Глава 3
Мазурский крест
Мазовия, лето 1408 года
Беда небольшого селения Пильно в княжестве Мазовецком была в том, что располагалось оно слишком близко к границе с Пруссией. И это обстоятельство стало для него роковым.
Тевтонский военно-монашеский орден, завладевший землями, принадлежавшими раньше мазурам, распоряжался на них сурово и безжалостно, выжимая из селян все больше и не оставляя им надежды на лучшую жизнь. Налоги были огромны, охота и рыбная ловля запрещены, и каждое мало-мальски заметное нарушение их воли каралось смертью. В замках приграничных комтуров стояли большие виселицы и, почитай, никогда не пустовали, отчего и воронья тут развелось видимо-невидимо.
Рыцари Тевтонского ордена, вот уже почти два века воевавшие в Европе, давно перешли от идеи защиты христианских ценностей к корыстным целям расширения и процветания созданного ими на севере Европы государства. Ушли в забытье основные устои рыцарства, а угодным Богу считалось все, что служило на благо ордену. В ход шли обман, злодеяния, разбойничьи набеги с последующим требованием выкупа, плелись коварные сети интриг, чтобы уничтожить наиболее опасных для ордена польских рыцарей. И все это прикрывалось белым плащом с большим черным крестом на груди, по традиции служившим отличительным знаком крестоносцев.
Так и здесь, в Пильно, слишком часто появлялись тевтонские рыцари со своими кнехтами, а их замок Голлуб располагался совсем близко – только неширокая речка Древенца отделяла его от земель Мазовецкого княжества. Крестоносцы не привыкли стесняться, попадая на земли Мазовии. Уж если они самого князя Януша посмели пленить, не убоявшись того, что жена его, княгиня Анна Данута – родная сестра великого князя литовского Витовта и кузина самого короля Краковского Ягайло. Его-то они боялись. Но вести переговоры с королем и князьями приходилось магистру ордена и его приближенным в далеком Мариенбурге, а здесь, на границе, комтуры чувствовали себя полновластными хозяевами положения. Они хорошо знали, что сам магистр пойдет на все, чтобы только не дать очернить орден. Значит, прикроет их, найдет способ оправдать злодеяния.
Этим летом, самой цветущей порой, в селе Пильно неожиданно появился сам комтур Голлубовский, Гуго фон Снехштейн со своим верным капитаном Зибелем Хершем. И как назло на краю села им попалась на глаза местная красавица Ивица, дочь селянина Яська.
Ее отец много повидал в жизни, воевал под началом самого князя Витовта, а потом вернулся в родные места. Из одного похода он привез себе жену – голубоглазую и золотоволосую Ингу, дочь литовского воина, сложившего голову в кровопролитной битве. Девушка была мила сердцу Яська, и он сделал ее хозяйкой своего небольшого подворья, на котором, однако, никогда не было нужды. Ясько был хорошим хозяином и трудолюбивым человеком. Он сам работал на земле от зари до зари, и вместе с ним трудились трое мужиков, его родичей. Не боясь рыцарских запретов, которые доходили и до их пограничных земель, они время от времени отправлялись на охоту, заполняя кладовые мясом на период зимних стуж, либо ловили рыбу в небольших чистых ручьях, спрятанных в дремучих мазовецких пущах или среди обширных болот. Уж туда-то рыцари не сунутся – они страшатся мазовецких болот и лесов пуще геенны огненной. Потом у Яська родилась дочь. И уродилась девочка в мать – красавицей. Но, придя в этот мир, дитя унесло жизнь Инги. И осталась дочь единственной радостью Яська, его надеждой и утешением.
Обычно, когда селяне замечали приближение крестоносцев, девушек и молодых пригожих женщин сразу уводили подальше в болота, чтобы не привлечь, не дай Господь, внимания жадных к женской красоте немцев. Но на этот раз, как на грех, Ясько с родичами был среди болот, высматривая крупную водоплавающую птицу. Вскорости в село должен был прибыть ксендз из Плоцка, и его хотели попотчевать знатным обедом. Никто не заметил надвигающейся беды. А когда крестоносцы вошли в село, было уже поздно спасать девушек.
Увидев перед собой это диво дивное – стройную пышногрудую красавицу с огромными голубыми глазами и золотой косой, – комтур Снехштейн потерял дар речи. Его глаза загорелись жадным волчьим огнем, а штаны вмиг стали тесными. О такой красавице можно было только мечтать. И еще видел комтур своим опытным мужским глазом, что нетронута еще красота эта, для него, значит, расцвела она.
– Кто ты, красавица? – спросил по-немецки.
