слушателя. Те стояли, не шелохнувшись, боясь лишний раз даже дохнуть. Канарис остановился рядом с одним из слушателей – выше среднего роста сухощавым, но широкоплечим блондином с зелеными глазами, благородными чертами лица и большим лоснящимся лбом, лет тридцати пяти. Канарис осматривал его с любопытством. Это был Таврин.

– Вы кто?

– Слушатель Политов, господин адмирал, – вытянулся в струнку Таврин. – Бывший капитан Красной Армии. Перешел на сторону Германии по идейным соображениям. Я – сын полковника российской императорской армии, расстрелянного большевиками в 1919 году.

– Когда он оказался в плену? – повернулся Канарис к начальнику школы.

Начальник школы открыл папку с личными делами слушателей, нашел нужное «дело».

– В мае 1942 года, господин адмирал.

Канарис оценивающе рассматривал Таврина около минуты и затем, не скрывая удивления, спросил:

– Почему же вы целый год сражались против армии фюрера, а не перешли на сторону вермахта сразу?

– Я не сразу попал на передовую, господин адмирал. Но в первом же бою я воспользовался благоприятными обстоятельствами и перешел линию фронта.

– Хорошо! – Канарис кивнул головой и похлопал Таврина по плечу. – Продолжайте занятие, капитан.

Адмирал покинул этот класс и сразу же направился в кабинет начальника школы. Идя по коридору, он пальцем поманил к себе полковника.

– Мне нужна характеристика на Политова.

Начальник школы на ходу открыл папку с досье.

– Агент Политов – капитан Красной Армии Таврин Петр Иванович. Характеризуется весьма положительно. Офицеры германской разведки особенно подчеркивают его инициативность, иезуитскую сноровку и прирожденный нюх провокатора. Окончил специальную разведывательную школу в Риге, откуда и переведен сюда. Сожительствует с Лидией Бобрик, обучавшейся в Риге же радистскому делу. Бобрик – личный агент бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга. На первом допросе после задержания он назвался начальником Туринской геолого-разведочной партии Петром Тавриным, 1909 года рождения, русским, уроженцем села Бобрик Нежинского района Черниговской области, призванным в армию в августе 1941 года, а в 42-м – ставшим кандидатом в члены ВКП(б). На самом деле это бывший инспектор Саратовского горсовета и вор-рецидивист Петр Иванович Шило. Впервые его арестовали в 1932 году, после того как проиграл в карты крупную сумму и возвратил долг похищенными деньгами. Перед войной за плечами было уже три судимости. Причем с интервалом в два года – 32-й, 34-й, 36-й годы. И три побега. Проживал под разными фамилиями на Украине, в Ташкенте, в Башкирии… Перед войной, работая заведующим нефтескладом на станции Аягуз Туркестано-Сибирской железной дороги, в очередной раз прихватил крупную сумму денег и бежал. По некоторым данным успел даже, опять же по подложным документам, устроиться следователем в прокуратуру г. Воронежа…

Положительными качествами, которые могут быть использованы в перспективе, следует считать: находчивость, умение быстро ориентироваться в сложной обстановке, ненависть к советскому строю, боязнь наказания за совершенные перед Советским государством преступления. Отрицательными качествами являются: алчность, карьеризм, полная беспринципность».

К досье было приложено письменное заявление Шило на имя немецкого командования, в котором он дал обязательство добросовестно служить новым хозяевам и даже просил назначить его на должность бургомистра одного из оккупированных городов.

Для немецкой разведки это и в самом деле была находка. Шило-Таврин подходил для выполнения задания по многим параметрам. Преступления, за совершение которых он должен был отбывать свои «срока», а главное, умение каждый раз уходить от ответственности, были как раз кстати, свидетельствовали об изворотливости ума и неординарности личности. Например, находясь после первой судимости в следственном изоляторе, Шило сколотил группу из сокамерников и организовал вместе с ними побег через лаз, проделанный в стене тюремной бани.

Вошли в кабинет начальника школы. Канарис сел за стол начальника, сам начальник и адъютант Канариса – к приставному столику.

– Как у него успехи в учебе?

– Просто блестящие, господин адмирал. Таврин не только хорошо учится, но еще и помог нам обезвредить группу заговорщиков, выдав гестапо имена руководителей и лиц, с которыми они общались.

– Очень хорошо! Даже очень хорошо. Распорядитесь, полковник, чтобы личное дело Таврина переправили в Берлин. И немедленно!

– Слушаюсь, господин адмирал.

– А что у нас с первой группой диверсантов?

– В ночь на 27 сентября в районе деревни Долшино Рязанской области будут сброшены два наших первых выпускника – Кедров и Сагайдачный, бывшие лейтенанты Красной Армии. Они будут снабжены двумя коротковолновыми агентурными рациями, деньгами в сумме двухсот тысяч рублей, личным оружием и фиктивными документами на собственные имена гражданского образца с указанием в них об освобождении от военной службы по состоянию здоровья.

– Каково задание группы? – поинтересовался адъютант Канариса, также в чине полковника.

– Их задание состоит из четырех частей. Во-первых, создать базу для разведывательной работы в городе Уральске или Сарапуле с предварительным заездом Кедрова в Москву для сбора сведений о работе авиапромышленности. У него там остались родственники. Во-вторых, установить заводы авиационной промышленности и предприятия, связанные с выпуском самолетов, выяснить типы самолетов и авиамоторов, создаваемых этими предприятиями. В-третьих, собирать сведения о формировании и дислокации частей Красной Армии и аэродромах, о передвижении воинских грузов по железным дорогам. В-четвертых, выяснить количество и типы вооружения, прибывающего из США и Англии по ленд-лизу.

– И это все? – удивился Канарис.

– Так точно.

– Плохо, очень плохо, полковник! – нервно произнес начальник абвера. – Вы забываете о самом главном. Каждой группе, высадившейся в тылу врага, необходимо выявлять политико-моральное состояние личного состава частей Красной Армии и рабочих промышленных предприятий. От этого зависит и конечный успех нашей армии. Помните об этом, полковник.

