Глава 15
По завершении бюрократической процедуры наша кавалькада тронулась с площади. Свежеприобретённый живой товар вступил в дискуссию с ветераном-пограничником, владеющим, кажется, всеми наречиями южной степи. Из сумбурного диалога были чётко различимы лишь отдельные слова – аталык, бесленей, мурза, эмильдаш.
– Просит черкес брата его молочного из полона у простого человека выкупить. Сулит окуп богатый, молвит де из мурзинского рода, – сообщил мне результат общения бывалый рязанец.
– Да есть ли смысл в том деле? – поинтересовался я.
– Корысть завсегда найти можно, да коль правда татарчонок родовитым окажется, то окромя серебра и знание какое извлечь можно.
– Как же, ты говорил, за брата просит, он черкес, тот татарин, может, врёт всё?
– Вскую ли ему лжу творить? Зачем врать, коли очами всё увидим, он баит, тут недалече. Да черкес-то наш малой сам непростого чина, молвит, дескать, орк он.
– Кто?
– Уорк [62]!
– Это кто такие?
– Да уздени то, как у нас московские дворяне, панцырная дружина князей их. Они ж в горах каменных проживают.
– Кто в горах живет?
– Да орки, прямо ж сказываю.
Полный сюр, орки тут у них по горам бродят. А я точно в прошлое моего мира попал или это какая-нибудь параллельная реальность? Альтернатива выбора добавляла грусти, и мне было проще верить в дикие загибы этой реальности. С такими-то невесёлыми мыслями мы и отправились на указанный пленником двор, который находился в Занеглименье на Орбате. Находящаяся за Кремлем, сразу за мостом через реку улица была богатой, с двух и трехэтажными усадьбами. Нужное нам подворье помещалось в проулке и принадлежало явно не боярину.
На стук в ворота открыл хозяин, снаряжённый как для боя. Узнав цель визита, пригласил нас заезжать внутрь. Бакшеев начал торговаться, не слезая с коня, из его слов следовало, что нужен нам младший конюх, и так и быть возьмём, если есть лишний, но только незадорого.
– Простых татарчат я уже роздал, – сообщил озадаченный хозяин. – Остался токмо мурзин сын, но за него откуп богатый получу.
– Родовитого держишь? – слезая с коня, удивился рязанец. – Едва ли не ведаешь, что знатных государь велит на его Крымский двор вести, за его голову награду дадут?
– Да что та награда, крестовик золотой португашский!
– Честь царская уж и не в почёт, стал быть? Ни о чём, окромя богачества, уж и не думаешь? Знамо ли тебе, купчина, что за единого мурзу можно дванадесять [63] душ христианских из бесерменского рабства вывести? Кровью православной торгуешь?
Вяземский воин, услышав обращение к себе как к заурядному купцу, налился весь дурной кровью и стал хвататься за оружие.
– Пошто сабельку аки девку красную лапаешь? – не меняя тона, вопросил Афанасий. – Правда очи ест? Ну тогда аль тут руби, али отворяй ворота, съеду с двора сего воровского! Ну уж уста-то затворёнными держать не буду, скажу весть сию, кому знать следует.
Дворянина такой поворот событий заставил задуматься. В ходе мыслительного процесса его лицо поменяло цвет с красного на белый. Он начал уговаривать нас никому не докладывать, оправдываясь денежной нуждой.
– На что ж серебро тебе потребно, вроде бронь у тебя справная, вон и наручья есть, да и шелом работы персидской?
– Дочка у меня старшая в лета супружеские вошла, почитай четырнадцать годков уже. А обликом она вельми болезна – глазища в пол-лица, тоща, длинна, бледна. Ножки длинные, тоненькие, того и гляди переломятся, перси малы, в кого такая уродилась – неведомо, мать-то баба справная. Хоть и ледащая, а своя кровиночка, родная, жалко её, без доброго приданого замужто не возьмут. Дача невелика, землица худая, не родит вовсе, одна надёжа на добычу воинскую, а то хоть доспех продавай.
– Трудно в твоей беде подсобить. За такой-то дщерью в отдачу холстом да скатёрками с горшками не откупишься. Тут взаправду серебра жениху отсыпать надобно, а иначе путь один – в монастырь, да и там вклад денежной нужен, – задумался Бакшеев. – Бронь продавать дело глупое, на смотр явишься с худым доспехом против писаного, так и жалованье земельное урежут, совсем пропадёшь.