Местные жители, обитающие в пограничных землях, свободно говорили на языке своих соседей, потому никто не сомневался, что понять друг друга они смогут всегда.
– Я дочь местного селянина, пан рыцарь, – смело ответила девушка, взглянув на него открыто, без всякого страха. – А вы кто будете, простите за любопытство?
При этих ее словах комтур едва сдержал смех. Девушка была не только хороша собой, но еще и непугана. Такую он возьмет легко.
– А я ваш близкий сосед, красавица, – сказал с улыбкой. – Там, за рекой, замок мой стоит, крепость неприступная. А имя мое Гуго, рыцарь святого ордена Гуго фон Снехштейн. Что, понравился я тебе?
– Вы сильный воин, пан рыцарь, это сразу видно. А нравитесь или нет, так это к рыцарям-монахам отношения не имеет. Разве не так?
– Конечно, так. Мы, святые воины Христовы, боремся за веру, это правда. Но глаза-то у нас есть, и на красоту мы тоже не прочь посмотреть.
При этих словах комтур хищно улыбнулся. «Глупая девка, – подумал он, – хоть и хороша, как свежая ягодка в лесу. Об обете целомудрия в ордене давно уже и не вспоминают. Коль теперь сами великие магистры не скрывают своих незаконнорожденных детей, то что говорить о мелких чинах. Для них никаких ограничений нет – делай, чего твоя душенька желает, и не заботься ни о чем. Белый плащ с черным крестом на груди прикроет все грехи. Да и грех ли это для сильного мужчины – насладиться этакой ягодкой-малинкой?»
И только теперь Ивице стало страшно. Что-то в глазах закованного в броню рыцаря испугало ее, хищный огонек, который она учуяла всем своим естеством.
– Прошу простить меня, пан рыцарь, но мне надо спешить, меня дома заждались, – торопливо произнесла она побледневшими губами.
– Э нет, красавица, – остановил ее переставший улыбаться рыцарь, – так дело не пойдет. Я хочу еще поговорить с тобой. – Он обернулся к своему оруженосцу. – Придержи-ка ее пока, Ульрих. И рот ей закрой, чтобы крик не подняла раньше времени, – сказал жестко. – А вы, воины мои, быстро обыщите село. Думаю, мы еще кое-что интересное здесь сегодня найдем.
Кнехты комтура под командой капитана живо рассыпались по селу и вскоре выволокли еще трех пригожих девок. Те голосили во всю мочь, и вскоре маленькое село превратилось в кромешный ад. Несколько оставшихся на месте мужиков ничего не могли поделать против отряда тяжеловооруженных воинов на сытых конях. Только грозно сверкали глазами и скрежетали зубами. А вокруг громко кричали бабы, плакали перепуганные дети и заливались лаем псы.
– А ну, тихо мне! – грозно прогремел комтур. – Здесь моя сила, а значит, и моя власть. Не сметь поднимать голос! Иначе всех отправлю на виселицу, никого не пожалею.
Он окинул свирепым взглядом притихших сразу сельчан и подал команду своим воинам. Те кинули женщин перед собой в седла, и отряд умчался вдаль, только облако пыли поднялось над дорогой. И снова заголосили женщины и дети, посыпали проклятиями мужики. В Пильно пришла великая беда.
Когда отягощенные богатой добычей пильновские мужики вернулись в село, их встретили необычная тишина и безлюдье – наплакавшиеся бабы и дети сидели по хатам, а мужики пошли к реке, чтобы своими глазами посмотреть еще раз, так ли уж неприступен замок крестоносцев, как о нем говорят.
Тяжелый камень лег на сердце Яська, и так неспокойное в последние дни.
– Ивица, дочка, – закричал он не своим голосом и кинулся в хату. Но там было пусто.
Из соседней двери выглянула старая Сотница и заплакала навзрыд.
– Где девочка моя, зорька ясная? Где Ивица? – вопрошал несчастный отец, а сам уже чуял, что непоправимая беда обрушилась на его голову.
– Нет больше красавицы нашей Ивицы, – запричитала старуха, – увезли ее ироды окаянные в замок свой, а с ней еще троих девок захватили. Ох, горе-горюшко, горе горемычное! Чем прогневили мы Господа нашего, что такую кару наслал на нас?
Тут повыходили из хат другие бабы, все заплаканные, с опухшими от слез глазами и, перебивая друг дружку, рассказали, что случилось в Пильно, пока мужики ходили на болота. Еще три сердца отцовских облились кровью. Заскрежетали в ярости зубы, сжались кулаки, а глаза засверкали лютой ненавистью. Ясько рванулся было в сторону границы, но его удержали. А тут и остальные мужики подоспели, стали утешать, но к реке не пустили.