– Да, господин адмирал. – Начальник школы тут же записал к себе в блокнот указание Канариса.

2

Декабрь 1942 года.

Средневековый замок возле Падеборна в Вестфалии, где располагается штаб-квартира СС «Вебельсберг». Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в последнее время предпочитал Падеборн Берлину, однако, к сожалению, он мог здесь бывать не так часто – Гитлер не любил частых отлучек своих ближайших соратников.

Генрих Гиммлер вызвал к себе на доклад Вальтера Шелленберга, которого не без оснований считал одной из своих самых лучших находок. Молодой, но весьма ушлый бригаденфюрер быстро вошел в доверие к самому Гитлеру, и сейчас Гиммлер не боялся поручать ему самые сложные дела. Впрочем, и Шелленберг платил Гиммлеру взаимностью. Подтянутый Шелленберг с папкой в руке вошел в кабинет рейхсфюрера и сел напротив него, у приставного стола.

Шелленберг доложил Гиммлеру о своих последних делах. Гиммлер молча слушал, не перебивая. Закончив доклад, Шелленберг замолчал и посмотрел в лицо Гиммлеру. Почти постоянно бегающие глаза последнего на сей раз на какое-то время застыли на одном месте.

– Вы же знаете, Вальтер, как я к вам отношусь? – после некоторой паузы, без обиняков спросил тот.

– Да, господин рейхсфюрер, – Шелленберг покорно склонил голову.

– Я постоянно и совершенно искренне заступаюсь за вас перед фюрером и защищаю от нападок вашего непосредственного шефа, сначала Гейдриха, а сейчас и Кальтенбруннера. Но в ответ я также хочу, чтобы вы были со мной искренни до конца.

– Видит бог, господин рейхсфюрер, я никогда ничего от вас не скрывал и не скрываю.

– Вот и хорошо. Помните слова фюрера: «Мы должны покончить с русскими, пока за это не взялись другие»?

Шелленберг утвердительно кивнул головой, выдержав на себе долгий взгляд Гиммлера.

– Тогда я хотел бы точно знать, почему донесения нашей разведки о России оказываются настолько несостоятельными. Фюрер недоволен результатами добывания разведывательной информации о положении в России и решительно настаивает на приведении внешнеполитической разведки в соответствие с требованиями войны.

– Господин рейхсфюрер, вы требуете от меня искренности, – Шелленберг был даже рад этому вопросу. Он давно хотел поделиться своими сокровенными мыслями с рейхсфюрером, но у того все не находилось времени на это. – Так вот я искренне отвечаю на ваш вопрос: потому что деятельность нашей разведки не развернута в таких масштабах, каких требует обстановка на фронте. Основной причиной этого является ограниченность наших возможностей в отношении оснащения и личного состава. Те несколько сотен людей, имеющихся в моем распоряжении, совершенно ничего не значат на фоне задачи подготовки огромного числа иностранцев, лингвистов и специалистов и серьезных нехваток технического оборудования. Подготовительные мероприятия и раньше не развертывались в достаточных масштабах, а наверстать то, что было упущено за несколько лет, сейчас и вовсе невозможно. Для борьбы с таким великаном, как Россия, необходима разветвленная агентурная сеть. Каналы связи, которые нам удалось проложить через Швецию, Финляндию, Балканы и Турцию, действуют неплохо, но их явно недостаточно для того, чтобы можно было гарантировать поступление достоверной информации, необходимой для составления общих обзоров обстановки, представляемых политическому и военному руководству страны. Да и находящиеся в России и других странах немецкие эмигранты, с которыми мы поддерживаем контакты, сообщают всего лишь разрозненные сведения и не в состоянии дать исчерпывающие данные, необходимые для перспективного планирования. О трудностях же разведки в ближнем тылу русских я докладывал вам и еще Гейдриху неоднократно. Сейчас, пользуясь случаем, хочу вам пожаловаться на своего нынешнего шефа.

Шелленберг посмотрел на Гиммлера. Тот кивнул и, сняв пенсне, начал протирать стекла.

Шелленберг продолжал:

– Помимо того, что наш штат и так недостаточен как в количественном, так и в качественном отношениях, так еще поступающие сверху непродуманные и противоречивые приказы усложняют процесс непрерывного совершенствования разведывательной работы. С другой стороны, следует принять во внимание, что мы постоянно сталкиваемся с детально разработанными и беспощадными ответными контрразведывательными акциями русской тайной полиции.

Гиммлер снова надел пенсне и минуту побарабанил кончиками пальцев по столу.

– Как идет операция «Цеппелин»? – прервал ход мыслей Шелленберга Гиммлер.

– Операцией «Цеппелин» занимается Второй отдел моего управления. В данный момент мы готовим массовую выброску групп военнопленных на парашютах в глубокий тыл русских. Нужно сказать, что они находятся на одинаковом положении с немецкими солдатами и носят форму вермахта, получают прекрасное питание и хорошо расквартированы. Для них организовываются демонстрации пропагандистских фильмов и поездки по Германии.

– Не слишком ли вы их балуете, бригаденфюрер? Где гарантия того, что они потом будут работать на нас, а не перебегут к русским, едва оказавшись за линией фронта?

– Пока они готовятся, рейхсфюрер, те, кто несет ответственность за их подготовку, имеют возможность при содействии осведомителей выявить их истинное лицо.

– Предположим. Дальше!

– Для выполнения плана по борьбе с русскими партизанами я сформировал в рамках операции три группы: южная, центральная и северная. В задачу этих групп входят диверсии, политическая подрывная работа, сбор информации, установление контактов с немецкими эмигрантскими кругами в России. Мы планируем перебрасывать их по всей линии Восточного фронта специально выделенными подразделениями люфтваффе, для чего мне нужно ваше содействие, рейхсфюрер.

Гиммлер утвердительно кивнул, начав грызть ноготь большого пальца левой руки.