– Уж не выдавай меня, друже! – попросил страдающий за дочь помещик. – Сам завтрева, поутру, свезу мурзинского сынка на царёв двор, пущай приставы его опишут.
– Давай хоть глянем, из чего сыр-бор, – предложил подобревший ветеран-пограничник. – Может, напраслину на себя возводишь, из простых чабанов добыча твоя.
– Нет, не пастух тот малец, – заверил вяземский боярский сын. – Одет в атлас, да знаки у него на теле, ну и норов горяч, помят, и то, как собака бросается.
Помещик проводил нас на задний двор, где у хлева сидел на железной цепи, вверченной в бревенчатую стену, молодой паренёк в лохмотьях.
– За что ты его так? – поинтересовался Афанасий.
– Да вот, – дворянин показал на кисти руки свежий укус. – Как погрыз, ну, значит, и сиди на цепи, яко пёс.
– Как же ты добыл-то такого норовистого? – не унимался с вопросами рязанец.
– Малого татарчонка я в их обозе взял, телегой тот правил, а того, что с вами, ентого да ещё одного уже попозже, на берегу Оки мы с братаничем прихватили.
– Как же одолелито вдвоем троих?
– Да из воды вылезли сумлевшие, плаватьто токмо вон малец, что с вами, умел, он двоих и тащил еле живых. Видать, подустал малость. К тому же выбрались они без брони да оружья, то ли побросали, то ли с конями на дно ушло. Ну, мыто побыстрому арканы и набросили на двоих, а вашто отрок дёру не стал в кусты давать, попробовал ремённые петли руками порвать али скинуть. Да куды ему, кожа добрая, конём сшибли, да такоже повязали. Мурзёнокто выкобениваться стал, вот я его и поволочил чуток за лошадкой на аркане. Думал – зашиб, но оклемался нехристь. Ещё руку погрыз, когда с него одежонку обдирал, больно атлас хорош, бабам на платки любо будет.
Бакшеев подошел поближе к юнцу, внимательно его осмотрел и сообщил:
– Обознался ты, друже. Эт мурзин слуга – виршеплёт.
– Какой-такой виршеплёт? – удивлённо переспросил вяземский воин.
– Ты татарское наречие разумеешь? – ответил вопросом на вопрос Афанасий сын Петров.
– Словес полста знаю, а более нет, да и не желаю знать, в полон, не дай бог, попадёшь, там хочешь не хочешь, а разучишь.
– Вот ты его, мил человек, и не понял. Он прислужник мурзинский, хоть и ближний. Он для услаждения свово господина речи складывает, уж больно родовитые татаре складно молвить любят. Яко скоморох, в обчем.
Мозг служивого явно закипел, он снял шлем и начал озадаченно чесать затылок. Бывший порубежник же начал с пленным разговор по-татарски, и спустя несколько минут мальчишка на цепи начал что-то декламировать. Язык был восточный, но это были или стихи, или песня, рифма явно присутствовала.
– Вишь, он и по-арапски, и по-татарски вирши складывать учён. Какой же с него мурза? – ухмыльнулся Бакшеев.
– Можа, он поп бесерменский? – надеялся на лучшее помещик.
– Где же видывали муллу, чтоб бородёнка ещё не проросла? – уничтожил надежду рязанский знаток. – Скоко в плату хотел получить?
Вяземец натужно пытался представить себе попа без бороды, у него явно не выходило, и он сконфуженно произнёс:
– Чаял рублёв сто аль хоть полста.
– Ты, вроде, муж зрелый, а баишь, будто белены объелся! – усмехнулся Афанасий. – Ты спрашивай за этого полудохлого никчёмника сразу бочонок злата. Не расторгуешься, но хоть люд подивишь.
– Твоя каковская цена будет?
– За ради маеты твоей с дщерью несчастной, да княжича нашего доброты великой одарим пятнадцатью рублями, деньгой московской, не порченой.
– Можа, мурза за своего ближника поболе окуп-то даст?
– Ежели жив с брани вернётся, да захочет выкупить, то и даст. Можа, люб ему энтот отрок, у татаровей, знаш, грех содомитский почасту бывает. Не проверял?