– Остынь, Ясько, – сказал самый старший их них, мудрый Снытичек, – это дело будем на холодную голову решать. Что девок вызволять нужно, ясно. Но как это сделать, хорошо подумать надо. Мы только от реки пришли. Оттуда, с дуба высокого на пригорке, замок их, проклятых, виден как на ладони. Крепкий замок поставили, ироды. И воинов там видимо-невидимо, не менее дюжины только по стене ходит. А во дворе еще клубятся. Да при оружии все. Они и подойти к замку не дадут, постреляют всех из своих страшных самострелов. Тут думать надо, думать.
Мужики собрались в круг, и посыпались предложения, одно другого заковыристей. Но старый Снытичек отмел их все.
– Не годится это все. Тут нужно хитростью действовать. Нужно заслать в замок самого неказистого из нас, вроде как мед продать хочет. Чтобы выведал, где наши девки и что с ними стало. А потом уже и думать будем, как их вызволить.
Но снаряжать глядача в замок крестоносцев не пришлось. На следующий день, еще солнце в зенит не встало, прискакал с той стороны на захудалой лошаденке родич Яська, кузнец Витек, живущий в городке под крепостью.
– Ох, беда, Ясько, беда, – заплакал он в голос, – увели нашу зорьку ясную Ивицу на продажу, как скотину бессловесную. На веревке потащили ее и других девок из села. И еще, глаза бы мои не глядели на это, поиздевались над нею. Ивица шла, еле-еле ноги переставляла, платье порвано, в крови. А они посмеиваются, змеи окаянные, те, что гонят их, как пастух стадо. Один сказал, я сам слышал, будто комтур похвалялся, что такой сладкой девки давно не пробовал. Но он, мол, не жадный, он и капитану своему дал вкусить сладости этой, и оруженосцу, и нескольким воинам, особо отличившимся. Пусть помнят, дескать, его доброту и служат верно.
От этих слов Ясько побледнел как мертвец и едва устоял на ногах.
– Жизнь свою положу, – сказал сквозь зубы страшным, скрипучим голосом, – а комтура проклятого и капитана его на тот свет отправлю.
И больше не говорил он ни с кем, ушел в свою хату и предался горю. А когда увидели его сельчане на другой день, едва смогли узнать – Ясько постарел лицом лет на десять, а волосы и борода стали белыми.
Когда же прибыл в Пильно ксендз Полабек из Плоцка со своими сопровождающими, село встретило его не радостью, но жалобами и стонами.
– Что же это делается, отче? – вопросил Снытичек. – Мы на княжьей земле живем, а крестоносцы проклятые нами, как своими холопами, распоряжаются. Наезжают в наши земли, как домой к себе, и берут, что хотят.
И поведал старый селянин служителю Божьему все, что случилось в Пильно. Ксендз потемнел лицом. Сердце его сжалось от боли за чад своих, но бессилен был он помочь в этой беде.
– Вы хоть посодействуйте, отче, чтобы князь за нас вступился, чтобы отомстил за боль нашу, – сказал кто-то из мужиков.
– Это навряд ли, чада мои, – с глубоким вздохом ответил ксендз Полабек. – Я, само собой, епископу Плоцкому жалобу вашу подам. Но что скажет князь Земовит, не ведаю. Он не так горяч, как князь Януш. И княгиня его, Александра, не чета Анне Дануте, хоть и кузиной ей доводится. Дружит она с крестоносцами, в гости к ним ездит в сам Мальборк, а они ее весьма почитают и одаривают богато. Не станет она ссориться с великим магистром из-за горя вашего и князю не даст. Время-то вон какое страшное. Вот-вот эти крестом осененные воины на своих братьев-христиан кинутся, будто псы изголодавшиеся. Говорят, что король великий Владислав Ягелло уже к войне готовится. А крестоносцы страсть как хотят, чтобы хоть князья Мазовецкие в стороне остались. И так уже великий князь Витовт с братом своим объединился. Сила у них теперь огромная. Даст Господь, одолеют они зверей этих, в плащи белые одевшихся. А пока, дети мои, смиритесь и молитесь. Молитесь за дочерей своих, чтобы злая судьба избежала их.
Говорит, а у самого слезы на глазах от обид страшных, чинимых крестоносцами, и от бессилия своего.
– Что уж тут молиться, отче, – проскрежетал вдруг своим страшным новым голосом Ясько, – когда дочку мою, свет очей моих и радость сердца моего единственную, эти изверги обесчестили и в чужую землю угнали. Теперь одно остается мне – месть. И коли не может светлый князь помочь мне, сам я справлюсь со злодеями. Жизнь положу, а зверей этих, именем Христа прикрывающихся, изведу.