– Основным средством связи для этих групп будут служить агенты-связники, засылаемые через линию фронта, и тайные радиопередатчики.

Шелленберг немного помолчал, давая возможность Гиммлеру переварить сказанное, затем снова поднял глаза на рейхсфюрера.

– Рейхсфюрер, разрешите мне несколько отвлечься от операции «Цеппелин» и доложить вам о некоторых моих умозаключениях по поводу партизанской войны?

Гиммлер на секунду перестал грызть ногти, выставил вперед свой короткий подбородок и внимательно посмотрел на Шелленберга, затем улыбнулся и кивнул.

– Я готов выслушать вас, Шелленберг, если это не отнимет у меня слишком много времени.

– Постараюсь быть кратким… Я докладывал эти свои соображения Гейдриху, но вы же знаете его отношение ко мне и моим идеям. Он даже как следует не выслушивал меня.

– Переходите к делу, Шелленберг, – Гиммлер начинал сердиться. Он предполагал, что Шелленберг снова вернется к началу сегодняшнего разговора.

– Да, рейхсфюрер, – виновато кивнул головой Шелленберг. – Так вот, я считаю, что любая партизанская война, любое растущее и активное движение сопротивления могут развиваться в широких масштабах лишь при наличии идеи или идеала, объединяющих партизан или участников движения сопротивления. Эта идея должна быть достаточно сильной для того, чтобы постоянно возбуждать энергию и решимость борцов. Конечно, необходимым условием для организации систематической партизанской войны являются боевая подготовка и высокое качество руководства, однако моральное состояние отдельно взятых бойцов является решающим фактором. Я лично интересовался всем этим, проведя несколько ночей за беседой с русскими офицерами и русскими агентами из института в Ванзее. Для меня стало ясно, что Сталин и другие русские вожди, используя партизанские части, систематически развивают ту форму войны, основой которой является ожесточенность, свойственная обеим воюющим сторонам. Русские пользуются жестокостью, с которой мы, немцы, ведем войну, в качестве идеологической основы действий партизан. Мои русские консультанты полагают, что Сталин фактически приветствует подобные немецкие мероприятия, и донесения, в достоверности которых я не сомневаюсь, подтверждают эту теорию. Вот, пожалуйста. – Шелленберг порылся в своей папке и тут же вынул нужный документ. – В одном из донесений говорится, что основной задачей партизанской борьбы является беспощадность сама по себе. Оправданными считаются любые меры, которые могли бы заставить население поддерживать эту борьбу. Совершавшиеся жестокости следует приписывать немецким захватчикам, чтобы тем самым заставить колеблющееся население включиться в активное сопротивление.

Шелленберг снова открыл свою черную кожаную папку со свастикой и положил перед Гиммлером несколько листов бумаги. Тот бегло пробежал по ним и отодвинул на край стола.

– Я не верю, что у русских вождей было достаточно времени или способностей для разработки столь сложных и дьявольских идей.

– Мои взгляды основываются на поступивших донесениях, рейхсфюрер, а также на мнении компетентных людей. Кроме того, русские вожди, по-видимому, гораздо лучше знают свой народ, чем мы, введенные в заблуждение собственной пропагандой о русском «недочеловеке».

Гиммлер вспыхнул, вскочил на ноги и нервно несколько раз прошелся по кабинету. Шелленберг тоже тут же встал и вытянулся в струнку.

– Смотрите, как бы Сталин не наградил вас медалью! – крикнул, не сдержавшись, Гиммлер. – Я гарантирую вам серьезные неприятности, Шелленберг, если вы будете продолжать отстаивать такие свои взгляды. Идите и крепко подумайте, хотите ли вы и дальше служить фюреру. А нагоняй по партийной линии я вам обещаю.

Шелленберг щелкнул каблуками, кивнул головой, выбросил руку вперед в нацистском приветствии и вышел.

3

29 мая 1942 года.

Подо Ржевом шли упорные бои. Ржевско-Вяземский выступ в обороне немецких войск, образовавшийся в ходе наступления советских войск в январе – апреле 1942 г. на западном направлении на 160 км в глубину и на 200 км по фронту, врезался в немецкие позиции. Именно этот мозоль и мешал гитлеровцам сделать новый рывок на Москву. Здесь было сосредоточено до двух третей войск группы армий «Центр». И немецкие войска прилагали все усилия для того, чтобы выровнять линию фронта, но Красная Армия уперлась. Советские войска воевали тогда с искренним самопожертвованием.

Короткая передышка между боями. Вдалеке слышны раскаты взрывов и короткие перестукивания пулеметчиков. В небе кружились самолеты. В расположение 1196-го полка 369-й стрелковой дивизии, удерживающего свои позиции, прибыло пополнение – несколько бойцов и сержантов пришло в изрядно поредевшую роту капитана Ускова. Сам капитан крепко пожал руку каждому прибывшему. В завершение сказал:

– Располагайтесь, товарищи, в землянках. Получите оружие и знакомьтесь с личным составом роты, с вашими новыми товарищами. Имейте в виду – много времени у вас не будет. Не сегодня завтра фашисты снова пойдут на наши позиции.

Новички разошлись. «Старики» сначала с недоверием отнеслись к ним, затем стали по одному приглашать в свои землянки. Некоторые собрались в круг и травили анекдоты и веселые истории. Кто-то отдыхал, лежа прямо на земле, на дне окопа, вытянув ноги и подложив под голову вещмешок. Дремал на дне окопа и сержант Таврин. Ему предстояло в ночь идти в разведку с группой бойцов. Он считался одним из лучших разведчиков в полку. Вновь прибывший сержант, пробираясь к назначенной ему землянке, не заметил лежавшего Таврина и наступил ему на ногу. Тот ойкнул и поднял голову.

– Извини, земляк, не заметил тебя, – сержант похлопал Таврина по плечу.