Помещик аж подавился словами и только замычал нечленораздельно, вовсю в отрицании тряся головой.
– Озюн кетлюк, урус!!! Озюни сокарым!!! – припадочный татарчонок начал биться в цепях.
– Вот, за живое взяло, чую, дело тут не ладно, надо бы повременить с куплей, – с удовлетворением заключил Афанасий.
Подъехав ко мне, рязанец ухмыльнулся и вполголоса произнёс:
– Ишь как мурзёнок взбесился. Бранными словами хулит, убить грозится, точно высокородный!
Испугавшись, что мы уезжаем со двора, уже согласный на всё, дворянин из Вязьмы взмолился:
– Христом Богом прошу, забери ентого сына нечистого!
– Эх, ладно, раз обещался – возьмём, княжича моли, чтоб не снял мне голову за такую пустую растрату казны, – переключил на меня внимание Бакшеев, сам сделав рукой жест конвою, чтобы вязали буйного мальца.
– Княже, сделай милость, забери ирода, я за твоё здравие свечу в две гривенки весу в церкви поставлю, век Бога молить буду! – надрывался торговец ясырём [64].
Мало чего понимая, я промямлил, что заберу. Откуда взять на оплату пленного денег, мне было неизвестно.
Погрузив покупку животом на круп заводного коня, Афанасий сообщил вяземцу:
– За платой завтрева поутру приходи ко двору царского слуги, конюшего, боярина Бориса Фёдоровича Годунова. Его казначей расчёт даст.
– Батогами меня с того двора не сгонят? – заволновался продавец.
– Тебе, дурню, царёв брат слово дал, а ты смеешь сомнения являть? – опять начал делать суровое лицо старый пройдоха. – Куда ты третьего татарчонка из ихней ватажки девал?
– Отдал купцу Фёдору, что с Астраханью торг ведёт, тотто был смирен и разумен, русскую речь разумел, и татарскую, и наречья разные ногайские, что улуногай и кичиногай именуются. Больно он купчине понравился, в прикащики его возьмёт, быстро выкупится, я за него всего двенадцать рублёв получил.
– Нам же бедностию жалился, хитрован! – попенял дворянину Бакшеев.
Связанный татарчонок, слыша такую лестную характеристику своему компаньону, прошипел:
– Шура, огул шур!
– Ты рабом не бранись, может так статься, сам долю холопью сполна хлебнёшь, – философски посоветовал крымчаку рязанец.
Так мы и выехали к воротам. У молодого черкеса при виде упеленатого молочного брата сжались кулаки, но вступивший с ним в беседу Афанасий разрядил обстановку. Выбравшись на улицу, старый воин сообщил мне, что надо бы кого послать поискать купца и забрать у него прикупленного приказчика.
– Зачем он нам, Афанасий? Да зачем нам два его дружка по разбою? – удивился я.
– Вишь метку на груди и плече татарчонка?
Присмотревшись, я заметил под лохмотьями знак в виде перевернутой набок двузубой вилки.
– Вилка какая-то.
– То-то, знак сей не простой, бийский, тамга рода Барын. Из ближних родичей бия полоняник наш, может, даже сынок. Вот посему и третьего нам схватить надобно, чтоб не поведал кому не следует о птичке такой редкой.
– Дак как же, ты ж говорил, знатных надо царю отдавать. На них обратно пленных выменяют?
– А, пустое, – махнул рукой ветеран. – Привезут за него татары три десятка нашего люда, что и так выработался, обычаем их отпускать таковских рабов надобно. В посольство по эдакому делу сотню крымчаков пришлют, те нажрут, напьют, да и даров стребуют многих. Дело богоугодное, а казне вред один да хищничеству пособление.
По возвращении к хоромам рязанец распорядился, чтобы полон заперли отдельно, и вступил в диспут с управляющим годуновским хозяйством на предмет выделения денег. Тот послал гонца к боярину и по возвращении того, кряхтя и причитая, стал отсчитывать принесённое из домовой казны серебро. На торжища и гостиные дворы были посланы угличские люди с наказом найти купца с его купленным холопом.
– Коли не захочет отдать за серебро возмездное, так грозите ему судом, поостережётся, чай, с царёвым братом тяжбу тянуть, – поучал их проводить деловые переговоры Бакшеев.