Глава 12
Маше как экскурсоводу день для работы в архиве не полагался, поэтому она взяла отгул. Несколько дней переработки у нее были: у Тани с Аллочкой часто болели дети, приходилось заменять.
Саша Климентьев ее если и помнил, то не очень хорошо. В студенческие годы, конечно, видел, но они учились на разных факультетах, а теперь в архив Маша ходила редко, раза два всего за год. Охота еще отгулы тратить.
Словом, отсутствие близкого знакомства на этот раз оказалось кстати. Саша ее приходу не удивился. А что читать будет письма Мурзакевича – тоже понятно, музейный работник все-таки.
Маша устроилась в читальном зале. Хороший в архиве читальный зал: небольшой, но светлый, на первом этаже, цветочки под окнами. Она открыла папку. Разным людям писал Никифор Мурзакевич. Многое вспоминал.
В тяжелых испытаниях прошел август. 2 сентября французы праздновали взятие Москвы. Господи, помилуй! Сентябрь облегчения не принес – великие несчастия терзали смоленские земли и в сентябре 1812-го. Земли эти были опустошены, обескровлены. Мужики стали прятаться в леса и болота, оказывать сопротивление мародерам. Началась партизанская война. Однако было достаточно таких мужиков, которых и их хозяева, русские помещики, боялись. Со времен пугачевщины прошло всего ничего – 37 лет.
Небогатый помещик Павел Иванович Энгельгардт, подполковник в отставке, проживал в своем сельце Дягилево Поречского уезда. У него было всего 77 крепостных крестьян. Четверо крепостных – возможно, должников его (заемные обязательства, воспользовавшись смутой, крестьяне порвали) – донесли на него французам. Сочинили, что убивает французских мародеров и крепостных своих склоняет к этому. На его земле действительно нашли закопанными двоих французских солдат. Однако это убийство могли совершить и сами крестьяне, как часто бывало. Скорее всего, донос был ложный. Завоевателей Павел Иванович, конечно, не любил, а мародеров тем более, но партизаном не был. Тем не менее по доносу его арестовали. Предлагали перейти на службу в Великую армию, сражаться против русских, давали чин полковника. Энгельгардт отказался и был приговорен к смертной казни. По его просьбе к нему позвали отца Никифора Мурзакевича – исповедовать и причастить перед смертью.
Казнили Энгельгардта возле Молоховских ворот. Смерть ему досталась нелегкая. Вначале прострелили ногу. Снова стали уговаривать перейти во французскую армию. Энгельгардт решительно отказался. Потом ранили в грудь и в живот – он все еще жил. И тогда добили выстрелом в голову.
Никифор Мурзакевич, как ни тяжело сам переживал, сколько мог облегчил последние минуты героя. Был при нем до конца: по просьбе осужденного и до места казни его проводил, и панихиду отслужил – просил на это дозволения у французов. Дозволили.
Жители, оставшиеся в городе, голодали. Питались кое-как яблоками, а потом и картошка пошла. Хлеба не было.
Отец Никифор осунулся, похудел. Он сильно сдал, когда одна за другой от недоедания и болезней умерли его мать, две дочери и воспитанница. Душа болела за близких, однако пустоты в ней, как тогда, после смерти жены, не было. Нужно было заботиться об оставшихся детях. Нужно было заботиться и о церквах. Он постоянно хлопотал за церкви, сам кидался защищать церковное имущество, если видел грабежи. Однако за всем уследить было невозможно.
Большинство церквей и монастырей разоряли грабители. Солдаты, приставленные по просьбе Мурзакевича для охраны собора, спали на амвоне, костер для приготовления пищи разжигали на мозаичном полу. Долго пришлось упрашивать, чтобы часового ставили снаружи. Потом сам военный губернатор Жомини вознамерился устроить в Успенском соборе хлебный склад. С трудом удалось отсрочить исполнение приказа. Не один раз бывал отец Никифор жестоко избит, защищая церковное имущество от мародеров.
Маша переписала номера страниц и адресатов писем. На всякий случай записала, о чем каждое, – Юрке будет легче определить, чего не хватает. Сдала папку.
К ним домой она пошла вечером. Собрались под низким абажуром в большой комнате, как ее называла тетя Леля. Тетя Леля Заславского никогда не видела, но слушала с интересом. Узнав о Якубе, Маша ахнула. Какой загадочный этот новый родственник! Вот зачем его в архив понесло? И ведь не говорил ничего.
А какого числа это было? Посчитали дни, сверились с календарем – оказалось, что Заславский ходил в архив за день до того, как подошел в музее к Маше. Тогда понятно хотя бы, что не рассказывал о походе в архив: не знакомы еще были, а ко времени знакомства новость устарела. Юрка был уверен, что это, скорее всего, не Якуб.
А вот Маша совсем не была так уверена. Вот и Ира, соседка, говорит, будто видела его в подъезде в день кражи. Ира, конечно, могла ошибиться, ее словам веры нет. Другое настораживает: почему он так зациклен на склепе Кущинских? Он осматривает только кладбища, причем исключительно старинные, хочет найти следы этого родового захоронения. А могилы относительно недавние его совершенно не интересуют. Даже на Машино предложение съездить в Катынь, где прадед похоронен, ответил неопределенно. Город и музей она тоже хотела ему показать – ответил, что позже. Даже поездку в Талашкино[3] отложил.
Все трое рассмеялись: они уже устали возить гостей в Талашкино. Нет, странно ведет себя Якуб. Решили, что Маша постарается с ним поговорить. Может, Алеша сможет что-то подсказать, все-таки Якуб живет у него уже два дня.
Домой она пришла поздно. Буонапарте ждал около двери. Занятая Юркиными делами, Маша и Буника забросила, и родственникам уже два дня не звонила. Завтра вторник, в музее выходной, она обязательно съездит к Алеше. И с Якубом заодно поговорит, расспросит осторожно, зачем он ходил в архив.
Звонить не стала, поздно, дети, наверное, спят. Утром, все утром.