Взгляды их пересеклись, и оба вздрогнули. Они, кажется, узнали друг друга. Впрочем, Таврин быстро взял себя в руки и, отворачиваясь от сержанта, стал устраиваться на боку.

– Мне в ночь идти в разведку, понимаешь, – позевывая, произнес Таврин. – Вот и решил прикорнуть, пока тихо.

– И это правильно. Еще раз извини.

Сержант, переступив через Таврина, в задумчивости пошел к своей землянке. Но перед входом в нее остановился, почесывая затылок. Постояв немного, обернулся, пытаясь всмотреться в лежавшего на земле Таврина. Однако тот скрылся из его поля зрения. Сержант повертел головой: Таврин, словно видение какое, куда-то исчез.

– О чем задумался, сержант? – Старшина роты Кузьменко тихо подошел к сержанту сзади. – Много думать вредно, обеда не достанется.

Старшина толкнул сержанта в бок, протягивая тому котелок с дымящейся кашей.

– Спасибо, старшина, – сержант взял котелок, но глазами продолжал шарить по позиции. – Я и правда давно не ел.

Доев кашу, сержант направился к полевой кухне за кипятком и рядом с котлом снова увидел Таврина. Тот стоял к нему боком и, пожалуй, не видел его, поскольку доедал кашу и одновременно беседовал с кем-то из бойцов. И тут перед сержантом всплыли картины десятилетней давности.

Чирков жил в Саратове и работал инженером в саратовском Стройтресте. И вдруг всех служащих треста срочно созвали на собрание – на повестке дня был один-единственный вопрос: обсуждение и осуждение поступка бухгалтера Саратовского Стройтреста Петра Ивановича Шило, растратившего 1300 рублей государственных денег. Вот тогда Чирков впервые и увидел самого Шило, никогда прежде с ним не пересекавшегося. Шило ему тогда показался жалким, до конца униженным общественным собранием человеком. Он плакал, юлил, клялся вернуть эти деньги.

– Куда же вы потратили такую сумму? – строго спросил секретарь парткома Стройтреста.

– В карты проиграл, – после некоторого раздумья, с тяжелым вздохом произнес Шило. – Но клянусь вам, я верну деньги. Все до копейки.

– На твое счастье, товарищ Шило, ты не являешься членом партии, – снова сказал секретарь парткома. В противном случае ты бы уже здесь, на собрании, положил бы на стол свой партбилет.

Шило и в самом деле вернул казенные деньги, но… при этом ограбив ювелирный магазин. Милиция раскрыла преступление всего лишь через неделю. Разумеется, Шило арестовали и поместили в саратовскую тюрьму. Следствие длилось недолго, да и Шило признался в совершенном преступлении. Дело было передано в суд, но до суда так и не дошло, так как Шило умудрился сбежать – тогда весь Саратов шумел по этому поводу. Шило вместе с напарниками-сокамерниками удалось разобрать часть стены в тюремной бане, откуда они потом все и сбежали.

Убедившись, что он не ошибся, и стараясь не привлекать к себе лишнего внимания Таврина, сержант Чирков решительно направился к блиндажу командира роты. У входа в блиндаж его остановил часовой.

– Стой, куда!

– Мне нужно переговорить с капитаном.

– Всем нужно переговорить, но товарищ капитан занят.

– Слушай, ефрейтор, – сержант вплотную подошел к часовому и чуть ли не зашептал ему в ухо: – У меня действительно очень важное дело. Можно сказать, государственной важности.

– У вас у всех после обеда появляются дела государственной важности. Ты уже поел?

– Конечно, поел.

– Ну вот, видишь, – улыбнулся часовой. – А товарищ капитан еще не пообедал.

– Вы комсомолец, товарищ ефрейтор? – Терпение у сержанта заканчивалось, он боялся, что перепалка с часовым привлечет к ним ненужное внимание.

– А хоть бы и комсомолец. Какое отношение это имеет к моим нынешним обязанностям?

Часовой повысил голос. Сержант оглянулся вокруг, он боялся спугнуть Таврина, и хотел было уже повернуть назад, но в этот момент в дверном отверстии блиндажа появилось усталое, но спокойное лицо ротного.

– В чем дело, Рашидов?

– Вот, товарищ капитан, – ефрейтор указал автоматом на сержанта. – Говорит, что у него к вам дело государственной важности.

– Товарищ капитан, сержант Чирков. Разрешите обратиться! – сержант взял под козырек.

Ротный задержал взгляд на сержанте, словно бы определяя, правда ли у него дело государственной важности.

– Ну, пойдем, а то у меня чай простынет.

Капитан махнул рукой и исчез в блиндаже. Следом вошел сержант. Привыкнув к полутьме блиндажа, сержант заметил за столом, помимо капитана, еще и политрука роты.

– Ну, что у тебя там?

– Товарищ капитан, я, конечно, пока еще здесь человек новый. Только прибыл. Но мне показался странно знакомым один из ваших бойцов, которого я знаю не с лучшей стороны.

– Показался, или на самом деле знакомый? – поинтересовался политрук.

– Кажется, все-таки на самом деле.

– Кто такой и что за не лучшая сторона вашего с ним знакомства? – глотая горячий чай, спросил капитан.

– Шило.

– Где? – ротный, едва не пролив на себя кипяток, вскочил с табурета.

– Да нет, товарищ капитан, – успокоил командира сержант. – Фамилия этого бойца Шило.

– У нас нет бойца с такой фамилией, – политрук удивленно посмотрел на капитана Ускова. – Какое у него звание?

– По крайней мере, я видел его в форме рядового.

– Но в моей роте действительно нет бойца с фамилией Шило, – подтвердил сомнения политрука капитан.

– Но я знаю его именно под этой фамилией.

– Покажи мне его! – ротный решительно поднялся и направился к выходу.

– Но только чтобы он вас не видел, – вслед за командиром встал и политрук.

– Само собой, Егор.

Сержант с капитаном вышли из блиндажа. Чирков дважды обвел глазами бойцов и, не найдя старого знакомого, пожал плечами.