Старый ксендз не стал Яська отговаривать, хоть и должен был. Болело его сердце за селян, страшную обиду претерпевших. И подумал он, что пусть будет, как в Евангелии сказано, око за око, зуб за зуб.
Ксендз со своими людьми уехал, закончив все дела и даже мяса огромной цапли отведав, что бабы изготовили с великим мастерством, а в селе Пильно начались приготовления к великой мести. Все мужики, как один, взялись за дело. И родичей привлекли с того берега, чтобы в нужный момент нужные слова сказали.
Прошло несколько дней, и в крепости Голлуб начались разговоры, что мазовецкие селяне с того берега такого медведя загнали, какого редко увидишь даже в здешних местах. Вот это зверь, так зверь – сам огромный, шкура роскошная. Повезло, мол, мужикам, продадут задорого.
Дошли эти разговоры и до самого комтура. А он, надо сказать, заядлым охотником был, хоть и не разрешено это уставом орденским. Нарушал он правила частенько и большое получал от этого удовольствие. А шкура медвежья его мечтой была. Вот и решил комтур, что накажет мужиков. Слышал он, что ворчали они громко, когда девок у них увезли. Как посмели? Здесь его сила.
Собрал комтур отряд из дюжины сильных воинов, взял с собой капитана своего лихого и отправился на тот берег. В замке оставил помощника своего, старого рыцаря из захудалого дворянского рода, Зигфрида фон Золлинштайна. Велел ждать их на другой день к вечеру. Подумал, видно, что и поохотиться не мешало бы на той стороне – леса там знатные.
Но прошло два дня, и три миновало, а комтура все нет. На четвертый день Зигфрид не выдержал тревоги и, взяв с собой отряд из пятнадцати кнехтов в полном вооружении, поехал по следам своего командира.
Село Пильно встретило их полной тишиной. Нигде ни курица не закудахтает, ни собака не залает. Пусто и тихо. Зигфриду стало не по себе. Велел он кнехтам стать в боевое построение и повел их по дороге, ведущей в лес. Не так далеко и ушли они от села, когда открылась их глазам большая поляна, а на поляне той небывалое зрелище.
В самом центре поляны высилось устрашающее сооружение. Огромный крест, сделанный из неотесанных бревен, сбитый деревянными же гвоздями и связанный крепкими ремнями. А на обоих концах длиннющей перекладины, уравновешивая друг друга, висели два тела. С ужасом узнали прибывшие в одном из них своего славного комтура Гуго фон Снехштейна, а в другом – капитана Зибеля Херша. На плечах комтура, как насмешка, белел рыцарский плащ с черным крестом. У основания страшного сооружения был туго привязан оруженосец комтура Ульрих. Лицо его выражало безмерное страдание, штаны были спущены и залиты кровью. А на дальнем краю поляны, где начиналось зеленое на вид, топкое болото, лежало еще несколько тел, сраженных чем-то тяжелым, и кое-где в болоте блестели среди травы блестящие шлемы.
Ужас объял прибывших воинов. Они сгрудились в кучу и с опаской оглядывались на окружающий их безмолвный лес. Казалось, этот чужой, незнакомый лес вот-вот взорвется устрашающими криками и ощерится рогатинами. Но все было тихо вокруг. Зигфрид велел снять с перекладины тела повешенных. Он был вне себя. Подумать только! Достойного орденского брата, прославившегося своими подвигами рыцаря, повесили на веревке как бешеного пса. Неслыханное оскорбление всему ордену!
Выполняя приказ командира, кнехты, все так же настороженно оглядываясь по сторонам, сняли тела с креста и собрали тех, кого смогли. С этой страшной поклажей они вернулись с село. В ярости брат Зигфрид отдал распоряжение сжечь гнездо злодеев, и вскоре темный дым поднялся над местом, где недавно жили люди.
Но огромный костер уже никому не мог причинить зла. Село Пильно перестало существовать, селяне ушли в леса и там поставили себе другие дома, расчистили поля и обустроили новое место для жилья. Свое поселение они стали называть Земста, напоминая тем себе и другим, что тоже способны не только зубы показать, но и больно укусить, когда их загоняют в угол.
А место, где было раньше село Пильно, никогда уже не заселялось людьми. Об этой земле пошла дурная слава, и говорили, что по ночам там громко стонут и взывают к небесам мужские голоса. А иногда в лунную ночь между стволами деревьев бродят две светлые девичьи тени, будто ищут что-то и не могут найти.
Крестоносцы же с ненавистью и великой злобой назвали это место «Мазурский крест». А крест, и правда, долгие годы стоял на опустевшей поляне, огромный и устрашающий. Потом постепенно сгнил. Но память о нем осталась.