– Возьми бинокль, сержант.

Взяв бинокль из рук капитана, Чирков снова обвел глазами всю роту. Наконец остановился и отнял глаза от окуляр, передавая бинокль капитану.

– Вон тот, товарищ капитан. У дерева. Рядовой.

Командир роты приставил бинокль к глазам.

– Таврин. Петр, – ротный опустил бинокль и растерянно оглянулся на политрука. – До сих пор ничего странного я за ним не наблюдал. К тому же он один из лучших наших разведчиков. За одну операцию награжден орденом Боевого Красного Знамени.

– Он очень хитер и коварен, товарищ капитан, – упорствовал сержант.

– Ну-ка, пойдем назад, в блиндаж, и все по порядку доложишь, – Усков повесил бинокль на грудь и развернулся на сто восемьдесят градусов. – Рашидов, ко мне никого не пускать!

– Есть, товарищ капитан!

– Сержант Таврина опознал, – обратился ротный к политруку.

Тот кивнул и жестом указал Чиркову на свободный табурет.

– Садитесь, товарищ сержант, и расскажите нам все, что вы знаете о Таврине.

– Я этого… человека знаю, как Петра Ивановича Шило. – Сержант поправил пилотку и сел. – Я еще в 1932 году работал в стройтресте в Саратове. Инженером. Так вот Петр Иванович Шило работал там бухгалтером. И был арестован, насколько я знаю, за растрату крупной суммы государственных денег. Получил большой срок… Вот, собственно, и все, что я знаю. Конечно, может, он и отсидел ему положенное и снова стал честным человеком. Но, как мне кажется, честный человек не стал бы скрываться под чужой фамилией.

– Вам правильно кажется, товарищ Чирков. – Политрук встал и сделал несколько шагов по блиндажу. – Вы комсомолец?

– Я член партии с 1939 года.

– Я благодарю вас, коммунист Чирков. Вы можете быть свободны.

– Только одна просьба, сержант, – притормозил собравшегося было выходить сержанта капитан. – О том, что вы нам только что рассказали, никому ни слова.

– Я прекрасно все понимаю, товарищи. Я даже постараюсь не попадаться на глаза этому Шило-Таврину.

– А за это вы вдвойне молодец. – Ротный протянул сержанту руку для прощания.

Сержант козырнул и, пожав руку еще и политруку, вышел из блиндажа. Политрук с ротным переглянулись.

– Что будем делать, Егор?

– Нужно немедленно сообщить в Особый отдел, – решительно произнес политрук.

– Да, но Таврин сегодня в ночь должен идти в разведку.

– А вот это даже еще лучше. Пусть думает, что мы ничего о нем не знаем.

– Ты прав, – немного подумав, согласился капитан. – А особисты за это время проверят данные о нем. Ведь в жизни мало ли что бывает. Может, и обознался Чирков.

4

Начальник Особого отдела полка майор Смирнов, выслушав капитана Ускова, немедленно связался с органами НКВД с просьбой поднять архивы и проверить данные о Таврине-Шило. Получив необходимые сведения, отправился на доклад к командиру полка.

– Этому сержанту, который узнал бандита, медаль давать нужно.

– Будь моя воля – дал бы, – согласился с особистом комполка. – Но сейчас главное – не спугнуть его прежде времени… А что, действительно опасный преступник?

– Вор-рецидивист. Причем живущий сейчас под чужой фамилией.

– Я вас слушаю, Иван Петрович.

Особист Смирнов положил перед собой планшет и вынул оттуда сложенные вдвое листы, исписанные крупным почерком. Надев на нос очки, стал читать:

«Таврин, он же Шило Петр Иванович, 1909 года рождения, уроженец села Бобрик Нежинского района Черниговской области Украинской ССР, русский. Отец – кулак, расстрелянный красноармейцами в 1918 году. В 1931 году Шило, скрыв свое социальное происхождение, устроился работать бухгалтером в строительный трест города Саратов. В 1932 году арестован за растрату крупной суммы государственных денег, но из-под стражи бежал. Впрочем, на свободе пробыл недолго. Проживал он под разными фамилиями на Украине, в Ташкенте, в Башкирии…

В 1934 году снова попал за решетку и снова за растрату денег. И опять ему удалось удачно бежать из мест лишения свободы. В 1936 году его осудили в третий раз по все той же статье – за растрату. И снова – побег. Перед войной, работая заведующим нефтескладом на станции Аягуз Туркестано-Сибирской железной дороги, в очередной раз прихватил крупную сумму денег и бежал…»

– Хм! – недоумевающе покачал головой комполка. – Только враги народа или диверсанты могли принимать на работу такого закоренелого преступника. Тем более, насколько я понимаю, он все время действовал под своей настоящей фамилией?

– Совершенно верно! Только в 1939 году Шило по фиктивным справкам получил совершенно чистые документы на имя Петра Ивановича Таврина. Объявленного во всесоюзный розыск рецидивиста и беглого заключенного Шило больше не существовало. Под этой же, новой, фамилией его осенью 1941 года призвали в армию.

– Более того, совсем недавно мы его приняли кандидатом в члены ВКП(б), – сокрушенно покачал головой подполковник. – У меня будет разговор на эту тему с полковым комиссаром.

– Мне доложили, что Шило-Таврин в эту ночь должен идти в разведку. Я предлагаю, пока его не трогать, но командиру разведотряда строго приказать следить за каждым движением преступника.

– А завтра утром, тотчас же по возвращении из разведки он должен немедленно явиться в Особый отдел дивизии, – подкорректировал командира полка майор Смирнов. – Вот только как бы он чего не предпринял за эту ночь? Я бы все-таки его задержал уже сейчас.

– Да не успеет он ничего предпринять, – спокойно произнес комполка. – Бойцы уходят в разведку, – посмотрел на часы, – через двадцать пять минут. С другой стороны, не так много в роте Ускова опытных бойцов, чтобы можно было безболезненно кого-то из них заменить. Ведь скажу откровенно, я долго беседовал с ротным, и он уверял меня, что до сих пор никаких замечаний и странностей за Тавриным не числилось. Может, перевоспитался? Все-таки война меняет характеры людей.

– А может, притаился?

Особист Смирнов вышел из крестьянского дома, где расположился штаб полка, и направился к себе. Навстречу ему быстро шел вестовой. Остановившись метрах в двух от особиста, вестовой приложил руку к козырьку.

– Товарищ майор, разрешите доложить.

– Что у вас, ефрейтор? – не останавливаясь, спросил Смирнов.

– По вашему приказу задержан красноармеец Ермолов.

– Где он? – тут же оживился майор.

– Дожидается в Особом отделе.

Смирнов ускорил шаг и вскоре вошел в избу, отданную Особому отделу полка. В небе загудели самолеты, тут же заработали зенитчики. Увидев своего начальника, вытянулся по стойке «смирно» его заместитель, капитан Васильев. Махнув рукой, Смирнов прошел в свою комнату, и туда тут же ввели бледного, со следами побоев на лице, без ремня и в гимнастерке навыпуск рядового красноармейца.

Особист сел за стол, вытащил из планшета мятый листок бумаги, стал читать:

– «Дорогая Надя и детки!

Сообщаю, что я жив и здоров. Наконец появилось свободное время, когда могу сесть и написать вам, мои дорогие, письмо.

Обстановка на фронте стала улучшаться. Наконец-то проявился просвет. Мы начали выходить из окружения, образовавшегося в форме бутылки, горлышко которой выходило к Новгороду… В батальонах потери исключительно велики и ничем не оправданы. Исключительно наши неудачи объяснить можно тем, что у нас на передовых позициях мы не видим ни одного нашего самолета, ни одного нашего танка, а у немцев самолетов – как рой пчел, танков не сосчитать. Разве можно устоять перед такой техникой врага?..

Командование наше стоит не на должной высоте, оно первое бросается в панику, оставляя бойцов на произвол судьбы. Относятся же они к бойцам, как к скоту, не признавая их за людей, отсюда и отсутствие авторитета их среди бойцов…»

Смирнов оторвал глаза от письма и оценивающе посмотрел на невысокого красноармейца.

– Подойди сюда! – приказал он Ермолову.

Красноармеец осторожно подошел к столу, часто моргая глазами. Особист протянул ему навстречу руку, в которой был зажат листок с письмом.

– Ты писал?

Красноармеец, вытягивая шею, всматривается, начинает шевелить губами.

– Мое письмо, – кивнул головой Ермолов.

– Что же ты, сука, своих родных обманываешь? Ты что, близорукий? Не видишь ни наших танков, ни наших самолетов?

– Я писал правду, – опустив голову, произнес рядовой.

– Ты – паникер и предатель! – неожиданно закричал Смирнов. – Тебе не нравятся твои командиры?

– Я писал только своей жене и детям, – упрямо твердил свое Егоров. – Они должны знать правду.

Особист вышел из-за стола, подошел вплотную к красноармейцу.

– С кем еще ты беседовал на эти темы?

– Ни с кем. Даже о том, что я написал такое письмо, не знал никто… – Рядовой исподлобья взглянул на майора, – кроме вас.

Особист Смирнов ударил Ермолова наотмашь кулаком по лицу и закричал:

– Врешь, сволочь! Я тебя под трибунал отдам, знаешь ли ты это?

– Я ни с кем на эти темы не разговаривал, – с трудом удержавшись на ногах, снова ответил Ермолов.

Особист обошел вокруг Ермолова, сложив руки на груди, подошел к двери, открыл ее.

– Уведите арестованного!

Вошел часовой, сурово глянул на Ермолова. Тот послушно, заложив руки за спину, покинул комнату. Едва они ушли, заглянул капитан.

– Что с ним делать, Иван Петрович?

– Под трибунал! Статья 58, пункт 10 и расстрелять на хрен.

– Слушаюсь! – Капитан взял под козырек и выскочил наружу, догоняя часового.

5

30 мая группа из четверых бойцов роты Ускова во главе со старшиной Кузьменко покинула расположение части и исчезла в ночной мгле. Ночь была беззвездной, а значит, и вероятность попасться на глаза врагу уменьшалась. Перед выходом, капитан лично пожал каждому бойцу руку и похлопал по плечу.

– Личные документы все сдали?

– Так точно, товарищ капитан. Лично проверил, – заверил Кузьменко.

– Хорошо, Кузьменко. – Усков еще раз окинул взглядом бойцов, чуть дольше задержавшись на Таврине, обнял Кузьменко за плечи и отвел немного в сторону. – Глаз не спускай с Таврина.

– Вы же знаете, мне два раза приказывать не нужно, – так же тихо ответил старшина.

– Желаю успеха, товарищи! – капитан снова повернулся к разведчикам. – И главное, всем вернуться живыми и невредимыми. У нас еще с вами впереди бои за Берлин.

– Мы же все понимаем, товарищ капитан!.. Мы только туда и обратно!.. Не впервой!

Бойцы по одному уходили. Предпоследним шел Таврин. Пожимая ему руку, ротный слегка задержал его.

– Товарищ красноармеец, не знаю почему, но мне передали приказ, согласно которому вам нужно завтра утром, по возвращении с задания, срочно явиться в Особый отдел дивизии.

Таврин вздрогнул, но темнота скрыла его волнение. Как же сглупил Усков, предупредив его об этом. А может, капитан и хотел его предупредить?

– Какие вопросы, командир, – постарался улыбнуться Таврин. – Вернусь с задания и тут же лечу в штаб дивизии.

Усков, глядя ему в глаза, спросил:

– Не носил ли ты когда-либо фамилию Шило?

Таврин выдержал прямой взгляд ротного, ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Никак нет, товарищ капитан! Всю жизнь ношу фамилию Таврин, которой и горжусь.

– Ну, удачи! – Усков с облегчением выдохнул и хлопнул Таврина по плечу.

Таврин ускорил шаг, догоняя товарищей.

«Заложил все-таки, сука! – Таврин почувствовал себя загнанным волком. – Как же, дождетесь вы меня в вашем Особом отделе. Видимо, пора! Больше такого случая не будет».

Дозор медленно, но верно продвигался к линии фронта, находившейся в нескольких сотнях метров от их позиции. А оттуда и до Ржева, цели их задания – рукой подать. Таврин внимательно смотрел по сторонам. Угловым зрением видел, что старшина время от времени посматривает в его сторону. Но вот впереди послышалась немецкая речь. Разведчики напряглись.

– Ложись! – шепотом скомандовал старшина.

Все тут же залегли, сняв с предохранителя автоматы ППШ.

Таврин понял, что, если сейчас он не воспользуется представившейся возможностью, потом может быть поздно. Он стал медленно отползать назад, к заранее выбранному толстому дереву, росшему метрах в двадцати в стороне от залегших красноармейцев. Закинув автомат за спину, стараясь не дышать, Таврин все ближе и ближе подползал к намеченной цели. Товарищи не обращали на него никакого внимания, поскольку голоса немецких дозорных не удалялись, к тому же вдалеке показались фары двух ехавших мотоциклов. Поравнявшись с немецким дозором, мотоциклисты остановились. Переговорили накоротке. Уехали.

Таврин был уже за деревом. Поднялся, отряхнулся, поправил автомат и двинулся в том направлении, куда уехали мотоциклисты и откуда шел немецкий дозор. От своих однополчан он оторвался довольно далеко, чтобы не бояться их. Теперь самое главное – как лучше преподнести себя немцам. Он задумался и вздрогнул от хрустнувшей под подошвой его сапога ветки. В этот же самый миг совсем рядом от него прозвучал окрик немецкого часового.

– Хальт!

Таврин от неожиданности даже присел, но тут же взял себя в руки и вышел из-за укрытия, подняв руки.

– Я сдаюсь! Их эрфангенгебен!

Часовой направил на Таврина луч довольно мощного фонарика. Яркий свет осветил Таврина снизу вверх. Когда луч света дошел до его лица, Таврин прикрыл глаза ладонями.

– Хенде хох!

– Так свет-то убери с глаз.

Таврин снова поднял руки вверх и тут же зажмурил заслезившиеся от яркого света глаза. Немец опустил луч на автомат ППШ, висевший на груди у Таврина.

– Ваффен! Лёз! Оружие! – командовал часовой.

– Пожалуйста, битте! – Таврин тотчас же снял с груди автомат, положил его на землю и ногой подтолкнул к немцу. – Я бы хотел поговорить с вашим офицером. Цу дойче официр, битте.

Часовой, выставив в сторону Таврина свой автомат, осторожно наклонившись, поднял с земли автомат Таврина, повесил его себе на плечо. После этого почти вплотную приблизился к Таврину и ткнул в его грудь стволом автомата.

– Лёз! Шнелль!

Таврин пошел в указанном немцем направлении. Часовой на расстоянии вытянутой руки следовал за ним, изредка командуя: налево, направо, быстрей.

6

Таврин стоял навытяжку перед немецким капитаном, представляющим Особый отдел сухопутной дивизии, который сидел за столом и внимательно несколько минут изучал пленного. Его удивительно благородное лицо почему-то сразу стало симпатичным капитану. Он неосознанно даже залюбовался этим русским.

– Ваше имя, отчество, фамилия, – наконец спросил особист.

– Таврин Петр Иванович, 1909 года рождения. Капитан Красной Армии. Уходя в разведку, специально переоделся в форму рядового. Я сын полковника царской армии Российской империи, расстрелянного большевиками в 1918 году. Прошу заметить – добровольно сдался в плен со своим оружием. До войны работал начальником Туринской геолого-разведочной партии.

Возможно, это благородство в лице и является результатом его происхождения. Если, конечно, этот русский не врет – подумалось немцу.

– Значит, вы – сын полковника царской армии – воевали в рядах Красной Армии, расстрелявшей вашего отца?

– Я добровольно записался в Красную Армию, имея в виду далеко идущие планы перехода на сторону армии Третьего рейха.

– Как же вы намеревались перейти на сторону вермахта, стреляя при этом и, возможно, убивая его солдат?

– Никак нет, господин капитан. Ни разу я не применял свое оружие против немецких солдат.

– Но вы же ходили в бой?

– Так точно, ходил.

– Как же можно ходить в бой и не стрелять в противника?

– А я не высовывался, – ухмыльнулся Таврин. – Отсиживался за спинами других. Я же, пусть и младший, но офицер. Да и стрелял всегда в воздух.

– И ваши особисты всегда относились к этому спокойно?

– Я по натуре очень хитрый человек, господин капитан. Если меня энкавэдэшники не смогли раскусить за двадцать пять лет советской власти, то уж один год я как-нибудь смог.

Капитан что-то записал в свою тетрадь и поставил, Таврин заметил это по движению руки, большой знак вопроса. Затем снова поднял голову и посмотрел в глаза пленному.

– Цель вашего перехода на сторону вермахта?

– Я ненавижу большевиков, ненавижу советскую власть. Они переломали всю мою жизнь. У меня даже семьи нет, родственников нет. Я – один на всем свете. И я хочу очистить Россию от всей этой коммунистической нечисти.

– Вы понимаете, что теперь вам пути назад нет?

– Отлично понимаю, господин капитан.

– И вы предпочтете немецкий лагерь для военнопленных, куда вас в любом случае направят сначала, возвращению на родину?

Таврин опустил голову, какое-то время стоял молча, затем заговорил несколько неуверенно:

– Я виноват, господин капитан. Я не всю правду вам сказал. Я четыре года отсидел за свое прошлое в большевистском концлагере, – Таврин поднял голову и поймал на себе цепкий взгляд немецкого капитана. – Поэтому, думаю, того, что я пережил там, ни одному другому концлагерю даже не снилось. Я уже ничего не боюсь. И уверяю вас, господин капитан, я еще смогу принести пользу Третьему рейху. Готов к любой работе.

Капитан нажал на кнопку звонка под крышкой стола, тут же появился часовой.

– Уведите пленного.

В середине июня Таврина переправили в Восточную Пруссию, где в средневековой Лётценской крепости был устроен лагерь для советских военнопленных. Уголовное прошлое Таврина, точнее, склонность к воровству и шулерству при игре в карты, и там сказалось. Однажды его поймали на воровстве – в бане вытащил из кармана одного из бывших офицеров деньги. Поскольку его поймали на месте преступления с поличным, Таврин лишь виновато улыбнулся:

– Простите, ребята! Я думал, что это папироски, уж очень покурить хочется.

– Еще раз что-нибудь стащишь – побьем! – пригрозили сразу трое военнопленных, в числе которых был и пострадавший.

Его все-таки побили, но не за воровство, а за шулерство при игре в карты, вырезанные одним из заключенных. Он затаил обиду, пожаловался капо-надзирателю. Капо предложил ему защиту за услугу. Но какая могла быть услуга в лагере? Естественно, стукачество и работа в качестве «подсадной утки». За это его перевели на легкую работу – набивать номера на жетоны военнопленных. Впрочем, и это длилось недолго – его застукали за тем, что он воровал в каптерке картошку и вермишель, а потом нагло поедал все это на глазах голодных товарищей. Его оттуда выгнали, но никак не наказали – немцы просто закрывали глаза на эти шалости Таврина – он отрабатывал свое другим.

В Лётцене Таврин познакомился с генералом Красной Армии, бывшим членом Военного Совета 32-й армии Жиленковым, будущим соратником генерала Власова и идеологом Русской освободительной армии.

В 1929 году 19-летний бывший воронежский мальчишка-беспризорник Жорка Жиленков вступил в ВКП(б) и к тридцати с небольшим годам сделал неплохую партийную карьеру – сначала с 1934 по 1938 год работая директором ФЗУ завода «Калибр», а затем став секретарем райкома партии Ростокинского района Москвы, в котором в то время было около четырехсот тысяч жителей, а также множество крупных индустриальных предприятий и учебных заведений. Являлся членом Московского городского комитета ВКП(б) и кандидатом в члены ЦК ВКП(б). Награжден орденом Трудового Красного Знамени. В Красной Армии с 1941 года. Носил звание бригадного комиссара и являлся членом Военного совета 32-й армии. В начале октября 1941 года получил приказ командующего Западным фронтом Конева передислоцировать штаб и сопутствующие части войск в район Можайска. К моменту получения приказа армия уже была окружена. Управлению штаба армии Жиленковым был дан приказ выходить на Вязьму. 7 октября 1941 года попал в окружение под Вязьмой. 14 октября, севернее райцентра Волостопятница, вместе с группой работников штаба генерал Жиленков добровольно сдался в плен. Звание, фамилия и имя были им первоначально скрыты, и, как ни странно, вполне успешно. С ноября сорок первого под видом шофера Максимова он служил в германской 252-й пехотной дивизии. Участвовал в сопротивлении, устраивая диверсии в тылу германских войск группы армий «Центр». Однако в мае 1942 года судьба его круто изменилась. Во время подготовки взрыва армейского склада под Гжатском Жиленков был опознан и предан лесником Гжатского лесничества Черниковым и арестован немцами.

На первом же допросе он открыл свое истинное имя и звание в Красной Армии и изъявил готовность сотрудничать с немцами. В мае 1942 года Жиленков составил план создания на оккупированной немцами территории русского правительства, в котором предусматривалась организация борьбы против советской власти. После допроса был направлен в ставку Главного командования сухопутных войск Германии в Ангенбург-Лётцен, где беседовал с полковником Ронне. Именно в Лётцене Жиленков оказался соседом по нарам Петра Таврина. По ночам, прислушиваясь к шуму дождя за стенами барака, осторожно вели они прощупывающие разговоры. Когда Жора однажды простудился и серьезно занемог, Таврин отпаивал его горячим кипятком. И именно в этом лагере и начал Жиленков обрабатывать военнопленных, и именно там он написал свою антисоветскую брошюру под названием «Первый день войны в Кремле».

Вскоре, правда, москвич Жора исчез из лагеря, не попрощавшись с дружком Петром. Встретил его Таврин год спустя и уже совсем в другом качестве.

Спустя месяц Жиленкова переводят на службу в отдел военной пропаганды вооруженных сил германской армии, где он редактировал брошюры и листовки, которые распространялись на фронте и в тылу действующих советских войск, а также основал и редактировал газеты «За мир и свободу» и «Воля народа». В августе он был переведен в бригаду русской национальной народной армии (РННА), дислоцировавшуюся в местечке Осиндорф (80 километров от Смоленска), где формировалась «русская народная национальная армия» (РННА), на место начальника организационно-пропагандистского отдела. Командиром РННА был назначен Боярский. Вначале «армия» представляла собой группу разведывательно-диверсионных отрядов, но к концу 1942 года она насчитывала уже до полутора тысяч человек и занималась подавлением партизанского движения в районе Березино. Когда командующий центральной группой войск фельдмаршал фон Клюге приказал РННА обозначиться в районе Великих Лук для участия в деблокировании окруженной там группировки, Боярский и Жиленков отказались выполнить этот приказ, ссылаясь на то, что их солдаты еще не подготовлены для сражения с регулярными частями Красной Армии. Жиленков и Боярский были арестованы и приговорены к расстрелу, но по ходатайству полковника генерального штаба Ронне взяты на поруки. Жиленков был направлен в отдел пропаганды вооруженных сил Германии в распоряжение генерала Власова, где и начал издавать газету «Доброволец», предназначенную для русских, служивших в вермахте, и распространявшейся также среди военнопленных.

Конец ознакомительного фрагмента.